Вот, бывает, соберется народ где-нибудь. Посмотреть чего новое. Или поговорить, если есть свободный час. О чем нам любо поболтать на досуге? Например, о курортных местах. Скажем, о Крыме. Или сравнить, что и как бывало у нас в прошлом. А меня давно уже не оставляет такое чувство, что… Даже когда нам точно бывало плохо, эти годы…  Вот они уйдут в прошлое,  а наши потомки… да и мы сами!.. будем называть их добрыми старыми временами. Мне, в тему, сразу вспоминаются симферопольские дворы, какими они были лет через десять с гаком после большой войны, и заманчивая жизнь, которая в них шла…

Тяжеленная, в полтора человеческих роста калитка нехотя повернулась на красных от ржавчины петлях и, натужно скрежеща, стукнулась о раму. Содрогнулись от удара древние широкие ворота. И затряслись, еле удерживаясь на столбах.

— Качаются! — сиял Анатолий; он опустил саквояж и чемодан на стертые камни перед калиткой и огладил дряхлые доски. — Но стоят. Как в наше время. Словно захорошевший от пивка гуляка, который из последних сил цепляется за косяк…

Анатолий повернулся к жене, но та не желала разделить мужнину радость. Она лишь испытывала облегчение от того, что нудное путешествие с пересадками с автобуса на поезд, на самолет, на такси, наконец, иссякло, и они прибыли в город своего детства.  Вызывающе скучая, она утомленно трогала ручки чемоданов. Модные туфли вмялись в тонкую пыль, смешанную с крупицами песка. Эта пыль копилась с тех времен, когда не было ни города, ни песчаника, из которого сложены стены самых старых его домов. Время, становясь ветром, сдувало тончайшие крупицы с древних скал, а потом со стен первых строений, и тонкий налет пыли у их подножия слой за слоем выстилал путь от эпохи к эпохе, от войны к войне, от дождя до дождя. А из глубины огромных стеновых блоков выступали контуры мелких ракушек, осевших невесть когда на дно давно пересохшего моря… Анатолий перенес чемоданы через порожек во двор, подождал, пока туда же ступит жена, и осторожно покачал ворота. Они предостерегающе заскрипели.

— Оставь ветерана в покое! — Лена одернула мужа. — Еще опрокинутся…

— Ага! — возликовал Анатолий. — Помнишь, как они тогда шлепнулись?

— Помню даже, что тебе за это было, — безучастно отозвалась Лена. — И что?

— Ничего, — Анатолий озирал ряды окон, веранд и лестниц, обегающих изнутри неподражаемый длинный крымский двор, и машинально расстегивал пуговицы на рубашке.

— Застегни! — в глазах жены появился стальной блеск. — Пуговицы! Неприлично. — Елена скользнула взглядом по окнам, за которыми началось какое-то движение, и голос её стал ниже на два тона. — Бери вещи. И пошли в дом! – она перешла на шепот, и это затишье было предвестием грозы. — Тебя ещё мутит после самолета? Нет?

Нечто незнакомое просыпалось у Анатолия там, где, как считают, помещается душа, распирало самые глубины его существа, распирало, значит, и рвалось наружу. Взгляд его зацепился за остатки пня почти в центре двора.

— Здесь же еще в прежний наш приезд была шелковица. Или акация?..

— Какая разница? — сталь проступила уже в голосе жены. — Значит, спилили!

— Она же вечно тут торчала, — возразил Анатолий и вдруг завопил: — Ай-яй-й-йю-у-уй!

— Очумел? — стойкая женщина Лена вздрогнула, а на окнах зашевелились занавески.

— Ты помнишь? — сиял Анатолий. — Как это было тогда… — и он опять завопил во всю силу легких, вспоминавших старый боевой клич джунглей: — Ай-яй-й! Джейн! Выходи!..

… — Дже-ейн! Вы-хо-ди-и! — вопил благим матом, задрав голову, тощий мальчишка по имени Толик, за тридцать с лишним лет до того, как вернулся сюда с женой. Легкие у него, что кузнечные мехи, глотка луженая, голос желтый, как выражался его дедушка. Вопль мальца звенел стеклами в окнах, залетал на лестницы и веранды неповторимого симферопольского двора. Такие есть лишь в крымских городах: в их старых, татарских, кварталах.

Дома замыкают двор в кольцо. И переулок, обегавший это кольцо и упиравшийся с двух сторон в Таврическую улицу, назывался Круглым. В проулки смотрит всего несколько окон, некоторые прорублены уже после войны. Стены из бута или глыб серо-желтого песчаника. Внутрь ведут деревянные ворота. Есть и черный ход, но обычно обе двери его тамбура заперты на ключ. Ворота примыкают к высоченной стене. В ней, единственной в нашем двора, нету окон. Скифские предки явно возвели её, чтобы долбить в неё мячом. Потом шли кладовки, за ними дощатый нужник, один на всех. Потому в жизни двора он играл видную роль. Он отвоевал достойную своего значения площадь меж двух каменных сараев. Их крыша, утепленная толем, общая с нужником. Не нужник, а огромная пещера! Его доски казались ещё более ветхими, чем ворота. Судя по доскам, с ворот и нужника началась в доисторические времена оседлая жизнь наши предки. После того, как они загадили вокруг все, что можно. Очередные завоеватели не хотели ступать на загаженную местность. Нарушился торгово-выгодный обмен, и предкам пришлось задуматься о будущем… Нужники, черпаками на длинных ручках, чистили золотари. Для их телег с бочками важно размыкались ворота. В машинизированное время сортиры обустроили в квартирах, но общие нужники сохранились. Золотари остались при деле, но пересели на авто с железными цистернами… Кроме нужника, уважаема высоченная акация. Или шелковица. Под ней спорят о важных местных делах и мелких всемирных проблемах, враждуют, мирятся. Дерево мира! У каждой семьи водопровод  на кухне, но есть и общий источник воды. Это не древний колодец. А кран на трубе, торчащей из деревянного ящика с крышкой домиком, под краном врыт в обрамление из мелких камней старый таз. Вода из него стекает под днище ящика и под домом убегает на улицу. Шелковица или акация древнее двора. Ворота и нужник его ровесники. Общий кран моложе.

Напротив нужника, у стены, узкий палисадничек. Толин дедушка обнес его штакетником: бабушка растила там астры и георгины, гладиолусы и мяту и ещё что-то, налету не углядишь! Обычно во двор Толик прыгал из окон над палисадником, сшибая в полете головки георгинов. Порой Толик приземлялся на коленки, зацепившись за вьюнок, лезущий на стену по веревочкам. Коленки, да, жалко, но разом попадаешь во двор, лучшее в мире место для игр. Можно скакать по сомкнутым кое-где крышам, шиферным и черепичным и. И сорваться, болтаясь на одной руке, как орангутан в цирке, нескромно явившись в окне чьей-то кухни или спальни, в самый неудобный для хозяев миг. А если прыгнуть с акации на ближнюю крышу, тебя усладят вопли хозяев, когда у них на потолке без причины закачается люстра. Ещё можно провожать дворового пьяницу от ворот до объятий его супруги, иначе он заблудится и попадет в чьи-то другие объятия. Крику будет!..

Утро и начиналось обычно с криков. «Малако! Ма-ла-ко-о!» или «Ножи точу, каструли починяю-у!» выводили женские и мужские голоса на улице. Очередь с бидонами тянулась за ворота, скрипела калитка. Порой жужжащий точильный круг проникал во двор. Детвора, став в круг, заворожено следила, как из-под рук небритого точильщика летит огненная струя и скачут по земле искры… Но чтоб в такую рань! В воскресный день! Толик так долго орал насчет того, чтобы некая Джейн вышла скорей на балкон, что все обитатели двора, от самых юных до самых убогих, включая домашних животных, выставили в окна лица, отразившие все виды ярости. Проснулась рыжая толстая кошка с глазами ведьмы. Кошка ничейная. Или, как говорили, всехняя. Упиваясь воплями, она села у ног мальчишки, вылизывала шерстку и подпевала. Порой она переставала прихорашиваться и зубами, бережно, снимала с тощих толиных лодыжек облезавшую от загара кожу. Наконец, из заоконного сумрака второго этажа вынырнула девчачья мордашка. Косички в стороны, надо лбом челочка, глазенки хитрые, нос пуговкой, переносицы нет. На лбу написано, что девчонке столько лет, сколько и Толику. Звать её, понятно, Ленка. Она свесила вниз голову:

— Эй! Кому орешь? Я ревную. Я Ленка. С кем вчера ел мороженое, предатель?!

— Дура. Ты теперь моя Джейн, — провозгласил Толик. — А я твой Тарзан. Выходи!

