Вот и настал новый воскресный день. Открываю глаза, вижу свет в окне, солнышко уже давно светит, летом оно ранёхонько подымается. Ну что ж, думаю, стало быть жив ещё, слава Богу. Одеваюсь, включаю в ванной воду и как ребёнок каждый раз радуюсь, что из крана бежит вода: когда жил в бараке, было всё по-другому, привожу себя в порядок и привычной дорогой иду в храм «Преображения господня».

Перед началом службы становлюсь рядышком с Виталием Григорьевичем Каськовым, спрашиваю, как мол дела. Отвечает: «Средне-сдельно, Толик». Ответ мне заранее известен, но что поделать, любо мне слышать всегда именно такой его ответ. Улыбнёмся, окинем взглядом приход, и если кого-то не увидим из постоянных прихожан, тут же интересуемся у людей, где человек, аль заболел или ещё что случилось. Не успел спросить про Африкана Филипповича, а он уж к радости нашей с Виталием заходит в храм. Стал Африкан от старости немощным, и так как он был главным строителем нашего храма, батюшка всегда причащает его святых тайн без исповеди. Часто под ручку веду этого замечательного человека ко святой чаше. Когда наступает пора причащения, очень люблю я глядеть на Виталия, ведь в это время маленьких детей ведут ко причастию, а те — известное дело — кто плачет, кто улыбается, и тут улыбка с лица у Виталия Григорьевича практически не сходит, у самого у него уж правнуки, любит он детей очень, и те из детей, которые уже подросли, всегда к нему подходят, здороваются, видеть это гоже, умиротворение в душе наступает такое, что и не высказать и не вышептать. После воскресной службы идём воскресным ходом к строящемуся новому храму, после молебна возвращаемся снова в наш бывший детский садик, служащий уже почти двадцать лет нам храмом, по дороге, устланной зелёным полотном земли, слушаем всегда чудесно неповторимый, уникальный, сказочный колокольный звон. Идём по зелёной травушке рядом с давнишним прихожанином Иваном. Гляжу на огромные разросшиеся лопухи, а дядя Ваня мне уж историю рассказывает:

— Чего, Толик, глядишь на лопух?

Потом, внимательно оглядев меня, уже мягче, широко вздохнув, продолжает:

— Шофёром всю жизнь работал, по колхозам посылали всю дорогу. И из одной деревни под названием Куватка две бабушки попросили, чтобы я их ягоды пособирать в лес отвёз. А я накануне фляги с молоком алюминиевые разгружал, тяжеленные, в общем страшно спину сорвал. А мы ж какие были — хоть и на раскорячку, а на работу святое дело, выходить надобно. Врач там в деревне хотел мне блокаду уколами делать, а я чего-то не стал, хоть и болело сильно. Уважил я старух, отвёз, ягоды неимоверно много, они махом её набрали. Попытался и я лёжа, прямо ползком из-за боли в спине, собирать. Глядят старухи и говорят: сорви, мол, и привяжи листы хрена, только водой сполосни. Привязать-то привязал, да так жарить стало, индо спасу нет. Отвязал, не вытерпел. А я у одной из этих старух квартировал, она и присоветовала лопухи привязать, и ещё сказала, чтобы не отвязывал, пока листы не высохнут. Мама родная! Утром встаю, побаливает, конечно, но разгибаться, хоть и с болью, могу. Бабка та тут как тут: «Привяжешь вечером ещё, только после тебя понос прохватит сильный, аж зелень с тебя пойдёт, но отутбишь». Всё, Толик, сделал, как велела она, и спина действительно прошла. Вспомнив о том, как я уж больно шибко маялся, купил я водки в благодарность бабулькам. Водка в то время там большая редкость была, обрадовались бабушки. Да мы вместе и выпили на радостях всю эту цуцульку.

Так уж складывается в моей жизни, что пишу о прихожанах нашего храма, однажды меня даже упрекнули: что де ты пишешь? О святых давно написано, а чего о старухах писать. Зная доподлинно творчество великих русских писателей-деревенщиков Василия Белова, Валентина Распутина, Виктора Астафьева, Фёдора Абрамова, Василия Шукшина и других, обратил внимание, что они как раз вот о старухах да стариках наших писали, потому и продолжаю писать. Недавно снова обвинили в подражательстве писателям-деревенщикам, больно мне это было слышать и видеть, сердце долго от этого болело. Ведь накануне получил от жены великого русского писателя Василия Ивановича Белова  Ольги Сергеевны долгожданное письмо, где она очень тепло отзывается о моих рассказах и сказках, пишет, что давно поняла, что я её единомышленник. Почему пишу об этом? Потому что такие обвинения надолго вышибают из работы, а нестерпимо хочется заниматься моей любимой темой, писать о моих горячо любимых стариках…

