«Нет, ничей я не стал современник – И за это аукнулось мне», — эти строки Сергея Ивкина, как представляется, очень точная, ёмкая и полная характеристика собственного творчества. Действительно, прослеживая хронологию творческого развития автора, от начала до дня сегодняшнего, сложно обнаружить в лирике этого поэта какие-то очевидные нити литературной преемственности или хотя бы «современнического» родства. Архимузыкальность его стихотворений, первоначально кажущаяся главенствующей роль звука в тексте сближает его, по моему мнению, более с французскими символистами, нежели с русской поэзией. Что интересно, Ивкин в своей поэзии стилистически не тождественен самому себе. И это уже касается не его поэтического развития в диахроническом аспекте, а и в синхроническом тоже. То есть у него стилистически разнопланова не только лирика, созданная в разные годы, но и в один и тот же период времени. Удивительно, что подобная полистилистичность не делает стихи Сергея Ивкина хаотичными: техническое изящество, — их характерная черта.

Можно было бы думать, что скрупулезность «телесной» отделки текстов — компенсация за недостающую их эмоциональность. Но взгляд, видящий в стихах Сергея лирику «холодную» и «без души», — взгляд беглый и поверхностный. При втором, третьем прочтении любого из его произведений, погружаешься в такие душевные глубины, что по сердцу начинают бегать мурашки.

В нынешних стихах Сергея в сравнении с тем, что было написано раньше, появляется бОльшая нарративность, иногда даже будто бы вырисовывается вполне «предметный» сюжет. Но при глубоком погружении в поэтическую картину мира автора становится ясно, что бОльшая «осязаемость» новых творений Ивкина, — тоже способ, только художественно иначе выраженный, показать тонко организованный внутренний мир лирического героя (и поэта):

«Его звали Андрей.

Призывая к молчанию, он подымал кулак,

и в нём появлялся пёстрый жезл распорядителя парада.

Раздавался торжественный залп,

палочник бил в барабан,

Богородица плыла по воздуху

и крохотные ладони

складывались и раскрывались аплодисментами».

Что касается художественно-изобразительных языковых средств, то самым, предположу, излюбленным (потому как он самый частотный) является анжамбеман. Мастерски используемые анжамбеманы придают строке «мускулинности» — голос лирического героя звучит чётче, эмоционально выраженнее:

«оставляя пятна влажные на посте-

льном белье… Пусть я буду одним из тех,

кто всю жизнь ожидают… Тайно-

е становится явным и на хвосте…»

—

«так полтора года и ходил с надорванным рукавом.

заклеил обувным, обещал себе,

что пришью погоны, вышивку сделаю, уговорю кого

пришить погоны, вышивку сделать. без

куртки уехал. Год лежала в Москве

в одной квартире, в Мытищах – в другой…»

—

«братья безумные, сёстры мило-

сердия сердятся: я без мыла

через игольное наперёд,

где мой Господь меня изблюёт…»

Как у всякого хорошего поэта у Ивкина в большом объеме представлена метафора, точнее, метафорические комплексы, которые создают весьма «свежие», нетривиальные художественные образы:

«Там, где белый венок эдельвейсов

На макушку надел Эверест..»

—

«Голову листьями обхватив,

Старый подсолнух стих».

Помимо художественных тропов поэт активно использует стилистические фигуры (парцелляцию, оксюмороны, например).

Парцелляция в его художественных текстах зачастую «соседствует» с анжамбеманом, что, с одной стороны, порождает ощущение замедленности «кадра», выделяя наиболее значимое в семантическом плане (парцелляция), с другой, посредством анжамбемана придает тексту эмоциональную «упругость», не допуская ни малейшего намека эмоциональную же вялость:

«Молчим. И наше двуголосье

крест-накрест образует плат.

Проверить, где разорвалось не

составит сложности. Заплачь,

засмейся… Речь… Стоят два войска,

а между ними речки нить.

Прошу, молчи, не беспокойся,

попробуй это сохранить».

