Запахи, звуки, краски. Три волшебных кита, на которых стоял Новый год. И сердце мое летело навстречу этим китам, вбирало их сердцем, распахнутыми от счастья глазами.

Запахи. На первом месте, конечно же, кухня! царь ароматов – пражский торт. В кухне колдует мама, а значит, будут и салаты, и закуски, и жаркое, и, среди них царь ароматов  — пражский торт – нежнейший, словно шоколадное облако. И конечно же из столовой плывет аромат елки- царицы праздника, настоящей, с темно-изумрудной хвоей!

Звуки. Шелест, шуршание и шорох. Изумительный – до дрожи в сердце! – шелест распаковываемых подарков. Шорох и шуршание нарядной бумаги и картонных коробок, из которых извлекается сверкающее чудо – елочные игрушки.

Краски. Боже, сколько их! Разноцветный карнавал жизни – зеленые плюшевые занавески, бордовый ковер, белая скатерть и красавица ель, вспыхивающая яркими огнями. Предвкушение праздника сильнее его самого. Кажется, что и жизнь надо прожить вот так, предвкушая праздник!

Но в 1981 году к трем волшебным китам прибавилась еще одна грустная акула по имени Болезнь. И мир запахов, звуков, красок сразу увеличился. Прибавился запах лекарств, звук шаркающих тапочек и приглушенные цветовые пятна. Ослабевший после тяжелого гриппа организм наотрез отказывался бегать, а глаза болели от яркого света. Но попробуй в 12 лет от роду не покидать кровати, когда вовсю ощущается праздник! Пытка! Даже книги любимые не спасали!

Чтобы как-то удержать меня в лежачем состоянии, мама поставила около кровати радиоприемник. Энтузиазма он у меня не вызвал.

— Зачем? – безучастно спросила я. – «Концерт по заявкам» слушать?

— Хоть что-нибудь! – вскипела мама. – Ты понимаешь, что тебе пока скакать нельзя? Целый месяц болела, еле оклемалась. Ходишь, держась за стенку, как тень. Надо ведь восстановиться, набраться сил. Понимаешь?!

Я не понимала. Зато ясно осознавала, что бесцельное валяние в кровати продолжится. Маме, очевидно, было немного стыдно передо мной, но, что поделать – режим есть режим! Она ретировалась на кухню, а я в мрачнейших чувствах включила приемник. Пусть уж развлекает, раз поставили. В черной его утробе что-то булькнуло, и бодрый женский голос сообщил, что «… прозвучат в исполнении Алексея Баталова».
Не успела я понять, что прозвучат, как полился бархатный баритон:

Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.

И словно по волшебству новогодние звуки, запахи и краски отступили. Не исчезли, нет, но, будто деликатно стушевались перед стихотворными строками. Когда же прозвучала последняя строфа:

А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?, —

хотелось только двух вещей – чтобы магия поэтического слова продолжалась, и чтобы назвали автора этой магии. И, когда бодро было произнесено: «Вы прослушали литературно-музыкальную композицию на стихи Николая Заболоцкого», я не удивилась. Эти проникновенные строки могли принадлежать только ему, создавшему изумительное поэтическое переложение «Слова о полку Игореве» и жемчужину его – «Плач Ярославны». Как, затаив дыхание, слушали мы в школе и в институте, полные любви и нежности слова:

Возлелей же князя, господи́не,
Сохрани на дальней стороне,
Чтоб забыла слёзы я отныне,
Чтобы жив вернулся он ко мне!

Нет, я уже не жалела о бесцельно проведенных часах постельного режима. И даже любимый праздник заиграл для меня новыми красками. Одни только завораживающие строки:

Очарована околдована
С ветром в поле когда-то повенчана
Вся ты словно в оковы закована
Драгоценная ты моя женщина, —

забирали сердце в сладкий плен. Обычные слова, переплавленные в горниле таланта и любви, являли миру чудо. И с ним не хотелось расставаться. И хотелось узнать об их авторе как можно больше. Так началось мое открытие мира Николая Заболоцкого. Мира сложного, путаного, не всегда понятного, но невероятно притягательного.

