Концепт “отверженность” как важная составляющая картины мира лирического героя на примере стихотворений Евгения Ройзмана “Все давно уже плоды с деревьев сорваны…” (1986), “Белый туман. Предрассветная тишь…” (1990), “Ветер ищет меня…” (1986).

Тема отверженности, душевной неприкаянности, одиночества, не того, от коего взгрустнул, взбодрился и побежал дальше по своим делам, а такого, которое — изначальная данность, обреченность; экзистенциального одиночества, от которого не спрячешься в кругу близких друзей и в объятиях любимой женщины, — вообще характерна для (хотелось сказать “ранней”, но солгу, ибо поэт сейчас, по его словам, “ стихов не пишет”) лирики Евгения Ройзмана.

Но для того, чтобы продемонстрировать, сколь значимое, едва ли не центральное место в картине мира лирического героя Ройзмана занимает концепт “отверженность” (а по моему личному убеждению, данный концепт вообще — смысловое и художественное ядро, вокруг которого строится вся поэтическая система поэта), я взяла три его стихотворения, анализ которых не только на всем очевидном лексико- семантическом, но и на фонетическом, морфологическом и синтаксическом уровнях позволит подтвердить выдвинутую мною гипотезу.

Начну со стихотворения, по времени написанного позже двух других — “Белый туман. Предрассветная тишь” (1990).

Соблюдая последовательность лингвистического анализа, начинать стоило бы с исследования фонетического уровня этого художественного произведения, но поскольку наиболее легко “считываемым”, декодируемым даже не искушенному в лингвистике читателю является лексико-семантический уровень, начну с него. Практически каждая лексема в стихотворении, даже взятая вне контекста, в сознании любого русскоязычного читателя пересекается с семой “отверженность” (“одиночество “): “ туман”, “тишь”, “ никого”, “не видать”, (“ тебя”) одного” и т.д. Если же “окунуть” каждое из этих слов в общий контекст, перейдя на синтаксический уровень анализа и делая процесс восприятия симультанным (одномоментным), целостным то это восприятие только усиливается: “Тишь (куда денешься?”) — есть определенная безысходность в этой фразе, хотя следующая за ней лексема “ благодать”, словно рушит все прежние предположения: а может, герою хорошо, комфортно чувствовать себя одиноким? Нет. Последующие высказывания лишь подтверждают факт того, что сам герой, осознавая свою отверженность, смиренно (но не покорно!!!), а именно ГЕРОИЧЕСКИ смиренно принимает её: “Хочешь, не хочешь — вокруг никого. Да ты не понял — не здесь, а ВЕЗДЕ. Кроме тебя. И тебя одного. И твоего отраженья в воде”.

Что касается фонетического уровня организации текста, то (и это тоже в целом характерно для лирики Ройзмана, что я докажу анализом последующих стихотворений), тема тишины, одиночества, покинутости всегда реализуется на фонетическом уровне посредством использования шипящих. Поскольку я придерживаюсь той гипотезы, что фонема (звук) имеет в сознании носителей языка определённую смысловую нагрузку, постольку очень эстетически и семантически мотивированным выглядит использование автором шипящих для передачи семантики слова “отверженность”: “ тиШь”, “денеШься”, “ глядиШь”, “вообЩе”, “хочеШь”, “отраЖенья”.

Стихотворение “Все давно уже плоды с деревьев сорваны…” (1986), несмотря на то, что было написано на четыре года раньше стихотворения, проанализированного выше, является с моей точки зрения программным произведением поэта Ройзмана, точно так же, как и является программной картина Гогена “Сбор плодов”. Работу великого живописца я упомянула не случайно. В моём восприятии данное произведение Евгения Ройзмана, одно из самых “зрительно-ощутимых” его произведений, самое полное и адекватное поэтическое воплощение находит, визуализировавшись в полотне Гогена.

Хотя первичное, поверхностное восприятие наводит на мысль, что центральная тема стихотворения — размышление о смысле собственного бытия (что, конечно, так и есть), при более глубинной интерпретации текста становится ясным, что тема отверженности, вселенской одинокости и покинутости идёт в произведении рука об руку с первой темой.

