Посвящается русскому поэту Александру Черевченко

В автобусе было тесно и жарко. Притиснутый к задней стенке Масляков ощупывал в кармане потными пальцами сторублевую бумажку и решал трудный вопрос: платить или не платить? Голоса кондуктора, призывающего к обилечиванию пассажиров, не было слышно, сотенная была последней, и все это возбуждало в Алексее Борисовиче нехорошие и трусоватые мысли о безбилетном проезде. Один раз, когда где-то в середине автобуса люди зашумели, он, напуганный этим, уже было достал свою мятую сотку, но тревога оказалась ложной, и Масляков засунул денежку поглубже в карман.

Автобус гремел железными внутренностями, скрипел и дребезжал разбитым кузовом, и все сорок минут езды до своего микрорайона прошли для Алексея Борисовича в тягостном борении между страхом быть разоблаченным и оштрафованным и нежеланием расстаться со стольником. Конечно, совесть бывшего советского инженера взывала к оплате, но когда толпа особенно жестоко напёрла на него, впечатывая грудную клетку в стальной поручень, возникла оправдывающая мысль об автобусной несправедливости. Ведь платят все поровну, но одни едут вольготно, сидя, а другие – на одной ноге. Сорокапятилетнему Маслякову, естественно, место никто не уступил, так за что платить полную цену?.. Это была явная социальная дискриминация, и не такая уже мизерная, если учесть, что последние три месяца Масляков каждый день мотался из одного конца города в другой в поисках работы. И все впустую, как и сегодня.

В середине весны НИИ, где он двадцать лет проработал сначала инженером, потом ведущим инженером, основательно сел на финансовую мель, и половину отделов, в том числе и тот, где работал Масляков, сократили. Протестующего шума не было, так, поговорили, кое-кто в негодовании сплюнул в сторону портрета красномордого здоровяка со счастливой улыбкой на лице, который с 1991 года висел в конференц-зале, где директор огласил приказ, и все заторопились по домам. Масляков зашел в отдел, положил в портфель электрокипятильник, фарфоровую кружечку, из которой, бывало, попивал кофе во время обеда, достал из стола общую тетрадь в клеенчатой обложке, где была почти готовая кандидатская диссертация, и тоже сунул ее в портфель, оглянулся по сторонам и вышел вон.

Первое время, вынужденное безделье его не особенно тяготило, он отоспался, вылежался, отдохнул почти по отпускному, но вскоре на ум стали приходить тревожные мысли. Перед ним явственно замаячил непростой вопрос: что делать дальше, как жить? Изредка встречаясь с бывшими сослуживцами, Масляков с унынием замечал, что и те маются неприкаянными, по специальности нигде их не берут, вместо кульмана предлагают, в лучшем случае, метлу и совковую лопату. Только двое или трое извернулись. Занялись спекуляцией барахлом, заделались бизнесменами и чувствовали себя вполне вольготно.

Прошел один месяц, другой, третий… От бесполезных мотаний по городу в поисках места у Маслякова начали пошаливать нервы, после каждого очередного отказа стало нехорошо стискивать сердце, в отдел кадров он уже входил несмело, как-то бочком, робко, разговаривал заискивающим голосом, торопился вывалить перед кадровиком свои достаточно истрепавшиеся за время хождения документы: паспорт, трудовую книжку, диплом, стопку авторских свидетельств. Да и сам Масляков за время своих унылых хождений порядочно поистрепался. Пиджак залоснился на рукавах и лацканах, на обшлагах не хватало пуговиц, карманы штанов пузырились, но дело было даже не в этом. Просительство и искательство наложили на него отпечаток обреченности, какой только бывает у закоренелых пьяниц. Черты лица, прежде безмятежного и уверенного, стали жестче, от крыльев носа к углам губ пролегли две глубокие морщины, глаза приобрели лихорадочный блеск, волосы поредели, а при разговоре появилась привычка покашливать. Масляков слегка забомжевал, и это отпугивало и настораживало работодателей. Диплом, авторские свидетельства, беспорочная двадцатилетняя служба на прежнем месте значения не имели, ему отказывали, в лучшем случае приглашали заглянуть этак месяцев через пять-шесть.

