«Мы были людьми. Мы эпохи…»

Строка – из стихов Бориса Пастернака 1921 года:

Нас мало. Нас может быть трое
Донецких, горючих и адских…

Рядом с собою поставил Владимира Маяковского и Марину Цветаеву.

В оголтелом, разнузданно-безнравственном и безграмотном нынешнем «разрушении до основанья» Маяковский более других оказался «персоной нон грата».

Он не нуждается в защите. Но, может быть, – «юноши, обдумывающие житье»?

Нижеследующее – попытка систематизировать сказанное Мариной Цветаевой – не принявшей Революции – о Владимире Маяковском. Как любая попытка, разумеется, не исчерпывает темы…

О современности и вечности

Страстно и четко, как ей свойственно, Марина Цветаева в ответ на: «Сейчас не время!» – скажет: «Сколько в мире несправедливостей и преступлений совершалось во имя этого сейчас: часа сего!» (здесь и ниже курсив автора – Л.В.)

Но – «Что такое вообще время, чтобы ему служить? …Служение времени как таковому есть служение смене-измене-смерти. Не угонишься, не у-служишь» («Поэт и время»).

«Заказ времени у меня оказался приказом совести, вещи вечной», – пишет Цветаева о своей поэме «Перекоп», воспевающей «Белое Движение». «Главенство любви над ненавистью. Я обратно всей контрреволюционной Москве и эмиграции, никогда так не ненавидела красных, как любила белых» помогло понять и принять любовь противоположно направленную. А безошибочный «певчий слух» – услышать «большого писателя» – Владимира Маяковского.

О нем: «Этот подвижник своей совести, этот каторжанин нынешнего дня».

Вспоминая бессмысленный спор: «Пушкин или Маяковский!» Цветаева утверждает: «Не любит никакого любящий только это. Пушкин с Маяковским бы сошлись, уже сошлись, никогда, по существу, и не расходились. Враждуют низы, горы сходятся». И, главное, – «никто истинно любящий стихи в пользу нынешнего настоящего не отрубит вчерашнего – и всегдашнего — настоящего», ведь у слова настоящее еще еcть и значение – неподдельное! И – никогда «не совершит греха политиков: на единстве почвы установки столба розни».

Ниспровергатели – обыватели, по мнению Цветаевой, лишь расписываются в собственной «овечьести», стадности, ведомые «модой», «страхом отстать» («Поэт и время»).

В статье «Эпос и лирика современной России» (подзаголовок: «Владимир Маяковский и Борис Пастернак») Цветаева скажет:

«Ставлю их рядом, потому что они сами в эпохе, во главе угла эпохи, рядом стали и останутся». И – «Во-первых, когда мы говорим о поэте – дай нам Бог помнить о веке. Второе и обратное: говоря о данном поэте, Маяковском, придется помнить не только о веке, нам непрестанно придется помнить на век вперед. Эта вакансия: первого в мире поэта масс – так скоро-то не заполнится». Более того: «оборачиваться на Маяковского нам, а может быть, и нашим внукам, придется не назад, а вперед».

И, приводя «такое добродушное, такое спокойное

Где ж найду
Такого, как я, быстроногого?» –

напишет: «Этими своими быстрыми ногами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то, за каким-то поворотом, долго еще нас будет ждать».

И как бы, кому бы не нравилось, но – провидческое! – этого «ниспровергателя Пушкина»:

…После смерти
нам
стоять почти что рядом;
вы на Пе,
а я
на эМ…

«Поэт революции и революционный поэт – разница», –

утверждает Марина Цветаева, и: «Слилось только раз в Маяковском. Больше слилось, ибо еще и революционер – поэт. Посему он чудо наших дней, их гармонический максимум».

«Поэт Революции» – читай: «певец Революции»

А истинный поэт всегда революционен; «истый революционер», который «час спустя революции, в первый час stabilite ee», оказывается против. Потому что свершившие её отныне – власть! В отличие от властолюбца, оказывающегося за. Первые – «от корысти чисты», они сражаются «во имя твое». Во имя твое – человек, народ, Родина! Вторые борются – «во имя мое» – себя, любимого, и – «Первая примета страсти к власти – охотное подчинение ей. Чтение самой идеи власти, ранга».