Оксюморон как стилистическая фигура предполагает образное взаимодействие двух контрастных понятий, что дарит стихотворениям Сергея Ивкина информационную остроту, своеобразную семантическую «перчинку»:

«Фрекен Снорк танцевала в венке из роз,

в ослепительный мусор одета»

Кроме традиционных для поэтического творчества художественно-изобразительных средств, автор умело применяет и относительно редкие для лирики «более лингвистические» сущности. В частности, поэт виртуозно использует в своих текстах частичную омонимию (омоформы, омофоны, омографы):

«Может Бредбери станет вещ

каждый последнюю помнит вещь…»

—

«Тяжелый воздух в тени втяни…»

—

«Собраться вместе. В каком из мест?»

(В последнем примере встречаемся уже с чем-то вроде имплицитных, но подразумеваемых омоформ).

И ещё хочется немного сказать о новых стихах поэта, конкретнее, о несколько изменившемся их содержании, а ещё правильнее – о возникновении в поэтических текстах нот самоиронии, неприятия чрезмерно раздутого эгоцентризма и размышлений о метафизическом, запредельном и Вечном. А это, в моём понимании, темы, свидетельствующие о духовном росте и мужании лирического героя и об оперении души Поэта, теперь способного взлететь ещё выше:

«Если Христос воскрес,

           ничего не страшно,

значит, любое горе – этап похода,

значит, небытие –

             это время года,

и все печали наши –

          как день вчерашний»

—

«Мало ли, что у второго был градус выше…

Только себя ты видишь на каждом фото

и повторяешь только себе: «Я выжил» —

вместо «Я вышел из зоны комфорта».

Ж. Щ.: -Когда читала Вашу лирику, постоянно думала о том, что, видимо, огромное значение имеет для Вас фоническая организация стиха: как давние, так и новые стихотворения необыкновенно мелодичны, напевны, музыкальны. Мне кажется, в этом Ваша поэзия близка не столько великой русской литературе (хотя, конечно, здесь вспоминается Бальмонт с его самодовлеющей, почти гипертрофированной ролью звука в тексте), сколько с поэзией французского символизма (Ш. Бодлер, С. Малларме, П. Верлен)…

С. И.: — В 2013 году я попал на Совещание молодых литераторов в город Каменск-Уральский, выступил перед именитыми писателями с заявкой на вступление в Союз писателей России. Мне ответили: «Молодой человек, зачем вам Союз писателей России? Вы выросли на Монмартре и ничего из русской поэзии не читали». Рекомендацию я получил, но когда в 2018 году поехал на Совещание молодых литераторов в Москву (в рамках 15-го съезда СПР), то услышал: «Молодой человек, ваша любовь к английской поэзии понятна, но поскольку вы живёте в России, то неплохо бы знать историю литературы родной страны». На самом деле поэзия ко мне пришла через песни прабабушки, она пела в качестве колыбельных романсы на стихи Михаила Юрьевича Лермонтова и поэтов конца 19-го века. «Бородино» я знал наизусть к первому классу. В восьмом выучил «Мцыри». Французскую поэзию полюбил во время учёбы в гимназии №9 (екатеринбургском аналоге пушкинского Лицея), но сам язык так и не выучил. В вузе читал со словарём, а говорить не начал. Неизгладимый отпечаток оставил Поль Валери с его теорией, что «Поэт не подбирает слова для своих мыслей, а ищет мысли для своих слов». Стихотворение – не монолог, оно – диалог человека и языка, беседа с ангелом, запись музыки буквами. Преподаватель французского языка на все мои вопросы о современной французской поэзии отвечала, что поэзия во Франции умерла в 19-м веке, а дальше существовало только проектное искусство. Но нескольких авторов я для себя (уже в переводе, поскольку язык не наверстал) нашёл. Например, Эмманюэля Окара.

Ж. Щ.: — «Лишь музыка — основа слова», — постулировал Верлен, и его искусное сочетание гласных, согласных и носовых не властен передать никакой даже самый мощный перевод. Стихи Рембо, особенно созданные в последний год жизни, преисполнены музыки. Бодлер, будучи тонким знатоком музыки, не только посвятил множество своих текстов этому виду искусства, но и прямо-таки проповедовал поэтическую свободу, должную проявиться, по его мнению, в мелодичности. Такое же изобилие музыки нахожу и в Ваших стихах. Как автор скажите, это особенности моего восприятия?

