«Лишь духу власть дана»

Константин Аксаков

«Дух защищают духовным оружием»

Юлиуш Словацкий

Церковь представляет собою таинственное продолжение жизни Христа, Воплощённого Слова, и поэтому она никогда не может быть ни узко национальной, ни интернациональной. Как сам Христос, она сверхнациональна, всемирна; она есть вселенская Церковь. Вследствие этого каждый народ, переживая на свой особый лад истины, возвещаемые Церковью, налагает на них свой собственный отпечаток; в отношении русского народа это верно так же, как и в отношении всякого другого. Действительно, каждый народ имеет своё особое религиозное призвание. Наиболее полно оно осуществляется его религиозными гениями, то есть святыми. Поэтому, чтобы знать подлинную русскую духовность, недостаточно знания одних только идей и русских духовных течений последних веков (Соловьёва, Достоевского, Бердяева, Киреевского, Хомякова, Булгакова и других), нужно также изучить русскую духовную традицию, дух, насыщающий ту атмосферу, которою дышит русский народ, и составляющий саму его жизнь. Этот дух выражается в культе, в иконах, в русском благочестии, в явлении старчества, о котором мы будем ещё говорить, как в произведениях перечисленных выше светских мыслителей. Он выражается даже в некоторых проявлениях русских мистических сект, как и в пережитках унаследованного от предков язычества, ещё сохранившихся во многих местах. Но в особенности этот дух выражается в жизни святых. Русский святой – не византийский святой и не сирийский; он и не латинский святой, не французский, не итальянский, не испанский и не немецкий. Он именно русский. Этим мы хотим сказать, что он – сын особого народа, имеющего, как таковой, своё особое природное лицо и свой особый исторический путь, определённые его происхождением, его культурой и землёй, на которой он живёт. Бердяев прав, когда говорит, что существует отнюдь не случайная связь между географией души и географией просто.

Поэтому, прежде чем приступить к изучению русской духовности, истории русских святых и русской святости, целесообразно остановиться сначала на этом элементе, который можно назвать «естественной или первобытной географией русской души».

Огромные однообразные равнины, безграничные дали, где безмерная бесконечность, сверхъестественность составляют как бы часть каждодневных переживаний, определяют образ этой души и её духовный склад. Как и просторы её родной земли, она сама не знает границ. То чувство ясно определённой формы, которым так гордятся латиняне и греки, ей чуждо. Ей присущи от природы отсутствие рубежей и отсутствие меры, и щемящие противоречия, напоминающие резкую изменчивость климата её страны. Как над её родными степями, в ней разражаются грозы и проносятся вихри.

«Мы огромны, – любил повторять Достоевский, – огромны как матушка Россия»

Русский человек мучается огромностью и безбрежностью своей земли. Для русского духа, для русского человека земля имеет не малое значение, есть нечто мистическое в его отношении к ней. Первобытный дионический элемент в нём ещё не угас. Он вошёл в русское христианство, придав ему особые черты, которых нет в христианстве византийском. Так, это в известной степени сказывается на культе Божией Матери. Черты духовного радикализма у русского народа, выражающиеся в большой доле безразличия к миру и к его благам, так же определены в значительной степени строением русской земли. В стране неограниченных далей и безмерных протяжений с суровым климатом, почти без всяких внутренних рубежей и без определённых географических границ, широко открытой для всевозможных нашествий, человек легко приобретает сознание своей физической слабости и бренности своих дел. Зачем, – думает он, – накапливать и дорожить тем, что обречено на гибель? К чему подчиняться юридическим нормам,  которые сегодня имеют силу, а завтра потеряют всякое значение? Человек инстинктивно сосредотачивает привязанность на том, чего никто не может у него отнять. За этим духовным радикализмом, однако, не таится влечение у полному уничтожению. Ое не восстаёт против самого принципа жизни. «Разрушение есть творчество», – восклицал не кто иной, как Бакунин, самый решительный из русских отрицателей.

