— Проводное радио отключили.

С этими словами переступила порог своей избы Вера Панкратовна Ручейкина. Муж Силантий Андреевич, сидевший на старой, но надёжной табуретке, облокотил на стол руки:

— Ну, к этому всё и шло.

На застиранной рубахе мужа Вера заметила в локте дырку:

– Ну-ка, снимай, Силантий, рубаху, не позорь мои седины.

Посмотрев на жену, Андреевич еле заметно улыбнулся:

— Нет, не сыму, до бани день остался, прохожу уж.

– Так и знала, что не послушашь, упрямой ты породы.

Замолчав на доли секунды, деревенская женщина добавила:

— Да, поди без упрямства-то и не растележиться организму, снимай, говорю, рубаху.

Вера быстро подошла к мужу, и тот не успел очухаться, как уж сидел с голым торсом. Подошла к старому шкафу, достала другую рубаху, внимательно осмотрев, дала своему упрямцу. Силантий, надев чистую, пахнущую морозом рубаху, медленно застёгивал пуговицы:

— А ты не упрямая, да?

Вот такие семейные разговоры для них теперь стали очень важны. Чуть задержится где Вера, Силантий уж места не находит, да ревматизм не отпускал совсем, боли были постоянными. Потому жена не сердилась на него, когда после бани Андреевич позволял себе выпить самогонки. Нет, он не злоупотреблял, выпив с чекушку — на этом и останавливался. Уже с десяток лет в их дом приносили заработанную тяжеленным крестьянским трудом пенсию. Колхоз их держался до последнего, годы шли, и приспела пора получать эту саму пенсию. Люди их возраста, которые жили в городе, получали гораздо большую пенсию, чем сельские жители. И это обстоятельство саднило души всех деревенских жителей, потому как тяжелее, чем крестьянская работа, и выдумать невозможно. Обставил и тут уж в который раз город деревню. Дочери Силантия и Веры Маша с Наташей уже как двадцать пять лет жили в городе. Болели, ох как болели души стариков за них. Силантий, как они получали известия из города, уходил весь в себя, не спал ночами, и жене приходилось разбавлять его тоску разными придумками. Вера Панкратовна рассуждала и говорила мужу так:

— Мы с тобой что можем сделать? Они там в городе живут, а там свои порядки.

А меж тем жизнь дочерей в городе сложилась, как это зачастую бывает в жизни, по-разному. Маша училась на повара-кондитера, выучилась, пошла в учёбе дальше, закончила на педагога по этой же специальности и стала преподавать. Вроде и муж красивый был, но вот развелись, жила со вторым, появился сын Алёша. Но и второй ушёл, растила дитё одна, и было для неё радостью немалой, что от техникума дали комнату в общежитии. Получала посылки с дома от родителей, и при виде домашнего солёного сала и опять же домашней колбасы, не раз порывалась уехать в село, но так и не решилась, видимо, из-за того, что в родной сторонке жизнь затухала самым страшным образом. А тут в сорок семь лет, когда сыну Алексею было уж двадцать лет (сын в армии не служил из-за болезни), влюбилась как девчонка в мужика. Город, как известно, большая деревня. Кто-то увидел, и уж донесли матери, что де ходит по городу, и целуется при всех открыто. Затосковали вновь родители ещё пуще и оттого, что узнали, что мужик тот стал поднимать руку на их дочь, а та как преданная собачонка слушает каждого его слова. Но то была, Маша, как в народе говорят, это только пол беды.

