Черная осень. Темные капли дождя. Ранние сумерки. Мертвый мокрый асфальт. Свет фонарей растворяется в черноте и до улицы не опускается. Конец ноября. Конец шестидесятых. Это не писательский прием — это моя дорога по Тверской, тогда улице Горького — от Белорусского вокзала вниз, к Телеграфу… Еще жива пушкинская аптека, в которую он не раз обращался (кому она помешала, что ее снесли в хрущевскую вольницу?), и там — то ли с тех пор, еще пушкинских, то ли по какой другой неведомой причине любят писателей, художников, композиторов… особенно молодых… Провизор — старая еврейка с рыжими поредевшими волосами… Как она узнавала нас, никому еще неизвестных, а только начинающих, подающих надежды, молодых, амбициозных, безденежных, с нашими нелепыми насморками, кашлями, шеями, замотанными шарфами в этом гнусном дожде и темноте — и в прямом и переносном смысле… Да простит она меня… вылетело из памяти ее имя, но сама она, как близкий и сделавший много добра человек, перед глазами… Даже и не нужно ничего, а ведь все в дефиците по тогдашней советской жизни, но все равно хочется зайти, если ты рядом тут и спешишь мимо… просто поздороваться и ответить на какие-то пустячные вопросы, а за это взамен получить столько теплоты в улыбке и «заходите, если что-то надо»…

Давно кончилась оттепель пятидесятых, и наползло, как эта осень, черное безвременье… И моя забота гонит меня по Тверской в Большой Гнездниковкий переулок д. 9, на последний, десятый этаж, где размещается издательство «Советский писатель». Но не в него я иду… и не рукопись несу… Там, в задней комнатенке, один стол, и за этим столом моя надежда и спасение… это секретарь Профкома литераторов при издательстве «Советский писатель», поскольку я ушел «на вольные хлеба», т.е. нигде не работаю и не числюсь, значит, по советким законам — тунеядец…

Никакого отношения, кроме соседства, эта организация, «Профком литераторов», к издательству не имеет и существует с самого начала давних тридцатых, еще до первого Горьковского съезда Союза Писателей… Власть уже тогда заботилась о том, чтобы надежно управлять искусством, вот и создали такие профсоюзы литераторов — их несколько в столице — и они удостоверяют, что ты действительно живешь литературой…

В памяти недавний пугающий процесс Бродского с омерзительно распоясавшейся бессовестной судьей, и страшно самому попасть в такие же лапы — от них не уйти… Кто же подсказал мне, что есть такая спасительная организация? По-моему, поэт Михаил Пляцковский, который начал выходить в литературный свет чуть раньше меня, поделился опытом… И вот я на подступах к этому дому, построенному в начале века, замечательному во многих смыслах и известному коренным москвичам как дом купца Ниринзее… Для меня, как потом оказалось, этот дом вообще особенный, потому что с годами я узнал многих его обитателей, потому что в нем — Учебный театр ГИТИСа, а в доме рядом — музей-квартира Александра Борисовича Гольденвейзера, где я познакомился с его вдовой, замечательной Еленой Ивановной, и где выступал со своими стихами, а в соседнем подъезде — композитор Леонид Афанасьев, с которым я подружился и вместе работал, а… но это до другого рассказа. И вот я поднимаюсь наверх на самом медленном в Москве огромном лифте, изготовленном на мануфактуре Смирнова в начале века, прохожу через бесконечную редакторскую с полутора десятком столов, заваленных рукописями, издательскую комнату… А дальше справки… анкета… рекомендации… справка о гонораре в месяц — надо было наскрести по разным издательствам, газетам, редакциям, радио хотя бы 50 рублей в месяц, прожиточный минимум нищего писателя… и, конечно, «фотография, как на паспорт»… И тогда — спасительный членский билет! И можно в милицию и домоуправление теперь предоставить справку на бланке! Я литератор! Пушкин тоже называл себя литератором!!! Можно даже получить характеристику! Можно познакомиться с хорошими людьми, которых сплотила одна стезя — узкая, и пока, странно, но не перекрытая властью! А чего бы ей проще! Да одним насупленным взглядом и росчерком пера!.. Со многими я там сошелся в течение долгих лет… но сегодня — первое заседание детской секции, в которую меня приняли, это значит: собрались те, кто пишет для детей… Нас немного: дождь, старость большинства членов, которые состоят в этом профкоме, или Группкоме, как его еще называют, чуть ли не со дня основания… Разговор о том, что надо помочь кому-то… он болеет, и кто-то вызывается помочь, а потом еще кому-то — и я впервые слышу фамилию Кондратьев… Он живет, оказывается, не так далеко от меня… и я сразу же включаюсь в работу… Алексей Николаевич Кондратьев… поэт Алексей Кондратьев, которого я никогда не видел, не слыхал и не читал…