Это безразличие вовсе не означает, что русский народ менее грешен, но он и грешит по-другому. Когда он бывает привязан к земным благам, к суетности и бренности земли, он к ним привязан своими грехами, а не своими добродетелями и не своими представлениями о правде или своим идеалом святости. Действительно, западный человек дорожит своим социальным положением, своей собственностью и своими жизненными удобствами не в силу своих слабостей и пороков, а в силу своих социальных добродетелей, религиозно обоснованных и оправданных. У него есть идеология, которая всё это оправдывает. У русского человека такой идеологии нет. В глубине души он ничуть не уверен в том, что его собственность свята, что пользование жизненными благами оправдано и что оно может быть согласовано с совершенною жизнью.

Эта отчуждённость, эта свобода духа лежат в основе русского бунта против буржуазного мира, в котором сходятся революционеры и реакционеры. Русская идея противоположна идее буржуазной, ей присуще сознание, что непреходящего града нет на земле, и что не приходится искать его в будущем: поэтому у неё не бывает слишком многих связей с земным градом. Духовное кочевничество – характерная русская черта, неотъемлемо присутствующая в русском идеале, а тип «странника» есть самый выразительный русский тип. Гоголь, Толстой, Достоевский, Константин Леонтьев, Владимир Соловьёв – все были странниками, и по своему духовному складу, и по своей внешней судьбе. Все они – искатели истины. Любовь к странничеству противостоит всему «буржуазному» в моральном значении этого слова.

Эта моральная черта безразличия и отчуждённости просветляется христианством, которое даёт ей направленность к небу. В русском христианстве, гораздо больше, чем в византийском, взгляд обращается к «небесному Иерусалиму», к «грядущему Граду». Ему свойственна жажда преобразования жизни, её преображения, пришествия «нового неба» и « новой земли», Царства Правды на земле.

Эта жажда космического преображения – одна из самых ярких черт русского религиозного духа. В противоположность к западному духу, он стремится, как пишет Бердяев, соединиться с источниками бытия; он ищет преображения жизни, а не создания культурных ценностей и не тех результатов, которые обычно считаются обязательными, будь то в области знания, или морали, или искусства, и т.д.

Таким образом, русская душа не чувствует себя скованной нормами цивилизации или морали или науки; перед ней нет ничего, что заслоняло бы реальность Бога. Поэтому весь её динамизм сосредоточен на преображении, которое должно произойти в конце времён. В русской духовной жизни таится великое мессианское ожидание, и вот почему Пасха есть тот праздник, который особо любим народом. Для русского человека она не только воспоминание о воскресении Христа, мистически переживаемом вновь, она означает также ожидание космического воскресения, воскресение прославления всего творения, в ней предвосхищаемого и заранее переживаемого. У верующего русского человека, взор уже обращён к Свету Того, Который грядёт. Склонность созерцать Христа Грядущего тесно связана с этой идеей. Христос принёс обетование прославления и преображения, то есть обетование Царства Божия. И это будет не результатом эволюции или исторического прогресса, а чудом, мировой катастрофой. Это ожидание, это искание грядущего Града всегда живо каким-то образом в глубинах русского духа. Это позволяет нам понять, почему русский народ, когда он забывает Бога, обязательно впадает в нигилизм. Он тем самым возвращается тогда к своим народным истокам, которые отрицают всё, враждебны всему духовному стремлению и укоренены в материи. Не дорожа ценностями цивилизации и не веря в Бога и в бессмертие души, русский человек, в этом случае, убеждает себя в том, что всё позволено. Предметом его стремлений остаётся всё то же: спасение и преображение, новая жизнь. Но поскольку он не видит никакого развития в направлении к этому новому миру, он готов принять гибель всего существующего. Он хочет, чтобы всё кончилось как можно скорее, чтобы всё преходящее действительно прошло, – чтобы время остановилось, – чтобы пришло начало нового мира, новой жизни. Он хочет совершить космический переворот; и если «преображения» при этом не получается, то жизненные ценности рушатся тем не менее. Но даже и в этом случае, под действием христианской веры, веками проникавшей в духовную сущность русского человека, христианские мотивы продолжают составлять глубинную основу его существа, и его побуждения остаются глубоко религиозными. На этот счёт было очень верно отмечено, что русский человек бывает с Богом или против Бога, ни никогда не без Бога.