В городе крутили фильмы о Тарзане с незабвенным Джонни Вайсмюллером в его роли. Дедушке и бабушке Толика повезло увидеть их первые послевоенные показы. Они вновь поддались общему помешательству и повторно окунулись в тарзанью киножизнь, взяв с собой Толика. Неосмотрительно! Они не знали, какие беды навлекут на свой двор, джунгли которого состояли из старой акации и древнего нужника, мир с ними обоими. А Толику двор казался бесконечно огромным. Время отстукало ему восемь лет. И он мучил дедушку дурацкими вопросами: восемь лет, это не то же самое, что восемь годиков, потому что где же ещё восемь зим и веснов… или весен и зимов? Если мерять годами, получаешься старше, чем если мерять летами! От этой новой теории относительности дедушка забывал, что растет во дворе: акация или шелковица. Забывшись, дед ладонью лупил Толика пониже спины и взвывал от боли: мальчишка состоял из одних костей, а зад его был как деревянный… Вот и решили бабушка и дедушка чем-то отвлечь Толика. Хотя бы Тарзаном.

Что именно вынес Толик из тарзаньих фильмов, осталось тайной. Но ему понравилось, как голый человек лучше всяких обезьян скачет с ветки на ветку. Чем больше Толик об этом думал, тем больше понимал: это что-то!.. И это то, чего не хватало.

К тому времени, когда пересеклись жизненные дороги Тарзана и Толика, дворик уже напоминал пороховую бочку. Сюда, к бабушкам и дедушкам, к теткам и дядям слетелись на летние каникулы внуки и племянники. В своих городах и поселках на западе, севере и востоке им жутко надоели школьное занудство и обычные уличные игры. Теперь эта дикая орда томилась в ожидании свежей идеи. Это был прекрасный взрывчатый материал. Назревал бунт. И тут бабушка с дедушкой открыли Толику правду о тарзаньей жизни.

— Йя-а-а-а-у-ую-юй! Джейн, за мно-ой! — летел воинственный вопль над двором.

По верандам и крышам мчался восьмилетний Тарзан Толик. Над головой его вился парик из свалявшейся пакли. Поверх черных трусишек трепыхалась набедренная повязка из той же пакли пополам с ветками акации. Или шелковицы. Кто их разберет… Боевую раскраску заменяли ссадины на локтях и пятна зеленки на сбитых коленках. С веранд он перескакивал на нужник, там кто-то потрясенно вскидывался, но Толик уже перелетал на сарай… Рядом мчалась верная Джейн — курносая Ленка. Впереди неслась огненная кошка, то есть, прошу прощения, не узнал, всехняя пантера Мурка. А позади поспешала стая орущих обезьян. Обезьяны были бесхвостые: зимой, в своих далеких, укутанных снегом городах, обезьяне мирно сидели за школьными партами, как вполне богобоязненные дети. Но теперь они стали тарзаньим племенем. И оно с воплями носилось по двору. Не все его обитатели мирились с этим нашествием. Нервная и образованная дама – школьная училка и она же мама приворотной Лорки из квартиры у ворот, то и дело причитала:

— Надо отвлечь мальчика от Тарзаньих подвигов. Пожалуй, я дам ему индийскую сказку про царя обезьян Ханумана…

— Не надо, — умоляюще отзывался через четверть часа вдруг очнувшийся от дремы дамин муж, флегматичный дядя Витя-сварщик; он мог спать даже, когда на его пузе плясали все обезьяны мира. — Хануман и его обезьяны были летучие, если Толик это оценит…

А вот тюремного сторожа Василия эта орда раздражала. Пять раз в день, как по расписанию, Василий ругался и дрался со своей женой Ксенией, такой же тощей от пьянства и обладавшей трубным, прокуренным голосом. Из-за воплей тарзаньего племени Василий не слышал, какими словами поносит его жена, терял нить беседы и страшно злился.

— Йя-а-ай! — вопила громче Тарзана белокурая девушка Джейн.

Поддав ногой, она отправляла в небо резиновый мячик. Он летел высоко-высоко, так, что дядя Витя-сварщик, следя за его полетом, машинально засыпал. А мячик пронзал облака, сбивал налету мошкару, но обратно, подлец, не возвращался. Почему-то он всегда застревал в ветках шелковицы. Или акации. Рыжая пантера Мурка бросалась спасать мячик, но тоже пропадала в густой листве. Видимо, путала воробьев с мячиком.

— Хочу мячик! Где мой мя-а-чи-ик? – светски-капризно тянула дама джунглей Джейн.

Тарзан вспрыгивал на дерево. Повиснув на ветке, он тряс её как Джонни Вайсмюллер. Первыми вылетали воробьи. Потом выпадала всехняя кошка Мурка. С вытаращенными глазами она шлепалась наземь и вопила «Йя-ай!». То есть, «Мя-ау!» «Йя-ай!» орали тарзаньи подданные, когда мяч вываливался из ветвей и падал прямо в разверзтый рот храпящего дяди Вити-сварщика. Дядя Витя-сварщик выплевывал мячик и сонно говорил:

— Я её все же спилю, весь свет застит… — и флегматично смотрел на акацию.

Гвалт взмывал до небес. Из дома вылетал взбешенный Василий и матерился первыми и последними словами. В самый пик скандала с женой он трахнул об пол стопку старых тарелок. Но обезьяний гам лишил его удовольствия послушать звон раскоканной посуды.

— Дядь Вась, а сколько времени? — ничем не смущаясь, спрашивал Тарзан.

— А что? — мгновенно настораживался любопытный пьяница Василий.

— Да так… Дядь Вась, вы посторожите тут, а как тетя Маруся выйдет, крикните.

— Ладно, — соглашался тюремный страж. — Караулить — мое дело.

Вся ватага во главе с Тарзаном и девушкой Джейн влезла в нужник, прихватив с собой таинственные предметы. В назначенный свыше час явилась тетя Маруся. Знаменитость! Она лучше всех пекла пироги и была необычайной толщины. В гостях ей предлагали два табурета. Нужник она посещала со своим аппаратом. Переваливаясь, тетя Маруся несла перед собой ночной горшок и, несмотря на ясный день, свечку. Дядя Вася подал сигнал. Тарзаны спешно перебежали в сараи. Тетя Маня-поперек-себя-шире скрылась за ветхой дверью. Ждать пришлось недолго. Внутри нужника хлопнуло. Раздались треск, грохот, и многопудовая тетя Маруся с воплем выпорхнула из тихой обители, высадив дверь.

Накатила мертвая тишь. На распростертой двери сидела тетя Маня, из разоренного нужника вился едкий дымок. Василий, пискнув «Не я!», юркнул в дом. Выскочила дочка тети Маруси, шкидла Нюрка. Она до четырнадцати лет ходила по двору в одних узких трусах. Это не смущало мужчин: то, для чего женщинам нужны бюстгалтеры, появилось у Нюрки после пятнадцати. Задержка ее огорчала; она с малых лет готовилась замуж… Убедившись, что мать жива, а горшок цел, Нюрка потянулась, провела ладонями по голому телу, вдумчиво поправила трусики и скрылась. Тарзаньи радости её не влекли. К дымящемуся нужнику не спеша подошел дядя Витя-сварщик и принюхался:

— Стервецы! — сообщил он: — Карбид в банке в очко бросили.

Он достал из-под тети Мани раненую дверь и стал водружать на её законное место.

Дня три джунгли… пардон, двор отдыхал. Заживали юные задницы, крепко выпоротые. Но толины дедушка и бабушка собрались на рынок: надвигалась пора, когда в медных тазах будут кипеть варенья. Жители заготавливали припасы. Для заготовки нужно время, а как надолго оставить без присмотра дворового Тарзана? Особенно волновали дедушку и бабушку подвалы. Взрослые по неразумию называют так преисподние пещеры чудес, вырытые под некоторыми домами. А прежде, говорят, они тянулись под всем двором. В прохладно-затхлый погреб можно сойти по разбитым ступеням и, трясясь от страха, лизнуть соседское варенье. Соседи орут, как бабуины на баобабах, когда заметут на месте преступления. Но их же дитенки лазят в наши банки! Значит, все поровну. Шиферно-черепичные крыши – верхний мир, небесный, открытый солнцу и сиянию звезд. Подвалы – подземный  мир, нижний, путешествие в его недра пугающе-заманчиво. Жуки и пауки встретят смельчака, с ним потолкуют крысы и сверчки, ему помигают светляки. А как-то сюда заполз уж. Говорят, он все еще там. Огромным стал! Прячется. Подвал петляет. Лампочки не на каждом углу, а свечи порой задувает чем-то: в подвалах даже в жару сквозит из тьмы ледяная жуть. Поймать бы ужа. Расспросить… Дедушка с бабушкой на корню пресекли возможное вскрытие подвала Тарзаном Толиком. Они отвели его к тюремщику Василию. И строго очертили границу перемещений: от дверей квартиры Василия и Ксении до дверей квартиры бабушки и дедушки. В сторону ни шага! Окна в комнатах они заперли, так что…

— Так что георгины твоей бабушки останутся целыми, — сказал Василий Толику, — не поскачешь через них из окна… Орехи хочешь? Молодые! Только шкурку снимай. Горькая.

Василий достал орехокол, но давил орехи ладонью и разнимал на две половинки. Ксения включила электросамовар. А Толик водил пустой скорлупой по столу, как по морю.

