Высокое и низкое всегда рядом. Может быть, разность потенциалов этих уровней – одна из движущих сил жизни, развития общества…

Мысль написать размышлизм как-то сразу возникла у меня, когда я прочёл две строчки, задевшие душу… строчки, я бы сказал, классически графоманские, пародийные… и не выловленные из очередной подборки “стихов” (в кавычках, потому что это были лишь расположенные столбиком строки и не больше) рядом с ними и остальные строчки того же толка, и много! А эти задели…

Я сижу пером шуршу,

Для детей стихи пишу…

Так мне жаль детей стало, коим уши и глаза этот графоман забивать станет своим мусором…  Сам я в цеху детской литературы не один десяток лет, и не один десяток книг издал для них… для детей! Может, поэтому обидно очень стало!..

Но, видно, и от графомана польза есть! Неожиданно это откровение очень уж “деловито” напомнило мне философское достижение другого стихотворца-мыслителя самого-самого начала 60-х годов прошлого века:

Зачем рогами обладать,

Если некого бодать!

А дальше потянулась цепочка…

Господин Графоман господствовал и тогда в редакционной почте… назывались эти бесчисленные опусы – самотёк, а мне довелось сидеть в “Комсомолке” и читать мешки писем, присланных в редакцию по случаю поэтического конкурса, объявленного газетой. Мешки были почтовые из коричневой плотной бумаги, метровой высоты – по пояс человеку. Они стояли, как могучие пни, у редакционной двери. Поднять их было невозможно – тяжелы больно! Приходилось волоком втаскивать в комнату почту, выгребать содержимое на столы и…

Заведовал отделом литературы в газете Константин Щербаков, сын небезызвестного члена Политбюро, именем которого после его кончины был поименован чудный город Рыбинск… любили портретные “висельники” свои имена увековечивать!  При Хрущёве город из Щербакова стал снова Рыбинском, через два десятка лет по имени ещё одного коммунистического монстра — Андроповом, и, наконец, снова… Рыбинском… уже во времена перестройки.

Константин Щербаков (сын) был человеком образованным, эрудированным и защищённым фамилией, но подловили его графоманы ловко: прислали под видом своей рукописи стихи совсем раннего, неизвестного Маяковского, а он возьми да и подмахни (не читая, разумеется) ответ (получается великому пролетарскому поэту), стандартный, конечно, и заготовленный в тысячах экземпляров! Мол, Вам уважаемый товарищ, надо больше читать художественной литературы, набираться знаний, исправлять свой вкус и создавать более совершенные произведения, чтобы попасть на полосы уважаемой газеты… Ну, и пошёл скандал – Маяковский всё же!

Оправдывался, извинялся зав отделом и перед читателями и, главное, перед начальством: – “Поймите, нет возможности прочитать все письма, сотрудников не хватает! – А зачем, конкурс объявлял? – Дак, сами же приказали продемонстрировать свободу творчества в нашей стране и выявить новые скрытые таланты! – Так ты ещё и нас обвинять, с больной головы на здоровую переваливать!…” – Начальство этого не терпело!.. Короче говоря, получил Щербаков по шапке и поручил сотруднику редакции, поэту Игорю Ринку создать ударную бригаду по разбору мешков с почтой, да так, чтобы не подвести начальство ещё раз!

Вот и попал я в “отделение сапёров” к этому интереснейшему человеку и поэту. Руководил он в то время литературным объединением при Доме офицеров Советской Армии, а я ещё совсем молодой и зелёный посещал знаменитую “Магистраль” и пришёл туда по рекомендации двух замечательных писателей Булата Окуджавы и Владимира Максимова. Как это произошло, и что есть “Магистраль”, описано в одноимённом размышлизме, к которому и адресую читателя, но для стройности рассказа процитирую небольшой отрывок.