Взяв мой труженик-диктофон, отправляюсь в гости к дяде Ване — надобно поведать ещё об одном нашем прихожанине. В квартире его сразу бросился в глаза его замечательно ухоженный иконостас с горящей лампадой. В соседней комнате его младшего сына тоже увидел иконостас и снова с затепленной лампадочкой. Везде — по всей квартире — иконы. Дядя Ваня тут же предлагает поесть, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы его отговорить. И Блашинков Иван Павлович начал баять:

— Родился я двадцать пятого февраля тысяча девятьсот тридцать третьего года на Брянщине — Навленский район, Алешинский сельский совет, посёлок Круглое. Тятю звали Павлом Исаевичем, маму Татьяной Михайловной, десять детей нас было. Пошёл я в школу записываться, семь лет было, школа была далеко — больше десяти километров, гляжу, самолёты немецкие летят, и давай бомбить кругом, словом, не дошёл я до школы, домой вернулся, а вскоре фашисты-мотоциклисты пожаловали к нам в деревню. Спрашивают лесника Грошева. Они ещё до нападения до нас всё о нас знали, у них карта была, переодетые шпионы приходили и всё фотографировали. После они в деревню Олешенку поехали, где я родился. Весь наш народ — старики, мужики, парни — ушли в лес партизанить. Немцы нас грабить давай, всё отымали: молоко, яйцо, масло, сало, одежду самую лучшую, даже валенки отбирали. Немцы любили гороховый суп, зайдут в любой двор, застрелят корову, а чего ты ему скажешь? Финны, помню, сильно мстили, в колодец детей закидывали, прямо с колыбели на штыках их сердешных выносили и живьём закапывали, стон людской из-под земли мы слышали. Женщин наших насиловали, днём немцы еду отбирают, ночью свои партизаны за едой приходят, есть-то охота. Раз выгнали нас из домов и всех погнали по лесной дороге, кругом охрана, наши партизаны их перестреляли, мы снова домой вернулись. Предателей много среди своих же было. Полицаи показали все дома, где партизаны жили, выгоняли из дому те семьи, и всех расстреливали. А наши ночью в дома полицаев гранаты кидали. Друг дружку убивали, а немцам того и надо было. Мы ж в плену были, хоть и жили в своих домах, такая вот страшная картина. Молодёжь угоняли в Германию, вот представь, как матерям с детьми расставаться, вой и стон кругом бабий стоял такой, что индо спасу нет. Мама наша нас, помню, как утят таскала, вот, понимаешь, запомнилось, именно как утят, отец наш был в Красной Армии, но каким-то Божиим чудом нас не тронули. Пришло время — накостыляли фашистам, наши солдаты, когда к нам пришли, немцы, почуяв это, ещё задолго убегли. Запомнилось, что наши солдаты в обмотках были. Лесом шли однажды, гляжу — стоит икона с ликом пресвятой богородицы, вся светится, издалека видно. Взял я её, понёс, сестра говорит: Поставь икону, разобьёшь ещё». Она большая была, поставил я её к дереву. Помню, ухожу, а она светится, прям божественный свет от неё источался. Видишь, люди в лес убегали с иконами, спасались от смерти. Мне и побираться приходилось, ходили по деревням с сумой, всё время голодными были, и голод этот, хоть и сейчас уже давно мирная жизнь, останется, видно, на всю жизнь с нашим поколением. От лебеды меня почему-то рвало, другие ничего — ели, а мой желудок никак её не принимал. Отец после войны получал пенсию двенадцать рублей, как тут прожить, страшно даже подумать, а мы жили.

Служил Иван Павлович в Калининграде (Кенигсберг) в военно-морском флоте, на корабле не ходил, хватало работы на берегу. Именно их поколение сменяло фронтовиков, запомнилось Ивану, как они просили в бане спины им потереть, сами почему-то почти все были бородатые. Служили тогда с ним и азербайджанцы, армяне, грузины, Калининград же был во многих местах заминирован. Наши русские это понимали и были осторожнее, вспоминает Иван Павлович, а вот с азиатами прям беда была, всё им потрогать хотелось, вот, стало быть, и подрывались, вспомнив об этом, Иван грустно вздохнул, вспоминая пять лет своей службы в армии. В зале лежал прибор для измерения давления, Павлович, чуя, о чем хочу спросить, с шоферской бодростью в голосе:

— Толик у меня двести часто давление.

— Как же ты с таким высоким давлением живёшь, перемогаешь бедненький?