— Дядь Вась, вот мы берем у тебя или у дяди Вити замазку и спички, ну, чтоб сделать мачту… — Толик качал скорлупку, будто ее настигла волна, — и пускаем лодочку. Под черным ходом и квартирой тети Мани! Там у лодочки столько приключениев! Пока выскочит на улицу… Тетя Маня сидит сверху как кто? Как Соловей-разбойница? Или гра-ама-адная птица-орлица, которая сторожит тайны и сокровища подземной реки?

— Что я тебе скажу, малец, — Василий вдруг встал и отряхнул ладони от ореховой крошки. – Вы, мелюзга, не смейтесь над тетей Марусей. Поперек себя шире, ходит вперевалку. А когда была та война… на ней твой будущий отец воевал. А твоя мама с ее родителями и многие из нас уехали в эвакуацию. И тут всё заняли враги… А перед тем парень из нашего двора взял в жены девушку Марусю. Она из детдома, у нее не было ничего своего. Стали они жить тут. В его комнате. Под которой вы теперь пускаете кораблики… И вдруг война. Парня призвали в армию. Чтоб, значит, с врагом биться. Он и сгинул. Ни весточки. Ни похоронки. Что убит. Пропал без вести. Значит, никто его мертвым не видел. Маня осталась жить в его комнате с родившейся от него дочкой. И сказала, что будет ждать его вечно, и беречь его жилище, а к его возврату вырастит их дочку Нюру такой красавицей, что отбоя не станет от женихов, и она никогда не будет одинокой. Понял?

Толик перестал рулить скорлупкой и слушал, будто ему рассказывали сказку. Ксения стояла между мужем и самоваром, палила едкую махорочную папиросу, уводя руку вбок, когда выдыхала дым, — и молча, внимательно смотрела на Толика темными, как маслины, горящими глазами, словно что-то хотела внушить ему. И Толик понимал: Василий и Ксения одно целое, и даны друг другу хотя бы для того, чтоб было с кем всласть поругаться…

Общение взрослых во дворе разнообразно: сплетни или лесть, смотря по обстоятельствам. Союзы»на троих» и пакты самозащиты от бдительных жен. Карты, домино, лото вечерами… Но неизменно наступал день, когда взрослые объединялись, чтобы устроить детям общий день рождения. Командовала праздником Мириам Мурадовна, знаменитая на всю округу своими дореволюционными веерами и самой большой керосинкой в «старом татарском квартале». Она придумывала и рисовала поздравительную открытку каждому и выбирала подарок, подходящий только ему. Устраивала танцы с веерами. А если не было дождя, развешивала самые роскошные веера между окнами. Ближе к вечеру молодежь расставляла по всему двору раскладушки, собираясь ночевать под открытым небом и трепаться вволю.  Мириам Мурадовна водила с мелюзгой хоровод и рассказывала волшебную историю каждого веера. Взрослые, у кого еще оставались силы, сходились к Василию и Ксении в комнату-веранду, поиграть в лото или в карты. Приворотная Лорка разбирала карточные колоды и распечатывала спичечные коробки. Тетиманина Нюрка раскладывала карточки и трясла мешочком с лотошными бочоночками. Толькин дедушка нервничал:

— И чтоб мне, шантрапа, не бегать за спинами и не подглядывать масти! Знаю вас!

— Мы же помогаем! — отнекивался Толик. — Поднимаем с полу. Если кто карты туда.

— Какая была бы артистка! – грустно сказала тетя Маня, посмотрев в сторону Мириам Мурадовны, плывущей по двору во главе ребячьей вереницы. – Дети, шли бы вы к ней…

— Не-а, не-а, — воспротивилась Ленка. – Вы щас бочоночки под столы нароняете.

— Ага! – подтвердил тарзаний оруженосец и спросил: – На спички будете играть?

— Или сегодня играете на мелкие монетки? — уточнил Тарзан Толик и заявил: — А к Карамель Мармеладовне еще успеем!

— Чтоб я этого больше не слышал! – Толькин дедушка вдруг так шмякнул ладонью по столу, что Ксения выронила изо рта папиросу. – Мармеладовна! Чтоб не коверкать имя! Оно у нее от древнего рода… Может, болгарского. Или от цыганских баронов. А то вовсе караимка. Или… — дед помолчал, выпуская пар. — Возможно, она из древних хазар!

— Ты совсем запутался, сосед, — сказала ленкина тетя. – Хазары тут ни при чем.

Взрослые глянули в сторону Мириам Мурадовны и разом вздохнули. Тарзаны, положив подбородки на стол, блестели глазами. Тетя Маня развернулась на табурете, расставила широко ноги, уперлась ладонями в колени, оглядела детей и негромко сказала:

— Когда-то они должны узнать. Дети, наша Мириам до войны училась на артистку. Как пела и плясала! Ее любимая учительница подарила ей свои старинные веера. Цены им не было!.. И полюбил нашу Мириам один парень. Тоже был не из здешних. И вот война. Он исчез. А когда наши прогнали врагов, он вернулся. Но тут стали выселять.

— Об этом не наго разговаривать, — напрягся тюремный сторож Василий.

— Разве запрещено? – спросила ленкина тетя. – Тут всегда было много народов. Когда прогнали врагов, власть на некоторые народы обиделась. И в одну ночь войска вывезли отсюда всех греков, болгар, крымских татар, немцев. Восемь народов! Вчистую. Допустим, кого-то за дело. Но не может весь народ быть виноватым…

— Во время оккупации, — встрял Василий, — кто не был, тот не знает, что тут творилось.

— Не в том дело, — сказала ленкина тетя. – Мириам и ее родня не подлежали высылке. Учительница скрыла Мириам у себя. Который ее любил, явился сюда. А тут солдаты. Всех метут. И родню Мириам. А тут жил  такой… Тоже любил Мириам. И ревновал к ее другу. Тот, как семья Мириам, был вроде грек. А, может, даже не из здешних народов? Ревнивец про это смолчал. Но шепнул командиру, что друг Мириам из тех, кого надо забрать.

— Но этот парень не дался! Отчаянный! – вступила толина бабушка. – Отбился. И ушел. Вроде как через подвал или по крышам. И больше его никто никогда не видел.

— Мириам долго была в горячке, — продолжила ленкина тетя. – Потеряла голос, не могла петь. Вернулась в наш двор. Занимается с малышами в клубе. Ну, это вы знаете…

Взрослые разобрали карточки лото. Дети по одному вышли из комнаты. Нюрка ушла к тем, кто расставлял раскладушки и водил вокруг них танцы под взмахами вееров Мириам Мурадовны. А Лорка поманила обезьяньего царя: «Чего расскажу!» и, оглянувшись на взрослых, скользнула в подвал. Толик, Ленка и кто-то из тарзаньего племени шли за ней, как бандерлоги за удавом. Лорка была старше Нюрки. Губастенькая, в теле, дочь дяди Вити и его жены, учительствующей дамы, Лорка считала, что умеет воспитывать мелюзгу и не упускала такой возможности никогда. Но ее все время сносило на волшебные истории с приворотами и неприкаянными душами в потустороннем мире. За то ее и прозвали приворотной. Малышня, нырнув за Лоркой в подземную темень, пугливо оглядывалась назад, на серое пятно дневного света на входе. Настороженно всматривались в тусклый желтый шар  электрической лампочки далеко впереди. Следили за пляской туманных теней где-то за полками. Тарзан нес перед собой оружие: рогатку, заряженную каменюкой.

— Вот тут он и рылся, — Лорка обвела рукой окружающий затхлый сумрак.

— Кто?! – почти беззвучно выдохнула Ленка. – Чего рыл-то?

— Пропавший жених Карамель Мармеладовны! Он и еще кое-кто спрятались тут от тех, кто хотел их увезти неизвестно куда в Сибирь. Переждали. А потом прорылись обломками досок под домом. И ушли подземным ходом прочь. Потом земля осыпалась. Но канавка осталась. Вы по ней бумажные кораблики и скорлупки пускаете под домом на улицу.

— А взрослые… — пискнул кто-то из тарзаньих подданных, — они ж говорят, что жениха никто никогда больше не видел…

— Ага, — Лорка кивнула. – Я думаю, он тут сгинул. И много кто… И его душа, как привидение, блуждает тут и ждет, когда Карамель Мурадовна выведет ее на свет…

— А караимы эти, — совсем шепотом спросил кто-то, — они кто? И те… Хазары?

— Мама объясняет, но я их путаю, — отмахнулась Лорка. – А хазары это древние колдуны. Я про них тоже не пойму. Давно жили тут, до нас. Волшебничать умели… Исчезли!

— Вот тут жили? – с восторженным ужасом обвела темень рукой Ленка.

— Может, и сейчас тут. Как уж, — уверенно заявила Лорка. – Призраками. Колдуны же!

— А тот предатель куда делся? – с мрачным видом  напряг свое оружие тарзаний царь.

Ответить никто не успел. Сбоку зашуршало. Метнулась тень. Тарзан пальнул туда из рогатки. Зазвенело и загремело. Взвился визг, и мимо мелюзги помчалась к выходу Мурка, неся что-то в зубах. Малышня и Лорка тоже завизжали и кинулись вслед. Позади бежал Толик и бурчал: «Такая каменюка зазря пропала!» Выскочив наружу, Мурка бросила у порога убитую ею крысу. Крыса была чем-то облита. Брызги попали и на Мурку.