Никто, пожалуй, не восстановит число и месяц, но я не биографию Кондратьева пишу, и не мемуары… Это только попутно вспомнилось начало нашей дружбы… да и об этом я бы умолчал, но о писателе Кондратьеве речь, а как писатель привязан к своему времени объяснять не надо — так вот оно тогда какое было… время… осеннее, невзрачное и страшное под верхним слоем ничем не колышимой ряски… даже 68-м годом… осужденным обывателем вслед за вымороченной прессой и серым кардиналом Сусловым, набиравшим предсмертную паучью силу…

Я жил в новом, спальном, районе и был обладателем невиданной роскоши — телефона! Позвонил Алексею Николаевичу и спросил, когда можно его навестить. Он мне ответил, что в любое время, потому что из дома выбирается очень редко… и я поехал, ничего не подозревая…. а что было подозревать…

В ответ на мой звонок дверь загудела и сама открылась, а из глубины квартиры донеслось: «Проходите!». Я двинулся по коридору и в конце его, сквозь открытую дверь комнаты, увидел большое лицо и огромные за очками глаза, уставленные на меня… посредством зеркала на кронштейне, приделанного к стене…

Он лежал. И это наискось установленное зеркало, которое слушалось его руки, сообщало ему: кто вошел в дверь, какая птица села в кормушку на балконе, что показывает телевизор, где лежит книга — на столе или… Он лежал, не мог сам поменять своего положения… Я несколько растерялся, очевидно, но осталось в памяти не это, а ощущение очень крепкого рукопожатия и две гантели на одеяле по обе стороны укрытых ног…

Я бы хотел представить вам, читатель мой дорогой, все стихи Алексея Кондартьева… Их не так уж и много, но это невозможно, к сожалению… Призову сегодня лишь те, что помогут нарисовать его портрет… Остальные найдете сами, если очень захочется, ведь он издавался… и центральными издательствами… одна книга для взрослых вышла в том самом «Советском писателе» в Москве…

Итак… вот его стихи.

АНКЕТА

Я родился через два месяца

После ареста отца.

И с тех пор не случилось повеситься.

Видно, так проживу до конца.

—

Я храню, как святыню, — бумагу,

Что преступником не был отец.

И твержу, как урок, как присягу,

Что конец — всему делу венец.

—

Мать отправили в ссылку со мною,

Но по-божески: к Волге-реке,

И дышал тяжело за спиною,

Потухал Ленинград вдалеке.

—

Сын врага трудового народа

(лет за пять перед близкой войной) —

Полтора мне исполнилось года,

Как покинул я город родной.

—

Был Саратов, где мы голодали,

И испуг от воздушных тревог…

Вы, быть может, не меньше видали.

Я не хвастаю здесь, видит Бог!

—

Вы поверьте, — написано честно,

Я нигде не сорвался на крик.

Интересно ли вам? —

Интересно? —

Уважаемый наш кадровик.

Да уж! Кадры у нас решали все!.. А крика, действительно, до последнего его мига ни разу никто от него не слышал — он ведь вот какой был! Совсем другой!

УДИВЛЕНЬЕ

     Гвоздь

 с молотком

друзьями были.

—

     Гвоздь

  молотком

по шляпке били.

—

 И прячась

  в стену

от испуга,

—

    гвоздь

 удивлялся

рвенью друга.

Или:

ГРИБНАЯ ПОРА

В чаще белые грибы

от заботы хмурят лбы!

А поганки

без забот

смело смотрят на народ!

Много позже, когда этого человека уже не было на свете, я понял, что тогда, с момента знакомства, поразило его чувство времени. Его удивительно активное, деятельное участие в жизни, казалось, опередило именно время, будто он знал секрет «всемирной паутины» — Интернета до его изобретателей, владея им не монопольно, а делясь с сотнями, если не тысячами знакомых и друзей! Главное, что удивительно, — к нему всегда было легко дозвониться, а вместе с тем, его телефон не то что не умолкал и раскалялся, а был просто еще одним жизненно важным органом.

