Много лет Валерий получал от матери Глафиры Степановны Пичугиной открытки. Были они всегда яркими, красивыми, и где только выискивала их Степановна. Жена Валерия сколько раз высматривала в киосках такие открытки, и не разу не находила похожей. Было в них, что – то неповторимое. Ведь сколько бы художник не рисовал, народ будет вспоминать нарисованную им берёзку, склоняющую ветви к реке или ручью, и редко будут думать о самом художнике.  Открытки приходили на праздники и на день рождения сына. Он никогда не отвечал матери, лишь ухмылялся и бросал открытки в печь. Первое время получал открытки и от сестёр Лены и Наташи. Но те не сразу, но отступились посылать. Жена Лиза, глядя как муж, уничтожает открытки, недоумевала, и много раз говорила, чтобы он этого не делал. Вот и в этот раз, получив от мамы открытку поздравляющую Валеру с днём защитника Отечества, сын выкинул её к порожку подтопка. Лиза снова покачала головой. На это Валерий крепко и матерно ругнулся. Дочка Галя их, училась в пятом классе, очень боялась отца, думала, раз он бабушку не любит, то и их с мамой тоже.  А тут вдруг подняла открытку, и поставила её на свою тумбочку возле кровати. Увидел отец это, подошёл нахмурившись:

— Ты это чего, отцу перечить. Ну, ка выброси, сказал.

Галя решительно, и откуда, казалось бы, взялось что у этой девчушечки, ответила:

— Ты папка и так все открытки позжигал, оставь мне хоть одну, я же внучка, буду бабушку вспоминать.

Жена Лиза стояла вся в слезах от таких слов дочки. Была она худенькой, и с некоторых пор боялась своего могучего мужа. Валерий зло сказал:

— Ты чё, она, ж, живая пока.

Потом, спустя, тяжеленные для жены и дочки секунды, скрипя новыми сапогами, Валерий вышел во двор покурить…

Уже десять лет, как жил Валерий с семьёй во времянке в посёлке, что находился совсем неподалёку от городка, где он родился. Был рукастым. Купив времянку, обустроил так, что люди думали, что это дом. Да и как так не подумать, ежели к двум маленьким комнатёнкам, было пристроено три больших комнаты с огромной верандой. Держал свиней, кур, калымил на такси, словом, жил по нашим русским меркам не плохо. И откуда появилась такая обида на мать на сестёр? Да в общем – то произошло самое что ни наесть житейское дело. Умер отец, который был намного старше его матери, был ветераном Великой Отечественной войны, имел свой в отличном состоянии уазик. Руководил коммунальным хозяйством городка. И всегда говорил сыну, что, когда помрёт, уазик достанется ему. Когда Валерий купил времянку, отец помог стройматериалом обустроить жилище, да так, что соседи все обзавидовались. Бывало, сядут отец с сыном после работы, выпьет тятя сто грамм, и весь в кашле зайдётся, и скажет:

— Совсем Валерка мне нельзя её окаянную пить, лихоманка бьёт, индо спасу нет, язви её. Вот бы камар её забадал. Осколки вишь сидят во мне, влияют. Теперь уж до смертушки так маяться. А выпить – то охота иной раз, вот ведь человек как сложно устроен.

Но всегда, как только покрывалась новёхоньким шифером крыша времянки, или когда построили с отцом новую баню. Степан Евсеич нарушал зарок, и выпивал эти сто грамм, снова ругал себя:

— Вот етиттвою, знаю же, что плохо будет. Нет надо дураку выпить.

И после выпитой, всё же оттаивало нутро у сильно постаревшего отца. Говорил он всегда примерно одинаковое, и маленькая внучка Галка, сидела у него всегда на коленях. Дед, когда ехал к сыну всегда покупал ей яблок, бананов, апельсинов, пряников, конфет. Вот и в последний раз, когда Евсеич был у сына, он говорил:

— Хитрые язви их американцы с англичанами, второй – то фронт открыли, когда уж ясно стало, что мы победим. В сорок первом – то не открывали, перестраховщики сраные. Им ведь в радость было, что мы погибаем.