— Ой! – Белокурая девушка Джейн наклонилась над крысой, разведя в стороны руки. – Это же кизиловый кин… кис… ко-ны-фтюр! И… И… Рассол огурцовый!

Всехняя пантера отвергла добычу, оскверненную гадкой смесью. Брезгливо пофыркивая, Мурка пронесла крысу шагов пятнадцать и бросила к ногам дяди Вити-сварщика; он шел поиграть на веранде в лото, но закемарил стоя, привалившись к акации. От убойного запаха он очнулся. Он добыл из кармана тряпицу и поднял за хвост тушку крысы:

— Ага. Вот какой вражина в наших погребах сшибал банки с полок!

Он отнес крысу в нужник и кинул в очко. А сердобольные и справедливые тетя Маня и Мириам Мурадовна вынесли пантере Мурке сразу два блюдечка: с молоком и сметаной.

В конце недели белокурая девушка Джейн заскучала: «Хочу мороженого!»

— Джейн хочет мороженого! — провозгласил обезьяний царь Тарзан.

Оруженосец стремглав кинулся за ворота. И тут же вернулся. «Там… там!..» от волнения он не мог говорить. Соседнее обезьянье племя объявило войну. Двор попал в осаду.

— Хочу мороженого, — повторила Джейн, и голос её не обещал ничего хорошего.

Для разбега Тарзан отошел подальше от ворот. Что такое тощий восьмилетний малец? Почти ничего не лопает! Но если этот комок кожи да костей пустить со скоростью пушечного ядра… Вопя, как оглашенный, «Йя-ай!» Толик промчался быстрее пушечного ядра.

У ворот он взлетел в воздух и смаху долбанул ногой в калитку: он собирался эффектно явиться перед врагами. Эффект превзошел самые безумные его мечты. Калитка не открылась. Сгоряча Толик забыл, что она открывалась не наружу, а во двор. Но огромные ворота крякнули, дрогнули и вместе с калиткой и опорными столбами плавно выпали в переулок. Сквозь клубы пыли обрисовались потрясенные лица врагов. А в следующий миг они мчались прочь, вопя от ужаса. Рыжая всехняя пантера Мурка, преследовала их по пятам.

Через секунду все обитатели двора в панике покинули жилища. Еще жила память не только о военных бомбежках, но и о довоенном крымском землетрясении. Ветхие ворота оказались тяжеленными. Когда они грянулись оземь, в памяти старожилов встали жуткие подробности землетруса. На этот раз первым под открытым небом оказался медленный дядя Витя-сварщик. Помня давний трагический опыт, он командовал: «Дальше от стен! Кто не успел выйти, станьте в дверные проемы!» Когда судороги земли утихли, он огляделся, силясь постичь нагрянувшие перемены. Нет слов, ну, нету слов, чтобы передать его чувства. Хотя в год довоенного землетрясения лет ему было меньше, чем Толику, но он хорошо помнил, что в тот раз, когда рушилось все, ворота устояли.

Бедный тарзаний зад! Но, тряся после экзекуции ушибленой ладонью, толькин дедушка считал, что жалеть надо его: «Когда нарастет мясо на костях этого бандита?!..» Наутро белокурая Джейн одиноко тосковала среди пустынного двора, попискивая: «Йя-ай!!…

— Тута я… — глухо, как из бочки, донесся голос её избранника и повелителя.

— Мя-у! — подтвердила пантера Мурка и потерлась спиной о дверь сарая.

— Они посадили тебя к мышам и тараканам! — ужаснулась Ленка.

Тарзан гордо сопел в щелку. Тарзанье племя выжидая, следило из всех углов. К обеду тихая Ленка сперла у дяди Вити штырь, у Василия молоток и сковырнула замок вместе со щеколдой с двери сарая. Тарзанье племя ликовало. А Ленка вошла в раж и пошла сшибать все замки, щеколды и шпингалеты, до каких она могла дотянуться – по всему двору.

— Йа-яа-уй! — возвестил о своем освобождении царь джунглей.

Но обезьянье племя, видя, с каким размахом орудует белокурая девушка Джейн, укрылось, кто где смог, не рискнув заполнить собой дворовую пустыню. А со второго этажа сошла Ленкина тетка и похитила верную подругу Тарзана.

На следующее утро уже Тарзан стоял в одиночестве посреди двора, широко расставив ноги, и орал: «Джей-й-й-йн! Где ты-ы-ы-ы? Выходи-и!»

— Я здесь, — Ленка свесилась из окна. — Заперли!

Тарзан разъярился. По выбоинам и выступам в стене, цепляясь за водосточную трубу, он взобрался на крышу дяди Васиной веранды, а оттуда на крышу квартиры Мириам Мурадовны. Достал из карманов рогатку и пирожок, прокричал: «Джейн, держи!» и пульнул пирожком в ленкино окно. Ленка исчезла и тут же появилась с надкусанным пирожком.

— Ну, как? — спросил Тарзан.

— Здорово! – сообщила Ленка. – Прямо в часы на стене! — И вновь куснула пирожок.

— Вкусно? Бабуля пекла. — Еще один пирожок улетел в окно. — Держи еще!

Толик зарядил рогатку конфетой. Примчалась по крыше рыжая пантера. Потерлась о толькину ногу и умильно попросила: «Мму-уррм-м.» Толик отпихнул кошку: «Отстань, не тебе!» и отправил конфету белокурой девушке. Мурка огорчилась: «Мя-ау!» В глубине комнаты зазвенело. Джейн скрылась. И, вновь появившись в окне, осторожно высыпала из совка какие-то осколки за подоконник и торжествующе махнула кулаком с конфетой.

— Йя-а-а-ай! — несся над двором, крышами и акацией торжествующий вопль Тарзана.

… — Йя-яа-яй! — кричал тридцать лет спустя Анатолий и глядел на жену.

— Не ори, ты не в зоопарке, — тихо и грозно увещевала Лена мужа.

— Каким маленьким стал наш двор… – он огляделся. — Всего сорок шагов в длину.

— Мы выросли, — Ленка уже говорила сквозь зубы. — И не сорок, а все шестьдесят.

— И акации не хватает. Или шелковицы. Один пенек торчит… Чего-то не то…

Анатолий смотрел на разъярившуюся жену. Все то же круглое лицо. Та же челка, уже не лихая, но как изящно набегает на лоб меж двух завитков! Те же глаза и носик. Но поубавилось лукавства и задору. Или они хорошо скрыты под внешним лоском? Сколько заборов перескочил Анатолий, сколько ворот, деревянных, каменных и железных, протаранил ради этих челки и носика. Сколько джунглей снес со своего пути ради этих глаз…

— Отлипнешь ты от этого места, наконец? — Ленка обвела взглядом ряды окон.

Анатолий понес чемоданы к дому. Навстречу спешили постаревшие дедушка и бабушка Тарзана. Сверху спустилась ещё бодрая ленкина тетя. Вышли из своих дверей совсем усохшие от пьянства бывший тюремный сторож Василий и его жена Ксения. И тетя Маруся-поперек-себя-шире. И Мириам Мурадовна, у которой в окнах все ещё висели знаменитые веера. И какие-то новые жильцы… А дядя Витя-сварщик не вышел. Однажды ему ударило в голову, что акация совсем закрыла от света его веранду. Он спилил дерево, разделал на чурки и раздал соседям. И стал чахнуть… и ушел в небытие вслед за акацией, мир с ними обоими.  Почему-то эту новость первой сообщили Ленке и Анатолию.

…С акацией был связан первый, но уже навсегдашний зарок Толика перед Ленкой. Выгорало буйное тарзанье лето. Обезьянье племя разъезжалось, кто куда. Толик и Ленка сошлись как-то днем под акацией. За ними увязалась Нюрка в своих узких трусах и сандалетах с помпонами. Она прислонилась спиной к шершавой коре и потягивалась, оглаживая себя узкими ладошками. Ленка жевала пончик, а Тарзан Толик винился:

— Все. Завтра увезут.

— Ага, — кивнула Ленка, облизнувшись. – Я догадливая. Видела, как утром твои папанец-маманец приехали. Рано-рано. А потом куда-то подевались.

— Они с бабушкой и дедушкой по магазинам пошли. И на рынок.

— Здесь-то всякие фрукты дешевле, все же знают, — покровительственно сообщила Нюрка и провела ладонями по груди: вдруг что-то вспухло, наконец, на проблемном месте?

— На будущий год вернешься? – Ленка внимательно оглядывала остатки пончика.

— Я всегда и отовсюду буду сюда возвращаться! – заверил Тарзан Толик. – Йя-яй!

— Глупые вы, — протянула Нюрка. – Навсегда! Это скучно. А надо все время все переменять. Тогда весело. — Нюрка заглянула за двойной ствол акации. — Правда, дядя Витя?