С.И.: — В начале 2000-х я входил в группу художников, которые также занимались издательскими практиками и экспериментами в области языка. Один из нас – Павел Ложкин — придумал французского философа и поэта Франсуа Дюпона и «переводил» его одностишия, постепенно пополняя корпус книги (как делал Уолт Уитмен со своими «Листьями травы») «Мильён названий». Другой – Олег Бухаров — писал верлибры в духе французских сюрреалистов и дадаистов, мне он предложил заново перевести некоторые тексты Артюра Рембо. Над «Офелией» я сидел около трёх месяцев, а в результате написал свой текст о псовой охоте, вышедший из одной строки подстрочника. Я попал в схожую с французами ментальность, потому и формировался не за счёт чтения, а через прохождение определённых состояний. Абсент, кстати, попробовал много позднее. Мои художники вели не богемный образ жизни, они работали больше, чем выпивали. Музыка также входила в круг наших интересов. На открытии выставки Олега Бухарова в Филармонии наша группа вышла к публике с инструментами, разложила ноты на пюпитры… Однако по нотной сетке были разбросаны кляксы, а играли мы чистейшую какофонию, вроде той, что устроил Джордж Мартин в середине песни группы «Битлз» «День из жизни».

Ж. Щ.: — Сложилось впечатление, что вектор Вашей поэзии хронологически движется от ранней “импрессионистичной” к сегодняшней «предметной”. Поэтические образы со временем становятся более ощутимыми для восприятия. Это случайность, обусловленная тем, что со временем меняется Ваше мировосприятие, что отражается на лирике или это сознательная творческая задача, пересмотр каких-то прежних представлений о роли поэзии?

С.И.: — Мне самому этот вектор не виден. Я понимаю, что не хочу делать одного и того же. Не рисую и не рассказываю в стихотворении, а пытаюсь создать определённое состояние, передать его читателю, поместить читателя в моё состояние ума. Формируется это состояние через дыхание (ритмика), систему сигналов (абсурдные элементы) и энергию (её имитировать нельзя, сначала нужно её прожить, а потом бережно собрать в стихотворение). Поскольку я воспитывался в сообществе авангардистской направленности, то и первые тексты тяготели к авангарду. Сейчас, существуя вне литературных групп, я заметно «опопсел». Меня приглашают читать перед шестыми классами и педагогам нравится… (Смеётся). Перемены происходят с завершением книги. Каждая книга – отдельный музыкальный альбом. В некотором смысле, после его записи я распускаю воображаемую группу в моей голове и начинаю в одиночку изобретать музыку заново.

Ж. Щ.: — Ещё одно моё представление, сложившееся о Вашей поэзии: она, в отличие от творчества некоторых других уральских поэтов (Рыжего, Тягунова, Башлачева) без надлома. Да, есть в ней определённый трагизм, но вот КРИКА, НАДРЫВА, — их, думаю, нет. Это особенности Вашего характера, души так воплощаются в творчестве или это сознательное выполнение чётко поставленной художественной задачи, и поэзия для Вас, как, например, для Малларме, — эстетизированная и рационализированная эмоция?

С.И.: — Регулярно выслушиваю мнения, что мои стихи «неправдивы», что они – «чистое искусство для искусства». Меня так воспитывали, что публично нельзя плакать, нельзя показывать слабость, «надо быть спокойным и упрямым, чтоб порой от жизни получать радости скупые телеграммы». Названные сёстры не прощали мне истерики, приучили держать покер-фэйс. Это отразилось на стихах, от которых ждали позитива, света, утешения. Напрямую я учился у поэта Андрея Юрьевича Санникова, которого считаю своим вторым отцом, но интонационно ближе к своему «литературному дедушке» Алексею Леонидовичу Решетову. В книге «Йод» появляется «внутренний Решетов» как аллегория Совести. Некоторый экзотизм моих стихотворений – не поза, а потребность в точности передачи смысла, который прост, и вычурность подачи продиктована необходимостью сопутствующей информации о ветре, шуме, тактильности.