— А ничего — сосновые молодые шишки по весне собираю, варю в сиропе, и по чайной ложке в чай добавляю, мне кажется, шишки эти помогают от всего.

В Братск Иван приехал в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году, попал сразу в наш посёлок Гидростроитель. На ту пору кругом стояла тайга, заедал гнус, жили в общежитии. Мороз в то время стоял наикрепчайший, и Иван Павлович возил на Братскую ГЭС бетонный раствор, после смены заставляли сделать ещё хотя бы рейс, уставший Иван часто соглашался, один раз при разгрузке раствора придавило одну женщину, слава Богу, не сильно. Начальство было накинулось на него, но Иван показал путёвку, что де своё отработал. Все всё знали, дело замялось, но Павловичу вспоминать об этом больно:

— Говорил же я, Толик, им, что устал, повози-ка бетон-то! Одно радует — с женщиной той всё в порядке, бог уберёг.

Несколько лет возил Иван на Братскую ГЭС раствор. Каждый год ездил в отпуск в родную деревню, нашёл там в родных местах будущую жену Нэлю. Вся деревня на их свадьбе песни пела, погуляли хорошо. Запомнился Ивану гармонист, весело, необычайно задорно наигрывал он разные мелодии. Да вот беда – выпивши, лег спать на горячую русскую печь, и помер. Похоронили весёлого гармониста, но осадок в душе остался совсем не весёлый. Жена поначалу жила в деревне, но вскоре перебралась в Братск. В то время в посёлке было много бараков. В одном из таких вот засыпных жилищ молодой семье выделили комнату.

— Придёшь, бывало, с работы, а вода в вёдрах замёрзшая, — вспоминает нынче Павлович.

Твержу ему, что и я в этих бараках жил, знаю, мол, эту жизнь не понаслышке. В Братске работала почти одна молодёжь, но удивительным было то, что драк почти не было между собою, жили дружно и весело, не смотря на тяжеленные условия труда. Объясняется это многими деталями, ехали на великую стройку многие из деревень, словом, не испорченные мнимой цивилизацией люди.

— Да и в городах на тот момент такие понятия, как нравственность, совесть были не пустыми словами, не испорченный был народ, — подтверждает мои мысли Иван Павлович, вдруг встрепенувшись. – Понимашь, Толик, одна молодёжь кругом, и если вдруг встретишь пожилого человека, то невольно и оглянешься, настолько мало их было. Приходилось этому низенькому, невзрачному на вид мужичку заниматься перевозками так называемых «химиков» (людей осужденных, но получивших право жить на поселении).

На мои расспросы — не боязно, мол, было, опять же по-шоферски бодро овечает:

— Да как-то не задумывался об этом, люди как люди.

Иван Павлович снова предложил попить чаю, и тут уж мне было никак не удержаться, уж больно тёплым взглядом он окинул меня. Жена Нэля Филипповна умерла у него в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году, родили они с ней на божий свет двоих сыновей — Юру и Сашу, так что холостятской жизнью жил Иван уже очень давно. Но диво так диво: и салат у него приготовлен, картошка по особому рецепту на масле сливочном обжарена, и чай наипользительный на молодых сосновых шишках издавал такой дух, что чудно было на всё это глядеть. Хозяин всё время уговаривает меня, чтобы я больше ел, говоря о сосновых шишках, что они лечат все болезни, только надо их по чуть-чуть принимать. У Павловича лампада горит всегда, на стене на кухне висит православный календарь, подымается Иван Павлович каждый раз ровно в шесть часов утра, творит молитвы. Уж больно слезливым стал Иван с годами, вспомнилось, как сыновья приносили ему свои дипломы об окончании иркутского техникума, а он плакал, радуясь за сыновей. Снова не женился, хоть и было довольно много желающих, считает Павлович, что жена должна быть одна, так уж устроен этот удивительный добродушный человек. Было и такое — хотел вернутся на родину в Брянск, куда возил покрестить своих сыновей. В деревне их нынче две церкви, и всё вроде бы располагало к возвращению, но вот ведь загадка — прикипел душою к Сибири-матушке, остался, сыновья переженились, пошли внуки, да уж незаметно, как, впрочем, и всегда, стали и они большими. Старший сын Юра уже получает хорошую по нашим меркам пенсию. Хоть и тяжело было Ивану расставаться со своей дачей в обществе «Сибиряк», но стал немощным, продал. Вспомнил о моём родном дяде Сергее Андреевиче Куванове, с которым работал долгое время шофёром, очень тепло отозвался о нём. Пожалел, что нет уже в живых весёлого разговорчивого Андреевича. В Братске вовсю работает программа по переселению из ветхого жилья, строятся новенькие дома. Вот и Ивана переселили из старого деревянного восьмиквартирного дома в новую трёхкомнатную квартиру. Расставаясь со старым домом, он долго плакал, такова душа русского человека. Рассказывал Ивану один сибиряк, что во время войны их выгоняли собирать смолу и пихту, делали при помощи их снадобье, которое от болезни лёгких шибко помогало, разными способами выживал наш трёхжильный народ, ведомо было это дело Павловичу, ко всему в жизни привыкшему, похлопал по плечу того сибиряка дружелюбно, да только и вымолвил:

— Всё, брат, бывало.