Дядя Витя-сварщик дремал на стуле, лицом к дереву, укутанный до подбородка в простыню. На стволе акации укреплено настольное зеркало, в мельхиоровом обруче. Рядом на низком табурете таз с водой. А мать приворотной Лорки ровняла портняжными ножницами остатки мужниной шевелюры. Учительствующая дама все в доме старалась делать своими руками: чтобы не транжирить зря деньги. Примериваясь, она поклацала ножницами над лысеющим теменем мужа, и выдала назидание разом по двум адресам:

— Виктор, не спи! Держи голову прямо, а то криво обрежу… Нюра, нечего развращать юных. Лучше помоги: отнеси тазик и табурет ко мне в кухню. – учительствующая дама взяла зеркало и мелкие причиндалы и пошла в дом. — Я тебе дам для тети Мани книжку с выкройками, взяла ей из нашей библиотеки. И тебе будет полезно почитать.

— Вот еще! – фыркнула Нюрка, но неспешно взяла таз и ни с того ни с сего упрекнула Толика и Ленку: они поглядывали на спящего дядю Витю, явно замышляя каверзу. – Мелкие вы, без соображений. Дядя Витя медленный. А во дворе все, что ломается, чинено им. Краны, замки, такие иностранные, ужас, никто не разберет, как сделано, а ему починить раз плюнуть! У него мозги, ух! В институте лучший был в математике. Или в физике! Его жена еще тогда на него глаз положила, и они расписались. Она же не из простых, ну, из таких… Её очень грело, что ее муж станет самым-самым важным ученым. А тут война. Когда уж она прошла, и врагов прогнали… Тут, говорят, осталось тьма снарядов, ну, бомб и мин, какие не взорвались. И раз, у ворот того двора, у которого до сих пор угол стены развален, ну, знаете? Что-то ка-ак рванет. А дядь Витя там был. Его камнем шибануло. Не то головой оземь ударило. Его жена выходила. Но с той поры… Он, если сильно мозги напрягает, болит у него ужас как голова. В науке уже ходу нет. Переучился на сварщика. Лучший в городе! Такой сложный шов может заварить! Математика из мозгов-то не выскочила. Но скучный стал. И медленный. Его жене пришлось в училки податься. Даже директором школы стала! Но не то, конечно, если б жена ученого! А так ей тоскливо…

Нюрка отвлеклась, чтоб в ответ на долетевший из дома вопрос учительствующей дамы «Нюра, ты, наконец, идешь?» крикнуть «Да! Уже!», и завершила свою повесть:

— Я найду мужа, как дядь Вить, когда его голова была ого-го. А слетят мозги, терпеть, как его жена, не буду. Другого найду! Чтоб не скучно жилось! — и, уходя в дом, она бросила на прощанье: — Вы покуда маленькие, вам это все как темная ночь…

Толик, немного выждав, вывернул перед Ленкой карман коротких штанцов:

— Видишь? Булавка! Острая. Проверил. А вот ножик. На кухне взял. Пока нет никого.

Ленка доела пончик и вытирала ладонями рот, потому не ответила, но лишь кивнула.

— Я вот щас прямо полезу на самый верх акации, там у вершины ножиком отколупну кору, заскоблю, чтоб ровно было, булавкой уколюсь и кровью напишу, что надо. А после корой прикрою обратно и булавкой ее приколю. Чтоб дождем не смыло. Чтобы навечно.

— А что напишешь? – Ленкин рот уже освободился. – Письмо? Кому? Мне?

— Клятву, — серьезно сообщил Толи. – Это будет тайна. Моя и твоя. Наша. Напишу, как сейчас пообещал: всегда отовсюду буду к тебе сюда возвращаться. Кровью.

— А у тебя крови на столько букв хватит?

— Слюней добавлю, — сказал Тарзан Толик и полез наверх.

Примчалась всехняя кошка. Глянула вверх, потом на белокурую девушку и полезла вослед Тарзану, громко мяуча. От ее мяуканья пробудился дядя Витя-сварщик. Не подозревая, какие великие события вершатся сейчас у макушки старого дерева, дядя Витя сдернул с себя простыню, пощупал остатки стриженных волос над ушами и сонно сообщил:

— Спилю эту деревяху. Как навовсе облысею, так сразу! – взял стул и пошел в дом…

…- Жаль, — сказал Анатолий. — Сгорела акация. Может, где чурочки в сараях остались?

— Какие чурки? – встрял старенький Василий. — У всех давно газовые плиты!

Нет сарайчиков, где прятаться? И крыш поубавилось. Тьфу ты, какие крыши, куда прятаться… Но не в них же дело! Ну, исчезли, двор стал чище. Но, странное дело, просторнее он не казался и прыгать козлом по нему теперь не хотелось. Двор стал чужим. Люди все больше незнакомые. Стоят вокруг со странными улыбками. Детская дружба Толика и Ленки, разгоревшаяся у всех на глазах в жаркую долгую любовь, их встречи и расставания, ссоры и примирения, толькино жениховство, ленкины отказы… и, вдруг, неожиданное согласие стали легендой этого двора. Их пересказывали новым жильцам и их детям, как святое писание. И теперь все выскочили поглазеть на Тарзана и его белокурую девушку Джейн, выросших и вернувшихся живьем, а не в преданиях туда, где были их джунгли.

— Славные чемоданцы, — Ксения, дымя папиросой, пощупала кожаный бок саквояжа.

— Мы покупаем только добротные вещи, — небрежно, но громко сообщила Ленка.

— По лейблу встречают, по бренду провожают, — гыгыгкнул бывший тюремный страж.

Ленка выразительно подняла брось. Анатолию стало не по себе. Он подхватил вещи и, поднимаясь по трем ступенькам в дом, услышал, как Ленка добавила с деланной небрежностью, сквозь которую звенела гордость: «Саквояж мы привезли из Болгарии. А чемодан из Германии. Сумка куплена в Испании. Да, сейчас все есть у нас, хоть в Москве, хоть где, но вы же понимаете… Особый шарм покупать вещь там, где её производят…»

Анатолий усмехнулся. В Ленке сочетались две противоположности. Страстное желание пробиться в круг избранных, непохожих на множество прочих, обычных, людей. Но среди избранных быть как все. Как это в Ленке уживалось: выделиться среди всех и быть как все? Анатолия это забавляло. Это было её, Ленкино. Он это любил, как все в ней. Но последнее время ему стало жаль бедные, слабые, беззащитные джунгли, которые он столь ревностно уничтожал ради… ради чего? Он поставил чемоданы и вышел во двор. Вовремя! Ленкиной тетке нужна была иллюстрация для полноты впечатления.

Ленкина тетка, сказав «Видали, в каких орлят превратились наши птенчики?», обняла Анатолия и Лену и чмокнула каждого в щеку. Это была показуха, но наивная и бесхитростная, без налета высокомерия, которое сквозило иной раз в Ленке. Анатолий сейчас видел себя и Ленку как бы глазами новых обитателей двора. Он понимал их осторожные и беспомощные улыбки. Совсем непохож этот элегантно и строго одетый моложавый мужчина на повелителя обезьян. А уж что говорить про его верную белокурую Джейн!

Часом позже, умытые и посвежевшие, Анатолий и Лена разбирали вещи. Надвигалось застолье в честь новоприбывших. Из кухонь летели ароматы. Хозяйки несли кулинарные творения к общему столу. Он тек из комнат длинной лентой на веранду, а оттуда во двор.

— Наденешь светло-серый костюм и кремовую рубашку, — распорядилась Лена.

— Зачем костюм? — взмолился Анатолий. — Все свои!

— Новых много, — отрезала Лена. — А ты не Василий, чтобы расхристанным…

— Жарко же, — перебил Анатолий. — Хоть без галстука, а?

— Ладно, можно без галстука, — подумав, нехотя уступила Ленка. — Но в пиджаке!

Анатолий смиренно достал рубаху, глянул в окно и решил, что во дворе снимает белье с веревки тети Марусина Нюрка. Взрослая и не такая шкидла, как прежде. К узким трусам добавлены рубашка с разрезами и босоножки на каблуках. Каблуки такие, чтоб спина красиво выгибалась, а задок оттопыривался. Нюрка покачивала всеми округлостями. Они были такими упруго-роскошными, что не нужен был лифчик. Анатолий спохватился: балда, Нюрке уже далеко за сорок. А той, что фигуряет перед окнами, меньше тридцати.

— Бабуль, кто это там разгуливает в таком трогательном виде?

— Марусина жиличка, — бабушка поджала губы; как всегда, когда что-то не одобряла, но старалась быть беспристрастной: — Живет в нюркиной комнате. И её тоже Нюрой звать!

— А что с марусиной Нюркой? Исполнилась ее голубая мечта? Вышла она замуж?

