Холодный ветер с дождем упрямо швырял мокрые листья, то поднимая их ввысь, то бросая оземь, завывая при этом озлобленно и раздраженно, беспомощные листья прилипали, приставали к асфальту, скамейке и никак не хотели участвовать в затеянной ветром непонятной для них игре. Ночь осенью всегда приходит незаметно, подкрадываясь шаг за шагом, и потом как бы в одночасье, сваливаясь с неба. Вслед за ней приходят бесприютность и одиночество, ощущение тревожной невозвратимой потери. Это особенно остро чувствуешь, когда ночь застает тебя в чужом городе.

Невысокий лысый человек в стареньком пальто докурил папиросу и, ежась от зябкой сырости, посмотрел с тоской на крохотное, точкой светящееся под крышей дома окно. Там, наверное, сейчас тепло и сухо. Везет же людям! А ему опять просить, унижаться. Как это постыло! А что делать? Не ночевать же на улице в дождливую ночь. Лариса добрая, она пустит. Только вот чтобы муж ее не противился. Ладно, не дрейфь, Коля, прорвемся. Где наша не пропадала!

Человек вошел в подъезд, поднялся на лифте на седьмой этаж и постучался в дверь. Квартира была оборудована звонком, но он никогда им не пользовался. Видимо, считал, что так вернее будет. Лариса сразу узнает, что это он стучит и, конечно же, сразу пустит переночевать.

— Стучат, — заметил полный человек в цветастой пижаме, взбивая подушку и укладываясь спать. – Лариса! Слышишь, стучат. И кто бы это мог быть? Двенадцатый час. И кому неймётся? Лариса, иди открой. Да цепочку не забудь надеть. Мало ли кто по улицам сейчас шляется.

— Слышу, слышу, Ваня, — донесся из ванной женский голос. – Только халат накину.
Дверь ванной распахнулась и из нее вышла красивая молодая женщина с каштановыми волосами в халате и с наскоро свернутым полотенцем на голове. Прислушалась. Это же Коля стучит, его стук. Чего так поздно, случилось что?

– Иду. Кто там? – спросила, подбежав к двери.

— Лариса, открой, — донесся из-за двери простуженный шепот. — Это я, Рубцов. Можно к тебе? То есть к вам. Пусти переночевать.

— Боже мой, Коля! Входи, — Лариса в спешке открыла, посторонилась, пропуская Рубцова в прихожую. – Да ты весь мокрый! Что ты делаешь в Москве?

— Что, что! – по-свойски и без стеснения входя, ответил Рубцов. – Друга приезжал проведать. Думал переночевать в общежитии, да меня не пустили. Старые грехи вспомнили. Ух, и вредная эта кастелянша! Как таких земля носит? – Рубцов нахмурился, снимая с ног мокрые ботинки и вешая на плечики пальто, с которого тоненькими струйками сбегала вода.

— Кто там, Лариса? – донеслось из спальной.

— Да Рубцов пришел, — ответила Лариса. – Вань, можно, он переночует у нас?

Рубцов вздрогнул.

— Да пусть ночует, — равнодушно бросил Иван. — Только где ему постелить? Может, в гостиной? Я уж не буду вставать, передай ему от меня привет.

У Рубцова сразу полегчало на душе. Слава Богу, его пускают. Что ни говори, жизнь все-таки приятная штука.

— Коля, — ласково сказала Лариса. – Ты иди в ванную, прими душ, а я чего-нибудь приготовлю. Ты ел сегодня?

— Ел, — с гордостью ответил Рубцов. – Утром, два пирожка с ливером.

— И все? – удивилась Лариса. – Тебе обязательно нужно поесть. Иди в ванную.

— А вот и пойду, — и Рубцов прошлепал мокрыми ногами по коридору.

— Ну, расскажи, как твои дела, как пишется? – Лариса нежно, с материнской любовью смотрела на то, как Коля с жадностью дохлебывал их вчерашние щи, овощной салат, уминал остатки колбасы.

— Как пишется? – засмеялся зло Рубцов и перестал есть, отложил ложку. — Ты лучше спроси, как мне живется. А хреново мне живется, Лариса, очень хреново. В литинституте, правда, восстановили, но стипендию не платят. А на что мне жить? Печатают редко. Никому я не нужен, Лариса, никому.

