1

Изречение седого ветхого Мельхиседека, введённое в область русской поэзии бархатно-грустным, изысканным Константином Батюшковым , трагично, как осознание места человека в действительности.

Стихи совершенны – хотя и неизвестно, что посчитать атомом совершенства – но последовательность строк-ступеней точно поднимается к ветхозаветной панораме – с нагромождением храмом и суммами жестоких властителей, для которых дворцы, привычны, как подчинение толп.

Но и цари – рабы: самости, страсти, старения: массы всего, определяющего их жизни.

Пессимизм шедевра Батюшкова усиливается тем, что «смерть едва ли скажет…».

Он (человек) шёл долиной «чудной слез» – и, хоть слез (слёз), но долина всё-таки была чудной, таким образом, выбранный эпитет несколько скрашивает картину безнадёжности.

Четыре глагола, идущих подряд в последней строке: страдал, рыдал, терпел, исчез – не оставляют щели для надежды, как эпос Экклезиаста: ветхозаветная горечь перехлёстывает через край.

Однако, возможность такого поэтического перла точно опровергает его содержание: ибо если человек сумел развиться до сочинения подобных стихов, то не всё сводится к четырём трагичным глаголам, поставленным подряд.

2

Нежный, бархатный, серебряный стих…

Мелодический рисунок метафизики Константина Батюшкова:

Взгляни: сей кипарис, как наша степь, бесплоден –

Но свеж и зелен он всегда.

Не можешь, гражданин, как пальма, дать плода?

Так буди с кипарисом сходен:

Как он, уединен, осанист и свободен.

…голос Мельхиседека прозвучит интонацией Экклезиаста: не к ней ли всю жизнь стремился Батюшков, сойдя под конец в тяжёлые дебри безумия?

Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
‎Рабом родится человек,
‎Рабом в могилу ляжет,
‎И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
‎Страдал, рыдал, терпел, исчез.

На смерть, мол, была последняя надежда, но и она не оправдалась.

Батюшков мрачен, и – Батюшков неистовых вакханок, где всё трепещет силою жизни: поэт существует на полюсах, отрицая мещанскую сладость быта, ибо космос слова сильнее всяких магнитов…

Сила сердечной памяти, выраженная в хрестоматийном: О память сердца… — превосходит все лабиринты рассудка, каковые к тому же чреваты порою; но память сердца – огонь и лестница, и то, и другое никогда не обманут.

И снова отплывает корабль, и вновь тихим очарованием сквозит берег Альбиона, и яркость поэтической линзы не допускает серого потока времени, готового всё поглотить…

Александр Балтин