Цветаева утверждает: «Властолюбцы не бывают революционерами, как революционеры, в большинстве, не бывают властолюбцами… Посему, властолюбцы менее страшны государству, нежели мечтатели. Только суметь использовать…» («Герой труда»).

«Второе и главное: признай, минуй, отвергни Революцию – все равно она уже в тебе – и извечно (стихия!) и с русского 1918 года, который хочешь – не хочешь – был. Все старое могла оставить Революция в поэте, кроме масштаба и темпа… Ни одного крупного русского поэта современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос, – нет» («Поэт и время»).

Что же говорить о поэте, пришедшем «из Революции»?

– «Из революционной деятельности. Шестнадцати лет он уже сидел в тюрьме. «Это не заслуга». – Но показатель. Для поэта не заслуга, но для человека – показатель. Для этого же поэта – и заслуга: начал с платежа» («Эпос и лирика современной России»).

Помните? –

…улица корчится безъязыкая –
ей нечем кричать и разговаривать.

И потому: «Заказ множества Маяковскому: скажи нас». Не нам, а нас. И потому: «первый в мире поэт масс», «первый русский поэт-оратор», весь – «отдача», «растворение себя», «один за всех (от лица всех)». «Он во вражде больше сливается с врагом, чем Пастернак в любви с любимым».

Марина Цветаева формулирует: «Я во всем» – Маяковский. «Все во мне» – Пастернак».

«Ведущий – ведомый» – масс и истории, «боец в стане мировых певцов».

Но отчетливо понимает: «самому прямому из бойцов пришлось драться иносказательно, этому самому боевому из бойцов – биться окольно».

О величине: «Гулливер среди лилипутов», «такого росту, шагу, силы», как у Маяковского в поэзии не было и нет. «Отсюда и рваные размеры. Стих от Маяковского всеместно треснул, лопнул по швам и без швов».

Неоднократно подчеркивает Марина Цветаева, что Маяковский «в себе превозмог» большого лирического поэта, и – «Герой эпоса, ставший эпическим поэтом, – вот сила и слабость, и жизни, и смерти Маяковского».

«Маяковский насквозь человечен»

Он, по мнению Цветаевой, «человека боготворит, надставляет – и вверх, и вниз, и вширь, <…> подводит под него постамент своей любви или помост своей ненависти». Мощнейших, как и сам.

Но – «Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта (читай – лирического – Л.В.), на тринадцатый поэт встал и человека убил.

Если есть в этой жизни самоубийство, оно не там, где его видят, и длилось оно не спуск курка».

О двух самоубийствах пишет Цветаева в статье «Искусство при свете совести». И первому, «двенадцать лет верой и правдой, душой и телом» служению дает определение: подвиг. «Прожил как человек и умер как поэт», – эту формулу мне сегодня трудно принять, т.к. Цветаева объясняет смерть поэта глубоко личными, «лирическими причинами». А они куда глубже…

Но тут же она напишет: «Быть человеком важнее, потому что нужнее». Людям.

Показательно в этом отношении и письмо Цветаевой к Анне Ахматовой 31 августа 1921 года, когда по Москве прошел слух о ее самоубийстве после расстрела Н.С. Гумилева: «Скажу Вам, что единственным <…> Вашим другом (друг – действие!) – среди поэтов оказался Маяковский <…> Убитый горем – у него, правда, был такой вид. Он же и дал через знакомых телеграмму с запросом о Вас…»

«Душу отдать за други свои.

Только это в поэте и может осилить стихию» («Искусство при свете совести»).

Всю жизнь храня к Маяковскому «высокую верность собрата», М. Цветаева писала: «Мне весь Маяковский роднее всех воспевателей старого мира. Завод или площадь Маяковского роднее феодального замка или белых колонн поэтического Бунина. И эмиграция, не приняв меня в свое лоно, права. Она, как слабое издыхающее животное, почуяло во мне врага. Ибо если сила всегда прощает слабости, то слабость силе никогда, ибо это для нее вопрос жизни или смерти».

Заключение

Когда в 1928-м году Владимир Маяковский был в Париже, Марина Цветаева опубликовала в «Евразии» приветствие. Закончилось отказом публикаций ее стихов в «единственной газете, где меня печатали», – напишет она Маяковскому. И: «Оцените взрывчатую силу Вашего имени и сообщите означенный эпизод Пастернаку и кому еще найдете нужным». Заканчивает неизменным: «Люблю Вас» (3 декабря 1928 года).