И Рубцов стукнул ложкой по столу с досады.

— Не шуми, — остановила его Лариса. Подумав немного, прибавила. – Неправда, России ты нужен. Мне, друзьям нужен, — и стала нараспев декламировать. — Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны неведомый сын удивительных вольных племен. Кто это написал? Не ты ли, Коля?

— Я. Мои стихи. Но они мне сейчас не помогают. Мне никто сейчас не помогает, — Рубцов виновато взглянул на Ларису. — Налила бы ты мне, что ли, с устатку. Продрог я. Весь день по Москве носился под дождем.

— Нет у нас водки, Коля, не держим, — ответила Лариса. И внимательно посмотрела на Рубцова. Как бы он опять не начал буянить. Нет, не похоже. Сегодня он смирный. Устал, продрог. Надо уважить поэта.

— Коньяк есть. Будешь?

— Мне все равно, лишь бы захмелеть. Эх, Лариса, Лариса, дорогой ты мой друг!

— На, пей, — Лариса, вздыхая, плеснула в стакан коньяку и протянула Рубцову. – Только больше ни-ни. Ты меня понимаешь? Вот, сыром закуси.

— Конечно, Ларочка, — Рубцов, дрожа, опрокинул содержимое стакана, и тепло потекло, побежало по худому телу, пробуждая его к жизни. – Вот скажи, поэты нужны советскому народу?

— Нужны, — сказала Лариса. – Нельзя народу жить без мечты. А поэзия это та же мечта. Только выраженная в слове.

— Тогда почему народ не заботится о своих поэтах? – крикнул задиристо Рубцов. — Почему поэт как собака должен жить на улице без куска хлеба? Скажи, почему?

— Не заводись, остынь, — твердо, по-мужски сказала Лариса. – Не надо тебе пить, Коля. Дурной ты делаешься. И не надо было мне выставлять эту бутылку.

— Прости. Прости меня, Лара. Не знаю, что на меня нашло.

Рубцов замолчал, замялся, втягивая голову в плечи.

— Я тут недавно стихотвореньице написал, никому еще не читал. Прочесть?

— Прочти.

— Ладно. Спасибо. Ну, слушай — До конца, до тихого креста пусть душа останется чиста! Перед этой желтой, захолустной стороной березовой моей, перед жнивой пасмурной и грустной в дни осенних горестных дождей, перед этим строгим сельсоветом, перед этим стадом у моста, перед всем старинным белым светом я клянусь – душа моя чиста! Пусть она останется чиста до конца, до смертного креста! Ну, как?

Во время чтения Рубцов понемногу приподнимался, вставал, и конец стихотворения уже читал стоя с поднятой рукой. Закончив читать, украдкой посмотрел на Ларису. Лариса плакала. Две тоненьких струйки стекали по ее лицу, радостному и просветлевшему. Рубцов улыбнулся, сел.

— Какой ты молодец, Коля, какой молодец! – шептала Лариса. — И еще говоришь, что никому не нужен! Да за такие стихи тебя на руках носить надо!

— Вот и носи! – рассмеялся Рубцов детским беззаботным и легким смехом. — Я худой нынче, весу во мне немного. Как раз, чтобы ты подняла.

— Не юродствуй, — Лариса нахмурилась. — А еще что-нибудь прочти. Я люблю, когда ты читаешь стихи. Свои стихи. В них есть что-то божественное и праведное. Хотя ты далеко не праведник.

— Я человек. Это звучит гордо!

— Знаю, слышала. Горький. Все равно прочти. Прочтешь? Ну, пожалуйста.

— Да что прочесть-то? – Рубцов задумался. И тут же нервно закашлялся долгим безостановочным кашлем. – А налей мне еще, Ларочка. Тогда и прочту.

— Так я и думала, — с тревогой сказала Лариса, качая головой. – Коготок увяз, всей птичке пропасть.

