Во двор вели покосившиеся ворота, украшенные остатками дверных наличников и лоскутами облупившейся краски. Вымощенная булыжниками дорожка тянулась от ворот к черной тяжелой двери.

Игорь привычно повернул щеколду и пропустил женщину вперед. Она прошла, протиснулась своим большим телом через крохотный чуланчик и узкую полутемную кухню. Откинув занавеску над дверным проемом в углу, увидела комнату, освещенную угасающим зимним солнцем. Погоны парадных мундиров, висевшие на стене, тускло заблестели.

Свет в комнату проникал через два окна, похожие на бойницы для древних пушек. Быстрое воображение журналистки нарисовало их огромные лафеты прямо в комнате на месте солдатских кроватей, застеленных серыми покрывалами. Горки ядер должны были лежать рядом, как эти яблоки на столе.

«Умудрился ведь где-то достать посреди зимы», отметила она с благодарностью, и вслух сказала:

– Такое впечатление, что ваши обои почернели от порохового дыма, а не от сигаретного. Обстановка действительно спартанская, а я думала, ты немножко рисуешься, но мне нравится.

— Ну, и прекрасно, располагайся! – он помог ей снять пальто и пододвинул некрашеный табурет. Она не стала садиться, а обойдя стол, направилась к большому зеркалу в деревянной затейливой раме, оставшемуся, видимо, с тех счастливых дней, когда у женщин еще было достаточно времени, чтобы разглядывать себя в зеркалах.

Она не любила зеркал, как не любят их все, не блещущие красотой женщины. Зеркало и в этот раз не обрадовало ее. «Крупна, ох, крупна, даже для такого могучего мужика, как Игорь» — невесело подумала она, окинув свои, хотя и пропорциональные, но массивные формы.

Он подошел сзади, обнял  за плечи.  Голова его возвышалась над нею, не помещаясь в зеркало. Она закрыла глаза и прильнула к нему непослушным пугающим телом, ощущая спиной жесткие ремни портупеи. Она прекрасно понимала, что для него это скорее эпизод, прихоть мужчины, не знающего неудач. Трезвый ее ум, привыкший отделять желаемое от действительного, беспощадно отвергал все попытки обмануть себя.

«Господи, если бы он мог почувствовать?! Как объяснить ему, что значат для меня прикосновения этих требовательных рук. Как жить потом без них?» Она нехотя отстранилась, боясь себя, зная,  что надо как-то соблюсти правила игры, чуждые ее натуре.

— Ну, наливай шампанское, гусар! – она взяла граненый стакан крепкими некрасивыми пальцами, подумав, что шампанское из него не пили, наверное, никогда, и, что лучше бы уж водки. Пробка хлопнула почти неслышно, вино вспенилось и стало, шипя, оседать. Веселые пузырьки побежали по стенкам стакана.

— Что ж, со свиданьицем, как говорят местные гусары.

Он засмеялся, немного задетый ее ироническим тоном. – Я ж тебя предупреждал, что стол будет, как в «Арагви». Почти, как в «Арагви».

— Мог бы и не добавлять этого «почти», в «Арагви» я все равно не была. Мне с тобой здесь лучше, чем в «Арагви», — добавила просто, глядя ему в глаза, надеясь увидеть в них хотя бы понимание.

Он обнял ее свободной рукой, чмокнул в щеку и стал пить крупными глотками, сосредоточенно глядя в стакан. Она вздохнула, выпила, наслаждаясь холодным терпким огнем, проникающим прямо в сердце. Почувствовав, как кровь прилила к лицу, скосила глаза в зеркало.

— О, зеркало, проклятое стекло, — перефразировала про себя любимого Вознесенского, увидев свою розовощекую, пышущую здоровьем физиономию и часть могучего бюста, распиравшего белое тугое платье. Неукротимая отцовская плоть рвалась из него, сводя на нет жалкие ухищрения портнихи. К тому же она любила белый полнящий цвет. Еще, будучи девочкой, пухлой жизнерадостной говоруньей и выдумщицей, любила она обряжаться в белое. Снегурочкой, которой назначали обычно какую-нибудь худенькую блондинку, всегда хотелось быть ей, черноволосой кареглазой толстушке. Не обижаясь на жизнь, но чувствуя какую-то жестокую несправедливость в несбыточности своего желания, расхаживала она дома в волочащемся до полу белом материнском платье и серебристой короне, сделанной отцом, бросившим семью, когда ей было всего три года.

Ни убогое детство, ни юность, омраченная крушением наивных девичьих надежд, не сломили в ней естественную радость здорового человеческого существа. И, смеясь над собой, где-то в глубине души она все так же хотела быть снегурочкой, все так же по-детски любила белый снег, деревья в инее и бескрайние, заснеженные свои степи.

Поэтому и в этот раз наперекор здравому смыслу надела белое и пришла сюда радостная, как невеста, не питая никаких иллюзий, но все же где-то в глубине души надеясь на чудо, обычное чудо, которого ждет любая полюбившая женщина – на взаимность. И, глядя на него, удивлялась, насколько он тот самый, которого хотела всегда, и при своих статях и презрении к бестолковым болтунам, которых нынче так много среди мужиков, встретить уже и не надеялась.

Еще при первом знакомстве в редакции, не успев его даже толком узнать, призналась себе, что пошла бы за ним, побежала бы, как собака, помани он ее. Она была, как наваждение, как гипноз, эта страсть, охватившая ее. И он поманил, почувствовав эту страсть мужским своим чутьем. Поманил, и она пошла, не колеблясь, не пытаясь даже изобразить приличествующее случаю смущение.

И вот сейчас, нисколько не сомневаясь в успехе, он спокойно обнимает ее, а она вся горит, горит, как в юности, не умея и не желая погасить в себе этот огонь.

И уже потом, когда истомленные, непомерно большие для узкой койки лежали они, тесно прижавшись друг к другу, она рассказала ему о детской, несбыточной своей мечте, и не в силах сдержаться, спросила:

— А ты можешь представить меня снегурочкой?

Ему не хотелось кривить душой, и, зная, что может обидеть ее, он все же не отказал себе в удовольствии ответить:

— Воображение у меня бедное, ну, разве что под очень большой и высокой елкой!

— На манер снежной бабы, — рассмеялась она без обиды, готовая простить ему все, чтобы не нарушить тонкую паутинку счастья, рожденную близостью.

И, когда утром, провожая ее, он сказал, что вечером занят на службе и позвонит, как только сможет, поняла, что им не встречаться. Сникнув, прижалась к его колючей шинели, не упрекая и не прося его ни о чем.

И, уходя, оглянулась на старый дом, ворота, улицу, ведущую вниз к реке, благодаря судьбу за эту, может быть лучшую в жизни ночь, которую провела здесь.

А Игорь, вернувшись и повалившись на подушку, еще пахнувшую ее духами, долго размышлял о том, что с женщинами ему, в сущности, почему-то не везет. Что все они: большие и маленькие, красивые и некрасивые хотят одного и того же – любви. Все хотят быть снегурочками. Он криво ухмыльнулся, представив себе, как отреагировал бы на «снегурочку» приятель-корреспондент, познакомивший их.

«Нет, это не для меня, — твердо решил он. – Снегурочкам всегда нужны большие чувства, а у меня только большой рост. Эх, скорее бы кончались эти два года, да в Москву к маме. Правда, она опять заладит: «Чего не женишься, сколько можно болтаться?» Но на ком жениться? На ком?! Ох, тоска, зеленая, как мундир».

И, не раздеваясь, заснул по случаю предстоящего выходного.

Борис Замятин