Ж. Щ.: — Поэзии Вашей в сети много, а информации о Вас мало. Известно, что писали кандидатскую и научно работали над природой творческого мышления. К каким научным открытиям пришли в результате исследования?

С.И.: — Я окончил Российский государственный профессионально-педагогический университет по специальности «Преподаватель декоративно-прикладного искусства и народных технологий». Десять лет работал в системе дополнительного образования по направлениям «Литературное творчество» и «Эвристические технологии». Но из-за того, что всё-таки поэт, влюбился, бросил учёбу, улетел в Москву, потом в Крым, шлялся по стране, аспирантуру и диссертацию не закончил. Все мои открытия ушли в мои собственные работы. Я вычислил серию схем-подсказок по композиции для графических иллюстраций, просчитал 7 уровней разбора стихотворения…

Ж. Щ.: — Вот было Ваше теоретическое (научное) исследование и, собственно, практическое (поэтическое) касательно природы творческого процесса… А как лично для Вас протекает процесс творчества? Прилетает вдохновение и рождается текст, а в финале — техническая отделка? Или сначала тщательно продумываете о чём и что будете писать, а потом пишете? Возможно ещё как-то иначе?

С.И.: — Теоретически я не могу назвать одной схемы собственного творчества. Скорее можно описать метафорическую ситуацию: я встречаюсь с ангелом, треплюсь о самых разных вещах, после пробую сделать дневниковую запись. И вот эта запись не может вместить присутствие ангела в материальном мире. Она становится изысканно-вычурной по факту самого сообщения. С осени прошлого года завёл рисованный дневник, сохраняю в графике каждый прожитый день. Иногда отстаю, дорисовываю скопом. Это позволяет держать себя в тонусе. Стихотворение же – не дневник, оно отзывается на конкретное, но вырастает во что-то совершенно иное, а дальше отпочковывается от времени совсем.

Ж. Щ.: — Прочла, что у Вас вышло восемь книг. Сейчас больше?

С.И.: — Это считали только официальные издания, где я – один автор. Среди них есть книги – законченные авторские миры – и сборники – видения редактора. Для себя я считаю только книги: «Пересечение собачьего парка» (Нижний Тагил, 2007), «Йод» (Нью-Йорк, 2012), «Символы счастья» (Москва, 2015), «Грунт» (Челябинск, 2016). В мае в Москве выходит в издательстве Даны Курской «Стеклограф» книга «Щебень и щебет».

Виталий Олегович Кальпиди делал мою книгу в рамках серии «Галерея уральской литературы», промаркировал её «Духовной свастикой», она прекрасна, но я не чувствую эту книгу своей. Это та маска, покер-фэйс, которую меня учили держать. А мир поэта всегда имеет свои слабости, ущербности, вынуждающие его бежать от себя, быть снова и снова кем-то другим.

Ж. Щ.: — Поэзия для Вас хобби, профессия, смысл жизни, что-то ещё?

С.И.: — Поэзия – шлейф жизни. Тень от судьбы. Мои требования к себе – прихорашивания перед зеркалом: стихи опрятны, потому что я хочу так для себя. Мне лично хочется отбрасывать нерастрёпанную тень. Когда я стал редактором, мне как человеку стало немного легче. Потому что постоянное нахождение в «поле такого напряга, где любое устройство сгорает на раз» по-человечески тебя ломает. Читая и работая с другими, я некоторым образом восстанавливаюсь, питаюсь. Кальпиди увидел в этом вампиризм. Да, я – разборчивый вампир.

Ж. Щ.: — Вы занимаетесь не только литературой, но и живописью. Что в Вашей жизни возникло раньше? Кем более себя ощущаете — художником или поэтом? Есть ли какой-то определенный набор/ круг тем, интересных Вам как художнику?