Судьба Нюрки сложилась феерически. Как у всех, кто шел в мир из нашего чудного двора!  Как-нибуть мы подробно окунемся в истории Нюркиной жизни, а пока, чтобы не отвлекаться от Тарзана и Джейн, скажу о главном. Шкидла Нюрка томилась предчувствиями не зря. На пятнадцатом году она превратилась в хорошенькую и манкую девушку. В семнадцать вышла замуж. За будущего дипломата! Он не успел им стать, а она разочаровалась в семейной жизни. Через год. Где-то отучилась и стала работать. В министерстве. Официанткой в кафе. И её мечта вспыхнула с новой силой. С новым мужем Нюрка затерялась в заграницах. А вынырнула оттуда уже с другим. Вслед за всемирными переменами она не раз меняла мужа и страну. А угомонилась на Севере. Или в Сибири. Открыла кафе, при нем клуб, растит сына. О мужьях слышать не хочет. У неё новая мечта: чистая дружба между мужчиной и женщиной. Лучше — деловое партнерство. Но там, в Сибири или на Урале жизнь не спешит подкинуть ей мужчину, что годился бы в невинные друзья.

— А эту Нюрку Маруся пустила, видно, потому, что имя, как у её дочки, — закончила бабушка волнующую повесть. — И похожа очень на её дочь.

— Чем же похожа? — подала голос Ленка. — Тем, что ходит по двору без юбки?

— Она же не вовсе голая. Ведет себя скромно. Наши мужчины… Претензий к ней нет.

— По-твоему, — Анатолий хмыкнул, — новая Нюра ведет себя безобидно? Она же явно на охоте. Все пуговицы, кроме одной, расстегнуты. Будто случайно.

— И кто нынче дичь? — заинтересовалась Лена.

— Н-ну, если принять во внимание территорию, маршруты передвижения и направление, в котором она развернула свой завораживающий фасад, то предмет охоты… это я.

— Ты? – Лена вмиг оглядела Нюрку и перехватила её мимолетный призывно-сияющий взгляд. — Аппетитная бабенка. Все точеное. А с такой грудью можно ходить и без лифчика.

— Не боишься за меня? — Толик не удержал вопроса: — Мужчина я или кто?

— Ещё какой! — Лена закинула руки мужу за шею, мягко касаясь его затылка. — Но мы так с тобой связаны, что даже если я дам тебе волю, тебе самому нипочем не распутаться.

— Да, я хорошо умею вязать себя по рукам и ногам, — Анатолий поцеловал руки и плечи жены. — А ты здорово умеешь мне в этом помогать… — он хотел поцеловать жену за ухом.

— Хватит, хватит, — выждав, сколько считала допустимым, Ленка, отстранилась: — Держи себя в руках. Ведь знаешь, я не люблю нежностей на людях… Надевай пиджак.

Анатолий следил, как вдумчиво и уверенно собирает Ленка наряд к сегодняшнему застолью, словно на посольский прием, и думал: что же он хотел найти, через столько лет стремясь сюда? Вот он здесь. И Ленка рядом. А джунглей уже нет. Но разве в этом дело?

… Гости, высидев положенное, потихоньку расходились под уже потемневшим небом. Кое-кто смотрел на звезды. Эта привычка родилась, когда по орбитам забегали искусственные спутники Земли. Иногда их можно было разглядеть без подзорной трубы: маленькая звездочка возникала среди привычных созвездий, пересекала небо и вдруг исчезала. И теплыми вечерами молодежь укладывалась во дворе на раскладушки и потрепаться ночь напролет, и первым увидеть бегучую звезду… За разоренным столом остались толины бабушка с дедушкой, ленкина тетя, Василий с Ксенией, Мириам Мурадовна с одним из своих вееров, совсем седая вдова дяди Вити, ещё двое-трое гостей, да вплыла, когда её уже не ждали, тетя Маруся-поперек-себя-шире со своим фирменным пирогом. Она оправдывалась как раз тем, что долго готовила пирог. Но все понимали: хитрая тетя Маня опоздала нарочно, чтобы сегодня её пирог достался только старожилам.

— …живые деньги всегда должны быть в доме, — Лена втолковывала что-то Ксении, но говорила столь уверенно и четко, что невольно прислушивались все. — Надо, чтобы хватало на все и чтобы оставались свободные деньги. Главное правильно распределить…

— Главное, — вмешался захмелевший Василий, — чтобы было что распределять!

— Естественно, — Ленка кротко посмотрела на Василия, но так, что бывший тюремный сторож едва не протрезвел. — Но сами по себе деньги ничто. Бумага. Зачем деньгам зря лежать? Их нужно тратить. Они дают свободу. А свободой надо пользоваться с умом…

Анатолий отключал внимание, когда Ленка толкала такие речи. Но среди этих людей… Он скинул пиджак. Брови жены предостерегающе сошлись. Ленка смолкла; она потеряла нить беседы, размышляя, сделать ли мужу замечание на людях или оставить на десерт?

— А квартира большая? — спросила Ксения. — Небось, евроремонт?

— Да. Нормально, — Лена вновь воодушевилась: о квартире она любила говорить подробно; карандашиком она чертила на салфетке план и уверенным голосом излагала основы создания идеального семейного гнездышка: — Мебель мы расставили вот так…

Анатолий не понимал, почему мутится разум: от домашнего вина или?.. Выходило, по словам Ленки: он сжег их джунгли ради мебели, счета в банке, квартиры, машины? Деньги и шмотки результат его заработков. А заработки дает любимая и успешная работа. Ему нравилось устраивать порядок там, где его не было. Но нет же толку, если удовольствие от любимого дела воплощается только в деньгах, вещах и в запоздалом сожалении о том, что, может быть, хотя бы часть джунглей надо было сберечь.

Ленке не понравилось лицо мужа. Когда у него было такое неприятно-замкнутое и непонятное выражение лица, а это случалось последнее время все чаще… то от него не знаешь, чего ждать. Неделю назад, после какой-то пустячной домашней стычки, Анатолий вдруг вот так, как сейчас поглядел на жену, и сказал, как отрезал: в отпуск они поедут в свой старый симферопольский дворик… с чего это ему пришло в голову, после почти десятилетнего отсутствия!.. Лена говорила теперь так, словно читала лекцию или проповедь:

— Из ничего ничего не бывает. Анатолия так ценят! Другие фирмы переманивают! Он в деле неистовый. Помог стать на ноги мне. Многим! Подруги говорят: не муж, а клад.

Толина бабушка смахнула слезу. Старожилы двора, постаревшие и жутко чувствительные, зачарованно слушали сказку о том, как дикие и несмышленые Тарзан и его верная белокурая девушка Джейн покинули джунгли и построили себе рай на земле.

Ленка обвела всех гордым взглядом и покосилась на мужа: оценил ли, как говорит о нем жена? Она меня расхваливает, словно я породистый жеребец, затосковал Анатолий. Неужели все, что я сумел сделать — это дом на европейский манер и друзья, которые приходят не потрепаться, а посмотреть, как надо обставлять квартиру, принимать гостей, как одеваться, а заодно обсудить не книжку или фильм, а дела, дела, дела… Небось, седым старожилам кажется, что ныне они малость диковаты рядом с нами. Ни у кого теперь не повернется язык назвать нас Джейн и Тарзаном. Дресс-код. И все такое. И все?

— Чего грустный? — бывший сторож Василий толкнул Анатолия в бок. — Перепил?

— Дядь Вась, когда это я с домашнего вина упивался?

— А чего такой тихий?

— Я теперь всегда такой… Если ситуация не требует…

— Так я тебе и поверил! А то я не помню, что ты тут выделывал? Давненько это было… — сокрушенно кивал Василий. — Небось, ты уже забыл, что и где во дворе стояло?

— Вот еще! Могу даже сказать, какая доска в сортире была из трех кусков.

— О! — восхитился Василий, — нужника давно нет! У каждого теперь свой.

— А подвал сохранился? — с непонятной надеждой спросил Анатолий.

— И его нет, замуровали! — гордо сообщил Василий. — Холодильники у всех. Подвал не нужен уже. Нас теперь тут мало, вареньев-соленьев, как прежде… заготавливаем мало…

Смешно. Что за дело Анатолию до старых подвала и нужника? Зачем двору быть таким, как тридцать лет назад? Джунгли надо расчищать, чтобы жить было удобнее.

— Толик… — Лена глянула на мужа; она сидела между его дедом и своей теткой, говорила тихо, смотрела в стол, словно стыдясь. — Последнее время хандрит. Будто тяготится, что у нас все, как у заслуженных людей. А почему надо стесняться того, что так не у всех?

Никто не стесняется, мысленно отвечал Толик. Он не делал ничего, за что надо каяться. Но выходит, что утоптав джунгли, где не было порядка и покоя, мы начинаем тосковать по ним: там можно скакать по деревьям и сшибать хвостами бананы. Когда есть порядок, свободы нет? Или она непривычна? Хочется затеряться неизвестно где. Хотя бы на время… Вернуться в дремучесть?? А потом вернуться обратно. И снова туда… Сюда…

— Да, — качнула веером Мириам Мурадовна. — Толик нынче какой-то сам не свой.

— Завтра очнется, — Лена исподлобья смотрела на мужа. — Я помогу в чувство прийти.

