Осип Эмильевич Мандельштам… 15 января 2016 года исполнилось 125 лет со дня рождения яркого представителя Серебряного века, «великого русского поэта». Иосиф по рождению, еврей по национальности, принявший протестантство, поэт, не покинувший родину, с трагической судьбой, дважды реабилитированный посмертно, не забыт в России: памятники ему установлены во Владивостоке, Воронеже, Чердыне, Москве и Санкт-Петербурге.

Первый поэт русского зарубежья, поистине великий, с моей точки зрения, русский поэт – Георгий Иванов – напишет о своём друге как о «человеке, который сам, каждым своим движением, каждым шагом «сыпал» вокруг себя чудаковатость, странность, неправдоподобное, комическое… не хуже какого-нибудь Ч. Чаплина, оставаясь при этом в каждом движении, каждом шаге «ангелом», ребёнком, «поэтом Божьей милостью» в самом чистом и «беспримесном» виде». <…>

«Были времена, когда мы были настолько неразлучны, что у нас имелась, должно быть, единственная в мире, − визитная карточка: «Георгий Иванов и О. Мандельштам». Конечно, заказать такую карточку пришло в голову Мандельштаму, и, конечно, одному ему и могло прийти это в голову».

И он же уточнит: «Мандельштама физически уничтожила советская власть. Но всё же он вышел на большую литературную дорогу одновременно с укреплением этой власти. До революции Мандельштама по достоинству ценили и любили несколько друзей-поэтов и десяток-другой читателей-петербуржцев».

Схожесть судеб. Самого Георгия Иванова «великим поэтом» тоже сделала эмиграция.

Чудаковатый, беспомощный, какой-то незащищённой в быту человек, бросающий хихикающей над его манерой петь свои стихи публике «свиньи!», неожиданно вырывающий у эсера Я.Г. Блюмкина расстрельные списки и разрывающий их и тут же сбегающий от него в Грузию, где падает в обморок, встретившись с Я.Г. Блюмкиным в писательской среде, – таким предстаёт О. Мандельштам в воспоминаниях Георгия Иванова. Мне кажется, что столь непредсказуемым в своих поступках он и был: «Ни одного слова о Мандельштаме я не выдумывал», – написал поэт, и ему веришь.

Думается, что таким же эпатажным, неосознанным всплеском его души было и его стихотворение «Кавказский горец», написанное в ноябре 1933 года.

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца –

Там помянут кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны.

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг его сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто мяучит, кто плачет, кто хнычет,

Лишь один он бабачит и тычет.

Как подковы куёт за указом указ –

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него, – то малина,

И широкая грудь осетина.

Это стихотворение – «акт самоубийства», по словам Б. Пастернака, в наши дни широко известно. А в те времена? Нет, его не расстреляли, ещё не настал печальной памяти тридцать седьмой… Ссылка в Пермский край и действительная попытка самоубийства, неудачная, к счастью для русской поэзии.. Впереди ещё были «Воронежские тетради», многие страницы которых – это настоящая вершина творчества поэта, а отнюдь не стихи из книги «Камни», не могу в этом согласиться с Георгием Ивановым.

И потому эта улица,

Или, верней, эта яма

Так и зовется по имени

Этого Мандельштама…

Апрель 1935

Я должен жить, хотя я дважды умер …

Апрель 1935

Ещё не умер ты, ещё ты не один,

Покуда с нищенкой-подругой

Ты наслаждаешься величием равнин

И мглой, и холодом, и вьюгой…

15−16 января 1937

Где я? Что со мной дурного?

Степь беззимняя гола,

Это мачеха Кольцова,

Шутишь: родина щегла!

Как отличаются эти стихи от его мировосприятия в юности в стихотворении, посвящённом Георгию Иванову, «Поедем в Царское Село» (1912).

Поедем в Царское Село!

Свободны, ветрены и пьяны,

Там улыбаются уланы,

Вскочив на крепкое седло…

А в конце 30-х годов из самого сердца исторгнут вопль одиночества:

Куда мне деться в этом январе?