Сегодня Масляков сунулся, было, по объявлению на галантерейную фабрику, где требовался агент по сбыту продукции, но, потолкавшись среди двух десятков претендентов, которые толпились в коридоре, безнадежно махнул рукой и почти весь день бесцельно бродил по центральной улице города, тянул время, чтобы вернулся домой попозже. Он долго сидел на скамейке в сквере, тупо смотрел на снующих людей, вереницы машин, вывески, потом сорвался с места и пошел на берег Волги, где так же долго и бесцельно смотрел с высокого берега на широкую воду, мост, редко проплывающие суда и вальяжно расхаживающих по аллее голубей. Все это существовало как бы отдельно от него, исчезло, проносилось мимо, не задевая сознание и души, где были только усталость и пустота.

«Эх, заснуть бы сейчас, – лениво подумал Масляков, затягивась подобранным на асфальте сигаретным окурком, – заснуть бы сейчас лет на двести-триста. Заснуть, чтобы не видеть этого бардака».

Это была первая и единственная возникшая у него за весь день мысль, и, усмехнувшись ей, он поднялся со скамейки и пошел к остановке автобуса.

При возвращении домой самым неприятным для Маслякова местом был подъезд, возле которого постоянно сидели старухи. Раньше он почти не замечал их, проходил, помахивая портфелем, еле отвечал на приветствия пенсионерок. То было раньше. Сейчас же он норовил как можно быстрей и незаметней прошмыгнуть на лестничную клетку.

В квартире пахло мылом, шумела стиральная машинка, Ольга на балконе развешивала мокрое белье. Увидев мужа, она крикнула:

– Подай прищепки! Они в кладовке.

Масляков разулся, взял прищепки и пошел к жене. На балконе он неловко потоптался и, наконец, как бы через силу пробормотал:

– А у меня, понимаешь, опять ничего не вышло.

Ольга погладила мужа влажной рукой по щеке.

– Ничего, Леша. Со временем все образуется, ты ведь не виноват, что так все случилось… У нас хоть резни да холеры пока нет. А работа найдется…

Масляков сморщился, зашмыгал носом и отвернулся. Да, подумалось ему, может быть, все и обойдется, но когда это еще будет. Ольга все-таки молодец. Другая бы заела за безденежье, а эта тянет безропотно на свою учительскую зарплату его и дочь, которая сейчас гостила у бабушки.

– Ты, наверно, ругаться будешь, Леша, – виновато сказала жена, когда они ужинали. – А я ведь не устояла, продала то кольцо, что ты мне из Египта привез. Оно мне ни к чему, пальцы опухли, не лезет. А цену хорошую дали. Вот мы и с деньгами.

Масляков вздрогнул. Деньги, деньги… Куда ни сунься, всюду они, деньги.

Вечером они смотрели телевизор. Сначала какой-то американский детектив с полусотней убийств, потом «Лотто-миллион». Крутился барабан, метались шары, ржала и хлопала в ладоши нанятая на вечер публика. Потом ведущий объявил, что кто-то в Чебоксарах выиграл шестьсот шестьдесят миллионов рублей.

– Вот повезло! – вздохнула Ольга.

– Если уж что и иметь, так лучше миллион долларов. Это все-таки надежная сумма, – задумчиво произнес Масляков.

Дальше по телевизору показывали еще один фильм, но Алексей Борисович смотрел его вполглаза. Слово «миллион» отпечаталось в его мозгу, как протекторы тягача на мокрой глине, и что бы там ни мельтешило на экране, мысли неумолимо возвращались к одному и тому же – к миллиону.

«Конечно, – думал он, лежа на диване рядом с женой, которая перед сном всегда читала фантастику. – Миллион – это хорошо, это здорово, но сумма устрашающая, где взять такую? Заработать ее за жизнь не заработаешь… Украсть?.. Грабануть какой-нибудь банк?.. Нет… Грабеж, кровь, тюрьма… Так и миллион не захочешь… Лучше, конечно, заиметь миллион нечаянно, ну, найти, что ли… Вон в газетах пишут, что бизнесмены в кейсах большие суммы носят. Допустим, подпил бы один такой и потерял миллион. А я бы нашел. А почему бы и нет?.. Ведь везет же другим. Миллион… Если по сто долларов, это сколько пачек будет?.. Сто пачек… Пожалуй, в кейс не войдут, хотя сегодня какой кейс. Да, найти бы где-нибудь в кустах… А дальше, что делать с миллионом?..»