Алексей Николаевич успевал прочесть все новинки, помнил, кто какие стихи где опубликовал, какие книги вышли, знал все новости из писательских кругов и не только…

Ему не хватало непосредственного общения, и он замещал его всеми доступными способами. На тумбочке стоял приемник «Фестиваль», подаренный по-моему детским домом, и этот очень хороший аппарат имел дистанционное управление. Умельцы из какой-то школы провели провода к дверному замку, и гости могли войти в квартиру, а кружок «Умелые руки» детского дома научил телевизор влючаться и переключать программы с помощью тех же проводов на расстоянии — а ведь тогда в СССР ещё даже не слыхали про самые обычные нынешние «управлялки», которые и программу поменяют, и громче-тише, пожалуйста, — готово… И форточка открывалась им самим, и доска с бумагой подъезжала к груди — такой маленький писательский столик… а стихи отсюда, из под его пера улетали в редакции…

По словам,

как по камням,

не надеясь на награду,

доберусь?

Переберусь?

Рвусь через свою ограду.

—

А к добру ли,

или к худу,

неизвестно мне пока;

видимо,

не будет чуда –

не протянется рука.

—

И такое же мученье,

для кого-то,

может быть, —

во Вселенной заточенье:

Он,

готов себя сгубить,

бьется там в ожесточеньи, —

 хочет стену продолбить.

Такие стихи надо перечитать. Помолчать. Выучить. И, не выказывая это их автору, подивиться его мужеству и оптимизму…

— Слушайте, Алексей Николаевич, помогите, пожалуйста! — это я к нему по телефону…

— Сэр Мишель, я к вашим услугам… — это он в ответ.

— Строчка замучала — никак! Заело! — а он замечательный версификатор! И это обычное дело (и он мне звонит частенько), когда действительно заходишь в тупик и нервничаешь, и бьешься, и… Ох уж эти враки о вдохновеньи и легкости письма!

— Сэр! Я слушаю — читайте, — он никогда за десятки лет не сказал, что занят, что… сколько причин на белом свете…

Может быть, прятался за шутку?

— О, сэр, от вас ушла жена! —

Теперь вам одиноко!..

— Нет, сэр, мне участь смягчена

До окончанья срока!

Но ему никто участи не смягчил. Был обычный мальчишка с исковерканой дикой властью судьбой. Жил, как миллионы таких же… Ссылка — да, но футбол, школа, кино… А в 14 лет особая беда грянула — полиомиелит… за что, спросите?.. И, роковое число что-ли, — четырнадцать операций… не помогли они…

Сочиню я другую судьбу

и пошлю всемогущему Богу:

пусть архангел поднимет трубу,

возвещая большую тревогу!

Затрубит над моей головой:

— Поскорей обратите вниманье:

человек недоволен судьбой —

надо срочно менять мирозданье!

К нему приезжали друзья — специально с ним погулять, они катили каляску по Ленинскому проспекту к Воробьевым горам или в Парк культуры и наслаждались юмором и оптимизмом Алексея Николаевича… и то, и другое непросто: коляска в собранном виде в лифт — ну, никак, а в подъезде до двери сколько ступенек… И в театре — не предусмотрено, в кино — тоже… и в библиотеке… Везде: нет!.. Слово инвалид значило: ущербный… и отвяжись, и барахтайся сам со своими заботами, не видишь что ли — с «нормальными» бы разобраться… И они, власть имущие, разбирались… да так, что хруст стоял по всем городам и весям!

По-видимому, нет святых на свете, —

смиримся с этой истиной простой;

святые — и недолго — только дети,

а дальше — или культ, или застой.

—

Но раз бы в жизни повидать святого,

который и всечастен, и всеблаг,

и услыхать души безгрешной слово:

 — Не предавал? — Так я тебе не враг.