Открытый город сумасбродно цепок…

От замкнутых я, что ли, пьян дверей? −

И хочется мычать от всех замков и скрепок.

И переулков лающих чулки,

И улиц перекошенных чуланы −

И прячутся поспешно в уголки

И выбегают из углов угланы…

И в яму, в бородавчатую темь

Скольжу к обледенелой водокачке

И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,

И разлетаются грачи в горячке –

А я за ними ахаю, крича

В какой-то мёрзлый деревянный короб:

− Читателя! советчика! врача!

На лестнице колючей разговора б!

1 февраля 1937

Воронеж, хотя и провинциальный в то время город, но это всё-таки не Чердынь Пермского края, тем не менее: «Читателя! советчика! врача! На лестнице колючей разговора б!»

Отчаяние! «За столько лет такого маянья, – напишет его друг юности Георгий Иванов, – По городам чужой земли// Есть от чего прийти в отчаянье,// И мы в отчаянье пришли.// В отчаянье, приют последний…» Не этот ли последний приют заставил Осипа Мандельштама в январе-марте 1937 года взять перо в руки и написать «Оду». Кому он посвятил вот эти строки? Какому отцу?

…Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,

Ста сорока народов чтя обычай. <…>

И я хочу благодарить холмы,

Что эту кость и эту кисть развили:

Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.

Хочу назвать его – не Сталин, – Джугашвили!

Художник, береги и охраняй бойца:

В рост окружи его сырым и синим бором

Вниманья влажного. Не огорчить отца

Недобрым образом иль мыслей недобором,

Художник, помоги тому, кто весь с тобой,

Кто мыслит, чувствует и строит.

Не я и не другой – ему народ родной –

Народ – Гомер хвалу утроит. <…>

Я у него учусь, не для себя учась.

Я у него учусь – к себе не знать пощады, <…>

Глазами Сталина раздвинута гора <…>

Правдивей правды нет, чем искренность бойца:

Для чести и любви, для доблести и стали

Есть имя славное для сжатых губ чтеца −

Его мы слышали, и мы его застали. <…>

Пусть недостоин я ещё иметь друзей,

Пусть не насыщен я и желчью, и слезами,

Он всё мне чудится в шинели, в картузе,

На чудной площади с счастливыми глазами.

Покаяние? Было ли оно искренним? Но воронежская ссылка заканчивается, поэт возвращается в Москву с мыслью «Не огорчить отца// Недобрым образом иль мыслей недобором.» Кто только не каялся и не восхвалял подвиги отца: и Пастернак, и Ахматова, и… Поверил ли Иосиф-«отец» в искренность раскаяния блудного Иосифа-сына? Нет. Кровавое колесо террора прошлось по покаянному поэту, который 27 декабря 1938 года умер от тифа в пересыльном лагере во Владивостоке. Весной 1939 года тело поэта было захоронено в братской могиле. Где она находится, неизвестно. Можно сказать, просьба поэта была выполнена:

Не кладите же мне, не кладите Остроласковый лавр на виски,

Лучше сердце моё разорвите

Вы на синего звона куски…

Его друг, Георгий Иванов, несмотря на отчаяние, не каялся. 5 марта 1953 года он написал известные стансы:

…И вот лежит на пышном пьедестале

Меж красных звёзд, в сияющем гробу,

«Великий из великих» − Оська Сталин,

Всех цезарей превозойдя судьбу.

А перед ним в почётном карауле

Стоят народа меньшие «отцы»,

Те, что страну в бараний рог согнули, −

Ещё вожди, но тоже мертвецы.

Какие отвратительные рожи,

Кривые рты, нескладные тела:

Вот Молотов. Вот Берия, похожий

На вурдалака, ждущего кола…

В безмолвии у сталинского праха

Они дрожат. Они дрожат от страха,

Угрюмо пряча некрещёный лоб, −

И перед нами высится, как плаха,

Проклятого «вождя» − проклятый гроб.

Но ему ничего не грозило: он писал эти строки в Париже, когда И.В. Сталина уже не было в живых.

Татьяна Лестева