«Четыре вещи отменяют приговор, вынесенный человеку… :

благотворительность, молитва, изменение имени и изменение поступков.

А некоторые говорят — также изменение места»

Талмуд, трактат Рош-а-Шана

* * *

Мир полон зеркал. Сквозь фамильные предания проступает эпоха. История даже двух- трех поколений любой еврейской семьи отражает явления тектонические и непостижимые. Метафизика преследует евреев по пятам. Еврей без метафизики, как физика без евреев. Мы посягнули даже на Нильса Бора. Впрочем, это лишь частный случай. На знаменитый еврейский вопрос: а он- да?!» никогда нельзя дать непогрешимого ответа. Но вернемся к неотвязной метафизике. Она суется в такую обыденность и повседневность, что просто диву даешься. Расслабиться нельзя ни на минуту. Я выхожу на свою Бергерштрассе. Передо мной три разноцветных контейнера. Для белого, коричневого и зеленого стекла. Правее, в желтых мешках — пластиковые отходы. Рядом черные баки для обычного мусора. Голубые — для бумаги. А дальше уже само; коронки отдельно, волосы отдельно, одежда отдельно…

Знакомый раввин, одно время работавший в Баварии рассказывал. «Еду я по направлению от Мюнхена к Нюрнбергу. Времени полно, воскресенье. Подъезжаем к чудному пряничному городку, утопающему в зелени. Марципановые домики. Жители фланируют между газонов. Все улыбаются. И внутренний голос говорит мне: сойди здесь. Присядь где-нибудь на скамейке в тенечке и слившись с этим космическим умиротворением, читай в свое удовольствие святые книги. Потому что тут, может быть, самое спокойное место в бушующем мире». И он берет Тору подмышку и сходит на этом игрушечном вокзале. И читает название станции: «Дахау»…

Эссе «В ПОСЛЕДНЕМ КРУГУ РАЯ» читает автор

* * *

Мы здесь, как в раю. Все, что душе угодно; заливные луга, кисельные берега, молочные реки, арфы напрокат под умеренный залог. И мы, невымершие ископаемые ламинарии, преодолевшие Леты и Стиксы, вплываем в этот парадиз.

* * *

Отношение к нам, немецким еврейцам, во всем мире настороженное и недоуменное. Единственно, никак не могут определиться. То ли мы фиалки в дерьме. То ли дерьмо в фиалках. Зависит от ракурса недоумевающего.

С конкретным выражением этого невнятного скептицизма я столкнулся в раввинском суде, куда много лет назад пришел подработать. Занимались мы среди прочего и установлением еврейства. Прейскурант жестко расставлял приоритеты. Цитирую приблизительно, поскольку двадцать лет спустя.

«Подтверждение еврейства для отъзжающих:

в Израиль- 30 долларов,

в США- 50 долларов,

в ФРГ- 70 долларов».

 … И гремит скорбно и потрясенно: Каковы?! Добровольно… в это змеиное логово, в этот рассадник…?!  О, я узнаю эту внезапную интересную бледность, этот трагический излом губ!

Десантировавшись однажды в городе Томске, на встрече с интеллигенцией я услышал от местной дамы выспренно — оскорбленное: а эти, ну, кто едет в Германию… Что-то с памятью у них стало». Прикинув возраст собеседницы, предположил: а ведь ваши родители не в Сибири родились, верно?» Она кивнула: приехали в эвакуацию из Киева».  «Если бы не война, — констатировал я — вы бы остались в Киеве. Хороший город, правда?!»  «Да-а… — протянула она, — каштаны, тепло так, уютно». — А теперь давайте пофантазируем.  Можете представить, что в сегодняшней Германии — в каждом городе стоят памятники Гитлеру, улицы и даже города названы в его честь? Я этого вообразить не могу, но если вы смогли, то ответьте – стали бы там жить?!» Она ошарашено молчала.  «А на Украине, где Хмельницкий вырезал десятки тысяч наших с вами соплеменников, и в центре Киева красуется памятник ему, а на карте — город Хмельницкий, а в одном из городов Украины, так даже синагога стоит на улице Хмельницкого, — выходит, жить согласны?!» Ответа не узнал даже ветер.

* * *

Ознакомившись с вышеизложенным, один из моих знакомых, регулярно потребляющий бумажные сэндвичи, был глубоко удовлетворен.

Дополняю специально для него.