Потом переведя дух продолжал:

— Хитрые, сволочи.

Глянув на внучку, улыбнулся:

— Вот за таких микронов воевали.

Терпел отец тяжёлые свои ранения всю жизнь, ему бы подлечиться, да всё об детях думал. Завсегда так у русского человека. Бывало, приедет к сыну, поросят маленьких штук шесть привезёт на уазике, комбикорму, всё это богатство, деревенские боевые друзья ему давали за так. Попьют водочки, самогонки, а когда всё закончиться, опохмеляться крепкой брагой, которая не переводилась сроду.  Вот и вези фронтовой друг животину, сыну своему, дорогой наш Степан Евсеич.  Евсеич, к сожалению, друзей почти не пил с друзьями. Но любили его они шибко. Привезёт связанные им новенькие сети, и рыбки свеженькой вдосталь всем хватает. Увидит кого ни будь на деревенской дороге, и рыбу раздаёт, любили его за это деревенские жители.

Друзьям говорил так:

— Но понятно у кого мужики есть, они наловят, а у кого нет? Да ведь ежели и есть, так пьют же окаянные, беда — бедёшенька. Вот и даю таким женщинам рыбки, пусть детей кормят. Тут в деревнях ребятишек много рожают, в городах – то форсяться, то бишь выпендриваются. Вот ведь слов – то не нашенских поприпёрли, Россия – Мать всех принимат.  Не думают о старости. В дитях ведь радость – то.

И тут же себя одёргивал:

— Ну оно конешным делом всяко быват.

Деревенские фронтовые друзья слушали слова Евсеича, и не могли до сыта наслушаться. Бывало, когда наступало девятое мая, всегда приезжал Степан Евсеич в родную деревню. Городское начальство ругало его за это. Говорили, ты фронтовик, руководишь коммунальным хозяйством города. Кому ж, как не тебе на параде идти в первых рядах. Степан Евсеич на их слова не обращал внимания, всё одно уезжал в деревню. Один раз за это сняли его с должности, но быстро вернули, на лобном месте никто не выдерживал, кроме Евсеича. Всех, бывало, обойдёт, поговорит, и совсем не ради выпивки, это ему не требовалось, а вот душа требовала, ещё как требовала, поговорить с деревенскими вдовами, помочь дровами или ещё чем. Ведь кто они эти вдовы? Это жёны его погибших на треклятой войне друзей. А у него, и возможность есть помочь, в своей родной стране живём. Не раз жаловались стукачи на него, за то, что дрова отправляет в деревню, но в конце концов, даже на самом верху узнали, что дрова эти для вдов военных, и отступились. Стукачи не унимались – де он людей с работы снимает, чтобы дрова пилить, снова строчили жалобы. А однажды на девятое мая, один из стукачей поехал вместе в деревню со Степаном Евсеичем. Евсеич, конечно, догадывался для чего Фролов с ним поехал, был он его заместителем, любил выслужиться перед начальством. Была на деревне одна вдова, звали её Евлампия Васильевна Корнева. На войне у неё погиб муж и два сына, осталась совсем одна. Так каждый раз на девятое мая, она выставляла стол на улицу, ставила большие фото погибших родных своих людей. И пироги и водка были на том столе. Люди проходили, кланялись ей, кто и выпивал. Ещё издали заметив стол, не разобравшись толком что к чему Фролов побежал к столу громко говоря:

— С утра, уже пьянствовать, я вам покажу.

Догнал тогда его Степан, взял за грудки, встряхнул, потом ничего не сказав отпустил. Подошёл после Фролов к столу, поглядел на вдову, и единственный раз в своей жизни, не стал наводить напраслину на Евсеича перед начальством.