Вторая дочь Наташа, приехав в город, не захотела учиться, а стала торговать наркотиками, попала в тюрьму на пять лет, вышла, стала жить с одним мужиком, родился сын Илья, чем только они не занимались в — том числе и так называемым бизнесом. Как-то в одну из очередных выпивок похвасталась своему сожителю, что у неё миллион припрятан. Тот избил Наташу, и она попала в реанимацию, деньги вместе с сожителем исчезли, но Наташа уже не могла ничего поделать, потому как лежала недвижимая и не в себе. Такую вот и забрали к себе доченьку родители, отдав две своих пенсии в счёт долга Наташи за съёмную квартиру. Сын её Илья, которому уже было пятнадцать лет, жил теперь с дедушкой и бабушкой. Там, в городе, он уже попадал не раз в милицию, и дело могло совсем плохо закончиться. А тут хвастовство Наташино вышло, нет денег, одно утешение для стариков, что внук на свободе, а не в тюрьме. Село их давно пустело, было по той советской жизни шестьсот домов, ныне же вполовину уменьшились жители. Половина домов пустовала, страшно на это всё было глядеть, но ведь почти по всей России такая картина стояла, а где и намного хужее, но покуда жив человек, то надобно и жить. Стал Силантий понемногу внука к работе приучать, показывал плотницкие хитрости. Поначалу внук относился ко всему с ленцой. Дед показывал Илье, как заточить пилу-двуручку, и дивился после парень, как легко идёт пила по дереву. Вдвоём они и крышу прохудившуюся подлатали. Потихоньку отходил внук от городской жизни, ему полюбилась спокойная жизнь, о которой он и не ведал в городе. С радостью он осознавал в душе, что умеет теперь насадить топор, выстрогать топорище, заточить пилу, гордился в душе тому, что его сверстники в городе этого делать не умеют. В деревенской тишине возникали мысли о том, что пересели этих же вот сверстников городских в село на самостоятельную жизнь, и не выживут они. Огорчало, что мама Наташа лежит словно овощ, не узнаешь даже, о чём она думает, да и думает ли, соображает ли, где находится, врачи они что — отказались и всё. Он любил свою непутёвую мать, радовался, что есть у него на белом свете дедушка с бабушкой. Удивляла после сумасшедшего города сельская школа, в десятом классе их училось всего четверо.

Силантию не давало покоя, что нет теперь в его доме проводного радио. Вспоминал, как в шесть часов утра, когда пели по старому-престарому динамику гимн России, он заваривал себе крепкий чай, не торопясь пил его, и строил планы работы по дому на день. В хозяйстве у них с Верой было двадцать кур, держали одного поросёнка и, хоть комбикорм был дорог и одну свинью было действительно невыгодно держать, Силантий не сдавал своих крестьянских позиций даже в ущерб себе. Корову держать сил уже не было, но когда продали свою Ласточку, плакали с женою навзрыд. До сих пор стоит у Силантия в глазах, как уводят со двора корову, а Вера идёт вослед и гладит её своей изработанной рукой. Глянет с утра Андреевич на больные ноги жены и содрогнётся — все они в синих толстых жилах, ведомо ему и то, что терпит его Панкратовна страшенную боль от ног своих, и никакие мази ей уж дано не помогают. Маялся и он своим ревматизмом, но всегда чуял нутром, что у Веры намного сильнее боль, чем у него, но она ни старалась не подавать вида, и только за одно это любил он её ещё больше, но любовь эта была не как у молодых бывает, она была намного глубже и тоньше. А ну, как помрёт кто, она иль я, ведь не мудрено с ума спятить от горя тому, кто в живых останется. Если бы враз обои, но ведь об этом только в сказках сказывают.

Не сразу и не вдруг, приучила Вера своего Силантия молиться на образа в углу. Не признавал он поначалу этого, говорил, мол, жизнь прожили и не молились. Но память у русского человека особенная, вспомнил своих стариков и стал по утрам и вечерам сам осенять себя летучим крестом. Делал же это ещё и потому, что ведал — Вере эта его молитва по сердцу, а ему для жены ничего не жалко, сколько вместе пережито, так разве будет он свою любезную Панкратовну расстраивать, да не в жизнь не бывать эдакому. С утра Силантий поспешно стал одеваться, жена уже знала, что едет он в город, чтобы купить какой-нибудь приёмник, который бы транслировал его любимое проводное радио. Заведя свой старый, но надёжный мотоцикл «Урал», которого Андреевич называл другом, и прихватив с собой двух напросившихся в город соседок, сельские жители стали править путь-дорожку к городу. Разбитая вдрызг дорога была для Силантия давно привычной, потихоньку ехал он, и город встретил его, как встречает всех въезжающих в него, большими заводскими трубами, едкими, вонючими до блевотины, выбросами и своей бешеной суетливостью. В магазине уже дано не продавали радиоприёмников, были только магнитофоны с встроенным приёмником, эти магнитофоны давно вышли из моды, и их никто не покупал. Потому продавец воодушевилась, когда узнала, что Силантий хочет купить его:

— Ты мне, птаха-кудесница, так удружи, надумал я радио купить, да вот беда — не продают нынче радио проводного, то бишь. Понимашь, какая оказия выходит. А мне без него дыху нет, попривык, стало быть, я к энтому делу. Привычка — это ж такая аномалия, трудно задний ход кораблю давать, ёк макарёк. Отключили, любезный человек, нам родное проводное радио на селе, не спросимши отрубили, не рентабельно, бают. А то, что людей обидели, не подумали. Оно ж, радио-то, ране и о бедствии сообщит, а ну, как война — и не узнашь. Только по радио старинну песнь можно ещё услыхать, ту, что душу греет, телевидение-то нашенское ныне отравлено, там предатели заправляют, это понятно.

