«Танго» Славомира Мрожека на сцене Театра Романа Виктюка

«Театра абсурда» приобрёл популярность после Второй Мировой, когда неопределённость и эфемерность человеческой жизни стала совершенно очевидной.

С тех пор всеобщей стабильности и определённости наблюдать так и не приходится. Чем может быть интересен театр абсурда современному зрителю в нашей стране?

Об этом мы беседуем с режиссёром Театра Романа Виктюка Игорем Неведровым накануне предпремьерных показов его новой постановки «Танго» по пьесе Славомира Мрожека.

— Игорь, мне кажется, мешанины в человеческих жизнях и душах при ураганном потоке информации становится всё больше и больше. Каждый хочет вложить что-то в голову другого – так несложно и утонуть. Почему для вашей очередной постановки вы выбрали именно эту пьесу и что хотите сказать зрителю?

— Я думаю, что в выборе материала всегда надо быть эгоистом, потому что, если не чувствуешь импульса необъяснимого, непонятного, загадочного, импульса, который возникает до мысли, до идеи, то не сделаешь ничего правильного. Ведь если говорить о том, что тебе не интересно, как сможет собеседник вовлечься в это? Такой необъяснимый импульс я и ощутил, когда мы выбирали материал вместе с Романом Григорьевичем. Было несколько очень хороших пьес, но остановились на этой. Мне в ней понравилась многопластовость, масштабность. Радость работы над Мрожеком в том, что он очень игрив и лёгок: на первом плане комедия, практически комедия положений, но если копнуть глубже, то там очень много разных уровней, вплоть до библейских архетипов. В этом разбираться безумно интересно, ну как не позволить себе такую роскошь? Здесь сложно устоять!

Сцена из спектакля

— Именно в  такой форме легче уставшему после рабочего дня, замотанному зрителю передать глубокие мысли?

— Да. Как говорится, чем глубже мысль, тем проще её надо излагать. Этим гениальны притчи, евангельские в том числе.

— Такое ощущение, что абсурдом стал весь мир тотально, какая-то бессмысленная гонка непонятно за чем …

— Ведь написал же великий ум, что ХХ век – это век цивилизации, а не век культуры. Поэтому когда ушла культура, а культура – это возделывание души, это труд над осознанием вечного, вневременного, то мир начал рассыпаться без этого стержня. Всё-таки вера в тайну, ощущение её, прислушивание к ней делает человека и общество целостным. Сейчас мы верим в медицину – верим, я подчёркиваю – мы не изучаем её, а верим в неё. Мы верим в бактерии, которых никогда не видели, в космос, куда никогда не летали, и в то, что смартфоны и компьютеры, которыми мы пользуемся, это не чудеса, а наука. Мы верим в науку, и из этого возникает иллюзия, что умом можно всё объяснить. Так же все герои «Танго» отчаянно пытаются игнорировать наличие тайны. Они не думают о смерти, они давно изгнали из своей головы память о ней, но она сидит в подсознании, и всё их существо направлено на то, чтобы о ней не думать. Согласитесь, очень похоже на то, что сейчас в обществе происходит: смерть сегодня – это что-то непристойное, зачем об этом говорить, зачем об этом думать? Особые фирмы, особые люди, которые этим занимаются, с точки зрения иерархии работ что-то близкое к сборщикам мусора. В тёмную машину положили, увезли куда-то, похоронили и ушли оттуда. А смерть ведь — это таинство перехода, и даже если вы не верите ни во что — всё равно не будете отрицать, что это переход. И дальше очень много вопросов сразу возникает: переход откуда куда? А что в этот момент происходит? А конец ли это или начало? А как я жил? Герой пьесы говорит: «Почему-то всё вокруг исчезло». Вся суета сразу, как шелуха отпадает.

— Может ли после спектакля зритель погрузиться в тишину? Потому что на спектакле вряд ли…

Сцена из спектакля

— Каждый спектакль неповторим своей атмосферой и, например, в созерцание можно погрузиться на спектакле «Федра» в нашем театре, даже не читая Цветаеву, наслаждаться мелодикой звуков и жестов. В «Танго» создан причудливый мир, и я бы даже сказал чудаковатый. Сам Мрожек, если посмотреть на его фото, очень напоминает чудака. Погружаться или нет в тишину – это личное дело каждого, это личная гигиена каждого, потому что если не решиться на это, не потратить сегодня время на это, то потом будет ещё сложнее замолчать, остановить звук вокруг, звук внутри и просто принять себя и мир. Мне бы хотелось, чтобы после спектакля у людей возникла потребность в этом.

— Чудаковатость – состояние, приближенное к миру детства – непосредственность, открытость, чистота. Почему взрослый человек боится быть таким? В театре, наверное, таких людей меньше?

— В той или иной степени этот страх есть везде, и в театре тоже. Мы – социальные существа и нам необходимо соответствовать определённому социуму, чтобы общество не извергло нас из себя. И это тоже большая роскошь – позволить себе быть чудаком. И очень тонка грань между чудаком и изгоем, чудаком и сумасшедшим, которых мы также в нашем обществе изолируем, считая, что они больны. Мы изолируем всё, что так или иначе угрожает социуму, и мы знаем очень много случаев, когда великих художников считали сумасшедшими, потому что они представляли для общества угрозу.