Масляков открыл глаза и покосился на жену.

– Оля, допустим, у меня появился миллион долларов, что бы мы с ними стали делать, на что тратить?

Жена оторвалась от книжки и рассмеялась.

– Спи, выдумщик! Таких забот у нас никогда не будет.

– Ну а вдруг… Должен же я с женой посоветоваться, ведь деньги-то у нас всегда были общие.

– Этот свой миллион можешь тратить как хочешь, – улыбнулась жена. – Погоди, мне две страницы осталось дочитать…

– Перво-наперво, – сказал Масляков, – деньги нужно надежно спрятать. Врут, что в банках доход. Убегут, и концов не сыщешь. У меня мать деньги всегда в валенок прятала… Нужен, конечно, дом, настоящий дом комнат на двенадцать, с участком в гектара полтора леса, чтобы и грибы, и ягоды… Машины две, тебе и мне… Нет! Сначала нужно уехать отдыхать. Сначала в Париж, потом в Рим, в Мадрид, на Багамы… Уехать на полгодика… А то ты у меня, кроме Казанского вокзала, ничего не видела. В Париже осенью хорошо!.. Приоделись бы, причупурились – и дальше!.. К весне бы вернулись и за дом взялись… Матери твоей помочь бы надо… Или к себе возьмем?.. Можно и к себе… катер купить бы надо… Представляешь, по Волге… Да…

Жена захлопнула книгу, выключила свет и повернулась лицом к стене, а Масляков, засыпая, еще долго лепетал о будущих поездках, покупках, о каком-то рысаке, ферме, пока окончательно не заснул с блаженной улыбкой на лице.

С этого момента, когда Алексею Борисовичу пришла мысль о миллионе баксов, жизнь его заметно повеселела. Он даже сходил в парикмахерскую и постригся, стал надевать новый костюм и рубашки, которые прежде тщательно берег. Отказы в приеме на работу, которые сыпались на него с прежней неотвратимой регулярностью, уже не огорчали. Он улыбался в лицо кадровику, презрительно хмыкал и, выходя, громко хлопал дверью. Как-то само собой получилось, что в душе Масляков стал чувствовать себя миллионером, и это приносило ему неизведанное доселе наслаждение. Мысль о миллионе согревала и тешила его в бесцельных блужданиях по городу, в очередях, в толкучке горячего, как чайник, автобуса.

Так прошло несколько счастливых дней, занятых мечтами о далеких странах, о встречах с тем, что когда-то им было увидено по телевизору или прочитано в книгах. Масляков по вечерам увлеченно разглядывал потрепанный атлас мира, прикидывал маршруты будущих путешествий и умиротворенно отходил ко сну, где его дневные грезы как бы воплощались в явь, он ехал, летел, плыл, куда ему хотелось, и ничто не стесняло его желаний.

Неприятность, как всегда это бывает, выскочила невесть откуда и неожиданно. Позвонил институтский приятель и сообщил, что умер их бывший начальник отдела, которого тоже сократили вместе с Масляковым.

– Слушай, так Петровичу всего пятьдесят пять?.. – промямлил в трубку Алексей Борисович.

– Мотор не выдержал. Что тут удивительного?.. Подходи к двум часам.

В глухом дворе панельных пятиэтажек стояли катафалк и автобус, возле подъезда толпились молчаливые люди. Масляков поднялся на третий этаж, вошел в открытые двери квартиры. Зеркало в прихожей было занавешено, в комнате на двух табуретках стоял гроб. Рядом с ним сидела женщина в черном платье и черной косынке. «Жена», – понял Масляков и покосился на гроб. Не решаясь сразу посмотреть на покойника, он сначала глянул на ноги и увидел выпирающие из узкого гроба черные туфли со стертыми подошвами, затем серые брюки, край пиджака, восково-желтые скрещенные на груди руки, галстук, высоко поднятый подбородок, острый, выступающий над запавшими щеками нос и плотно сомкнутые веками глубоко ушедшие внутрь черепа глазницы. У изголовья, озаряемая пламенем свечи, стояла икона. Масляков судорожно сглотнул подкативший к горлу сухой комок и перекрестился.