***

Николай Алексеевич Заболоцкий родился 7 мая 1903 года близ Казани. Отец его был крестьянином, выучившийся на агронома, а мама учительницей, приехавшей с мужем в деревню из города. В третьем классе сельской школы Николай Заболоцкий начал издавать свой рукописный журнал с собственными стихами и очень любил творчество Блока и Ахматовой.

В 1920 году, Заболоцкий уехал в Москву и поступил одновременно на филологический и медицинский факультеты Московского университета. Он выбрал медицинский, но проучился всего семестр, и не выдержав студенческой нищеты, вернулся к родителям в город Уржум.

Потом он переехал в Петроград, где поступил на отделение языка и литературы Пединститута имени Герцена, которое  окончил в 1925 году. За душой к тому времени он имел  по собственному признанию, «объемистую тетрадь плохих стихов». А в 1926 году был призван на военную службу. Армейская служба с 1926 по 1927 год пошла ему на пользу — именно в эти годы он написал свои первые значимые поэтические произведения.

Очень любил живопись. Любимыми художниками его были Шагал и Брейгель. Умение видеть мир глазами художника осталось у поэта на всю жизнь и повлияло на своеобразие поэтической манеры.

В 1927 году вместе с Даниилом Хармсом, Александром Введенским и Игорем Бахтеревым Заболоцкий основал литературную футуристическую группу ОБЭРИУ. В том же году состоялось первое публичное выступление обэриутов «Три левых часа». Заболоцкий стал в одночасье известным.

«Заболоцкий был румяный блондин среднего роста, склонный к полноте, — вспоминал писатель Николай Корнеевич Чуковский, — с круглым лицом, в очках, с мягкими пухлыми губами. Наружность у него была самая что ни на есть бухгалтерская, совсем не поэтическая.  Манеры у него смолоду были степенные, даже важные. Впоследствии я даже как-то сказал ему, что у него есть врожденный талант важности — талант, необходимый в жизни и избавляющий человека от многих напрасных унижений. Сам я этого таланта был начисто лишен, всегда завидовал людям, которые им обладали, и, быть может, поэтому так рано подметил его в Заболоцком. Странно было видеть такого степенного человека с важными медлительными интонациями басового голоса в беспардонном кругу обэриутов — Хармса, Введенского, Олейникова. Нужно было лучше знать его, чем знал его тогда я, чтобы понять, что важность эта картонная, бутафорская, прикрывающая целый вулкан озорного юмора, почти не отражающегося на его лице и лишь иногда зажигающего стекла очков особым блеском».

Первый сборник стихов «Столбцы» вызвали бурю восхищения и негодования одновременно. Начиналась борьба против формализма, рождался  социалистический реализм, а  «Столбцы» не вписывались в него оригинальной авторской философией. Заболоцкого начали травить, причем больше усердствовали ближайшие «бывшие» единомышленники. Но он не подавал виду, что ему тяжело или больно. Ведь «душа обязана трудиться» — этими своими почти предсмертными строчками он выразил жизненное кредо, сформированное в молодые годы. И он не позволял душе лениться, расслабляться, жалеть себя.  «Искусство похоже на монастырь, где людей любят абстрактно. Искусство — не жизнь. Мир особый. У него свои законы, и не надо его бранить за то, что они не помогают нам варить суп«,- писал он одному из друзей.

На выпускнице Петербургского педагогического института Екатерине Клыковой Николай Заболоцкий женился в 1930 году. В этом браке у него родилось двое детей. С женой и детьми он жил в Ленинграде в «писательской надстройке» на канале Грибоедова.