Продавщица показала Андреевичу, на какой волне ловить радио России, настроила, и Силантий услышал родное до боли радиовещание. Купив магнитофон, пошёл прогуливаться по магазину. Колбасы покупать не стал, потому как знал, что она химическая, а они с Верой, слава Богу, делали свою домашнюю. А вот шоколадных конфет и несколько шоколадных плиток своей Вере купил, знал — любит она это дело. Вспомнилось Силантию, что его Панкратовна в старой-престарой ночнушке ходит, решил прикупить обнову. Подошёл к прилавку, выбрал ночную рубашку с бабочками, да опечалился, размера не знал Вериного. На выручку пришли три весёлых продавщицы: рассказывай, мол, дед, кто больше телом на твою бабушку похож. Одна из продавщиц и вправду походила телом на Веру, молодая женщина оказалась не робкого десятка, натянула прям в магазине на себя рубашку с бабочками. Сомнения у Андреевича отпали, а продавщицы весело подбадривая неожиданного деревенского покупателя, были действительно рады Силантиевой кондовой речи. Только и вторили, что, мол, их дедушки с бабушками так разговаривали. Пошёл Силантий к своему мотоциклу, а одна из продавщиц грустно сказала:

— Вот, девки, глядите, как дед красиво разговаривал, а наши дети как сейчас говорят, теряем мы нашу речь.

Соседки, набрав химической колбасы и много ещё чего химического, уж поджидали Силантия у мотоцикла. По приезду домой Андреевич размотал медной проволоки, залез на крышу, и с внуком они сделали нечто вроде антенны, привязав проволоку к двум высоким шестам. Теперь в доме было радио, Силантий привычно пил по утрам крепкий чай, отмечая про себя, что ежели бы он медную антенну в городе на крыше натянул, то своровали бы её махом. А тут на селе, и воровать не кому, помирает его родное село, лет самое большое через десять, должно, и вовсе никого не останется, ежели только какая старуха из вредности своей на характере держаться будет. Прочитал же он про этот самый характер у писателя Валентина Распутина, в его повести: одна женщина во время войны только на характере и держалась, полюбился писатель ему шибко. «И про характер верно отметил, сразу видно — нашенской породы этот сибирский писатель», — думал не раз Андреевич.

Зимой их сельскую дорогу уже давно никто не чистил, Силантий заводил своего верного друга «Урала», привязывал сзади сани со специальными сделанными на нем отворотами: проедет пару раз по селу — и ходите себе на здоровье, земляки, по убранной улице в магазин. Люди поначалу говорили ему спасибо, а после попривыкли, так ведь и есть зачастую у нас в России. Дочь Наташа по-прежнему лежала, врачи не давали никаких прогнозов. Внук же Илья помогал деду во всём, у деда было много чему поучиться, да ведь и это привычный уклад жизни русской деревни. Самое удивительное было то, что и Илья приучился, глядя на Силантия, слушать проводное радио, хоть транслировал его теперь приёмник, но суть-то от этого не менялась. Удивляло внука то, что живя в городе, он никогда не слышал тех песен, которые передают по радио. Очень понравилась ему песня Вячеслава Малежика «Ещё раз», приятно было Илье наблюдать, как бабушка Вера становилась какой-то сказочной, когда передавали песни Валентины Толкуновой. В этот момент, чего бы она ни делала, всё оставит, присядет на лавочку и слушает, лицо при этом становилось умиротворённым. После, как песня заканчивалась, обязательно перекрестится и скажет:

— Хорошая Валечка была, нашенская, деревенская, хоть в городе жила, Родине душой не изменила – это видать сразу. О, Господи! Какая певица у нас Великая в России жила.

Коротенький эпизод одной семьи.

Нам отключают проводное радио, многие молодые работают на частника, и у них не идёт трудовой стаж на пенсию, давит ипотечная кабала, ежегодно гибнет сотни деревень, корпуса некогда процветающих заводов разворованы, гибнут на новых войнах наши сыны, и без сердечной надсады на всё это нельзя глядеть. Что будет дальше — никому не ведомо, а Силантий, когда выпадает снежок, чистит дорогу землякам, слушает радио России, пьёт крепкий чай, обучает внука Илью плотницкому делу…

Анатолий Казаков