С чего начать?

Надо с себя.

У меня слёзы на глаза наворачивались, когда хоронили трёх, погибших в Москве из-за ГКЧП в 1991 году. А ведь я, совсем не годный для военного дела, подумывал – почему б и не подумать, если всё есть чистая абстракция – куда бы мне (в Одессе! Где всё было тихо) пойти-записаться, чтоб встать на сторону этого ГКЧП…

Вот такая коллизия.

Я чуял, знал, что народ обдурили демократы. И не знать бы вам, как это горько – мне, всегда бывшего с большинством и против власти (лжесоветской) – вдруг оказаться одному. Среди яркого августовского солнца. Делать то, что нужно для семьи. Когда страна на моих глазах гибнет. Небезнадёжная страна, хоть и погрязшая во Лжи. Но что Ложь, думалось. От неё именно из-за её лживости и можно избавиться.

Но стихия массового настроения меня невольно заразила, когда масса народа собралась провожать в последний путь этих трёх.

По телевизору говорили, что на стороне Ельцина рокеры. А я ж провинциал. Мне, что рокеры, что рок-музыканты – идейное одно и то же. Как я стал против Ельцина, когда он появился на моём горизонте, так я задолго до того стал против рок-музыкантов. Из-за их вседозволенности. И чутьё меня не подвело.

От меня не замаскируешься.

Я взялся слушать (тут) песню Гребенщикова «Я хотел петь» (1986), имея перед глазами такой текст:

Я не знаю, при чём здесь законы войны,

Но я никогда не встречал настолько весёлых времён.

При встрече с медвежьим капканом

Пойди объясни, что ты не медведь.

Но, Господи, ты знаешь меня; всё, что я хотел,

Всё, что я хотел,

Всё, что я хотел, — я хотел петь.

—

На паперти как-то странно с весельем, в подвалах — могильный мрак.

Ты знаешь, когда всё время стреляют, наверное, что-то не так.

Спасибо за этот подарок,

Но раньше он назывался плеть.

Но, Господи, ты знаешь меня: всё, что я хотел,

Всё, что я хотел,

Всё, что я хотел — я хотел петь.

—

Ты знаешь сам, мне нужно немного — хотя бы увидеть весну;

И я не знаю, зачем мне привесили груз, который тянет ко дну.

Но я знаю, что, если зажать меня в угол,

Едва ли я буду там впредь.

Но, Господи, ты знаешь меня: всё, что я хотел,

Всё, что я хотел

Всё, что я хотел — я хотел петь.

На фонограмме было не всё так, как в тексте. Главное – в последнем куплете личные местоимения единственного числа (я их подчеркнул) были заменены на множественное. Суперэгоист Гребенщиков знает, что если индивидуалисты вместе – они сила. И эта сила в 91-м победила миллионы сбитых с толку, промолчавших и растерявшихся.

***

Я перескочу… Мне нравится философский аспект идеала ницшеанства – метафизическое принципиально недостижимое иномирие. За мистику нравится. Слаб-с. С детства слаб на мистику. Но кроме  философии есть же и практический аспект этого мировоззрения. А там – мерзкая (мне) вседозволенность, исключительность сверхчеловеков. Но есть среднее между философией и практикой – неприкладное искусство. Я его понимаю как общение подсознаний автора и восприемника. – Тоже довольно далёкая от практики штука. И если там я нахожу ницшеанство по недопонятностям и неожиданностям – я в восторге. И наоборот. Если я подозреваю отсутствие подсознательного идеала, подозреваю сознание, привлекающее песню – ту же «Я хотел петь» – я настораживаюсь.

Вот я и раздвоился, когда под эту песню народный мститель Севастьян Григорьевич Соловьёв со товарищи (всего четверо) в фильме «Соловей-разбойник» (2012) крошит взвод за взводом солдат, посланных дрянной властью, властью с президентом во главе, уничтожить тех, кто с холодным оружием в руках сопротивляются строительству казино на месте дома колхозника.

Кто привлёк песню Гребенщикова?

В сценарии Охлобыстина (2005 года) её нету:

«Полковник (громко, для всего личного состава). Лопатки к бою! В атаку!

Лавина одуревших от бензиновых паров солдат ринулась на стоящих перед ними Соловья, Молота и Н7.

Мгновенной победы, естественно, не получилось, как, впрочем, и последующие несколько атак закончились крупными потерями со стороны армии. Соловей вдохновенно зарезал человек двадцать своим тесаком, Молот расколол примерно столько же солдатских голов своей кувалдой, Н7 не отставал от коллег по злодеянию, орудуя двумя хромомолибденовыми стилетами. Зиночка билась тоже, как лев.