“… автор этих строк (не сочтите за нескромность — о себе всегда достовернее) в самом начале 60-х, когда делал самые первые, даже не шаги в литературе, а лишь поползновения опубликоваться, не придумал ни­чего лучше, как пойти со своими стихами в «Литературную газету». Абсолютная наивность и полное непонимание «что» и «как» происходит в мире советской ли­тературы не оправдывают, но так было… В редакции газеты на Цветном бульваре на 4-м этаже абитуриенту сказали, что, если это первый раз, и во­обще нигде не печатался, надо сначала показать свои “гениальные опусы” лит­консультанту на 6‑м этаже…

Я уже уходил, когда в спину мне прозвучал вопрос, направлявшей меня женщины: «Вы Окуджаву знаете?» Я пожал плечами, отрицательно мотнул головой, вспомнил Остапа Бендера на кинофабрике и по­ехал на 6-й. Там в обозначенной комнате сидели и сладко потягивали сига­реты два молодых симпатичных человека. Они представились мне: Булат Окуджава и Владимир Максимов. Это мне ничего не говорило. А уж моя-то фамилия им — и подавно. Молодые люди почитали тут же мои стихи и дружно заявили:

— Это у нас, — они подчеркнули это слово — «у нас», но я ничего не понял, — не напечатают, ни за что не пропустят…

— А что делать? – поинтересовался наивный абитуриент.

— Вы Гришу Левина знаете? – спросил Окуджава.

— Нет, – утвердил я.

— А литературная среда у вас есть? Общение?

— Нет.

— А про «Магистраль» слышали?

— Нет, — ответы мои были однообразны, но искренни.

— Вот, вам к нему надо, в «Магистраль», к Григорию Михайловичу Левину. Поедете до площади Трёх вокзалов, в ЦДКЖ, вход с переулка, занятия по воскресеньям и четвергам, и скажете, что вас Булат прислал — чтоб ему ясно было, а так не примет. Вам нужна литературная среда, уровень общения, — там, у Гриши, вы многое поймёте.”

Далее на одном из выступлений “Магистрали” меня и перехватил поэт Игорь Августович Ринк… пригласил к себе о стихах поговорить, и о жизни… постепенно я узнал, что он профессиональный разведчик, за голову которого во время войны командование Ш-го Рейха назначило двести тысяч рейхсмарок! А именно после того, как подорвал он, командир парашютно-диверсионной разведовательной группы, со своими бойцами артиллерийские склады в городе Кенигсберг… нынешний Калининград. Я сам прочёл в английской газете (за 1954 год) об этом… и писатель Сергей Сергеевич Смирнов рассказывал о Ринке по телевизору в большой передаче, целиком посвящённой поэту, из знаменитого цикла “ПОДВИГ” о Героях Войны. Он говорил, что подвиг сидящего рядом с ним перед камерой человека, равен подвигу Рихарда Зорге, но ещё не пришло время рассказать в подробностях о его фронтовой деятельности, она ещё не рассекречена, а на дворе был уже конец 60-х!

В 1944 году осколок пометил крупным шрамом лицо Ринка… он стал слишком узнаваем и воевал уже в артиллерийском полку. Жил после Победы в Ленинграде, где до войны учился на филфаке Университета, стал профессиональным писателем, членом СП и затем вынужден был покинуть родной город из-за эпиграммы, автором которой был, или её приписали ему – не берусь судить, все говорят по-разному… а четыре строчки убийственные, если вспомнить, что первый, из упомянутых в ней, в то время Нобелевский Лауреат и официозный писатель Советского Союза, а второй – Первый секретарь Ленинградского отделения Союза Писателей:

Михаил Александрович Шолохов

Для олухов несколько труден,

И поэтому пишет для олухов

Михаил Александрович Дудин.

Вот так!

Сам же Ринк ошеломил меня сразу своими стихами:

ДОМОЙ

Мне пулемёты били в спину,

Чертили трассы темноту.

Себя я чудом перекинул

Через нейтральную черту.

 —

Но, обойдя врага заслоны,

Я позабыть не смел о том,

Что не свои на мне погоны,

Что я – в обличии чужом.

 —

Там, в темноте, — немая пропасть

Своих траншей передовых;

Семь раз уже меняли пропуск,

С тех пор, как я ушёл от них.

 —

Ещё я знаю, будет туго

Не от немецкого огня,

Коль свой дозорный с перепуга

Запустит очередь в меня…

 —

Тревожно скрипнул снег январский,

Как штык в лицо команда: “Стой!” –

И мне дарует жизнь по-царски

Сержант в ушанке со звездой.

— 

Но всё же не без опасенья,

К спине приставив автомат,

Ведёт меня для выясненья

Неразговорчивый солдат.

 —

Ему, как мне, наверно, — двадцать,

И жаль не поделиться с ним,

Что мне никак не надышаться

Свободы воздухом родным.

Даже среди огромной когорты великолепных поэтов – фронтовиков его голос не затерялся, и стихи поражали своей точностью, достоверностью и достоинством! Дух перехватывало от этих строк, от такой картины! Мурашки по спине, да и только!..