В приветствии было:

«28 апреля накануне моего отъезда из России, рано утром, на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского.

– Ну-с, Маяковский, что же передать от Вас Европе?

– Что правда – здесь.

7 ноября 1928 г., поздним вечером, выйдя из Cafe Voltaire, я на вопрос:

– Что же скажете о России после чтения Маяковского?

Не задумываясь ответила:

– Что сила – там».

…В 1921-ом, в стихах «Маяковскому»:

Превыше крестов и труб,
Крещенный в огне и дыме,
Архангел – тяжелоступ –
Здорово, в веках, Владимир!..

В 1930-м – в реквиеме из семи стихов и о разрушении «последнего храма», что «ценней всего», и боль, стыд за «новь», не оценившую по достоинству, упрек. И – утверждение величия:

Ушедший – раз в столетье
Приходит!

«…Вы поздно поймете», – писал Борис Пастернак. О, только бы не слишком поздно! И – только бы не потерять веру, что Владимир Маяковский ждет нас, пусть и за дальним поворотом.

Июль 1998, Одесса. Впервые опубликовано, с незначительными сокращениями, в одесской газете «Вестник региона» 18 июля 1998 года, №35.

Post scriptum: «Небывалое чудо двадцатого века!»

Осмеливаюсь, в связи со 125-летием со дня рождения Владимира Владимировича Маяковского (7(19) июля 1893 – 14 апреля 1930), предложить вашему вниманию эту небольшую заметку, которой исполняется двадцать лет.

Тогда же, 19 июля 1998 года родились у меня, как отклик на прекрасные стихи В. Маяковского «Долг Украине» со строками: «Знаете ли вы украинскую ночь?», незамысловатые строчки:

* * *

Нет. И, дай Господи, не узнаем…
…Но если сегодня имущая чернь
Во злобе ступает на те же грабли,
Если упорно – тень на плетень,
А слово живое чахнет и слабнет,
Из сумерек нынешних придет Ночь,
Рассвета не скоро дождаться нам,
Хоть будут хрипеть и трубить во всю мочь
Владимиры, плакаться Надсоны…

Беззвездной стужей – новая знать.
Нет, Ночи такой не хочу я знать!

Пришлось… Может быть, и потому, что стихи «Долг Украине» неведомы россиянам?..

Да и здесь, нам, известны ли, как и стихи «Владимир Маяковский – Нашему юношеству» (1927)? Да, строки «Я русский бы выучил / только за то…» мы, конечно, знали, помним, а – полностью, или хоть эти? –

Три
    разных истока
                       во мне
                             речевых.
Я
   не из кацапов-разинь.
Я –
   дедом казак,
           другим –
               сечевик,
а по рожденью
               грузин…

Рекомендую юношеству познакомиться со стихами.

Даю и концовку стихов «Долг Украине» (1926), рискуя неправомерно увеличить свой PS:

…А что мы знаем
           о лице Украины?
Знаний груз
          у русского
                       тощ –
тем, кто рядом,
         почёта мало.
Знают вот
        украинский борщ,
знают вот
       украинское сало.
И с культуры
       поснимали пенку:
кроме
      двух
          прославленных Тарасов –
Бульбы
         и известного Шевченка, –
ничего не выжмешь,
        сколько ни старайся.
А если прижмут –
        зардеется розой
и выдвинет
        аргумент новый:
возьмёт и расскажет
                 пару курьёзов –
анекдотов
                украинской мовы.
Говорю себе:
               товарищ москаль,
на Украину
              шуток не скаль.
Разучите
         эту мову
             на знамёнах –
                        лексиконах алых, –
эта мова
           величава и проста:
«Чуешь, сурмы заграли,
час расплаты настав…»
Разве может быть
              затрёпанней
                           да тише
слова
        поистасканного
                         «Слышишь»?!
Я
   немало слов придумал вам,
взвешивая их,
                  одно хочу лишь, –
чтобы стали
                 всех
                     моих
                           стихов слова
полновесными,
                     как слово «чуешь».
Трудно
           людей
                    в одно истолочь,
собой
         кичись не очень.
Знаем ли мы украинскую ночь?
Нет,
       мы не знаем украинской ночи.

Позволю себе еще немного дополнить.