* * *

А в России для нас — четыре пути.
Первый — полностью ассимилироваться и сменив фамилию, воспарить к горним полит. высотам. Как Троцкий. Или не сменив, как Немцов

Второй — попытаться, мигрировав в еврейскую культуру, ужиться с официозом.
Как Михоэлс.
Третий — стать примерным христианином. Как Александр Мень. Или сделать христианство элементом бизнес-макияжа. Как Березовский.
Четвертый — оставаться верным традициям предков. Как раввин Ицхак Коган, получивший удары ножом от напавшего на синагогу подонка.
Эти пути совершенно различны. Роднит их лишь одно — благодарная Россия вас не забудет.

Сейчас, говорят, количество кошерных магазинов и ресторанов, еврейских центров, музеев и театров в России возросло необыкновенно.  Некоторые допускают, что их кажется, даже больше, чем евреев.

* * *

Лишь одно, одно лишь место предназначено нам во вселенной. То единственное, о приближении к которому возвещают не глаза, но сердце. Кадеш, Элия Капитолина, Ерушалаим.

* * *

Названия же немецких улиц звенят в ушах, как приказ на построение. Не то, что где-нибудь в Иркутске. Где благодаря светлым революционным устремлениям еврейской молодежи прошлого- из названий улиц; Бограда, Гершевича, Трилиссера, Уткина и пр.- легко набирается народу на прочитать кадиш.

* * *

На здешних улицах другие темпоральные мины. Вот сверкающий стеклом айсберг- офис больничной кассы АОК. А раньше тут стояло здание, где были приняты нюренбергские законы. Совсем неподалеку унылый дом, с единственным балконом. Догадайтесь с одного раза, кто на нем выступал. Центральная площадь Корнмаркт — бывшая имени его же… А на месте, где сегодня центральная кирха, в 13 веке была синагога. Еще чуть подальше находилось еврейское кладбище. От которого остались лишь надгробия. Точнее, ступени. Практичные бюргеры, разнеся синагогу, аккуратно рассекли могильные плиты по два треугольника. И уложили в винтовую лестницу Фрауенкирхе. Лишь после продолжительного кумите легендарному Хамбургеру, сорок лет возглавлявшему общину, а попутно- почетному гражданину города и заместителю бургомистра, прокачав все связи, удалось отвоевать сохранившееся. Теперь эти треугольные паруса из песчаника темнеют на стенах траурного зала еврейского кладбища.

О котором, конечно, чтобы не сорваться на экскурсионный аллюр, наверное, отдельно. Формат сдерживает.

Идя ночью по старому городу, чувствуешь особенно отчетливо: есть несколько, разнесенных по времени Нюрнбергов. Но опять же, все раздельно. Как в случае с мусором. Как и с немецким языком. А на каком еще будут говорить наши дети? На идиш?!

Однако даже диагностировать состояние, в котором находится идиш, невозможно. Живет он или же доживает? Реанимируют ли его или уже эксгумируют? На эти вопросы не ответит никто.

Подойдем к ситуации, с другой стороны. Можно ли представить сочинения Сартра, Бродского, Умберто Эко, да хотя бы и Джоан Роулинг — переводимыми на идиш? Да чего там! Сколько человек, и кто вообще прочтет в оригинале «Шошу»? Хасиды, составляющие львиную долю носителей языка, вряд ли. А в многоязыком перечне вики- биографий Башевиса-Зингера самая краткая- на идиш. Поэтому переводы с идиш напоминают эвакуацию пассажиров с тонущего корабля. Экранные, литературные и прочие медитации о культуре и цивилизации идиш — это экскурсии к «Титанику». Ну а если о корнях и кроне, от немцев идиш пошел, они же его и прикончили.

Почему же меня, выучившего иврит и немецкий и неожиданным бонусом овладевшего идиш, притягивает все с ним связанное? Вряд ли смогу ответить. Может, это машина времени, отправляющаяся в детство…

Нагло сочтя себя исключением, продолжу о немецком.

* * *

Позволю себе выстраданную автоцитату:

«Изучение русского языка- попытка втиснуть море в смирительную рубашку.
Изучение английского- попытка его оттуда вытащить.
Изучение же немецкого языка- попытка его там обнаружить».

