Надломленный долгой болезнью голос дяди Пети был тих, впрочем, как и сам он: тихий, приглушённо улыбавшийся старик, живший в доме своей сестры, хозяйки хутора, и её мужа. Своей семьи Пётр Иванович не заводил, чтоб «от Бога не отвлекали». Слова эти вскоре стали присказкой, которой его с удовольствием дразнили в деревне дети, знавшие от родителей своих, что дядя Петя «немного того», «не от мира сего», как говорится.

Сестра его, Марья Ивановна, по молодости брюзжала на брата, подбивала найти жену, но после, не желая разбираться в потёмках чужой души, объяснила себе всё просто: больной. Юродивый. Решила так, и стало тёте Мане, как звали её ребятишки, легко на душе. Сама-то – баба не дура: мужика хозяйственного завела, детей растит. Да и с людьми дела лучше пошли: сторонились её раньше немного. «Странные», — говорили: «они какие-то, не как все». А теперь сочувствовать стали даже, поцокивать языками: «Эвон как с братом-то! Рехнулся парень совсем! Блажной!» Добавляемое тут же «бедняга» относилось не к брату, конечно, а к намаявшейся сестре его.

Фомка, парень дворовый, батрачил у тёти Мани два нелёгких года. За провинности полагался Фоме «страшный суд», который хозяйка вершила просто: устраивая истерику. На крик и оханье прибегал Маркович, благоверный тёти Мани, и, не разбирая сути дела, давал Фомке тумаков. Только дядя Петя никогда мальчика не обижал. «Фома Сергеевич, не подсобишь мне?» — просил он обычно того помочь по хозяйству. Парнишка сначала пренебрегал чудным дядей Петей: все ребята чурались и брезговали. Но однажды Маркович побил Фомку сильно прямо перед ребятами. Они смеялись этому так же весело, как оскорблениям в адрес дяди Пети, который помог дойти Фоме до сарая. Там поколоченный, рыдая, сказал, что боится Марковича, потому что «он сильный». «Сильный слабого не бьёт», — усмехнулся дядя Петя.

Как-то раз Пётр Иванович позвал Фомку пойти с собой смотреть, «как сила уходит». За деревней, на просёлке, стояли возле гружёных телег обоза купцы и скупали у хуторян продукты. Маркович бегал от одного торговца к другому, предлагая настойчиво свиней и кур. Он был почтителен. Почтителен неуклюже, как всякий грубый человек, пытающийся быть вежливым. В пылу азарта, торгуясь с купцом и перебивая конкурента, он встал на колени и начал божиться, что нет в округе жирней его свиней. Дядя Петя сказал Фоме, чтоб он подбежал к хозяину и, деланно испугавшись, спросил, не плохо ли барину? Не позвать ли помощь? «Держись, Фома Сергеевич!» — подмигнул дядя Петя. Досталось Фомке в тот вечер от Марковича, но насмешек хозяину досталось больше. История была с неделю главной весёлой новостью на селе. И стал народ понимать, что не так прост Фомка. Стал понимать это и Маркович.

Через пару лет Дядя Петя начал сдавать. Ослабел, ходил всё меньше, а после и вовсе почти не вставал с постели. Фома навещал его постоянно, но во время летних полевых работ в доме бывал редко: тётя Маня прогулов не прощала. Как-то раз Фома задержался возле кровати больного дольше обычного – хозяйка рассердилась и прогнала его в поле работать. «Иди, Фома Сергеевич. Меня долго не носи: тяжёлый я», — попрощался дядя Петя, улыбнувшись. Фомка подумал, что это обычная для хитрого старика шутка, но смысла не понял.

Под вечер стало известно в селе, что «блажной» умер. Знали все, что лекарства у местного лекаря тётя Маня брать перестала, и остался дядя Петя наедине с болезнью. Да не одолел.

На похоронах стоял Фома тяжело, грузно ворочая нелёгкими мыслями. Маня и Маркович блюли ритуал и держали фасон. Заботились о поминках, о гробе, «чтоб прилично, да недорого». «Не дорогим дорогое не положено», — смекнул Фомка. «Так всё в копеечку ныне обходится», — услышал он обрывок сокрушённых жалоб Мани соседке. «Ишь, сука, брат ей в копеечку обошёлся…» — подумал Фомка. «Брат обошёлся в похороны и гроб». «Значит, брат стоит похорон», — продолжал он. «Не больше».

«Человек, как повод для похорон». Испугался Фомка мысли этой: такого он и от дяди Пети не слышал. Да вдруг так мерзко ему стало. Не понимал он, зачем здесь остался. Нет дяди Пети, а ведь и Фомы Сергеевича теперь нет, значит: есть только Фомка. Фомка, сукин сын. Дядю Петю в землю бросили, а его – в люди. «Фомка, принеси ещё самогонки!» — крикнула Маня из-за стола. «Зачем они живы?» — думал Фома. Спокойно вышел в коридор, принёс самогон, поставил на стол и со вздохом по-отечески произнёс: «Подавись, Маня…» Это восприняли с хохотом, но, по случаю похорон, не стали бить дурака.

А Фома думал всю ночь, как же несправедливость эту порушить. Как же жизни рыло наглое в дерьмо её ткнуть. И вздыхал он, и мычал, и свирепел. А под утро проснулся от пинка Марковича, и пошёл работать в поле. И разговаривал он во время работы с дядей Петей, не с покойником, а с живым, каким помнил. И думалось Фоме, что правы старухи: придёт день, и все сирые и убогие в царствие небесное отправятся. Вот там-то с дядей Петей всё и обсудят, как дальше жить. О том, что жить там уже не получится, Фомка не догадывался.

От тяжёлой работы к 35-годам Фома сильно захворал. Земский врач, приехавший осмотреть больного, между делом выслушал его надежду на царствие небесное. «Никакого Бога нет, голубчик, это давно доказано наукой. А царствие небесное? Так ведь жизнь загробная нужна тем, кому не удалась земная», — усмехнулся лекарь. «Вас обманули, голубчик. Ну, Вы поправляйтесь главное».

А «голубчику» поправляться не хотелось. Не хотелось возвращаться в мир, где его обманули. А обманули, как понял Фома, все. Разве вот только дядя Петя нет?  «Меня долго не носи: тяжёлый я». Понял Фома. Не носи его с собой, крест его не поднимай, не носи: не каждому по силам. Не донесёшь ведь: раздавит. «Вот и раздавил тебя, Фома Сергеевич, дяди Петин крест», — подумал он, засыпая и надеясь уже не встать. «Чужого не бери».

Сергей Уткин