С детства двуязычный Игорь Ринк (его отец был эстонский немец) потому и ходил в тыл фашистов, что говорил на языке врага не только без акцента, но мог думать, писать, сочинять на нём! А мирную профессию филолога приспособил к… войне… носил офицерские погоны вермахта и своим фашистским “сослуживцам” цитировал Гете!…

У него и книжки с военными названиями: “Вторая разведка” и “Координаты”… их у меня две… вот лежат они с дарственными надписями на титульных листах…1963 год и 1971… трудно ему жилось… писалось… он всё был там… далеко… в войне… как ни тривиально звучит, но душевные раны порой вовсе не заживают…

Даст генерал заданье важное,
Его приказ – непогрешим.

Опять тебе путями вражьими
Бродить под именем чужим.

И далее…

На листья с дерева опавшие,

Метнётся рыжая заря,

Зачислят в без вести пропавшие

Тебя штабные писаря.

 —

И всё пройдёт… и лишь у матери

Волос прибавится седых…

Но хоть дорога и не скатертью,

На этот раз вернёшься ты.

 —

И строевое отделение

Опять отменит свой приказ,

Но ведь о смерти извещения

Домой приходят раньше нас.

 —

У генерала сердце – отчее,

А мысли холодны, как лёд…

Похвалит, водкою попотчует

И тут же в Пруссию пошлёт.

Жил Игорь Ринк в Москве в тихом Вспольном переулке, в доме, где находилась знаменитая квартира Евдоксии Федоровны Никитиной, продолжавшей после смерти мужа Никитинские встречи по средам с ещё дореволюционных времён! Я попал туда опять же благодаря “Магистрали” и её руководителю поэту Григрию Михайловичу Левину и удостоился чести познакомиться с Сергеем Городецким, Рюриком Ивневым, Александром Квятковским, да и многими другими легендарными людьми, чудом уцелевшими, проскочившими кровавое коммунистическое сито. Это, по сути, была квартира-музей. Посещать заседания- встречи там оказалось великим счастьем! Такие неповторимые творческие университеты проходил я в этом доме старой Москвы — “мои университеты”…

А ещё я приходил в этот дом к близкому человеку, ставшему другом, Игорю Августовичу Ринку, читать стихи. Да не свои. Поэтов, которых советская власть росчерком пера вычеркнула из мировой литературы и истории… изъяла из магазинов, библиотек… даже в Ленинке их не выдавали… Ринк доставал мне из второго ряда, запустив руку за тома Маяковского, — Редьярда Киплинга, Игоря Северянина, Осипа Мандельштама, Марину Цветаеву…  и домой книжки не давал, а усаживал на диване и приносил, что выпить и чем закусить… и ещё приходил я  к нему слушать… цыганские песни в его виртуозном исполнении под собственный аккомпанимент чудесной шестиструнной (редкой в то время в Москве) гитары! Говорил Игорь Августович, что выучился этому искусству у таборных цыган, с которыми бродил по свету… и лишь однажды довелось мне видеть его выступление в таком качестве по телевизору в уже упомянутой передаче писателя Сергея Сергеевича Смирнова…

К слову сказать, в те годы Игорь Августович чуть было круто не изменил мою судьбу.

Дело в том, что “Комсомолка” решила привлечь в свой журналистский цех людей пишущих, но разных профессий, и Ринк порекомендовал меня, как владеющего пером и в то время начинающего учёного, инженера, блестящему журналисту Дмитрию Биленкину, возглавлявшему отдел науки в газете… нас собрали несколько человек в редакционной комнате, и всем предложили режим “наибольшего благоприятствования”, как теперь говорят: командировки, свободу выбора тем и полосы газеты для удачных статей, репортажей, интервью… из согласившихся потом выделился Ярослав Голованов, ставший одним из ведущих журналистов не только в газете, и, насколько знаю, сменивший потом безвременно ушедшего из жизни Биленкина в “Комсомолке”…

Я долго раздумывал… и… отказался. Виной тому, в частности, был и сам Игорь Ринк среди прочих моих друзей -поэтов… Конечно, хотелось печататься (хотя я не очень верил всем посулам, особенно насчёт свободы), но это дело обещало неплохой заработок, а нам было по двадцать пять- двадцать семь всего! — вся жизнь компромиссы… но мне уже тогда казалось, что за каждым настоящим стихотворением значительно больше событий, что нет глубины, сравнимой со стихами, что нет ничего рукотворного, в чём концентрация эмоций была бы столь высока и значительна… и всё это понимание и знание приходило ко мне лишь из одного источника: из самих стихов! Я не мог от них оторваться, отказаться, поступиться ими ради чего бы то ни было… это значило даже, как мне казалось, — изменить им!