Окна в комнате были плотно закрыты, и в спертом воздухе витал запах тлена. Здесь, в этой комнате, смерть провела черту, отделившую мертвое от живого, вечное от временного, истинное от случайного, произошел разрыв в течение времени, возникла устрашающая черная дыра, заглянув в которую Масляков содрогнулся и ощутил ледяной озноб.

Нащупывая рукой перила лестницы, он спустился вниз, глубоко вздохнул и прислонился к стволу березы. Спелая, кое-где уже тронутая желтизной листва чуть слышно шумела на ветру, кора дерева была на ощупь жестка и колюча, корявые корни жадно вцепились в бесплодную городскую землю… А рядом из распахнутых настежь дверей показался край гроба, взмахнул черными крылами шопеновский марш, провожающие стали садиться в автобус, и траурный кортеж сначала медленно, потом, все быстрее и быстрее набирая скорость, помчался по улицам осеннего города.

После поминок, не сговариваясь, Масляков с приятелем зашли в магазин, купили бутылку водки и спустились к Волге. На пляже было пусто, ветер гнал по песку начавшую уже опадать листву, серые волны нехотя накатывались на бетонные плиты.

– Ну, что ж, помянем Петровича, – сказал приятель, наполняя бумажный стаканчик. – Путевый был мужик во всех смыслах. И как человек, и как инженер. И ведь как помер! Не болел никогда. Помнишь, в прошлом году в волейбол играли, как лось прыгал. Это все жизнь. Выкинули из института, три месяца – и спекся. Я на него посмотрел в гробу и о себе подумал. Мне, Борисыч, тоже надоело жить, устал, понимаешь, устал я жить, будто не сорок мне лет, а все сто!.. Нет у меня интереса к жизни. Мельтешат вокруг, как тараканы, бизнесмены, рэкетиры, просто рвань, а человека не видно…

   Водка была теплой, вечер тусклым, зеленая грязная вода бугрилась волнами, на которых покачивались грязные и обтрепанные, будто нищие беженцы, молчаливые чайки.

– Выдь на Волгу!.. – воскликнул захмелевший приятель. – Вышел. Ну и что?.. Огромная вонючая лужа, в которой появилось чудо-юдо, бледная рыба-поганка по кличке «душман». Перегородили Волгу десятком плотин, и не течет она никуда, болеет и гниет. Так, брат, и вся Россия. Сначала одни ее мурыжили семьдесят лет. Теперь другие мурыжат. Эх!..

– А меня знаешь, что сегодня поразило, – задумчиво сказал Масляков, морщась от водки. – Не смерть даже, нет!.. Кого сейчас удивишь этим. Меня поразила надпись на железной пирамидке с крестом, что Петровичу поставили. Вернее, не надпись, а цифры: 1949-2004. Цифры понятно – год рождения, год смерти, а вот тире, черточка между ними. В этой черточке вся жизнь его уместилась, вся!.. И детство, и юность, и учеба, и работа, и любовь, и ненависть – словом, вся жизнь. Если хочешь, это надгробное тире, как бы зачеркнувшее человеческую жизнь, и содержит в себе весь смысл нашего бытия. Как ни бейся, как ни гоношись, но придет нечто, что сильнее нас, и все зачеркнет, как ошибку.

За разговорами они просидели на берегу до темноты. Когда Масляков вернулся домой,     Ольга уже спала. Алексей Борисович, смущенный своей задержкой, быстро разделся и юркнул под одеяло. От жены веяло уютным домашним теплом, из сумерек засыпающего сознания привычно всплыла мысль о миллионе, о том, как он его будет тратить. Качнулись зовущей бирюзой волны Ионического моря, зашелестели паруса яхты, калейдоскопом промелькнули панорама Парижа, развалины Колизея, силуэт Виндзорского замка, и вдруг будто чья-то невидимая рука смешала эту разноцветную мозаику. Невесть откуда пахнуло сыростью из разверстой могилы, послышался стук падающих на крышку гроба комьев земли, закачалась железная пирамидка-памятник с убийственной чертой между двумя цифрами, и, всхлипнув, Масляков очнулся от дремы.