Распространено стойкое заблуждение. Дескать, красивых женщин здесь нет, потому что их посжигали в средневековье, как ведьм. Не сомневаюсь, попытка окончательного решения женского вопроса была. Более того, оказалась почти успешной. С непривычки многие гости ФРГ готовы отказаться от всех преимуществ бинокулярности

Но рискну заявить, что изводили изольд и брунгильд — немецкой грамматикой. Которая и сейчас способна довести неустойчивую психику до протуберанцев. А уж тогда-то… Убежден, когда пытки еще не были запрещены, фройляйн и фрау обрабатывали на допросах слабыми глаголами и истязали склонением прилагательных с неопределенным артиклем.

Немецкого языка, как единого и неделимого — нет.

Возьмем самую простую фразу. Возьмем, например: как тебя зовут?»

В Ганновере, где говорят на «хох- дойче», ортодоксальном варианте немецкого, произнесут: ви хайст ду?»

В Мюнхене, где немецкий прополот байришем, то же самое будет звучать может и похоже, но все гласные заменятся на «а»: ва ха да?!».

В Нюрнберге, соответственно, сохранится обще-баварская фонетика гласных. Но, поскольку байриш здесь чужой, а народ коммуницируется исключительно на франкише, аборигены легко обходятся единственной согласной. И вопрос будет звучать: фа фа фа!?!»

Один мой приятель, приехавший в Нюрнберг, мужественно пытался победить язык. Без кислородного прибора. Но потом услышал франкиш… «Понимаешь, — обескуражено делился он, — они вот так покучкуются, погавкают. И счастливые расходятся… «

Еще один знакомый, пройдя курсы немецкого в Москве и прибыв в Германию, с час стоял возле служащего в берлинском аэропорту. Его единственной мыслью, как он сам признавался, было: сколько же он немецких слов знает?!» И он оцепенело стоял и ждал, сам не понимая чего. Потом осознал: когда же исчерпается у таможенника словарный запас. И тот перейдет, наконец, на русский.

Лично меня поначалу подводило безупречное произношение. Точнее, абсолютный музыкальный слух. Те пятьдесят слов, которые знал, я выдавал блестяще. После чего меня принимали за полноценного и отвечали соответственно.

В среднем, свежеприбывшие посещают магазины со словарем от пяти до пятнадцати лет.

В качестве скорее морального реванша, чем превентивной меры мной был изобретен супербайриш.

Теперь, вместо: айнен шонен гутен абенд, майн фройн. Гейт эс иннэн гут?» (Добрый вечер, дружище. Как дела?) в собеседника выстреливается: А шёгуа мафо! Гетесигу!?!». Парализующий эффект налицо.

И закрывая тему.

Двое… нет, разумеется, не мигрантов… В нашем-то толерантном обществе! Просто один прибыл частным мелковесельным фрахтом из Северной Африки. А другой, наоборот, с островного государства. Тем же путем. Оба пребывали в свежем и яростном пубертате. С небольшим, но уже достаточным прошлым, требовавшим новых достойных свершений. Так, первый желал продолжить исследования карманов, теперь уже новых соотечественников. Второй же, в соответствии с полученной квалификацией… У нас бы ее обозначили, как «форточник». Но в его родимом краю в хижинах были только двери. В общем, он стремился к дальнейшим вершинам мастерства. Они совпали в одном месте и в одно время, в маленьком кафе. Совпали и их желания. Все сошлось. За исключением лишь языка. Абрисно понять суть творческих замыслов друг друга они в принципе могли. Но вот детали… Не покажешь же на пальцах. И они вместе пошли на шпрахи, т.е., языковые курсы. Сначала на низшую ступень. Потом продолжили. Потом, втянувшись, осилили и высшую. Получив свидетельство об окончании, оба переглянулись и уклончиво сознались себе и друг другу, что хотели бы перед практической частью все-таки побольше понять окружающую их действительность. Например, ее юридическую составляющую. И, кстати, отполировать язык. Например, чтобы объяснить тупым полицистам, что umschuld vermute, презумпцию невиновности еще никто не отменял. Почему нет?! Не буду заставлять читателя сопровождать их подсознания в дальнейших блужданиях. Ныне, спустя восемь лет, первый открыл адвокатскую контору. А второй так вообще преподает родной французский в одном из швабских университетов.

Вот единственный известный мне пример облагораживающего влияния немецкого языка на человеческий организм. Но для объективности я должен был его привести. Что и сделал.

