Иван не мог оторвать взгляд от чёрного корпуса с горбатой крышкой. Странные чувства боролись в нём. Длинный, местами с облупленной краской, с резными ножками, с барельефами в виде морской волны, по краям плавно переходящими то в простые геометрические фигуры, то в утончённую фигуру рококо. Здесь всё гармонично: блестящая гладь середины и роскошь краёв. Этому музыкальному инструменту было здесь не место и не время, да ещё именно этот цвет.

Чёрный корпус с горбатой крышкой. Но поднять крышку Иван никак не решался. Чёрный цвет давил траурностью; он поглотил за минувшие четыре года много товарищей Ивана, когда-то воевавших с ним. Траур — он с годами светлеет и, видимо, поэтому говорят: «Светлой ему памяти». Но прошло ещё совсем мало времени для «светлой памяти», слишком много застыло в памяти смертей и много заплаток до сих пор носил он в душе. Там, под этой крышкой, было то, что у него отобрала война: тихую музыку спокойным летним вечером, сладкий чай, распиваемый в неспешной дружеской беседе, здоровые ноги, на которых он мог танцевать весь вечер…

Рука Ивана дрогнула и медленно открыла горбатую крышку. Из-под неё показался оскал длинного ряда клавиш из слоновой кости, пожелтевшей от времени. Инструменту было не меньше полувека, и табличка Ernst Karl Dresden свидетельствовала о его происхождении лучше любых слов.

— Это трофейное, — хмыкнул Кузьмич, переминаясь с ноги на ногу.

Ему очень нужны были деньги: душа горела, нестерпимо хотелось выпить.

— Так ты это… покупать будешь? — пошёл в атаку Кузьмич, облизнув губы.

— Куплю, куплю… — успокоил его Иван.

— Трофейное, сам понимаешь, — гордость прозвучала в голосе продавца, — но для тебя цену скину: ты ж у нас уважаемый человек. Сторгуемся.

— Да, да, — согласился Иван и продолжал рассматривать клавиатуру из слоновой кости.

— Э, председатель, ну так берёшь или как? — спросил Кузьмич, теряя остатки терпения.

— Да, я его беру.

Довезти пианино помог колхозный конюх Матвей, благо он проезжал на телеге мимо. Затащить инструмент в сарай оказалось труднее: хромоногий Иван и дряхлый Матвей с большим трудом справились с этой задачей.

— Ну, пошли, зайдём, — предложил Иван.

— Пойдём, — радостно согласился Матвей, вытирая рукавом пот со лба. Ему нравилось вести разговоры с новым председателем колхоза.

Они пересекли двор и, поднявшись по трём перекосившимся ступенькам вошли в дом, хотя домом это полуразвалившееся строение можно было назвать с большой натяжкой. В комнате пахло кислой капустой и затхлостью. На полу ползал годовалый ребёнок. У печи суетилась Надежда, она как раз накрывала стол. Увидев гостя, она на мгновение замерла и, злобно зыркнув глазами на Ивана, отвернулась.

— Опять привёл лишний рот, — тихо пробурчала она. Но деваться было некуда: в деревне всё на людях и даже самый малый семейный скандал разносится со скоростью ветра, не то, что в городе. Движения её были резки и расчетливы. Однако её хладнокровия хватило лишь на минуту. Она уже видела, как пианино заносили в сарай.

— Что ты купил?! — вспылила жена. — Ты… ты… да ты знаешь, из чего я готовлю эту похлёбку? Ты знаешь, как мне приходится изворачиваться, чтобы накормить детей? Ты же… ты… Скажи мне только: зачем? — в исступлении выкрикнула она свой последний вопрос, когда её силы были на исходе, а в голове колотилась только одна мысль: «У нас остался последний рубль, а он купил пианино. Пианино! Чем я буду кормить детей?»

— Когда-нибудь у меня родится внучка, и она будет играть на пианино, — только и ответил Иван, развернулся и вышел во двор.