Делать из всего сказанного вывод, будто русская духовность представляет собою отрицание этого мира и занята исключительно будущей жизнью, было бы равносильно обвинению её в своего рода ложном монофиситстве. И это было бы ошибкой, заводящей в тупик, потому  что при этом упускалось бы из виду самая сущность русской духовности. Необходимо понять, что если она устремлена к преображению и к «новому» миру, то это потому, что она утверждает евангелие Слова, ставшего плотью для того, чтобы победить смерть. Действительно, глядя на мир, в котором мы живём, невозможно избежать дилеммы: или нет ни Бога, ни идеи и вообще ничего, что имело бы подлинное бытие, или Бог должен явить нам Свою победу, своё торжество  над миром. В действительности он явил её тем, что умер на кресте и воскрес. Иначе говоря, это означает, что Он  воплотился для того, чтобы призвать нас к участию в Своей  божественной жизни, и что страдание, крест есть единственный путь, ведущий к победе. Обожённое человечество, преображение мира – вот конец и цель истории, и единственное положительное решение загадки, существования. Воскресение, т.е. преображение всего мироздания, есть завершение дела Божия. Поэтому есть смысл  жить, есть смысл рождать детей и воспитывать для жизни будущие  поколения. Есть также смысл умереть, потому что только то, что умирает, может воскреснуть. Такова и глубокая основа отношения русского человека к надвигающейся смерти. «Удивительно умирает русский мужик! – писал Тургенев. – Состояние его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни тупостью; он умирает, словно обряд совершает: холодно и просто».

Просветлённое принятие креста и страдания, представляющих собою лишь привходящие обстоятельства смерти, входит в русскую духовность неотъемлемой составною частью. История русского народы – история очень тяжёлая, очень мучительная, очень кровавая. Как писал Некрасов:

Волга! Волга!.. Весной многоводной

Ты не так завиваешь поля,

Как великою скорбь. Народной

Переполнилась наша земля.

Русский человек самой природой приучен к страданию. Христианство лишь возвысило эту привычку – лил качество – тем, что показало ему будущее блаженство как дивное преображение страдания. Крест неотделим от славы. Это – две стороны одной и той же медали. Пасхального духа не может быть без духа Голгофского. Даже ещё больше – тот вытекает из этого. «Русский народ – один из тех немногих народов, которые любят сущность христианства, крест, – писал французский историк Леруа-Болье. – Он не разучился ценить страдание; он воспринимает его положительную силу, чувствует действенность искупления и умеет вкушать его терпкую сладость». Действительно, русский человек уважает страдание как таковое, независимо от тех или иных положительных качеств, которые могут его сопровождать, – уважает потому, что всякое страдание есть участие в страстях и в смерти воплощенного Слова, «запечатлевшего – как учил Св. Ириней – свой крест на всех и на всём». Он принимает страдание потому, что за всяким страданием стоит единственная жертва, принесённая Сыном Божиим, ставшим Человеком (и уже ясно, что монофиситство тут не при чём). Страдание, таким образом, становится великим благом само по себе; оно само по себе ведёт к сокровищнице благодати. Когда человек страдает и «несёт свой крест», врата Рая тем самым открываются пред ним. Когда он полностью принимает солидарность всего человечества, как в вине, так и в вытекающем из вины страдании, он тем самым преодолевает то и другое и готовит путь для такого же общего воскресения и излияния благости на всех.

Следует её подчеркнуть, что речь тут идёт не столько о так называемом юридическом искуплении, сколько о проникновенном, страждущем, органическом, сущностном участии в страждущей и вместе с тем неиссякаемо изобильной жизни Христа.

С идей преображения всего творения в русском религиозном сознании связана идея всеобщего спасения. Это и неудивительно: преображение, «новая земля и новое небо» и спасение – это всё то же  самое. Это – одна и та же идея, только рассматриваемая с разных сторон. Русская религиозная совесть никогда не удовлетворялась зрелищем личного спасения одной индивидуальной души, она всегда была озабочена общим спасением. Все души связаны между собою, и ни одна не приходит к Богу без того, чтобы не увлечь за собою других. Следовательно, спасаться надо вместе, а не каждому в отдельности. Достоевский прекрасно выразил эту мысль, говоря, что «все отвечают за всех». Здесь перед нами – своего рода духовный коллективизм, имеющий, возможно,  своим основанием древний, унаследованный от предков, и уходящий в тьму веков коллективизм сельского «мира», до такой степени укоренившийся в обычаях и нравах страны, что он сохранился до самой революции. Черты этого духовного коллективизма, этой жажды общего спасения, для всего народа, для всего человечества, для всей вселенной, присущи всей русской мысли, и верующей, и неверующей. «Спасён будет тот, кто спасает», – писал Владимир Соловьёв, и тут он сходится не только с теми, кто верит, как он,  – с Достоевским, с Константином Леонтьевым, со славянофилами, но и  с представителями противного лагеря – с Белинским, с Бакуниным, с Герценом, с Чернышевским, с Лениным. И те ищут тоже, хотя и в секуляризированной форме, спасения для народа и для человечества, они тоже исповедуют, что избавление от зол и страданий должно совершиться не для отдельного человека, а для всех.