Жена тоже проснулась и тревожно спросила:

– Что с тобой, Леша? Может, сердце?

– Да нет, – ответил Масляков, поворачиваясь на спину. – Так, мысли всякие… Знаешь, Оля, если бы у меня был миллион, то ни в какие Парижы я бы не поехал. Что толку?.. Только деньги профукаешь да заразу какую-нибудь подхватишь. Нет, Оля, на эти деньги нужно храм выстроить. О Боге мы позабыли, вот все и беды от этого. Обязательно нужно храм построить, вон на пустыре у нас в микрорайоне, где хотели кабак строить, даже яму под фундамент выкопали…

– Какой ты у меня еще ребенок, Лешенька, – вздохнула жена. – Все мечтаешь.

На следующий день Масляков окончательно укрепился в мысли о строительстве храма. Он не пошел по очередному адресу в поисках работы, побывал в церкви, первый раз за всю жизнь. По деревянным истертым ступеням Алексей Борисович поднялся на паперть, протиснулся сквозь толпу внутрь и умилился сердцем, увидев торжественное убранство храма, мерцание свечей перед иконами, людей, погруженных в созерцание недоступного и вечного, перед чем всегда, подобно мотыльку перед ярким светом, трепещет человеческая душа. Запел церковный хор, мелодия ветхозаветного псалма, в котором Масляков не разобрал ни слова, была так чиста и пронзительна, так благолепна и свежа, что у него на глазах выступили слезы неизведанного доселе восторга от ощущения причастности к великому таинству. Вместе с тем Алексея Борисовича смущало и угнетало то, что он был среди молящихся не то что чужим, но все равно каким-то посторонним. Все крестились, клали поясные поклоны, шептали слова молитвы, а он стоял столбом и только озирался вокруг. Какая-то старушонка жестко ткнула его сухим кулаком в спину и прошипела:

– Чего лупишься нехристь!

Смутившись, Масляков начал пробираться к выходу.

Вечером он пошел на пустырь. Солнце садилось, его заходящие лучи золотили края плотных белых облаков, приобретших очертания кремлей и соборов, медленно и торжественно плывущих над вечерней землей. Горько пахло спелой полынью, под ногами похрустывали стебли сухой травы. Котлован под фундамент оказался громадной впопыхах вырытой ямой, на дне которой зеленела вода, высились кучи хозяйственного мусора, сносимого сюда жильцами близлежащих домов.

Масляков присел на обломок валявшегося в траве бетонного блока и огляделся по сторонам. Вокруг пустыря стояли девятиэтажки, кое-где в окнах уже горел свет, доносилась музыка. Несмотря на это, микрорайон производил впечатление плохо обжитого места, просто это были поставленные в беспорядке дома, где люди коротали время в бетонных квартирах перед мерцающим экраном телевизора. В сумерках микрорайон вымирал, только изредка, боязливо озираясь, пробежит запоздалый прохожий или проедет, сверкая «мигалкой», милицейская машина.

«Построить церковь, – подумал Масляков, – и как многое здесь изменится! И денег на это дело не жалко. За полмиллиона долларов можно такой храм отгрохать. На века! И мне бы после смерти здесь место нашлось…»

Был четверг, и по телевизору опять показывали очередной розыгрыш тиража «Лотто-миллион». Мелькали шары, на табло высветилась выигрышная комбинация, ведущий передачи выкрикивал умопомрачительные суммы выигрышей.

– Все! – решил Масляков. – Была, не была!