Поведал мне Павлович такую историю:

— Это сейчас мой «Москвич» в кустах стоит (шутит), а раньше было не достать машину-то, дефицит что ни наесть настоящий. А мне путёвку дали в Трускавец, почки мои, простуженные под днищем машины, подлечить. Мне машину шибко хотелось, ну что в самом деле — работал я к тому времени в Сибири уже давно. Мужики подсказали: иди, мол, к министру в Москве, то ли посмеялись они надо мной, то ли ещё чего. А только засела во мне эта мысль, ведь начальникам да блатным разным давали. Словом, на обратном пути с курорта заезжаю в Москву, разыскиваю дом, где министр сидит, гляжу — кабинетов тьма, «где я тут кого найду?» — думаю, заробел. Захожу в приёмную, у секретарши аж шесть телефонов на столе. Так и так говорю, давно работаю, автомобиль «Москвич» хочу. Секретарша ответила, что министра нет, идите, говорит, к заместителю. Назначила, стало быть, время, я ей, помню, две шоколадки дал, сказал, что де это тебе от дяди Вани. Сижу дожидаюсь, в кармане характеристика с работы. Вдруг заходит нерусский какой-то, и два часа его нет, словом, пили они коньяк, как я потом узнал. А мне уж время отъезда подступило. Попадаю на приём всё-таки к этому заместителю. К моему огорчению не подписал мне высокий начальник заявление на машину, но сказал: «Как приедешь — иди к Наймушину». По приезду в Братск, иду на приём к Ивану Ивановичу Наймушину. Достаю заявление, Иван Иванович поглядел, сказал:

— Да, давно работаешь.

Подписал заявление, сказав, чтобы я шёл к начальнику УАТа. При мне позвонил ему, и сказал:

— Я даю Блашинкову машину, глядите там — не запутайте чего.

Я рассказал Ивану Ивановичу о том, что был у министра, Иван Иванович, помню, улыбнулся, да и говорит, звонил, мол, мне министр. Простой он был человек — начальник «Братскгэсстроя», с рабочими по-доброму, с начальством строго. На заявлении, потом я узнал, начальство разными чернилами писало, обозначало это — кому дать, кому нет. Помурыжили, конечно, ещё нижестоящие, ну деваться им было некуда — слово Наймушина значило всё. Так вот и получил я свой «Москвич». Отъездил на нём всю оставшуюся жизнь, по десять мешков картошки на нём за раз возил, не ломался он, хороший, качественный попался. Потом узнал, что мою машину какому-то начальнику пообещали, но вот добился я, почуял, что в том шалаше несправедливость. А тогда ведь с рабочими всё же считались. Мой пример чистое доказательство.

Гляжу на Ивана Павловича, любуюсь замечательным человеком, говорю спасибо за угощение, а он в ответ:

— Спасибо Господу нашему Богу.

Однажды засобирался я на могилке у детского писателя Геннадия Павловича Михасенко прибраться, смотрю — Иван Павлович на своём «Москвиче» едет, оказалось, он тоже собирался на погост — жену свою Нэлю Филипповну навестить. Сели в «Москвич», и слышу снова рассказ дяди Вани:

— Я возил Геннадия Павловича на работу в лагерь «Варяг». Рассказывал мне он, помню, что сменщик его сторож стащил у него рукопись, завидовал, злился, стал писать под него, хотел вылезти в писатели, ну, дурак был, я так считаю. Ведь о Геннадии Павловиче было известно всей стране. Интересный был мужик — весёлый, разговорчивый, бородатый такой, рассказывал мне о юнгах, которых в лагере воспитывали, как они рыбачили.

Приехав на погост, мы с Иваном подошли к могилке нашего знаменитого писателя. Павлович, вздохнув, сказал:

— Ну вот, Гена, и свиделись.

Каждое воскресение, если я не на работе, иду в наш храм, и знаю, что увижу там Ивана Павловича, он по-шоферски крепко пожмёт мою руку, и вскоре отец Георгий начнёт церковную службу…

Казаков Анатолий Владимирович