Есть мнение, что под тремя поэтами, «донецкими, горючими и адскими», Борис Пастернак имел в виду себя, Владимира Маяковского и… Николая Асеева. Но в 1923 году, подписывая свою книгу «Темы и вариации» Марине Цветаевой, «он процитировал свое стихотворение и включил её в этот союз». Возможно. Хотя, сомневаюсь…

И мне, тем паче, в связи с нынешними обстоятельствами, так ярко проявившими горючесть и адскость Донетчины, ясна и близка родственность Владимира Маяковского и Марины Цветаевой прежде всего. По силе поэтического дара, трагичности судеб, истинной гениальности. Да, Они – Эпохи.

Но… – малознакомые, в полноте своей, нынешнему молодому читателю, оболганные, приспособляемые «упавшими ввысь» – власть имущими – «исследователями», а по сути – рабами нынешних «буржуа», тупой, преступной власти.

«Быть буржуем / это не то что капитал / иметь, / золотые транжиря. / Это у молодых / на горле / мертвецов пята / это рот зажатый комьями жира», – жаль, не вошли строки в окончательную редакцию поэмы «150 000 000» (1919).

В прошлом году, году 100-летия Великой Октябрьской Социалистической революции, я с глубокой горечью вспоминала многие строки Владимира Маяковского, в частности, из этой поэмы:

История,
в этой главе
как на ладони бег твой.
Голодая и ноя,
города расступаются,
и над пылью проспектовой
солнцем встает бытие иное.

Год с нескончаемыми нулями.
Праздник, в святцах
не имеющий чина.
Выфлажено все.
И люди
и строения.
Может быть,
Октябрьской революции сотая годовщина,
может быть,
просто
изумительнейшее настроение.

Право, неплохо бы молодым познакомиться и с этой поэмой!..

Как и с поэмой «Человек» (1916-1917). В ней Владимир Маяковский скажет:

Это я
сердце флагом поднял.
Небывалое чудо двадцатого века!

Примечательно: «Когда в конце января (1918 г. – Л.В.) Маяковский читал «Человека» в частной компании, реакция была ошеломляющей. На вечере, устроенном в квартире поэта А. Амари, присутствовала большая часть русского поэтического парнаса: символисты Андрей Белый, Константин Бальмонт, Вячеслав Иванов, Юргис Балтрушайтис, футуристы Давид Бурлюк и Василий Каменский, а также поэты, творчество которых не относилось к определенному течению, – Марина Цветаева, Борис Пастернак и Владислав Ходасевич.

«Читали по старшинству, без сколько-нибудь чувствительного успеха, – вспоминал позднее Пастернак. Когда очередь дошла до Маяковского, он поднялся и, обняв рукою край пустой полки, которою кончалась диванная спинка, принялся читать «Человека». Он барельефом <…> высился среди сидевших и стоявших и, то подпирая рукой красивую голову, то упирая колено в диванный валик, читал вещь необыкновенной глубины и приподнятой вдохновенности».

Напротив Маяковского сидел Андрей Белый и слушал как завороженный. Когда чтение закончилось, он, потрясенный и бледный, встал и сказал, что не представлял, что можно создавать поэзию такой силы в нынешнее время» (http://www.famhist.ru/famhist/majakovsky/000b86a6.htm).

Два десятилетия тому назад, в год стопятилетия В.В. Маяковского, мне было дано и «подслушать» мелодию последней части поэмы «Человек», названной им: «Маяковский векам». Она неоднократно с успехом исполнялась на программах Литературной гостиной Одесского Дома ученых. Cожалею, что не могу предложить качественной нотной записи, но главное-то – потрясающие строки Поэта! –

Из поэмы «Человек» («Маяковский векам»)

…Траля-ля, дзин-дза,
траля-ля-ля, дзин-дза,
тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля!

Петлей на шею луч накинь!
Сплетусь в палящем лете я!
Гремят на мне
наручники,
любви тысячелетия…

Погибнет все.
Сойдет на нет.
И тот,
кто жизнью движет,
последний луч
над тьмой планет
из солнц последних выжжет.
И только
боль моя
острей –
стою,
огнем обвит,
на несгорающем костре
немыслимой любви.

Несгорающий костер любви да осветит и согреет Память великого поэта-страстотерпца Руси!..

Людмила Владимирова