* * *

Однако слышу все отчетливей: а вас-то, вас лично? Как угораздило?!». Если отбросить пафос; «для будущего тещи», «задыхаюсь в этом тоталитарном аду», «мы с Мануэлем (Джорджем, Джоном, Полом, Ринго- ненужное зачеркнуть) с первого взгляда поняли…» — у большинства в топ пролезет, разумеется, махровая проза жизни.

Любопытно, что люди вполне обеспеченные проявляют при этом неожиданный романтизм.

Мой сосед, бывший директор одного из крупнейших прибалтийских гастрономов, с библейской простотой передавал ценности за границу через знакомых разной степени близости. Удивительно, но ничего не пропало.

Подавляющее большинство, новопреставившись в России и Украине и пересекши демаркационную линию, страстно убеждают себя, что это была эвакуация.

Не подозревая, что в основе всего лежит тщательно укрытое в подсознании стремление заполучить два геморроя по цене одного.

* * *

Могу отнести себя к сотым долям процента. Я уехал осваивать наследство. Им меня обеспечил прапрадед. Но никакой таможне и никаким мытарям снять пенку не удалось бы. Все просто. Голос передается через три поколения. Вот он и передался. Предок был кантором в синагоге. И я им стал.

Специальность эта в идеале требует квалификации во многих, далеко не смежных областях. Что окружающим не всегда понятно.

На одном из сайтов, посвященных академическому пению (где тусуются, впрочем, не только оперные певцы, но и вообще все, пением занимающиеся) случилась следующая переписка:
Автор: Уважаемые друзья! Возможно, кто-нибудь поможет советом по не совсем обычному вопросу. Время от времени мне приходится петь в холодном, почти пустом помещении. Я пою и пар валит изо рта. Кто что посоветует?»
Игрек (цитата): Время от времени мне приходится петь в холодном, почти пустом помещении»
— По-моему проблема решается проще простого: Надо так петь блистательно, чтоб народ приходил. А когда зал битком, и публика надышит. И всем будет тепло, потому что хлопать станут.
Автор (цитата): Надо так петь блистательно, чтоб народ приходил. А когда зал битком, и публика надышит. И всем будет тепло, потому что хлопать станут».
— Вы действительно полагаете, что это так уж важно при отпевании?!?!»

Однажды мне доверительно сообщили, что многие стремятся на кладбище исключительно с целью послушать меня. Двусмысленность этого признания привела меня в ужас.

Один же из моих более бодрых коллег, выслушав тираду о достоинствах оперативной немецкой медицины и проблемах с уходом, с гордостью высказался в том смысле, что с уходом проблем быть не может. Ибо лично он поручается за качество своей работы.

Тем не менее, как явствует из названия профессии, петь надо, и убедительно.

Хрестоматийный пример. Кантор Гершон Сирота, которого называли «еврейским Карузо». До сих пор пытливые исследователи не могут с достаточной достоверностью установить, именовали ли завсегдатаи МЕТ Карузо «гойским Сиротой». Однако считается подтвержденным порыв Карузо: «Thank God he has chosen to employ his heavenly gift in a different field and I do not have to compete with such a formidable challenger in opera.» Что в русскоязычных источниках переводится короче и честнее: спасибо, что ты не в опере». Судя по мрачному молчанию современников, Энрико симметричного признания так и не дождался. И преодолев естественную депрессию, демонстративно взялся за роль Элеазара. Нет сомнений, лишь предательский плеврит преградил ему путь в синагогу.

* * *

Помню первое вторжение в воздушное пространство ЭфЭрГе. Прилет во Франкфурт шестнадцать лет назад. Местность, напоминающая макет местности. Где все параллельно и перпендикулярно. Под показательными облачками деревьев образцовые знаки пунктуации спешат по своим грамматическим нуждам. Вероятно, все можно выключить одним движением рубильника. И понимаешь, под этой картинкой не хватает только подписи: в случае ядерного взрыва…»

* * *

По прибытию я заметил, что, когда слышу речевку на немецком, выкликаемую хором одинаково одетых молодых людей, мне становится не по себе. Пусть это всего лишь футбольные фанаты.

А еще, я непроизвольно вглядывался в породистые, умиротворенные лица дедушек, пасущихся в маленьких кафе. Потом поймал себя на том, что каждый раз задаюсь вопросом: где же ты был?!»