Она закурила тонкую дамскую сигаретку. Она держала её так, как положено держать такую сигаретку, и сидела с прямой спиной, собранно, не расслабляясь. Светская, улыбчивая. Нет, не узнать в ней прежней подруги Тарзана. Завтра она сама расслабится, поймет, что на юге, на отдыхе, среди своих. Но все равно — это не прежняя белокурая подруга Тарзана.  Кто же виноват, увязал в упрямых мыслях Анатолий, что мы сметаем со своей дороги джунгли, без которых не можем жить? Те, ради кого мы это делаем? Или мы сами?

— А слабо сейчас влезть на крышу моей веранды? – Василия не интересовала болтовня о заграницах и модных книгах; он  придирчиво оглядел Анатолия: — Зажирел, поди?

— Мне нравится, дядь Вась, ваш высокий строй мыслей. Вы ругались с тетей Ксеней из любви к искусству. — Анатолий встал. – И мы, мальцы, всегда могли на вас положиться.

— Ты куда? — насторожилась Лена.

— Подышать воздухом! — ответил за обоих Василий и тоже поднялся.

Ксения пошла за ними. На всякий случай. Но на всякий же случай таилась в тени.

Бывшие тарзаньи владения были теперь ничейной землей, выглаженной, однообразной, в скучном кольце ровно оштукатуренных стен. По опустошенной правильным уходом земле шел не Тарзан. Размеренно ступал человек со слишком спокойным взглядом. Не набедренная повязка из листьев акации, а модная одежда облегала его тело, привычная, как собственная кожа. Бывшие джунгли не узнавали своего хозяина. Тарзан понял это и разъярился. Он закатал рукава кремовой рубашки, скинул туфли, сдернул носки и с яростным воплем «Йя-а-яй!», похожим на отчаянный рык, бросился на стену дяди Васиной веранды.

— То ему с мальчишками в футбол гонять охота, а то… — Лена не жаловалась; она просто констатировала факт: — На пикнике за на дерево влезет. Или через забор скакнет.

— Возраст! — вздохнула тетя Маруся.

Когда глаза Анатолия оказались вровень с краем крыши, он увидел рыжую кошку.

— Мурка!-  обрадовался Анатолий и рывком забросил ноги на крышу.

— Мурр! Мяу! — приветствовала его кошка.

Анатолий поймал её. Нет, это не ведьмовские глаза рыжей пантеры Тарзана. Это пра-пра… какой-то потомок славного предка и лишь по наследству носит родовое имя Мурка. Тарзан огляделся. Хорошо хоть черепица сохранилась! Посреди крыши он был один. Он сел и закричал: «Дже-ейн! Вы-хо-ди!» Его вопль достиг ушей тех, кто приканчивал пирог.

— Что-то наш Тарзанчик раскричался? — Тетя Маруся слизнула варенье с пальцев.

— Ничего, — твердо ответила Лена и загасила окурок. — Покричит и перестанет.

Она. Все молчали. Со двора долетел вопрос недоуменный Ксении:

— Как он туда влез?! Столько раз штукатурили! Стена теперь, как стекло, гладкая…

— А он по водосточной трубе! — донесся торжествующий ответ Василия.

Распахнулась дверь, и из прямоугольника желтого света под звездные божьи небеса явилась новая Нюрка. Она поглядела на крышу, ободряюще улыбнулась, и спросила:

— Тарзан, а меня вы примете в ваше племя?

Анатолий мрачно смотрел вниз. Стройная. Брючки белые. Алая блуза. Педикюр. Золоченые босоножки. Южная модница. Куда тебе до Ленки! Потягаться с ней теперь мало кто сумеет. Какие люди рвутся обратить на себя ее внимание! Тарзаньи подруги знают толк в цивилизации… Он мысленно раздел новую Нюрку, увидел, как бьется жилка у неё на шее.

— Мне тебя жалко, — сказал Анатолий. — Ты не белокурая девушка,

— Не белокурая! – В глазах ее были неутоленные жажда и тоска. — И что?

— Вот и гуляй. Тут занято и посторонним вход воспрещен… Джейн! Я жду-у! Йя-а-яй!

Нюрка вошла в комнату, где завершалось застолье. Она обворожительно улыбнулась всем сразу и сочувственно спросила Лену:

— Нельзя ли снять с крыши вашего мужа? Ночь же скоро… и так коты спать не дают…

— Не твоя забота, — придержала её тетя Маруся. — Пирога лучше поешь.

Сверху летело: «Дура! Скажи: Джейн! Я ту-ут!» Мурка пугалась: она не знала языка, на котором её прабабка объяснялась с царем обезьян. Врут ученые, думал Анатолий, знание языков не передается по наследству. Лена вышла во двор. Глянула снизу на мужа. Две точки засветились в её глазах» Анатолию показалось: вот она рванет юбку по шву от колена до бедра, чтоб не стесняла движений, и полезет на крышу. Она столько времени проводит в бассейнах и во всяких там фитнес-клубах с тренажерами!.. И они опять будут рядом: Тарзан и его белокурая девушка Джейн.

— Долго ты будешь орать, как кот на чердаке? — почти дружелюбно спросила Лена.

— Пока не протрезвею, — отмел все претензии Анатолий.

— Ты не такой пьяный, как прикидываешься. Отпусти животное, оно совсем очумело!

Над ними все яснее проступали звезды. Ветви и листва акации уже не защищали двор и небо от нескромных взоров. До звезд мы пока не добрались. Там, может, еще есть нетронутые джунгли, но тут… По крышам прошел ночной хозяин: холодный ветер. Мурка поджала хвост. Звезды, о чем вы так бесстыже и самоуверенно подмигиваете нам с Ленкой?

— Ты намерен слезть? — Лена постукивала туфелькой. — Будешь орать там до утра? — Она изобразила горькую усмешку. — Устроил бесплатное представление для всего двора.

Анатолий пытался уловить смысл своих сомнений. Была ли белокурая девушка Джейн? Или мерещилась ему, когда из тощего мальца он превратился в жилистого парня. И она – выдуманный им же мираж? И оттого так много было расставаний и встреч и пришлось так долго женихаться? Или он сам, не заметив того, изгнал из ленкиной души подругу Тарзана? Нельзя всю силу юношеского романтизма устремлять только на стандартное благоустройство жизни!.. Он сметал все лишнее со своего пути, и в сожженных джунглях потерялась белокурая девушка Джейн. Новые Тарзаны, снедаемые жаждой подмять все под себя, крушат последние дебри. А за их спиной кто-то неразумно стирает оттиски их обещаний. Эх, зачем дядя Витя-сварщик спилил древо жизни, древнюю акацию! У ее верщины тарзаньей кровью была начертана навечная и всехняя обережная тарзанья клятва.

— Поглядим, кто кого переупрямит. Можешь спать на крыше, если тебе там нравится!

Лена иронично изогнула бровь, светски помахала рукой, на прощанье и в поощренье. Огоньки в ее глазах стали ярче; и она, показушно задрав нос, удалилась, как всегда ладненькая, светская и выдержанная. Особенно, когда была на людях.

«Джейн!» воззвал Тарзан к звездам, а они понимающе и подзадоривая подмигнули ему. Э, не в клятвах же дело! Нам хочется раз от разу менять что-то вокруг себя. Да и мир все время изменяется. И всякий раз нам нужно привыкать жить среди перемен, причина которых мы сами. А не горевать, что вышло не так, как мерещилось… С чего я вдруг взвился, прозревал Анатолий. Сколько всего я умею! Сколько всего с Ленкой мы еще сможем добиться! И мы снова и снова можем появляться в нашем дворике, и хотя мы переменились, и двор не такой, как прежде, и многих уже нет, а остальных тоже изменили время и жизнь – но те, кто нас любил, готовы принять нас такими, какими мы стали, и ни в чем не упрекать… И эти мои бывшие джунгли показали мне, что лоск и патина, наведенные на меня жизнью, не стали новой кожей, и я могу сбросить их и снова, как прежде… И он одним словом обобщил для звезд свои чувства: «Дже-ейн!»

— Тяжело дается нашим мужчинам мировое равновесие, — заметила новая Нюрка, подбирая крошки пирога с тарелки.

—  Когда мужчины устанавливают мировое равновесие, — назидательно ответила учительствующая мама приворотной Лорки, — они не знают, куда девать мировую скорбь.

— Мы знаем, что такое скорбные печали, — ответила Ксения. — А мировую скорбь придумали мужики потому, что бестолочь ленивая… — и она с угрозой взяла в руки тарелку.

— Положь чужую посуду, — напрягся Василий. – Не дома! Не умножай скорби!

«Джейн!» Тарзан пытался передать Мурке мучительную радость внутреннего перерождения. Будто железная щетка выскребала из вместилища души накопившуюся тяжесть. И душа вспоминала, как быть невесомой и летучей. Кошка не обладала отвагой рыжей пантеры, не понимала просыпающегося тарзаньего буйства и, вопя «Мя-ау!», рвалась на волю. Но Тарзан крепко прижимал её к себе и орал в восторге обретенной свободы: «Джейн! Где ты? Я тут-у-ут!»