«Это была, прямо говоря, одна из лучших женщин, которых встречал я в жизни, — писал об Екатерине Васильевне, жене Заболоцкого, Евгений Шварц. — Познакомился я с ней в конце двадцатых годов, когда Заболоцкий угрюмо и вместе с тем как бы и торжественно, а во всяком случае солидно сообщил нам, что женился. Комнату снимали у хозяйки квартиры.  И мебель была хозяйкина. Принимал нас Заболоцкий солидно, а вместе и весело, и Катерина Васильевна улыбалась нам, в разговоры не вмешивалась. Напомнила она мне бестужевскую курсистку. Темное платье. Худенькая. Глаза темные. И очень простая. И очень скромная. Впечатление произвела настолько благоприятное, что на всем длинном пути домой ни Хармс, ни Олейников (весьма острые на язык) ни слова о ней не сказали. Так мы и привыкли к тому, что Заболоцкий женат.»

В 1933 году Заболоцкий  написал поэму «Торжество земледелия». И сразу после ее выхода власти признали Заболоцкого «апологетом чуждой идеологии» и «поборником формализма». В этом же году должна была выйти книга его стихов, но ее издание притормозили. Чтобы заработать себе деньги на жизнь, Заболоцкий начал работать в детской литературе, писал стихи и прозу для детей.

В 1937 году был опубликован второй сборник стихов Заболоцкого под названием «Вторая книга, а 19 марта 1938 года поэт был арестован и осуждён за якобы антисоветскую пропаганду. От смертной казни его спасло то, что он не признал обвинения в создании контрреволюционной организации. Его приговорили к пяти годам заключения. В реальности отсидел семь, включая два года ссылки.

Представление о  лагерной жизни даёт книга  «Сто писем 1938—1944 годов». Она была подготовлена самим Николаем Алексеевичем.  В нее были включены выдержки из  его писем к жене и детям и мемуаров :

«Первые дни меня не били, стараясь разложить морально и физически. Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Следователи сменяли друг друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом — сутки за сутками. За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи—то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, так как я не мог переносить боли в стопах. Сознание стало затуманиваться, и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно и не допустить какой—либо несправедливости в отношении тех людей, о которых меня спрашивали…».

Его мемуары «История моего заключения» были опубликованы за рубежом в 1981 году, а в России — лишь в 1988 году.

В лагере Заболоцкий закончил переложение «Слова о полку Игореве», начатое им в 1937 году, Это был не только творческий, но и нравственный подвиг. Создать в невыносимых условиях, на грани жизни смерти замечательный поэтический перевод «Слова» — означало величайшую победу человеческого духа над низостью и подлостью окружающего мира. Перевод имел огромный успех Это помогло Николаю Алексеевичу при помощи Фадеева добиться освобождения, и в 1946 году поэт вернулся в Москву.

В том же году Заболоцкий был восстановлен в Союзе писателей и получил разрешение жить в столице. Вроде бы страдания остались позади, но жить его семье было негде. В первое время с риском для себя его приютили старые друзья Н.Степанов и И.Андроников. «Н.А. пришлось спать на обеденном столе, так как на полу было холодно, — вспоминал Степанов. — Да и сами мы спали на каких—то ящиках. Н.А. педантично складывал на ночь свою одежду, а рано утром был уже такой же чистый, вымытый и розовый, как всегда…«. Позже писатель Василий Ильенков любезно предоставил Заболоцким свою дачу в Переделкине. Николай Чуковский вспоминал: «Березовая роща неизъяснимой прелести, полная птиц, подступала к самой даче Ильенкова«. Об этой березовой роще в 1946 году Заболоцкий написал полные неизбывной нежности строки:

В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей,—
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.

На даче Ильенкова Заболоцкий трудолюбиво возделывал огород. «Положиться можно только на картошку«, — сурово отвечал он тем, кто интересовался его литературными заработками.

«Вообще в нем в то время жило страстное желание уюта, покоя, мира, счастья, — вспоминал Николай Чуковский. — Он не знал, кончились ли уже его испытания, и не позволял себе в это верить. Он не смел надеяться, но надежда на счастье росла в нем бурно, неудержимо. Жил он на втором этаже, в самой маленькой комнатке дачи, почти чулане, где ничего не было, кроме стола, кровати и стула. Чистота и аккуратность царствовали в этой комнатке — кровать застелена по—девичьи, книги и бумаги разложены на столе с необыкновенной тщательностью. Окно выходило в молодую листву берез. Николай Алексеевич бесконечно любовался этой березовой рощей, улыбался, когда смотрел на нее.