Всю свою жизнь вспоминал Евсеич своё голодное деревенское детство. Тятя Евсей Елизарович пивал шибко, и вот вроде бы где взять при эдакой нищете, а находил.  Так и замёрз пьяным около реки. Колхозники его друзья, прямо у реки железный крест поставили, всю ночь в кузне выковывали, друзья они и есть друзья. Сядут обедать, а в чугуне картошка с квашеной капустой, лучок, соль. Подсолнечное масло роскошь. С измальства добывал Степан рыбы для семьи, ловко у него выходило, даже соседей маманя угощала. Нищета не давала покою Степану, злился шибко на эту самую нищету. Глядел на высохшую от голода и работы мать, постаревшую раньше времени, да и то сказать все бабы в те годины намного раньше срока старели от извечной, окаянной, измучившей их в усмерть надсады. Душа саднила у мальчишки до того, что в один из дней удрал в город, шёл несколько дней. За плечами котомка, в ней пять картофелин сваренных, луковица, да жареной рыбки совсем не много. Моросил дождь, дорогу развезло, да так, что и попуток не было. Соорудил в лесу шалаш, развёл костёр, обсушил нехитрую свою одёжу, дождался пока пройдёт дождь, и продолжил путь. Именно злость на нищету помогла быть побойчее характером. Попав в город, понял быстро, что надо рваться на завод. Хотя и сердце от страха колотилось так, что казалось, что вот, вот выскочит, прошмыгнул через проходную завода, и попал в цех, увидел, как работают сварщики. Подошёл к мужикам, и прямо сказал:

— Обучите сварщиком, матери с голодухи, чтобы не сдохнуть.

Подошёл один к нему мужик, дядей Пашей назвался, сказал:

— Обучим, с первой получки пять бутылок вина купишь.

Стал работать Степан, с жадностью постигал сварочное дело. Дядя Паша обучил как сваривать вертикальные и даже потолочные швы, и дивился мужик как быстро схватывал деревенский парень всё налету. Сварочные брызги летели, обжигали Степана в разных местах, и вот уже все его старенькие штаны и рубаха были в дырках. Дядя Паша, где – то добыл для парня куртку, в ней молодому сварщику казалось, что он попал в рай, ведь раскалённые брызги теперь почти не обжигали его. Куртка была длинной, почти до колен ему, а на ногах старые отцовы сапоги. Лишь за шиворот залетали окаянные брызги, и катились, обжигая всю спину, но это ничего, главное мамане помочь.  Спал же парень прямо в шумном и грязном цеху. Приходил утром Павел, растолкает парнягу, укрытого им же добытой куртягой, да скажет:

— Работа скоро, ешь живее.

Приносил же всегда Степану хлеба с салом, которое ему как – то переправляли из родной деревни. Глядел, как жадно есть Степан, глубоко, и горестно вздыхал, закуривал, и вроде становилось легче нутру. Хотел было дядя Паша взять его к себе, но жена у него была городская, и не разрешила. Павел с горькой усмешкой говорил Степану:

— Вишь какая, боиться, что ты украдёшь чего, а чё у нас красть? Поварёшку с кастрюлей. Так мы и из котелка привыкши хлебать. Вот дура. Надо было дураку на деревенской жениться. Сословие, брат, такая язви штука.

Потом снова тяжело вздыхал, и говорил:

— Жаль мне тебя паря, я ить таким же был. Вот брат задача жизни. Я же вижу, ты не вор, повидал я и их.

А когда настал день получки, Степан хотел было, и в вправду купить вина, но дядя Паша остановил:

— Эх ты, пошутили мы с мужиками. Отправляй быстрее матери деньги. Там в деревне, они ох как нужны. Тут в городе всё же полегше. Я сам деревенский, знаю.

Мать, когда получила деньги, накупила в районе сахару, муки, пряников, конфет, приехала домой. Накормила невидалью вкусной, младших Степановых братика и сестричек, говоря им:

— Вот, помните, кто вас от голода спас. Всю жизнь за брата Степана, Богу молитесь.