…В сияющем прошлом видится ему половинка ореховой скорлупы с воткнутой спичкой. На нее нанизан клочок газеты, выгнутый, как парус под ветром. Зеленая головка светится в тени, будто сигнальный фонарь. Скорлупка лежит в середке ладони, как лодочка на дне высохшего пруда. Или бухты, обмелевшей при отливе. Мальчишечьи и девчачьи колени упираются в серые камни Девчачий голос полон сомнений:

— Давай сделаем парус из чистой бумаги. Красивее!

— Из газеты лучше, — отвечает голос мальчишки. – Вот, например, ветра нет. Штиль посреди океана. Что делать? И матросы будут читать, что написано в газете.

— А кто не любит читать? – сердится девчоночий голос.

— А эти будут таращиться на картинки… — и днище скорлупки коснулось воды.

Видал я в морях-океанах огромные корабли и лайнеры! Стальные крепости! Ряды иллюминаторов. Как многоэтажные дома! Плавучая махина набита чудесами изобретательности. И переполнена людскими ожиданиями, амбициями, мечтами и надеждами. Но под под облаками, несущимися по небу, куда не заглянет глаз, посреди мерно дышащего океана… Урчащая громадина все равно – скорлупка с неведомой судьбой.

Ручеек обегает щербатый эмалированный таз, как древняя река Океан обтекала плоский блин земного круга. Три пары щек, надуваясь, шлют бурю в бумажный парус. Детские ладони гонят волну, и кораблик, задев мачтой дно водопроводного домика, ныряет в тайный мрак подземного русла. Затопотали сандалии и босые пятки. Ребятня во главе с Тарзаном и белокурой девушкой Джейн, вопя: «Кто быстрее?», спешила в переулок встретить кораблик, когда он вывернется из подземелья. Может, он встретит души тех пропащих, кого по гроб жизни помнят и любят живущие наверху? Он освободит их от блужданий и вынесет к солнцу. Хотя они давно сами улетели к звездам и ждут, когда мы станем так же легки и вольны, как они… Ручеек понесет кораблик в переулок, потом в большую улицу и, может, донесет до городской речки. А там… Ребятня не отстает от скорлупки. Впереди летят мечты о чудесах на неведомом пути кораблика. Кто может знать, что случится с ним в грядущих приключениях и куда поток вынесет скорлупку?..

Тарзанье буйство прекращалось, когда из всех квартир выносили медные тазы, красно-золотые внутри и коричнево-зеленые снаружи. Пора варенья! Да, та вот подробнее о варенье… Абрикосовое, кизиловое, вишневое, сливовое, персиковое, черешневое… Темно-янтарное и стекляно-желтое, почти черное и густо-красное варево пузырилось в тазах по всему двору. Тазы — на трех подпорках из трех кирпичей каждая. Меж кирпичей пылал огонь. Рядом горки чурок. Тут же парни кололи новые чурочки. У каждого таза — сосредоточенная и очень серьезная хозяйка покрикивает: «Сахару еще! И ягод… Долей воды!» Мужья и племянники бросались исполнять, а хозяйка томно отирала пот со лба.

Тетя Маня-поперек-себя-шире и Мариам Мурадовна обходили таз за тазом, снимали пробу, зачерпывали варево длинными деревянными ложками и лили из них тонкой струей варенье обратно в таз, капали последнюю каплю на ноготь мизинца или большого пальца, и все, кто тут был, следили, как растекалась гуща, и судили – готово варенье или еще нет, и, по результату, тетя Маня и Мариам Мурадовна давали хозяйке важные советы.

Там, где двор не был занят кострами с вареньем, тоже стояли на трех опорах над трепыхающимся огнем медные тазы, и в них плескались дитенки: их отмывали для вечерней пробы за общим столом свежеизготовленного варенья. Детей мыли все, у кого были свободные руки. Мыли всех подряд, своих и чужих, кого удалось поймать среди общей суеты и всунуть в таз. Мылили и драили каждого одинаково нещадно и всем поровну отвешивали затрещины… чтобы не плевались мылом!.. и не расплескивали зря воду.

Мариам Мурадовна, переходя от костра к костру, снимала с пояса свои редчайшие по красоте и роскоши веера и отгоняла ими дым и обмахивала потные лица хозяек. Крутя и помахивая веерами, она заодно сушила только что отмытую мелюзгу, приговаривая: «Радость моя, смотри, чтобы тебя не продуло!» Она была бездетна, и, видно, потому тряслась над каждым дитём, как над хрупкой драгоценностью… Переливающиеся краски и блестки вееров на некоторое время завораживали ребенка, но долго никто возле Мириам Мурадовны не задерживался: отмытые шелапуты рвались встроиться в процесс, нетерпеливо вопя: «Дайте, я поразмешиваю варенье!» и «Вот сюда надо еще подложить чурочек…»

— Тебя же только что отмыли… – сторож Василий недоуменно застревал перед кем-то из мальцов, который прутиком двигал полешки в костре под тазом. – А ты уже опять закопченный! — Вздорный семейный скандалист Василий с детьми был необычайно терпелив. – Я же сколько раз вам всем объяснял! Не стой под ветром! Он весь дым и копоть от костра прилепит на тебя. Да что ж ты теперь переходишь, где ветра нет. Поздно! Со всех сторон тебя обчернило… Ты чей племянник? Или Лоркин брательник?

— Отмоем, увидим, — Ксения подталкивала ногой к мужу пустое ведро. – Иди, набери воду. И распали запасной костер. А я принесу новый таз и мочалку с мылом…

Не дожидаясь полного парада, тех детей, которых уже удалось отмыть и сохранить от нового закопчения, выстраивали для фотографирования. Почему-то каждая варка варенья сопровождалась всеобщим позированием перед фотоаппаратами. Молодежь постарше носилась по двору, отлавливая мелюзгу с криками: «Вот эти уже готовы! На съемку!»

Первыми попались Толик и Ленка. И были поставлены перед штакетником, огораживающим бабушкин палисадник, — принаряженные не по-тарзаньи, а как положено приличным детям. Они держались за руки, но для полноты картины в свободные руки им дали украшения: Толику здоровенную кедровую шишку, а Ленке огромный цветок. В упор на парочку уставился глазком объектива фотоаппарат на трехногом штативе. Над ним склонился один из парней, готовясь нажать на кнопочку. За спиной фотографа стоял толькин дедушка. Поверх пижамы на нем был брезентовый фартук. На фартуке, на босых ногах и на сандалиях блестели, словно темные драгоценные каменья, капли застывающего варенья. В руках дедушка держал блюдце и ложечку. Прервав пробу варенья, он прищуренным глазом оценил художественность двухфигурной композиции и сказал:

— Вот так должно быть всегда! Наши дети всегда будут держаться за руки! Вопреки стихиям, замыслам врагов… и выдумкам властей!

Тюремный сторож Василий насторожился при этих словах, но смолчал. Высоченные бабушкины георгины, простив Толику отшибленные верхушки, милостиво склоняли бутоны над Тарзаном и его белокурой девушкой Джейн…

…Мурка сдалась. «Джейн!» вопил на крыше Анатолий. «Мрмя-ау!» вторила кошка. Мир звезд и мир земной, переменяясь каждый миг и тут же обретая новое равновесие, неслышимо и оглушающе звенели в унисон этому дуэту. Колобком по черной ткани ночи скользила Земля, раскачиваясь, как скорлупка в волнах. Черепичная крыша была словно рубка океанского или межзвездного лайнера. И человек с кошкой в этой рубке упоенно выводили на два голоса вечный, восторженный и томительный, подлунный гимн Тарзанов…

Воздух тех наших дворов был, что ли, особый? Или на самом деле остатки древних камней, переходя из одного времени в другое, встраиваясь в новую жизнь и в новые постройки, вбирали в себя и накапливали из людских жизней и человечьих страданий, размышлений и радостей все лучшее, что достойно вечности, – и передавали новым поколениям? Нам дышалось легко. Несмотря ни на что. Время и людские усилия уже стирали с камней последние следы войны. Но из души они не исчезали. Пожары, разруха. Бегство и возвращение. Исчезновение дорогих людей. Неправедная сила власти, по-своему наводящей порядок… но об этом не судачили. Горе и отчаяние могли бы взорвать изнутри любую крепость и сталь. Но надежда была крепче и ярче. И былому горю не давали вырваться и застить свет. Не всегда получалось. Но старались… Или память вырисовывает сказку? Но такой я помню ту нашу жизнь. Старики, молодежь, взрослые, дети… Как одно племя! Оно, как большая дружная семья, возделывает, украшает и бережет свои угодья. И лелеет, хотя и держит в строгости, всех своих детей – потому что они общее… всехнее!.. достояние. От них не прячут непоправимые горести жизни, но и не напирают на это трудное житейское знание. Всему свой черед!

Куда бегут от меня мои взрослые мысли? Туда, откуда взлетали мои детские мечты…

Пока не растратилась сила волшебного воздуха нашего дворика, жива и надежда, что среди нескончаемых бурь судьба, и небо, и океан-море будут благосклонны к скорлупке-кораблику.

Валерий Веларий

Август-сентябрь 1981 г. — октябрь 2002 г. – осень 2014 г.