Начну, как и в предыдущем случае, анализ с лексико-семантического уровня. Практически КАЖДАЯ лексема этого художественного произведения, даже будучи извлеченной из контекста и существуя в качестве языковой (не речевой!) словарной единицы, имеет в своей семантике сему отверженности, неприкаянности, одинокости. Однако известно, что анализ речевых (!) единиц вне контекста совершенно не корректен, а потому — обращаюсь к синтаксическому уровню организации текста. Здесь даже не нужно изощрённых интерпретаций. Концепт “отверженность” репрезентируется в каждом высказывании стихотворения. Причём важно, что практически каждое высказывание в произведении метафорично; оно всё само — метафора плюс одно, по моему мнению, из наиболее и эстетически, и философски совершенных творений поэта Ройзмана:

“Все давно уже плоды с деревьев сорваны,
А которые не сорваны — надкушены.
Всё равно, куда идти, в какую сторону.
Только вы меня, пожалуйста, не слушайте!
Зря рождавшийся и живший понапрасну,
И рассыпанный совсем, как горстка риса,
Вдруг пойму, что вот, пришёл к Экклезиасту,
А Экклезиаст уже написан…”

И, наконец, фонетический уровень организации текста. Здесь, помимо традиционных для лирики Евгения Ройзмана шипящих, активно используются свистящий глухой [с]: “вСе”, “Сорваны”, “ Сторону”, “пожалуйСта”, “ не Слушайте”, “рождавшийСя”, “ понапраСну”, “раССыпанный”, “ СовСем”, “горСтка”, “риСа”, “ЭкклезиаСт”, “ напиСан”, — всё это (напоминаю, что я придерживаюсь концепции, согласно которой звук ИМЕЕТ семантическую составляющую) создаёт ощущение свистящего пронзительного ветра, от которого не укрыться, ибо свищет он в трагически одинокой душе. Кроме того, широко применяется в стихотворении и сонорный дрожащий [р], что придаёт произведению характер мужественности и силы: “деРевьев”, “соРваны”, “(всё) Равно”, “ стоРону”, “зРя”, “Рождавшийся”, “ понапРасну”, “Рассыпанный”, “ гоРстка”, “Риса”, “ пРишёл”.

Третье стихотворение, выбранное мною для исследования, на мой взгляд, наиболее ярко реализует значимость концепта “отверженность” в картине мира лирического героя Ройзмана. Более того, я придерживаюсь твёрдой позиции, что данное произведение особо трагическое; в нём немой, как на полотне Эдварда Мунка, крик, даже, скорее, вопль, изможденной, близкой к отчаянию души. И, как кажется, только стойкость и мужество этой страдающей (и страждущей!) души спасает её от бездны. Всё сказанное, пока неподкрепленное лингвистическим анализом, можно было бы списать на СУБЪЕКТИВНОЕ восприятие автора данной статьи. Но доказательство сказанного выше начинается уже с эпиграфа стихотворения: “Э. Верхарн. Свирепый ветер Ноябрей…”. Аллюзия на шедевр великого бельгийца сразу заставляет вспомнить эти строки, полные излома, надлома, кричащие о нависании над бездной; строки, измученные, рыдающие, в которых нестерпимая боль от своей вселенской покинутости:

“Эмиль Верхарн, “Ветер” (пер. Шенгели Г. А)
Над бесконечной вересковой чашей
Вот ветер, в медный рог трубящий,
Вот ветер, над осенней чащей
Летящий.
Он в клочья рвёт себя среди полей,
Его дыханья бьются в зданья
И в скалы, —
Вот ветер одичалый.
Свирепый ветер Ноябрей.
И над колодцами у ферм
Бадьи и блоки
Скрежещут и кричат,
Ведая смерти шаг далёкий.
Свирепый ветер вдоль полей
Листы опавшие метёт;
Свирепый ветер Ноябрей,
Исполнен злобы,
С деревьев птичьи гнёзда рвёт,
Вдали сугробы
Железным гребешком скребет;
Вот ветер старый
Зимы неистовой и ярой,
Свирепый ветер Ноябрей.
На крышах, в нишах
Разбитых слуховых окон
Безумно треплет он
Лохмотья тряпок и бумаги
Свирепый ветер Ноябрей.
А на холме, что сторожить овраги,
В которых притаилась мгла,
Вверх-вниз, вверх-вниз свистящие крыла
Тяжёлых мельниц косят ветер,
Зловещий ветер,
Ветер,
Свирепый ветер Ноябрей.
На корточках присели домы
Вкруг колоколен и церквей,
С их крыш слетают вороха соломы,
Навесы и столбы
Кричат под тяжестью борьбы
С жестоким ветром
С безумным ветром Ноябрей.
На тесных брошенных кладбищах
Кресты, как руки старых нищих,
Простертые с мольбой,
Вдруг падают с могилы ледяной.
Свирепый ветер Ноябрей,
Свирепый ветер, —
Встречался ль вам безумный ветер
На перекрёстках тысячи дорог,
Летящий темною громадой,
Трубящий с тяжкою надсадой
В свой рог?
Встречался ль вам безумный ветер,
Всё уничтоживший, что мог?
Видали вы, как в эту ночь
Луну он сбросил прочь,
Когда, терпеть не в силах боле
Свой страх, деревни выли в поле,
Как волчья стая,
Взыванью бури отвечая?
Там, средь полей,
Над вересковой чащей,
Вот он — летящий,
Вот ветер, в медный рог трубящий,
Свирепый ветер Ноябрей”

Вот весь этот трагизм, только вербально в более завуалированной форме, не так эксплицитно явленный, заключён и в стихотворении Евгения Ройзмана; и, трагизм, пожалуй, более мощный, более глубинного порядка, потому как стоически сдерживаемый.