— Никто не хочет слышать правду…

— Да, с точки зрения сильных мира сего, художник, говорящий, пусть даже иносказательно, правду – опасен. Поэтому можно согласиться либо на статус юродивого, чудака, либо как-то социализироваться, чем практически все мы усиленно и занимаемся.

— Но что теряем при этом!

— Теряем детское восприятие мира, непосредственную связь с подсознанием, потому что через наше поведение говорит, прежде всего, подсознание. Мы ставим фильтр из коры головного мозга между импульсами и их реализацией. Дети прямодушны, у них время перехода электрического импульса из нервной системы в мышцы намного короче, чем у взрослого человека. Мы заторможены в своих реакциях.

— Причём искусственно.

— Да. Если изъясняться театральными терминами, то речь идёт о зажиме. Артистов от этого «лечат», потому что актёр на сцене должен быть естественным, непосредственным, его состояние должно быть ближе к ребёнку. Артист должен уметь сыграть и ребёнка, и животное, и любое явление природы, поэтому у него нервная система и телесный аппарат должны быть к этому готовы. Если вернуться к героям «Танго», то они чудаковатые и они дети, ужасно боящиеся смерти дети. И поэтому декорация наша – большая детская площадка, сделанная в таком масштабе, что артисты выглядят рядом с каруселью и с горкой, как дети. Это двор пустынного дома, который или заброшен, или ещё не заселён. Этот двор и есть весь мир, потому что Мрожек моделирует мир на примере одной семьи, и эта модель ещё острее концентрирует нас на проблемах мира, потому что всем нам проблемы семьи понятны. Итак, перед нами семья, которая распадается, семья, у которой утеряны основополагающие ценности, которая уже, возможно, и не имеет право называться семьёй, остались только названия – «дядя», «мама», «папа», но людей ничто не связывает. В семью возвращается сын, который хочет как-то склеить этот распадающийся мир, но не знает как. Он учится на философском и на медицинском факультетах для того, чтобы понять как это сделать. Когда-то много лет назад (мы узнаём это из текста) отец и мать Артура были бунтарями, и они разрушали устои, вот они их разрушили, но и нового ничего не создали и им не на что теперь опереться. Артур видит это и решает сотворить мир заново. Его отец – артист, он создаёт домашний спектакль про Адама и Еву, который наталкивает Артура на идею, что он станет новым Адамом – первым человеком, и сделает кузину Алю, с которой у них давние тёплые отношения, детская любовь, своей Евой, и они не повторят ошибок, которые совершили их родители. К чему приводит эта история – колоссально интересно! Какие способы выбирают герои для того, чтобы добиться своих целей — у Мрожека, как всегда, это своеобразно, необычно, смешно и трогательно. Я думаю, зрители будут по-доброму улыбаться и сопереживать нашим героям, где-то подшучивать над ними, смеяться, но проблематика спектакля и пьесы никого не оставит равнодушным, я уверен.

Сцена из спектакля

— В ваших спектаклях в подавляющем большинстве роли исполняют молодые актёры Театра Виктюка, почему?

— В этом спектакле мой посыл к Роману Григорьевичу был именно таким: я сознательно возьму на все без исключения роли молодых артистов. И он согласился с этим, думаю, и потому, что для театра полезно, чтобы молодёжь была в работе и росла.

— Темы сложные, метафизические, сложно ли было ребятам входить в них, ведь об этом ни в школе, ни где-либо ещё говорить чаще всего не принято, да и не головой этот материал берётся.

— Это постоянный диалог, и он не закончился, он продолжается и будет продолжаться ещё не одну работу, я думаю. Чтобы создать общий контекст, общее эмоционально-информационное поле, надо очень много вместе сделать. Я не питаю иллюзий, что мы провели застольный период, потом выпустили спектакль и все стали в одном направлении мыслить. Но очень приятно видеть, как меняется взгляд молодых людей, как они становятся, мне кажется, более осознанными, мыслящими, возникают идеи, они ими делятся, приносят свои открытия. Мы очень много разговаривали, обсуждали материал и темы. Да, не все выдержали — есть ребята, которые, к сожалению, сдались: либо ещё не время, либо нет необходимости людям брать груз, который им ещё не под силу. Я очень надеюсь, что мы будем трудиться дальше вместе, ведь мы напитываемся друг от друга, они делятся со мной энергией, а я с ними, и мы вместе растём.  Самое интересное, когда артист горит: пришло откровение, он делится. Даже если, с точки  зрения режиссёрской концепции, это ерунда, это не может не подтолкнуть к диалогу, ведь творить можно только с открытым забралом — в момент творчества человек всегда снимает броню и идёт к тебе с открытым сердцем, которое очень легко можно поранить цинизмом. И в эти моменты нужно быть очень аккуратным, чтобы произошло главное — полёт!

Беседовала Наталья Косякова