…Это действительно был твердый и ясный человек, но в то же время человек, изнемогавший под тяжестью невзгод и забот. Бесправный, не имеющий постоянной московской прописки, с безнадежно испорченной анкетой, живущий из милости у чужих людей, он каждую минуту ждал, что его вышлют, — с женой и двумя детьми. Стихов его не печатали, зарабатывал он только случайными переводами, которых было мало и которые скудно оплачивались. Почти каждый день ездил он по делам в город, — два километра пешком до станции, потом дачный паровозик. Эти поездки были для него изнурительны — все-таки шел ему уже пятый десяток».

В последнее десятилетие своей жизни Заболоцкий активно переводил произведения зарубежных поэтов и поэтов народов СССР, особенное предпочтение отдавая грузинской поэзии. С легкой руки Заболоцкого многие грузинские поэты обрели русского читателя.

О выполненном Заболоцким переводе «Слова о полку Игореве» Чуковский писал, что он «точнее всех наиболее точных подстрочников, так как в нём передано самое главное: поэтическое своеобразие подлинника, его очарование, его прелесть«.

Сам же Заболоцкий сообщал в письме Степанову:

«Сейчас, когда я вошёл в дух памятника, я преисполнен величайшего благоговения, удивления и благодарности судьбе за то, что из глубины веков донесла она до нас это чудо. В пустыне веков, где камня на камне не осталось после войн, пожаров и лютого истребления, стоит этот одинокий, ни на что не похожий, собор нашей древней славы».

С молодыми поэтами Заболоцкий не общался, да и не стремился к этому. Вообще, производил впечатление человека замкнутого, будто застегнутого на все пуговицы. Уйдя раз и навсегда от новаторских экспериментов «Столбцов», с годами он принимал в поэзии только классические образцы.

За последние три года жизни Заболоцкий создал около половины всех своих стихотворений. В 1957 году вышел последний сборник Николая Заболоцкого, изданный при жизни автора. В него вошло 64 стихотворения и лучшие переводы.

И последние три года жизни подарили поэту невероятный калейдоскоп эмоций – от личных — самых тяжелых и даже унизительных, и до вершин его поэтического творчества. Именно в эти годы были созданы шедевры «Некрасивая девочка», «Есть лица, подобные пышным порталам», «Душа обязана трудиться», «Очарована, околдована», «Последняя любовь» и проч.

В 1955 году у Заболоцкого случился первый инфаркт. Жена его, Екатерина Васильевна, была готова ради него на любые лишения, на любой подвиг. В первые годы их совместной жизни Заболоцкий был не только беден, а практически  нищ; и ей, с двумя крошечными детьми, пришлось хлебнуть немало горя. К середине тридцатых годов Николай Алексеевич стал зарабатывать лучше, у них появилось жилье в Ленинграде, наладился быт; но после двух—трех лет призрачного благополучия все рухнуло — его арестовали. Положение Екатерины Васильевны стало отчаянным. Жена арестованного «врага народа», она была лишена всех прав, даже в человеческом милосердии ей отказывали. А вскоре выслали из Ленинграда, предоставив возможность жить только в самой глухой провинции. И она выбрала город Уржум Кировской области — потому что городок этот был родиной ее мужа. Она жила там в страшной нищете, растила детей, пока,наконец, в 1944 году  Николай Алексеевич был освобожден из лагеря и получил разрешение жить в Караганде. Она сразу, взяв детей, переехала в Караганду к мужу. Вместе с ним мыкалась она в Караганде, потом, вслед за ним, переехала под Москву, в Переделкино, чтобы и тут мыкаться не меньше. Мучительная жизнь их стала входить в нормальную колею только в конце сороковых годов, когда они получили двухкомнатную квартиру в Москве,  и он начал зарабатывать стихотворными переводами.