Утром он дождался, пока жена уйдет на работу, и достал коллекцию марок, которую собирал с детства, даже ходил в кружок, в филателистическое общество, и лишь последние несколько лет охладел к этому занятию. Среди его собрания было несколько редких марок, за которые ему предлагали весьма крупную сумму денег. Масляков положил их на чистый лист бумаги, просмотрел через лупу и спрятал в чистый конверт. К обеду он уже был при деньгах. Скупщик был страшная жила. Алексею Борисовичу пришлось отчаянно торговаться, и после этой схватки у него болела голова, он не мог сосредоточиться на чем-то определенном. Со стороны Масляков являл собой странное зрелище. Он шел по аллее центральной улицы города, размахивал руками, то присаживался, то вдруг вскакивал со скамейки и что-то бубнил себе под нос. Возле первого попавшегося ему киоска «Лотто-миллион» он остановился в задумчивости, огляделся, потом решительно подошел к окошечку и протянул в него пачку денег.

Все оставшиеся до розыгрыша тиража дни он жил в лихорадочном возбуждении, которое периодически сменялось длительными приступами страха и неуверенности в себе. Масляков стал скрупулезно изучать свою внешность, подолгу разглядывал себя в зеркало, находя все больше и больше изъянов. Сначала ему стало казаться, что у него начал расти нос, и он подолгу стоял у трельяжа, разглядывая себя со всех сторон. Затем ему решительно не понравились свои уши, явно нелепые, мясистые, как вареники, потом привели в расстройство губы, особенно нижняя, оттопыренная и всегда мокрая.

«Несоответствие носа и ушей, – пронеслось искрой в мозгу Маслякова, – может привести к плоскостопию и утрате миллиона».

Нет, свой миллион он так просто не отдаст, все деньги до последнего цента были расписаны Масляковым на заранее решенные траты. Церковь, дом для семьи, машины, кругосветное путешествие.

Но тот голос, со стороны, решительный и уверенный в себе, внушал: «Болван!.. У тебя дверь из ДСП. Пни хорошенько – и развалится. Ищи-свищи тогда свой миллион».

И Масляков занялся укреплением входной двери. С обеих сторон он нашил на нее по слою толстой фанеры, врезал дополнительный второй замок, лампочку на лестничной клетке, чтобы не выкрутили, заключил в проволочную сетку.

Много забот доставило оборудование тайников для миллиона. Масляков решил их сделать два, чтобы рассредоточить капитал и не хранить в одном месте, что было бы весьма удобно для вора. В выдвижном ящике комода он соорудил двойное дно, куда вполне могло войти тысяч пятьсот стодолларовыми бумажками. Остальные деньги Масляков предполагал спрятать под досками пола на балконе, решив, что уж там-то, на виду у прохожих, никто искать их не будет.

Перед розыгрышем тиража, в четверг, он впал в сумеречное, тревожно сонливое состояние. То в голове раскаленными искрами метались обрывки каких-то слов и фраз, то его сознание надолго заволакивала мутная серая пелена, и он сквозь нее слышал, как сосед с первого этажа, по виду явный бандит, договаривается с дружком подломать масляковскую квартиру, и только одно их останавливает, что не знают, где искать деньги.

Вечером Масляков включил телевизор и уселся перед ним в кресло. Наконец на экране выскочил бойкий ведущий, закружились в бесовском танце шары и стали высвечиваться цифры выигрыша. Когда выпал последний шар, Масляков возбужденно соскочил с кресла и с радостными воплями стал кружиться по комнате!

— Миллион! У меня есть миллион!..

… Врач психбольницы с любопытством смотрел на сидевшего напротив него субъекта.

– Ну как, Масляков, вы сегодня спали?

– Нормально. Вот только тараканов много. Один в ухо забрался и щекотится усиками.

– Нет у нас тараканов. Это вам кажется.

– Как нет, есть.

– Ладно, оставим это. Давайте лучше поговорим о миллионе. Он что, действительно у вас есть?

Масляков нахмурился и опустил глаза.

– Ну, так как? Может, его и нет в природе, этого миллиона?..

– Как нет, если я его сам спрятал!.. До него никто не доберется. Скоро мы его с вами начнем тратить.

– Да?.. Интересно, интересно. И каким образом?

– Надо тут у вас ремонт капитальный сделать, а то поэтому в церковь никто не ходит. Потом, когда закончим, до Парижа прямым рейсом с женой. Может, и вы с нами, а, доктор?..

Николай Полотнянко