Кстати, потом в жизни мне много раз предлагали писать на научные темы… особенно для детей. (Одну такую книжку “Зима на колёсах” я всё же написал и выпустил в издательстве “Детская литература”). Маршаковская традиция поиска “бывалых людей” существовала, пока перестройка не разрушила много хорошего и наработанного десятилетиями – в том числе и традиции и редакторский и писательский цеха детской литературы.

Отказаться от такого лестного предложения было совсем нелегко. Да ещё и главный редактор “Комсомолки” именно в те дни отказался публиковать подборку моих стихов, отобранных редакцией, с предисловием Игоря Ринка. Довод его был прост и неопровержим, дословно: “Эти стихи не для четырёх миллионов читателей “Комсомольсой правды”. Имени этого “знатока” не называю, но он был по-своему прав: не совмещались мои стихи с социалистической действительностью – не про то писал… а про “железки” писать не согласился… видно, предчувствовал, что и там не совпадут наши интересы: мои и “коммунистического советского рая”.

Сегодня появилось много охотников до разоблачений… так случается в смутные времена с людьми, которые привержены славе Герострата. Ничтожные люди ставят под сомнение всё – Победу, Холокост, страдания людей, их подвиги и жертвы… и… стихи!..  Бог им судья! Недобрые дела всегда “вознаграждаются”. Народная мудрость гласит: “Бог шельму метит”. Я не биограф Игоря Ринка и не исследователь его творчества… просто, много лет живу в литературе и верю в стихи, и служу им по мере сил и способностей, отпущенных Всевышним! Но никто не может убедить меня, профессионального литератора, что такие вот строфы могут быть мистификацией – не прочувствовав и не пережив этого, так, как Ринк, не напишешь!

А.П.Михайловой

За окном санбатовской палатки

Снежная крутилась карусель…

Медсестра сняла с меня перчатки

И заледенелую шинель.

 —

А у койки санитар усатый

Показал – располагайся тут,

И добавил, что меня десятым

Вынимать осколки понесут.

 —

Рвались мины, где-то очень близко.

То ль осколков, то ли ветра вой…

Раненая бредила радистка

Номерами почты полевой…

Или вот так…

Давно чужие имена

Сданы в архивы на храненье,

Но шагом шефа вдруг война

Ворвётся в наши сновиденья,

Доклада требуя опять

За каждый час, который прожит, —

Разведчик может век молчать,

Но позабыть — ни дня не может.

И мне кажется, что тот, кто прочёл и проникся такими стихами, уже никогда не сможет отстраниться от них, вольно или невольно будет сверять любое своё слово с ними, и не ронять своего человеческого достоинства пустыми строчками ради потехи или услаждения гипертрофированного тщеславия…

Родился Ринк в 1924. На войну ушёл в 1941. Как это было, описал ещё одни замечательный поэт Николай Васильевич Панченко, которого очень люблю и с которым дружу со времён с тех самых, “магистральских” лет. Приведу его строки здесь:

Мы свалились под крайними хатами –

малолетки с пушком над губой.

Нас колхозные бабы расхватывали

и кормили как на убой…  

 —

Оттирали рубахи потные,

Тёрли спины – нехай блестит!

Искусали под утро – подлые,

Усмехаясь: «Господь простит»!

 —

А потом, подвывая, плакали,

провиантом снабжали впрок.

И начальнику в ноги падали,

чтобы нас, как детей, берёг.

1941 год

(Среднюю строфу долго выбрасывали все издания и редакторы – в СССР секса не было, как известно, я её узнал от самого автора Н.В.Панченко М.С.)

Это “мы” в строке включает и Ринка. Ему, как и Панченко в 1941 было 17. Вот откуда растут настоящие стихи!!!

Тяжёлая работа – литература… это не “пишу, пером шуршу” – это преодоление, оставляющее шрамы на душе, это Судьба, а не развлечение, когда “лёгкость в мыслях необыкновенная!”

Приходят даты. Празднуют юбилеи. Стихи остаются. Именно они верстовые столбы истории. По ним, а не по дворцам и плотинам определяют прошедшие времена, потому что они не изнашиваются, не стареют и не разрушаются.

Стихи – навсегда.

Михаил Садовский