Николай Чуковский вспоминал о ней:

«[В эти годы я близко наблюдал их семейную жизнь. Более молчаливого и тихого существа я не видел. Она была сама женственность, сама мягкость. Я сказал бы, что в преданности и покорности Катерины Васильевны было даже что—то чрезмерное. Николай Алексеевич всегда оставался абсолютным хозяином и господином у себя в доме. Все вопросы, связанные с жизнью семьи, кроме мельчайших, решались им единолично. У него была прирожденная склонность к хозяйственным заботам, особенно развившаяся благодаря испытанной им крайней нужде. В лагере у него одно время не было даже брюк, и самый тяжелый час его жизни был тот, когда их, заключенных, перегоняли через какой-то город и он шел по городской улице в одних кальсонах. Вот почему он с таким вниманием следил за тем, чтобы в доме у него было все необходимое. Он единолично распоряжался деньгами и сам покупал одеяла, простыни, одежду, мебель. Катерина Васильевна никогда не протестовала и, вероятно, даже не давала советов. Когда ее спрашивали о чем-нибудь, заведенном в ее хозяйстве, она отвечала тихим голосом, опустив глаза «Так желает Коленька» или «Так сказал Николай Алексеевич». Она никогда не спорила с ним, не упрекала его — даже когда он выпивал лишнее, что с ним порой случалось. Спорить с ним было нелегко, — я, постоянно с ним споривший, знал это по собственному опыту. Он до всего доходил своим умом и за все, до чего дошел, держался крепко. И она не спорила… И вдруг она ушла от него к другому. Нельзя передать его удивления, обиды и горя. Эти три душевных состояния обрушились на него не сразу, а по очереди, именно в таком порядке. Сначала он был только удивлен — до остолбенения — и не верил даже очевидности. Он был ошарашен тем, что так мало знал ее, прожив с ней три десятилетия в такой близости. Он не верил, потому что она вдруг выскочила из своего собственного образа, в реальности которого он никогда не сомневался. Он знал все поступки, которые она могла совершить, и вдруг в сорок девять лет она совершила поступок, абсолютно им непредвиденный. Он удивился бы меньше, если бы она проглотила автобус или стала изрыгать пламя, как дракон. Но когда очевидность сделалась несомненной, удивление сменилось обидой. Впрочем, обида — слишком слабое слово. Он был предан, оскорблен и унижен. А человек он был самолюбивый и гордый. Бедствия, которые он претерпевал до тех пор, — нищета, заключение, не задевали его гордости, потому что были проявлением сил, совершенно ему посторонних. Но то, что жена, с которой он прожил тридцать лет, могла предпочесть ему другого, унизило его, а унижения он вынести не мог. Ему нужно было немедленно доказать всем и самому себе, что он не унижен, что он не может быть несчастен оттого, что его бросила жена, что есть много женщин, которые были бы рады его полюбить. Нужно жениться. Немедленно. И так, чтобы об этом узнали все. Он позвонил одной женщине (Наталье Роскиной — дочери литературоведа А.Роскина – Л.Б.), одинокой, которую знал мало и поверхностно, и по телефону предложил ей выйти за него замуж. Она сразу согласилась. Для начала супружеской жизни он решил поехать с ней в Малеевку в Дом творчества. В Малеевке жило много литераторов, и поэтому нельзя было выдумать лучшего средства, чтобы о новом его браке стало известно всем. Подавая в Литфонд заявление с просьбой выдать ему две путевки, он вдруг забыл фамилию своей новой жены и написал ее неправильно. Я не хочу утверждать, что с этим новым его браком не было связано никакого увлечения. Сохранилось от того времени одно его стихотворение, посвященное новой жене, полное восторга и страсти «Зацелована, околдована, с ветром в поле когда-то обвенчана, вся ты словно в оковы закована, драгоценная моя женщина…». Но стихотворение это осталось единственным, больше ничего он новой своей жене не написал. Их совместная жизнь не задалась с самого начала. Через полтора месяца они вернулись из Малеевки в Москву и поселились на квартире у Николая Алексеевича. В этот период совместной их жизни я был у них всего один раз. Николай Алексеевич позвонил мне и очень просил прийти. Я понял, что он чувствует необходимость как-то связать новую жену с прежними знакомыми, и вечером пришел. В квартире все было как при Екатерине Васильевне, ни одна вещь не сдвинулась с места, стало только неряшливее. Печать запустения лежала на этом доме. Новая хозяйка показалась мне удрученной и растерянной. Да она вовсе и не чувствовала себя хозяйкой, — когда пришло время накрывать на стол, выяснилось, что она не знает, где лежат вилки и ложки. Николай Алексеевич тоже был весь вечер напряженным, нервным, неестественным. По-видимому, вся эта демонстрация своей новой жизни была ему крайне тяжела. Я высидел у него необходимое время и поспешил уйти. Через несколько дней его новая подруга уехала от него в свою прежнюю комнату, и больше они не встречались. И удивление, и обида — все прошло, осталось только горе. Он никого не любил, кроме Катерины Васильевны, и никого больше не мог полюбить. Оставшись один, в тоске и в несчастье, он никому не жаловался. Он продолжал так же упорно и систематично работать над переводами. Он тосковал по Катерине Васильевне и с самого начала мучительно беспокоился о ней. Он думал о ней постоянно. Шло время, он продолжал жить один — с взрослым сыном и почти взрослой дочерью, — очень много работал, казался спокойным. Я вдруг узнал, что Заболоцкий в городе, у себя на квартире, и к нему вернулась Катерина Васильевна. Трудно сказать, как он поступил бы дальше, если бы был в состоянии распоряжаться собой. Мы этого не знаем и никогда не узнаем, потому что сердце его не выдержало и его свалил инфаркт. После инфаркта он прожил еще полтора месяца. Состояние его было тяжелым, но не казалось безнадежным. По-видимому, только он один и понимал, что скоро умрет. Все свои усилия после инфаркта — а он не позволял душе лениться! — он направил на то, чтобы привести свои дела в окончательный порядок. Со свойственной ему аккуратностью он составил полный список своих стихотворений, которые считал достойными печати. Он написал завещание, в котором запретил печатать стихотворения, не попавшие в этот список. Завещание это подписано 8 октября 1958 года, за несколько дней до смерти. Ему нужно было лежать, а он пошел в ванную комнату, чтобы почистить зубы. Не дойдя до ванной, он упал и умер…».

