1916 год. Двадцатишестилетний Борис Пастернак провёл на Урале зиму этого года. Он не ограничил своё местожительство Всеволодо-Вильвенским химическим заводом, что расположен под Александровском. Познавая Пермскую губернию, проехал сотни вёрст по её избитым дорогам. Всматривался в местные красоты, общался с людьми и… врос в эти земли. Что дала ему временная «пермская прописка»? Многое.

О творческом наследии лауреата Нобелевской премии Бориса Пастернака говорили до нас, немало пишут и сегодня. Не замолкают дискуссии о «пермском периоде» его жизни, об узнавании Перми в «Докторе Живаго». К тексту романа обращаются именитые литературоведы, профессора, поклонники творчества Бориса Леонидовича. До мельчайших подробностей разбирают страницы описаний мест, абзацы, строки. Спорят снова. Да вот только не превратились бы споры и в новом тысячелетии в повторение набивших оскомину тем: насколько Пермь – Юрятин, вообще, Юрятин ли? Вряд ли автор знаменитого произведения стремился посеять семена раздора, выводя строки об уличных планировках, отдавая читателю художественные образы, в которые имел полное право поместить одновременно и друга, и недруга, один город и другой. Однажды я спросил себя, что изменится во мне, если узнаю в Юрятине и Пермь, и Сарапул, и Москву одновременно? Ничего. Стоит ли менять удовольствие от чтения текстов на вопросы, ответы на которые мог дать только один человек. Но не ответил. Не захотел. Интрига? Выбор автора. Этой истины нам не узнать, но существуют очевидные.

Сто лет назад Борис Леонидович вживлял в собственную память причудливые виды уральских хребтов, рек, лесов, запоминал быт, говор местного люда, познавал любовь и страхи человеческие. Не берусь категорично утверждать, но «вином-истиной» для меня стала искренность Б.Л. Пастернака «уральского периода». Она видится, чувствуется, переживается, а такое возможно при обращении поэта к простой и узнаваемой реальности. Особое отношение возникает при чтении поэтических строк, где расписаны пермские севера. В цикле «Уральские стихи» узнаю станцию Копи («Станция», 1919) и наслаждаюсь авторским осмыслением полудиких «портретов» и «характеров», потому что и сегодня здесь распознаются те «печати» отцов, что прочувствовал поэт: «Целиком пошли в отца Реки и клыки ущелий, Чёрной бурею лица, Клиньями столетних елей».

В «красном углу» этого периода у Б.Л. Пастернака оставалось пристальное вглядывание в человека. Не потому ли, что вглядывался в себя в новой для себя обстановке. Почти век минул, как Б.Л. Пастернак обнажил душу рудокопа в стихотворении «Рудник» (1919). Она проступила настолько явственно, что, очевидно, автор в ту пору сам перевоплощался в язычника в страхах за незнакомого труженика, покидавшего землю: «Прощаясь, смотрит рудокоп На солнце, как огнепоклонник…»

Забраться под землю, уйти в землю… Ассоциации не из сладкоголосых. Но у поэта в строках присутствует гамма узнаваемых эмоций. Всяких. В своё время мне пришлось немало общаться с шахтёрами Кизеловского угольного бассейна. Никто из них никогда не признался в боязни подземного мира, но по взглядам на нас, остававшихся на земной твердыне, по взглядам на небо, я замечал, что чувства «огнепоклонников» посещали их сердца. В те мгновения не покидали и нас волнения, сродни чувствам поэта. Вернутся ли? Они возвращались с чёрными лицами и поблёскивавшими глазами, а в моей памяти всплывали строки Б.Л. Пастернака: «В глазах бурлят луга, как медь В отёках белого каленья. И шутка ль! – Надобно уметь Не разрыдаться в исступленьи» («Рудник», 1919).

«Белое каленье» – плавка – не появилось в строках из пустоты. По-моему в какой-то момент Борис Пастернак по-иному осознал предназначение недр. Он увидел в руднике чистилище, оказавшись в котором, люди смывали, соскабливали с себя земные грехи. Впечатлившись осознанием таинства, поэт мысленно сбрасывал себя в бадье вниз, оставляя наверху печали, душевные угрызения. А потом и в реальной жизни он ушёл в старой ржавой бадье в глубину горы. Зачем? Затем, чтобы подобно одному из смертных оставить за собой право пройти чистилище, освободиться от накипи, переродиться и подняться обновлённым или… остаться грешником. Сильные чувства порождали сильные мысли. Что дано в жизни, что перевесит? Перевешивал восторг перед солнцем, небом и сердечная боль от переосмысления понятий жизни и смерти. Не случайно возвращение к солнечному свету поэт сравнивал с воскрешением: «Как будто ты воскрес, как те – Из допотопных зверских капищ, И руки поднял, и с ногтей Текущим сердцем наземь капишь» («Рудник», 1919).

«Пермский период» в биографии Бориса Леонидовича не был продолжительным, но стал той ступенью в его литературной жизни, которая предопределила литературное будущее Пастернака. Его творческое наследие потому имеет высочайшую «температуру кипения», поскольку здесь, на Урале, было положено начало перевоплощению человека пишущего в человека «в отёках белого каленья». Проще говоря, он постепенно становился на пермских землях земной твердью с её жаркими недрами. Сочиняют многие, но творить, как принято говорить, «от Бога», дано лишь тем, чьи литературные плоды способны «плавить» умы и сердца людей. По жизни Борис Пастернак шёл «текущим сердцем». Став частью уральской породы, по-иному у такого писателя-глыбы не могло быть.

Алексей Дубровин