Не один партийный бонза тех времен скрежетал бы зубами от этих строчек… А можно ли их было издать?! На свет они появились давно — к людям пришли только в 90-е годы…

Главный редактор очень известного детского журнала в силу своего возраста и, очевидно, положения поучал меня, молодого и зеленого, что надо бывать в редакции — ибо «рукописи мало, мы должны хорошо знать, кого печатаем, как живет, что думает…» и далее в том же духе… Возможно, он проходил службу еще и по другому ведомству… но имени его поминать не стану… Да еще рядом с Алексеем Николаевичем…

А ведь он, Кондратьев, ни разу не опустился до того, чтобы объяснить, почему ему не удается побывать в редакции… Он наивно полагал, что рукописи достаточно, что она говорит сама за себя…

Конечно, по мере того, как у него появлялось имя, стало известно в литературных кругах, почему он не присутствует на собраниях… в Союзе Писателей… в редакциях не появляется… Но не все могли постичь, что «состраданье нам дается, как нам дается благодать»… Это ведь состояние души, а тут только Божий промысел, и ничего более…

Затеял я такую «забаву», честно признаюсь: брал рукопись Алексея Кондратьева и нес ее в тот самый журнал, где меня, если не ненавидели, то терпеть не могли (еще и за то, что приходилось им меня изредка печатать, в силу не зависящих обстоятельств, но об этом другим разом)… так вот, с рукописью своего товарища, коллеги — а для них, конечно, секрет, что друга! — шел я в эту редакцию и добивался (а лица при этом у работающих в ней становились перекошенными от злости), чтобы стихи его почитали внимательно, и не через год, а срочно… и чтобы мотивировали, если не хотят печатать… Мотивировали!.. Но лучше печатали бы! И печатали… Со своими стихами никогда бы не пошел — унизиться не мог себе позволить, а с чужими (это для них — чужими, а мне-то — родными) за честь считал…

 Я ходил с его стихами по тем редакциям, куда мне, с моими стихами, вход был закрыт, я ходил по тем редакциям, где меня знали и любили, а уж про те, где я заседал в редсоветах — и говорить нечего… Трудно было печататься в России в те годы, впрочем, и всегда трудно: редакционные планы переполнены — это же не «Малая земля», и Алексей Кондратьев не Г.Марков и не С. Михалков, и бумаги нет — это же не «Малая земля» и Алексей Конратьев не Г.Марков и не С. Михалков — не думайте, что опечатка! Они везде одинаково затверженно отвечали… Нет у них на эти стихи ни места в плане, ни бумаги, а хозяйство плановое!..

И все же мы праздновали победы!

— Сэр Мишель! — раздавался в трубке радостный голос Алексея Николаевича. — Вашими молитвами… — он так радовался каждой своей опубликованной строке!..

— Да бросьте вы, Кондратьев!.. — борюсь я с ним. — Стихи, они и в этой редакции стихи…

— Полно, сэр, не скромничайте!.. Пьем шампанское?

— Пьем!

Он рассылал свои публикации и книжки, книжечки десятками… нет, случалось — и сотнями! А сколько денег это стоило! Не знаю, хватало ли ему гонорара?! А Оленька, его жена и по мере сил секретарь, таскала бандероли на почту… Ей тоже было трудно двигаться… ее эта болезнь тоже не помиловала… Но помогали… то почтальон, принесший обильную почту Кондратьеву на дом, то друзья, то школьники, дети, с которыми он дружил…

Чужой ребенок подошел ко мне

и ласково прижался теплым боком.

— О, Господи! — воззвал я ненароком, —

Безмерный дар не по моей вине.

—

Той девочке — пяти, шести годов —

я нежно гладил пепельные прядки;

ее глаза со мной играли в прятки, —

взгляд вспыхивал — и снова был таков.

—

Посмейтесь, но тогда я был велик, —

я б на змеиное рванулся жало!

Но девочка со смехом убежала…

А жаль, что я не умер в этот миг.

Да, нет же! Он, слава Богу, ошибся! Хоть поэты и предсказатели своей судьбы во все времена… У него родился Пашка! Павел! Сын! Он и Ольга были так счастливы, как могут быть счастливы очень добрые люди! И такие стихи пошли! Особенно детские!.. Мне бы все их собрать в один “дом» с твердыми обложками, да кто издаст в наше меркантильное время? А, может, поэтому? Может, из-за меркантильности и издадут? Читайте же:

ТАЯ, ТАЮШКА, ТАЮША…

(Колыбельная для Таи)

Таенька – Тая,

Таенька – Тая…

Хочешь дождик с тобой посчитаю?

Стук-перестук… потемнело стекло:

Сколько же с неба воды натекло!