Языковые средства всех уровней в данном тексте направлены на то, чтобы максимально точно и полно выявить особую личностную значимость для лирического героя концепта “отверженность”.
Лексические повторы, широко используемые в стихотворении, придают ему экспрессивность, нагнетают чувство ужаса и безысходности:

“ВЕТЕР ищет меня,
ВЕТЕР рыщет по городу ночью”;
“Ветер ИЩЕТ МЕНЯ,
Ветер рыщет по городу ночью
В ставнях песню поёт
И свистит по пустым чердакам
И по крышам домов
Красно-ржавым железом грохочет
И спустившись губами
Принимает к озябшим рукам
Снова ИЩЕТ МЕНЯ.
Обгоняет и в лица прохожих
Забирается взглядом
По застывшим аллеями зверя
И пугает прохожих
На меня хоть немного похожих
И вглядевшись бросает
И ИЩЕТ И ИЩЕТ МЕНЯ”

(здесь лексический повтор реализуется посредством СИМПЛОКИ -лексического повтора, сочетающего анафору и эпифору). До того, как перейти к анализу звуковых (фонетических) единиц произведения, призванных, как указывалось, наряду с единицами других языковых уровней, доказать личностную значимость для лирического героя Евгения Ройзмана концепта “отверженность”, укажу, что, как и предыдущее стихотворение и, пожалуй, даже больше, ибо здесь это — в абсолютной форме — оно метафорично. Корректнее и справедливое будет сказать, что перед нами чистой воды и без оговорок — стихотворение — метафора. В связи с тем, что данный подход репрезентации личностных смыслов (как показало исследование) характерен и для иных произведений поэта, можно смело указать на метафоризацию, как один из ведущих методов идиостиля Евгения Ройзмана, который позволяет ему наиболее полно и адекватно вербализовывать значимые концепты в картине мира его лирического героя (и автора?).

Фоника стихотворения находится в общем русле личностных предпочтений поэта — для выявления значимости в концептуальной картине мира своего лирического героя Ройзман использует (на самом деле, мы хорошо знаем, что “использование” — весьма условный термин для обозначения того, каким способом автор представляет своё речевое (и не только художественное!) произведение. Выбор языковых средств для репрезентации личностных смыслов никогда не суть нечто случайное, нарочитое, вымученное. То, КАКИЕ ИМЕННО ЯЗЫКОВЫЕ СРЕДСТВА ВЫБИРАЕТ(любой) автор зависит от его мотива, цели, в целом,- картины мира, ну и, в немалой степени от уровня языковой компетенции автора.

Возвращаясь к анализу стихотворения Ройзмана на фонетическом уровне. Для актуализации значимости в картине мира своего лирического героя концепта “отверженность” поэт, как и прежде, использует шипящие: “иЩет”, “ рыЩет”, “по крыШам”, “красно-рЖавым Железом”, “ прохоЖих”, “застывШим”, “ похоЖих”, “вглядевШись”. Так же, как и в предыдущем случае, весомую роль не только в количественном, но и в качественном отношении играет глухой свистящий [с], создающий атмосферу пронизывающего душу и тело ветра: “в Ставнях”, “ пеСню”, “Свистит”, “по пуСтым”, “краСно-ржавым”, “СпуСтившиСь”, “Снова”, “ забираетСя”, “по заСтывшим”, “ вглядевшиСь”, “броСает”. И вновь силы и мужественности, наряду с нестыдящейся её нежности стихотворению придают: в первом случае сонорный дрожащий [р], а во втором — сонорный боковой [л\л’]: “Рыщет”, “ по гоРоду”, “чеРдакам”, “ по кРышам”, “кРасно-Ржавым”, “ жеЛезом”, “гРохочет”, “ Рукам”, “Лица”, “ забиРается”, “взгЛядом”, “аЛЛеям”, “ пРохожих”, “вгЛядевшись”, “ бРосает”.
Таким образом, даже скромный поверхностный анализ небольшого числа стихотворений Евгения Ройзмана позволяет заключить о высокой личностной значимости в картине мира его лирического героя концепта “отверженность”. Подтверждением этому служит языковая организация текста. Кроме того, как важную черту поэзии Евгения Ройзмана вообще и как способ посредством её актуализировать значимость концепта отверженность” нужно отметить метафоризацию.

Между тем, как представляется, тема только затронута и требует дальнейшего более глубокого и детального исследования.

Жанна Щукина