С.И.: — К живописи я только надеюсь вернуться, в основном я занимаюсь графикой, иллюстрацией и портретом. Раньше возник рисунок. Меня достали в 6 лет из горящей квартиры, я прижимал к груди коробку карандашей. Так бабушка решила, что я буду рисовать и меня со второго класса отвели в художественную школу. Художник и поэт во мне – две параллельные личности, такое сознательное безумие, одновременно они работать не могут. Разум переключается то на один, то на другой канал. Прежде всего художнику интересна не тема, а композиция, баланс цвета и тени. Каждый раз, когда я рисую что-то конкретное – выходит плохо, а когда играю со светом, то возникают забавные образы.

Ж. Щ.: — Любое искусство в высшей степени эмоционально. Тем не менее, практически в каждом подлинном произведении искусства присутствует интеллектуальный компонент. Вы, человек, побывавший и в ипостаси речетворца, и в роли живописца как полагаете, в чем лучше, полнее, адекватнее можно выразить свои: а) мысли; б) чувства в слове или в рисунке?

С.И.: — Лично я думаю, что для мыслей больше подходит рисунок, он более «разумен». А поэзия оперирует исключительно оттенками чувств.

Ж. Щ.: — Вопросы, которые задаю практически всем пишущим людям, ибо, на мой взгляд, они имеют важное значение:

а) помните когда и при каких обстоятельствах родилось Ваше первое стихотворение?

С.И.: — В начале 90-х годов я увидел по телевизору фильм «Стрелы Робин Гуда», к которому написал баллады Владимир Семёнович Высоцкий. Песни в фильм не попали. В кадре стоят люди, играет музыка, они сосредоточенно её слушают. Текста нет, но он ощущается. А пустоты существовать не должно. Я и написал тексты для этой музыки. Как я в 13 лет понимал жизнь и борьбу. К счастью, эти четыре тетрадки со временем затерялись, а фильм теперь существует с возвращёнными песнями.

б) есть ли темы любимые и имеются ли табуированные?

С.И.: — Евгений Владимирович Туренко назвал меня «самым светлым лириком Урала», так это тавро я и несу. Пишу о любви в её протяжённости и развитии, о проживании любви. Нина Александрова называет меня «певцом секса». Я не выстраиваю конкретной темы, я пишу музыку на темы своей жизни и вариации на стихи друзей.

в) как считаете, имеет ли право художник слова писать на заказ? (Реклама и проч.)?

С.И.: — Я много чего сделал на заказ. Это иногда может считаться творчеством. Сейчас мои знакомые разыскивают и каталогизируют рекламные зонги Романа Львовича Тягунова. Там планка снижается на уровень «достаточно». А в творчестве хочется взять выше. Как ответил на предыдущий пункт, люблю писать вариации на чужие темы. Некоторые стихотворения написаны как реплики для спектакля или задания на семинаре. Вроде тренинг, а в итоге – самостоятельное живое существо.

Ж. Щ.: — И тоже традиционное. Над чем работаете сейчас?

С.И.: — После выступлений с названной сестрой Инной Домрачевой в Новосибирске и в Ленинске-Кузнецком (Кузбасс) понял, что сам себе надоел. Читал стихи из всех книг, и для меня эти миры исхожены напрочь, хочу найти новую галактику. Интересно поработать с текстом, где скорость чтения должна меняться от строфы к строфе. Хочу написать многоголосую ораторию. Надеюсь однажды сложить эпос. Всё зависит от того, которого из ангелов принесёт ветром.

Досье

Ивкин Сергей Валерьевич

Родился в 1979 году в Свердловске (Екатеринбурге). Окончил РГППУ. Работал в системе дополнительного образования.

В настоящее время является дизайнером ТПФ «Любо-дорого». Автор восьми книг стихотворений.

С 2013 года член СПР.

С 2016 года редактор журнала поэзии «Плавучий мост» (Дортмунд, Германия).

Член жюри Всероссийской литературной премии имени П. П. Бажова.

Жанна Щукина

Иллюстрации: Работы Сергея Ивкина

Портретное фото Сергея Ивкина: Елена Бушуева