Но, конечно, своего подлинного сверхъестественного величия эта характерная черта русской души достигает у русских святых. Поэтому нет большей ошибки, как представлять себе русских святых судорожно сосредоточенными на себе самих и занятыми исключительно спасением собственной души. Даже самые мистические из них никогда не относятся с безразличием к судьбе ближнего и к судьбе мира. Уход от мира никогда не является для них ничем иным, как только средством, путём к более тесному единению с Богом. К ому же он никогда не почти никогда не бывает у них окончательным. Достигнув своей цели, они обычно возвращаются к людям, чтобы принести им в утешение спасительную весть. Русские святые очень человечны и вместе с тем очень активны. Многие из них обладали перворазрядными организаторскими способностями и были наделены темпераментом борцов и апостолов. Они с одинаковой силой и мужеством борются с язычеством и со злой волей князей. Русская мистика всегда была очень активной. Она очень глубока, очень сильно переживается внутренне, и вместе с тем она всегда готова бороться со злом, где бы она его ни встречала. Этим она отличается от куда более созерцательной и куда более пассивной мистики византийской.

Ввиду всех этих стремлений и предрасположений русской души, не трудно понять, что христианская вера, проникая на берега Днепра, нашла в этой душе благоприятную почву. Великое христианское благовестие дало этой душе  в области абсолютного ту точу опоры, которой она не находила в мире преходящих ценностей. Оно дало метафизическое оправдание той дискриминации, которую русский человек инстинктивно проводил по отношению к земной действительности. В русской душе Царство Божие не наталкивалось ни на одно из тех стремлений к омирщению, которое так мощно сказывалось в сложившемся под римским влиянием западном мире. Русские не знали ни восточного деспотизма, ни культа императора, ни культа государства, они и приняли со свойственным им радикализмом новую веру, отвечавшую их внутренним позывам, углублявшую их смутные стремления, указывавшую великолепную цель их неодолимой тоске. Святые должны были стать глашатаями и наиболее подлинными представителями русской духовности, а жития их – жизненной философией русского народа. К ним в особенности приложимо прекрасное изречение Достоевского:

«Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, ион любил Его по-своему, то есть до страдания».

Русское благочестие веками питалось их идеалом; от их пламени зажигала свой светоч вся «Святая Русь» – святая не в смысле моральной святости (такая точка зрения опровергается всей русской историей), но святая потому, что идеал святости составляет для неё самую высшую из всех вообразимых ценностей.

__________

* Отец Иоанн (Кологривов), в миру Иван Николаевич Кологривов (1890-1955). Родился в С.-Петербурге, в аристократической семье, учился в Александровском лицее, затем – в Санкт-Петербургском университете, защитил диссертацию, став доктором права. Участник Первой мировой войны, после революции эмигрировал в Швейцарию, где принял католичество; во время Второй мировой войны находился в концентрационном лагере, после войны  – работал в Париже, в Славянской библиотеке. В 1926 г. рукоположен в священники латинского обряда. О. Иоанн – автор труда «Очерки по Истории Русской Святости», который увидел свет в издательстве «Жизнь с Богом» (Брюссель) в 1961 году и затем много раз переиздавался. Очерки возникли первоначально в качестве лекций, которые читал о. Иоанн в Папском Восточном институте в Риме. Целью его было – наиболее полно и точно ознакомить представителей западного религиозного мира с вершинами русской духовности, сутью святости и её проявлениями за тысячу лет русской истории. Данная статья – первая лекция, открывающая «Очерки…».

Материал к публикации подготовила Римма Кошурникова