—

Струйки текут и текут, повторяя:

«Таенька – Тая,

Таенька – Тая…»

—

Скучно деревьям сейчас за окном,

Шепчут деревья о том и о сем…

Песенка листьев такая простая:

«Таенька – Тая,

Таенька – Тая…»

А совесть гложет. Самое страшное наказание самого себя — сожаление… объясню… покаюсь… может легче станет…

Он никогда не жаловался, ни-ког-да! Скажет только: «Сэр, Мишель! Если вы куда-то едете, возьмите меня с собой в машину: в «Жигули» я умещаюсь, а в «Москвич» — нет!» А у меня «Жигули» появились! И мы едем вместе — он сзади, и коляска сложенная рядом… Ему не хватало живых впечатлений — улицы, машины, дома, лотки, прохожие… Мы разве думаем о том, как прекрасно просто идти по улице, какое это счастье! А оказывается!.. И я бегу в редакцию, а Алексей Николаевич смотрит на Неглинку, я наивно тороплюсь — он один! А он говорит с сожалением: «Вы уже вернулись!..» Я слишком спешил, наверное, и слишком мало раз он сидел сзади в моей машине и с непередаваемым юмором и наблюдательностью комментировал жизнь вокруг…

Из его оптимизма я часто черпал, когда было мне совсем худо. «А он? — спрашивал я себя. — Ему как?» И все буквально, кроме здоровья родных и друзей, меркло и скукоживалось… Все эти «отлупы» из редакций, исковерканные редакторами книги, которым по многу раз делали «обрезание», все эти неприемы в Союз писателей, все эти антисемитские выкрики на закрытых редсоветах, о которых мне потом передавали, и отмененные по той же причине авторские вечера, и не врученные заслуженные на конкурсах (под девизом, конечно) премии, когда узнавали, кто автор — что это? Пыль… А он, Кондратьев, внушал радость жить тем, что был рядом… Так как же от этого можно было отрываться, торопиться и потом оправдывать себя семьей, детьми и своими болячками…

Позволю себе показать вам одно свое переживание в стихах, которое иначе не выскажешь…

***

Не откладывайте встреч

И задерживайтесь долго,

Впрок ни часа не сберечь,

Не вернуть ни дня, как долга.

—

Что себя потом корить, —

Ни прибавить, ни исправить,

Ничего не повторить,

Телеграммы не отправить.

—

И утраты каждой боль —

Друга противостоянье,

Согласились чёрт и Бог:

В наказание — страданье!

—

Сколько раз кошмар ночной

Опрокинет из постели,

Время самый страшный зверь —

Опаляет душу в теле.

—

Не утишить боль потерь.

Заменить утраты нечем.

Сожалением теперь

Обеспечен, как ни вечен.

—

Не откладывайте встреч,

Не ленитесь, не скупитесь,

Как там жизнь ни перечь,

Повидаться торопитесь!.

Сколько ж раз так за жизнь случается… и страдается потом… безысходно это… навсегда ведь…

Простите, Алексей Николаевич!..

Мы так и были на «вы» всегда… Не придавали обращению никакого значения, по-моему, это ведь не мешает дружить… Мне кажется, тут ни возраст — мы почти одногодки — ни положение… Ну, так вышло… прежде и не замечал как-то…

Зато всегда удивлялся, нет — восхищался, КАК он делал стихи. Совсем не как тот, кого вождь назначил «лучшим поэтом пролетарской эпохи», который написал книжку «Как делать стихи?», и нам всучивали (простите за слово — нет точнее) ее за образец… Алексей Кондратьев не изводил «тысячи тон словесной руды», а работал ювелирно, выстругивал бережно, нежно, как из свеженькой смолистой сосновой дощечки каждую строчку. Поэтому все они незаменимы в каждой строфе. Вслушайтесь. Всмотритесь в глубину строчек, а порой и в их расположение…

БЕРЕЗА

Березу любят все, —

Она у нас пригрета:

Все молятся красе

Березового света.

—

От милой белизны,

От ласковой печали

Опять глаза ясны,

Как будто бы вначале.

—

В начале чувств и дней,

Когда их было много…

Сейчас мы перед ней

В предчувствии итога.

—

Итог неисправим,

И потому в испуге

Мы на нее глядим,

Тоскуя друг о друге.

—

Томит житейский хлам;

Но милосердно все же

Лицо остудит нам

Ее живая кожа.

—

Березу любят все…

Мне хочется помолчать и послушать его голос, потому что однажды слышанные в авторском исполнении стихи потом, при чтении, обязательно звучат его голосом, даже те, которых он вам и не читал — это проверено… много тысяч раз… А голос у Кондратьева такой глуховато-звонкий, знаете, может быть, Утесовский? Узнаваемый… Смотрите…

В ПУТИ

Я в пути

Узнал у ветра,

Что найти

Не могут метра!