И была в материных словах истинная правда – правдёнышка, словно горе испитое до донышка. Так до войны, и проработал в городе Степан сварщиком. Перед тем как на войну уйти, заехал к матери, обнял её сухенькие вздрагивающие от плача плечи. Душу сковало так, что едва не задохнулся. Враз, покраснел весь, этим напугал мать. Отдышавшись, сказал:

— Ничего маманя! У нас в России знаешь какие люди, один дядя Паша, чего стоит. Не одолеет нас фашист. Только ты маманя, Христа ради прошу, помене плачь, не могу я видеть эту сырость. Не голодные теперь, слава Богу. С фронта буду тоже вам помогать, Мать снова плакала, и он снова её успокаивал. Всю бесконечно долгую, самую окаянную войну на свете, выходила мать за околицу, ждала сыночка свово, и слава Богу дождалась.

Вернувшись, весь израненный с войны, Степан, как и все поднимал свой родной колхоз. Однажды приехали уполномоченные, давай ругать прилюдно председателя колхоза, одноногого Данилыча в войну потерявшего эту самую ногу. Собрание, все люди тут, Степан Евсеич понимается, и с места вопрос:

— Я против вас уполномоченные ничего не имею, но почему у вас лица такие пухленькие, против нашего?

От такого нахальства у начальства рты пооткрывались, и один нашёлся, сказанул в резкой форме:

— С нами поедешь, мы не посмотрим, что ты фронтовик.

Председатель Анатолий Данилович вступился:

— Не дам солдата, ежели бы не его боевые друзья с соседних колхозов, давшие нам технику и лошадей, то не видать бы нам выполнения плана.

Снова заорал уполномоченный:

— Какое выполнение плана? Вы отстающие, да лентяи.

Степан Евсеич снова в бой:

— А вы уважаемые в район позвоните, выясните, кто отстающий, а кто нет.

Уполномоченный вспотел, вытер платком лицо:

— Да я тебя сволочь упеку.

Увезли Евсеича, и горе – горькое свалилось на весь колхоз. А когда разобрались, отпустили Степана, оказалось, и вправду в бумагах напутали. Выполнил их колхоз план. Но извинятся перед ним не стали.  Денег в деревне не платили совсем, и чтобы помочь матери, брату и сёстрам, Степан снова ринулся в город…

Умер отец ночью, никого не мучая, и все старухи в округе говорили, что нам бы так помереть. После похорон Валерий сразу уехал к себе. Приехал поминать отца только на сорок дней, и был сражён новостью, что уазик продали, и что деньги его долю ему сейчас отдадут. Схватив деньги, Валерий даже не остался поминать отца…

Терзался, ох как терзался Валерий, стал поднимать руку на жену, чего раньше с ним не бывало. Сколько похожего происходит в нашей России, да и разве только в ней. Человеку, который верует в Бога, и ходит во храм, несравнимо легче в таких вот сложнейших жизненных делах. И Валерий не раз проходя мимо храма останавливался, наблюдал за людьми, которые прямо-таки спешили во храм. А бывало и на такси людей подвозил ко храму. Он откровенно мало чему удивлялся в жизни, жизнь таксиста, есть жизнь таксиста. Но непонимание при виде того, как люди спешат в храм было явным, мысли были таковыми: «Как же, всем поможет, ваш Бог». Затем постояв, подумав о чём – то, глядел как взрослые несут на руках маленьких детей. И однажды спросил проходящую мимо старуху:

— А детей – то, чего в такую рань несут.

Старуха остановилась, и недоумённо в начале выпучила глаза, но быстро справилась со своим удивлением, пристально поглядела на Валерия, у которого от её взгляда стало неловко на душе, и он гневно сказал:

— Чего глядишь старая, не можешь ответить, что ли.

Старуха опешила от грубости, но снова справилась с собою, очень тихо она ему сказала:

— Маленьких детей на святое причастие родители несут утром, когда ж сынок их нести как не утром. Утрешняя воскресная служба на то и дадена Богом.

Затем с лукавинкой поглядев на Валерия спросила:

— Да как же, детей у тебя разве нет?

Валерий снова со злобой ответил:

— Ты чё старая, дочь у меня Галка.