Наконец четвертая «волна» подмяла под себя разбойников. Взяли количеством.

Генерал с полковником торжествующе переглянулись, но тут над орущей толпой взметнулась рука, унизанная перстнями, и звонко щелкнула крышка золотой зажигалки.

– Нет! – только и успел простонать Серенадов, пожираемый вместе со всем подразделением смертоносным огненным вихрем».

Значит, режиссёр.

Гребенщиков, сочиняя, тоже вряд ли вдохновлялся будущей кровью контрреволюции (тех трёх в 91-м и многих – в 93-м). Думаю, его мрак ницшеанский привлекал, который выражен больше в ритме музыки – очень там близко к метафизике – чем в словах.

А сам Охлобыстин?

Смотрим сценарий:

«Н7 (с надеждой). Но пойдете?

Соловей. А как же! Не каждому такая честь выпадает. Да и потом: в этом районе граблю я. И только я. Казино, мазино… Дело не в правде, дело в расценках. Один раз спустишь, и все. Спекся бизнес.

Н7. Готов подписаться под каждым словом, но вас не смущает, что убьют? Ведь при ваших харизматических способностях вполне можно было бы организовать народ и попытаться что-нибудь изменить.

Соловей. Я не хочу ничего менять.

Н7. Но почему?

Соловей. Ты никогда не задумывался над смыслом расхожей фразы «бессмысленный и кровавый русский бунт»? Смысл такой – по большому счету не хочет русский мужик ничего менять, его все устраивает, так побузит, покипишует и домой. В этом основа всей русской государственности».

Тут – презрение к народу. Презрение либерала к народу-рабу, как либерал выражается, когда грубит. А авторское любование сверхчеловеком – налицо.

Но, может режиссёра, Баранова, можно оправдать? Ведь он же слёзы мне на глаза вызвал столкновением «мирной» песни Гребещикова с картиной рукопашного боя. А ещё раньше – песней о Стеньке Разине, гремящей за кадром, когда в кадре милиционеры пытаются убить Соловья. Пусть этот Соловей индивидуалист. Но он – представитель народа. А народ…

***

Я опять перескочу.

Меня когда-то пронзило, что выражение Феофана Затворника (укороченное мною): «Дело не главное в жизни. Главное – настроение сердца», — подразумевает же мало ли какое настроение. Это ж выражение в том числе, временами, ницшеанства русского народа. О бессмысленном и беспощадном русском бунте Пушкин ведь не от себя сказал, а от имени глуповатого Петруши Гринёва. А вот Баранов, напитавшись этими словами у Охлобыстина (у того их разные персонажи проговаривают) – что-то мне кажется – выразил своё сокровенное: сам русский народ – ницшеанец! И это – чую, чую – у Баранова есть след его подсознательного идеала.

Слабый, конечно, резон – моё чую… Но иначе б слёзы у меня б не высеклись. А я есть инструмент познания художественного смысла.

В сознании-то у Баранова (фильм вышел в прокат в ноябре 2012-го) было обычное отчаяние либерала от того, что поднялась, да схлынула, волна протеста белоленточников против избрания Путина президентом, а перед этим против натянутой, мол, победы его партии на выборах в Думу. Потому фильм – чёрная комедия. Это – слёзы искреннего либерала-революционера (Баранову невдомёк, что просто отстранённые от кормушки либералы рвутся обратно, а не за народ страдают; предполагаю, что до него, ребёнка в 90-е {он родился в 1988} не дошло, КАК либералы народ мордовали, будучи у власти).

Но мне, аполитичному в деле толкования неприкладного искусства, безразлично, что у него в сознании. Мне важно найти след подсознательного идеала.

Я нашёл. Значит фильм не прикладной, как задуман сознанием режиссёра, а неприкладной. И ура!

***

Хочется кончить цитатой из статьи, натолкнувшей меня на этот фильм:

«Русский дух, как известно, очень широк, крайне энергичен и движется зигзагами. О порядке и разумности мечтать не приходится. Есть даже теории, что дух этот распутен…»

(Москвина. «Иван-беспокойник» в кн. «Культурный разговор». М., 2016. С. 77)

Конечно, если это реет в воздухе, то мало вероятно, что что-то такое попало в подсознание Баранова минуя сознание. Но… Я слаб-с.

Соломон Воложин