* * *

— Давай руку, быстрее, а то дед увидит и будет ругаться, — сказал белобрысый пацан по имени Сашка своей такой же белобрысой сестре Тане.

Двое детей с усердием карабкались по горизонтально натянутой рабице. Им нужно было преодолеть четыре метра металлической паутины и попасть на чердак; там, как говорил брат, есть чёрное старинное немецкое пианино с канделябрами. Девочке очень хотелось его увидеть. Но только стоило поднять ногу, рабица начинала раскачиваться, и надо было удерживать равновесие, пробираться осторожно, чтобы дырчатый поржавевший потолок не порвался. Так, преодолевая боязнь после каждого шага, дети нырнули в тёмное отверстие. Они попали в святая святых — дедушкин чердак.

Хотя дедушка Ваня и был добродушным, но лазить на чердак он не разрешал; запрет все старались соблюдать. Однако любопытство детей достигло пика, и они решились.

— Вот оно! — воскликнула Таня. Её глаза горели, она никогда не видела старинного инструмента.

Пианино стояло посредине чердака. Вокруг в беспорядке громоздились кучи старых покрытых пылью вещей. На гвозде висела фронтовая шинель с заплатками. И на этом фоне возвышалось пианино, давно забытое людьми и потому покрытое толстым слоем пыли.

— Ernst Karl Dresden, — прочитал по слогам Саша, — немецкое. И где только дед его взял?

Детские девичьи пальцы осторожно подняли горбатую крышку; она оказалась тяжелее тех, которые ей приходилось ежедневно открывать, и из-под неё вывалился пюпитр. Крышка почти соприкоснулась с канделябрами. А вот и клавиатура из слоновой кости, жёлтой и слегка дырчатой; на такой слоновой кости ей играть не приходилось. Но вот руки плавно взмыли вверх и опустились на клавиши. Инструмент промолчал.

— Звука нет, — изумилась девочка, — видно, все внутренности прогнили. Ой, что за лязг? — это инструмент отозвался дребезжащим скрежетом пожилого механического организма на попытку взаимодействия. Слишком долго его молоточки не ударяли по струнам, струны не вибрировали под силой молоточкового удара, а клавиши потеряли связь с вибрирующими обертонами звуков. Слишком поздно. Нутро инструмента было изъедено молью и временем.

— Зато какое красивое… И канделябры есть, — протянута Таня.

— Интересно, за сколько его можно продать? — добавил брат.

Это было поколение пепси-колы и бубл-гума, и оно уже начинало понимать, что всё в этом мире имеет свою цену, даже произведение искусства, даже само искусство.

* * *

— А теперь ты встаёшь, кланяешься и ещё раз повторяешь выход, только на этот раз уже как надо, не обходишь стул, а перед ним, не загораживаешь зрителю стул! — кричала преподаватель по специальности. — Таня, мы же с тобой не в музыкальной школе в конце концов… Диплом уже получаешь.

Эта неорганизованная девчонка за четыре года общения периодически приводила женщину в ярость: то расхлябанно выходила на сцену и «вполне прилично играла», то делала всё как отличница и играла «механическую музыку». Нет, так преподаватель и не нашла к ней педагогического подхода, слишком много сил она забирает и слишком далеко её мысли витают. Таня была её педагогической неудачей. «Быстрее бы уже диплом», — думала учительница.

А Таня уже знала, что, получив выстраданный диплом об окончании музыкального училища, она положит его в ящик письменного стола, а дверку закроет на ключик. И ни одного дня жизни не проработает по музыкальной специальности, не будет играть в ресторанах разгуляй-музыку, не пойдёт на штырку в метро за заработком себе на ужин, не будет продавать своё умение пошлым толстосумам. Потому что мстительная женщина по имени Музыка будет требовать от неё полной отдачи, а компромиссы с совестью здесь недопустимы.

Символ прекрасного должен оставаться чистым.

Валерий Румянцев