—

Он удрал

Из километра

Под покровом

Ночи!

—

Говорят,

Что этот метр

Не вернется

В километр;

—

А без метра

Километр

Стал на метр

Короче!

ЕМЕЛЯ

Емеля мелет языком

которую неделю!

И все ругают дураком

болтливого Емелю!

Емеле страшно замолчать,

не говорить и не кричать;

и услыхать впервые,

что говорят другие.

ЦИРК

Под куполом цирка

Гимнастки летали!

За ними

Внимательно

Львы наблюдали.

Рычали они для острастки:

«Не вздумайте падать, гимнастки»!

МЕНЬШЕ – БОЛЬШЕ

Смотрел человек на часы

и дергал себя за усы.

Чем меньше спешили часы,

тем больше редели усы.

КОБРА

Возможно ли, —

быть коброй

и все-таки

быть доброй?

А бывало, он звонил, чтобы я порадовался вместе с ним его удаче, хотя и поздно, а до завтрашнего утра терпеть тяжело… Он чувствовал очень тонко и точно, кто и как к нему относится… Как у всякого художника, а у него особенно, острота ощущений была необычайной… И звучит его голос, и он ждёт… похвалы ли, а вдруг, критики?.. Но по-моему: восхищения!

ГИЕНА

Никто себе не выбирает гены.

Войдите в положение гиены.

НОСОРОГ

Заплаканы глаза у носорога:

закрыта к людям для него дорога.

Ведь люди из-за этой толстой шкуры

не видят тонкости его натуры.

КОМАР

Нигде не рады комару,

Везде комар не ко двору.

Ведь на его укусы —

Устойчивые вкусы.

ПЕВЦЫ

Соловей-соловушка

Повстречал воробушка:

Под большим секретом

Стали петь дуэтом!

ВОРОБЕЙ

Весел в холод воробей!

Весел в голод воробей!

И куда он прячет горе? —

Непонятно — хоть убей!

ГРУСТНОЕ

Уронила на козу

Бабка грустную слезу,

А для бабки ни слезы

У бесчувственной козы.

Я замечал, да и вы, наверное, что у людей, которые неважно видят — обостряется слух, у людей которые плохо слышат — превосходное зрение… Природа как бы возмещает, пытается исправить свою несправедливость… Острота чувства Алексея Николаевича поразительна, а он еще титаническим трудом сумел добиться от самого себя возможно точного выражения своих переживаний и потрясающей искренности, когда пишет о самых сокровенных, интимных моментах своей жизни…

Невзначай

по прихоти судьбы,

вот сейчас тебя увидеть мне бы,

без упрека,

грусти

и мольбы,

женщина — мое второе небо.

—

Ты прости, что позабыть не смог

темнотой испуганные руки,

тела твоего живой поток,

двух сердец ночные перестуки.

—

День, прожженный горечью насквозь,

вечера холодную усталость.

—

Так забыть тебя и не пришлось.

Ты прости,

что ты во мне осталась.

Уже после его кончины я узнал, что в пору моей битвы с Союзом писателей, он звонил туда в партком и стыдил его членов за их методы… существования и руководства… Он не случайно был детским писателем — верил в добро. И не верил, что есть люди, которые исповедуют совсем другое…

 Я часто думаю о нем. Не о стихах — они во мне, уже как моя частичка, без них худо… невозможно… а о нем… Еще одна растоптаная имперским монстром судьба не сдавшегося человека… Ну, вы послушайте, кто мог писать такие стихи:

Поговорим о надежде.

Все-таки, как ей не быть?

Ведь заходила и прежде,

Хоть не могла полюбить.

—

Ходит хозяйкой по дому,

В книгу заглянет, в тетрадь…

Значит, пришла не к чужому?

Снова, сначала, опять.

—

Вот так он умел любить…

—

Говорите со мной, говорите,

пусть случаен и мелок зачин;

одарите меня, одарите,

не имея особых причин.

—

Светлый мир у себя не оставлю,

всем, кого я ни встречу, раздам;

безымянную душу прославлю

по далеким от нас городам.

—

Дайте руки свои на прощанье,

ведь у нас не предвидится встреч;

только сердце дает обещанье

помнить облик и голос, и речь.

Алексей Кондратьев на сей раз ошибся. Он будет встречаться с нами многожды, потому что не покинул этот мир, а пророс сквозь него своими стихами, стал его частью.

Михаил Садовский