Бабушка на этот раз полностью владела собою:

— Крещёная она у тебя.

Валерий снова со злобой ответил:

— Мать моя, как только родилась дочка, отнесла её в церковь, покрестила. Чо ты такие глупые вопросы задаёшь.

Старуха снова опешила, но снова справилась с собою:

— Ты сынок злой почему – то. Бывает. Жизнь есть жизнь. У меня никого из родных не осталось на белом свете, это сынок самое страшное. А у тебя видишь, дочка есть, жена, мама. Ты бы не гневил Бога, сынок. Сходи, исповедуйся, причастись, глядишь, легче станет. Поверь, многим легче деется, ей Богу.

Валерий скривил в злой усмешке лицо:

— А где ж твой Бог, если ты одна осталась?

Старуха слегка пошатнулась, Валерий видя, что бабушка сейчас наверно упадёт, хотел взять её за руку, но старуха каким – то чудом удержалась на своих древних, давно больных, страшных на вид, синих от вен ногах, снова взяла себя в руки, и тихо, тихо ответила:

— Мне сынок на церковную службу идти надобно, прости меня грешную.

Валерий взбеленился от злости, лицо покраснело вмиг:

— Да ты понимаешь старая, мне отец уазик обещал, мне, а сёстры продали дуры.

Ничего не ответив Валерию, бабушка поковыляла до храма. Валерий проводил её глазами, и тут по рации диспетчер сообщил ему, что надо ехать на вызов. Сев в новенький свой жигулёнок, Валерий был занят уже другими мыслями…

Глафира Степановна очень любила своего Стёпушку, который старше её был на двадцать лет. Когда посватался, подруги знамо дело отговаривали, а она влюбилась. Внешне Степан был мужик как мужик, ничем особенным не выделялся, но покорила её, его доброта. Всегда с цветами к ней в общежитие. Ухажёры подруг отрыто смеялись над ним, смеялись и подруги. А она возьми и скажи однажды:

— Ну хорошо, мой старый, как вы говорите, а ваши – то молодые, красивые, чего цветов вам не дарят.

И тут снова к Евсеичу претензия от молодых парней, дескать из – за тебя цветы приходится покупать, а раньше нас и так пускали.  Был женат Степан Евсеич Пичугин, да вот жена померла. Детей не было, долго страдал, и от войны – то окаянной, на половину седой вернулся, а тут вовсе весь побелел. Пять лет ни на кого не глядел. А тут в столовой, пошёл поднос относить, глядит девушка посуду моет, встал словно вкопанный, глядит, а отойти не может. Другие рабочие идут, толкают — де отходи, чего мешаешь, а он ни в какую. А она вдруг ему:

— А вы чего, дядечка глядите. За погляд деньги берут.

Не растерялся Евсеич, и сказанул:

— Да я не только денег, я и жениться готов.