Вскоре меня повели в Dokuzentrum, где собраны свидетельства трагических заблуждений любителей свежей выпечки и кофе с корицей.

Несколько последующих месяцев я пытался забыть увиденное. Забыл почти все.

Кроме: лагерные врачи делали еврейским детям укол фенола в сердце».

* * *

Сегодня вина перед евреями- часть немецкого менталитета.

Человек, ведающий социальной службой в синагоге- потомок одного из видных гауляйтеров. Он перешел в иудаизм.

Моего ребенка лечит врач по фамилии Гиммлер. И это не случайные однофамильцы.

Однажды, придя в общину, я стоял в ожидании лифта, чтобы подняться к себе в бюро. Вокруг было множество народу. Живущие в пристроенном к общине хайме- доме престарелых, социальные работники, медсестры. Вдруг пожилая немка, явно из обитательниц хайма, направилась ко мне. Прицельно. Я сразу почувствовал. — Вы знаете, какой сегодня день?!» Если честно, я не очень понял, о чем она. Равно, как и в себе ли она. Но вежливо кивнул. — Сегодня день памяти. Я хочу попросить у вас прощения». Со слезами на глазах она ушла. И только тогда я вспомнил, что сегодня девятое ноября. Годовщина Хрустальной ночи.

* * *

Хотя готов сделать поправку на сентиментальность аборигенов. Так сказать, на слезы тенора.

Легко представляю себе катарсис по-арийски. Десятки взрослых, состоявшихся людей стекаются в кинозал. В нужных местах фильмы с доходчивостью Dolby Surround 7.1. из вездесущих динамиков доносятся наводящие всхлипывания. В зале тотчас разворачиваются платки и в вагнеровкую кварту из «Помета валькирий» раздаются сдержанные рыдания. Облегченные и очищенные покидают они кинотеатр. С афиши ясным взором провожает их Красная Шапочка.

* * *

Но факт остается фактом. Нарушить еврейско- немецкую границу безнаказанным и незамеченным вряд ли кому-нибудь удастся.

Вдоль же рубежа, на нейтральной полосе, произрастает флора небывалая.

В фильме «Аэроплан» пассажир просит дать ему почитать что-нибудь полегче. Стюардесса предлагает брошюру о еврейских спортсменах. Она ее предлагает на всех языках. Кроме немецкого. В немецкой озвучке пассажиру выдаются «Лучшие аргентинские анекдоты о спорте».

А в начале и середине девяностых деликатные немецкие масс-медиа, рапортуя о невиданных доселе очередях за бесплатными продуктами, проскальзывали мимо дам в роскошных шубах, обрызганных золотым и серебряным блеском почище новогодних елок, по лучику на каждый пальчик, — сетующих на медлительность персонала и скудость отпускаемого ассортимента. Описатели обычно констатировали наличие, «в основном, поздних переселенцев». Этот эвфемизм адресуется, как правило, немцам из бывшего СССР.

* * *

И еще из приграничного.

Однажды бургомистр крохотного городка пригласил прочитать кадиш. Кажется, в годовщину Хрустальной ночи.

… Я вглядывался во тьму. Луна висела над горой. А у подножья, где сегодня паркинг, тогда стояла синагога. В смутном мраке глаз легко возводил стены. Сорок шесть человек; мужчины, женщины, дети приходили сюда. Пока их не увезли. Всех.

Тем временем подтягивался местный народ. Луну погасили. Зажгли фонари. Отчетливо ощущалось отсутствие факелов. Медленно и сурово звучал слаженный духовой оркестр. Играли люди в униформе. То ли пожарная, то ли еще какая команда. Потом — хоровое пение. Колыхание знамен. Почему-то — черных. И я, единственный, если не считать призраков, еврей. Мне стало жутко.

Приехав домой, я уложил сынишку. Лег рядом.

Студеный ноябрь ерошился за окном. Я прижал к себе теплое тельце. Маленькое сердечко билось тихо-тихо.

* * *

Если снять наплывающие катаракты времени, мы здесь действительно как в раю. Это Элизиум. Хочешь, натяни банную тогу и кувыркайся в облаках. Хочешь, резвись в пажитях… Но что-то упорно мешает.

Вы спросите: что?!» Ведь вот реки, молоко 3,8 процента… вот…

И я отвечу: а может, рыба в молоке бывает только жареной?!»

Борис Ушеренко