За несколько дней до этого Заболоцкий записал в дневнике: «Литература должна служить народу, это верно, но писатель должен прийти к этой мысли сам, и притом каждый своим собственным путем, преодолев на опыте собственные ошибки и заблуждения».

Незадолго до смерти Николай Алексеевич написал литературное завещание, в котором точно указал, что должно войти в его итоговое собрание, структуру и название книги.

Аккуратность, доведенная до педантизма, до скрупулезной точности? Или просто особая организация души и жесткая самодисциплина?.. Ну, что же… Ведь это он писал, обращаясь, в первую очередь, к себе самому:

Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!

Эти строки были написаны за несколько дней до смерти. Какая выдержка, если не сказать – спокойное величие души!

***

Те предновогодние  дни одарили меня не только нудным постельным режимом. Тогда в мою душу прочно вошла  поэзия Заболоцкого. Наверно, это и было моим главным подарком в тот далекий 1981 год. И три волшебных праздничных кита – Запахи, Звуки, Краски не померкли, а стали чуть сдержаннее, строже, тоньше. Словно свет далекой печальной звезды преломился в сияющем елочном шаре. Я сохранила этот свет в памяти сердца.

Что счастье наше? — лишь зарница,
Лишь отдаленный слабый свет.

Оно так редко нам мелькает,
Такого требует труда!
Оно так быстро потухает
И исчезает навсегда!

Как ни лелей его в ладонях
И как к груди ни прижимай, —
Дитя зари, на светлых конях
Оно умчится в дальний край!

Ляман Багирова

Прим. При написании эссе были использованы материалы из Интернета и воспоминания писателя Николая Корнеевича Чуковского.