Не сразу дело пошло, но пошло. Глафире нравилось, что Степана зовут так же, как и её отца, трагически погибшего на шахте, и которого она любила до смерти. Не нравилось в начале то, что от Степана дух прокуренный шёл, а потом так привыкла к нему, что прямо-таки ждала, когда поцелует. Но подруги не унимались, отговаривали. И однажды Степан пришёл на свидание с двумя орденами Красной звезды, двумя медалями за Отвагу, и медалью за взятие Берлина. Тут Глафира и не удержалась. Сначала народились на Божий свет дочки Лена с Наташей. Бывало, пойдёт Степан Евсеич на парад, возьмёт девочек своих на руки, тащит, а у тех шарики разноцветные в руках, да большущие, отец их старался надувал. Радуются девчушки, и бывало, что и разожмёт пальчики какая-нибудь дочка. Полетел шарик. А кругом кто? Свои же люди, все в городке друг, дружку знают. Поймает кто-нибудь шарик. И вот снова дочка – разевашка с шариком, и радости в ней столько от этого, что и не передать словами, только радоваться остаётся отцу глядючи на дочек родименьких, сердешных. . Подруги, что жили вместе с Глашей в общаге, почти все повыходили за муж, и теперь не которые даже открыто завидовали Глафире. Ну и пусть, что старше, думали они, главное, ведь любит по-настоящему, как в кино. А тут радость, сын народился. Степан по водосточной трубе лазил, чтобы на второй этаж цветы на подоконник положить. Глафира была счастлива, и показывала мужу в окно маленький комочек, который был теперь их сынулькой. Детей своих, чадушек, любил Степан Евсеич всех одинаково, так же одинаково любила детей и жена Глафира Степановна. Бывало, начинали сильно дразнить в школах детишек Пичугиных из – за фамилии. Оденет тогда Степан Евсеич пиджак с орденами Славы, медалями за Отвагу, и за взятие Берлина. Пойдёт в школу, расскажет на классном часе ребятишкам о войне, глядишь уже и не дразнят детишек его. После смерти мужа затосковала Глафира Степановна, терзалась из – за сына Валерия. Слала ему открытки в надежде, что ответит, ответа не было. Какие жуткие это слова «ответа нет» в определённые моменты жизни. Финансово Валерий жил намного лучше, чем его сёстры, и это тоже давало повод для досады. Бывало, придут Лена с Наташей к матери, говорят в один голос – де, что ты шлёшь эти открытки, не нужны они ему, они его только раздражают, а мать отвечает дочерям:

— Ежели, ещё и я отвернусь, как вы, так что ж будет. Нет девоньки мои сердешные, так нельзя ить, понимать надобно. Он Валерка – то наш, злой на весь мир из – за отцова уазика. Говорила вам сколько, не трогайте вы, пусть забирает.

Старшая дочь Лена отвечала на такие материны слова:

— Мама он нас на много богаче живёт, отец всё ему помогал, разве справедливо это.

Наташа во всём поддерживала сестру. Но мать всё одно говорила:

— Да ведь, как же девоньки. Отец всем поровну, и свиней маленьких с деревни привозил, и комбикорм. Рыбкой всех баловал. Чего вы в самом деле. А теперь вот из – за машины, брата потеряли, а я сына. Вот где горе – горькое.

За такими похожими разговорами проходили дни, месяцы, годы. И за это время сёстры уже давно не таили той злобы на брата, которая была в начале, они оттаяли душой. И всерьёз стали задумываться, что надо было отдать этот злосчастный уазик брату. Но обратно времени не поворотить, и разросшаяся уже большими Глафириными внуками, семья Пичугиных продолжала жить с душевной окалиной, которую видно было уже не вытравить…

Был месяц май. Прошёл день победы, настал день рождения Валерия Степановича Пичугина. Но в этот раз открытки не пришло. Не пришла открытка и поздравляющая его с днём победы. Лиза, зная, что муж не будет узнавать, сама как – то разыскала телефон сестры Лены, и позвонила. Оказалось, мама Валерия умерла. Сказала ещё, что сообщать не стали, ведь он же обижен на весь мир. Лиза рассказала всё Валерию, ни одна жилка не дёрнулась на его лице, дочка же Галка, услышав о смерти бабушки, схватила чудом оставшуюся разединственную открытку, сильно прижала к груди, слёзки её крупные, словно алмазы покатились прямо на открытку. Утром Лиза обнаружила, что мужа дома нет.

На погосте возле деревянного свежевыструганного креста сидел Валерий, рядышком стоял железный отцов памятник с красной звездой. Пол ночи он добирался на своём новеньком жигулёнке  до небольшого городка где родился. Кладбищенское утро было серым, но птички чирикали, каркали и вороны, куда ж от них денешься. День начинался, и в этот день кто – то народился на Божий свет, кто – то помер. Кого – то обидят, изобьют, кто – то попадёт в аварию. Кто – то сильно заболеет, а кто – то не сильно.  Человек трепыхается на Божием свете покуда жив.  И теперь стоя на коленях, на погосте, Валерий разговаривал с матерью, и отцом о том, о чём никто никогда не узнает, но слёзы всё же скатились с его глаз…

Анатолий Казаков