— Ну, не хочешь, не наливай, — жестко отрезал Рубцов. – Так почитаю. Что я – не человек, что ли? Я добрый. Слушай. А, между прочим, осень на дворе, ну, что ж я вижу это не впервые. Скулит собака в мокрой конуре, залечивая раны боевые. Бегут машины, мчатся напрямик и вдруг с ухаба шлепаются в лужу. Когда, буксуя, воет грузовик, мне этот вой выматывает душу. Кругом шумит холодная вода и все кругом расплывчато и мглисто. Незримый ветер, будто в невода, со всех сторон затягивает листья. Раздался стук, я выдернул засов, я рад обняться с верными друзьями. Повеселились несколько часов, повеселились с грустными глазами…

Рубцов внезапно замолчал.

— А дальше? Это все? – спросила Лариса.

— Слушай, ну налей ты мне, не могу больше терпеть, на душе тяжело. Не унижай ты меня отказом, — взорвался вдруг Рубцов, вставая. Глаза его горели нестерпимым огнем.

— Коля, Коля, что же ты с собой делаешь, — уступая, посетовала Лариса. – Да возьми ты всю бутылку. Пей ее всю, сколько захочешь!

— Да тут и пить-то нечего, осталось всего ничего на донышке, — весело ответил Рубцов, выливая остатки коньяка в стакан. – Ну, за встречу, Лариса, за тебя! Может и за меня. Когда еще свидимся? — Рубцов выпил. — Ну, вот и полегчало. Слушай завершение. Когда в сенях опять простились мы, я в первый раз так явственно услышал, как о суровой близости зимы тяжелый ливень жаловался крышам. Прошла пора, когда в зеленый луг я отворял узорное оконце – и все лучи, как сотни добрых рук, мне по утрам протягивало солнце. Вот. Это все.

— Да, все, — задумчиво повторила Лариса. – Вот если бы ты еще не пил…

— Тогда бы и не жил, — взметнулся в ярости Рубцов. – Тебе не понять, что я чувствую, как живу. Бывает так тяжко, так тяжело, что хоть вешайся. А друга нет. Такого как ты. Мне грустно оттого, что знаю эту радость лишь только я один, друзей со мною нет. Вот так, Лариса. А у тебя нет гитары или гармошки?

— Ты что задумал — играть? – возмутилась недовольно Лариса. — Второй час ночи, Ваня спит, ему завтра вставать рано на работу!

— Ну и что? А мне играть хочется. У меня праздник сегодня — Лара пустила меня ночевать! Тепло, сухо, крыша над головой, коньяк в животе бурлит – ну, чем не счастье? Лара, тащи гармошку. Я такую песню знаю! Я много песен знаю. Не веришь? Дай гармошку, услышишь. Я хорошо играю.

— Да, знаю я, знаю, ты и певец и на дуде игрец, — уже не сердясь, сказала Лариса. – Только спать тебе пора, Коля. Посидели, поговорили. И все, пошли.

— Нет, не все, — упрямо возразил Рубцов. – Я не наговорился. Куда ты меня тащишь? Я не хочу спать! Не хочу, не буду, не хочу!

— Идем, я постелила тебе в гостиной. Идем, вставай, — Лариса взяла поэта под руки и насильно повела в гостиную. Поэт пробовал сопротивляться, но потом понял бесполезность своего поведения и затих. Трезвой женщине видней, куда определить подвыпившего поэта. Пусть будет так, как оно будет.

Рубцов долго не мог уснуть, ворочался в постели, мысли слипались, не желая слушаться, душа, возбужденная встречей и коньяком, горела. Ну, почему его бросил отец, чем он, малолетний пацан, провинился перед ним, что такого плохого отцу сделал? Вот, если бы отец погиб, все было бы по справедливости, а так – ушел, бросил и забыл. Мать умерла, отец ушел на фронт, соседка злая не дает проходу. И семьи-то у него не сложилось, и любви по-настоящему не было. Живет как беглый беспризорник, детдомовец. А он и есть детдомовец по жизни – без угла, без собственного дома, без любимой женщины. На этих горестных мыслях и заснул Рубцов, провалился в пропасть сна, спасающего, крепкого и благодатного.

Светлеет грусть, когда цветут цветы,
когда брожу я многоцветным лугом
один или с хорошим верным другом,
который сам не терпит суеты.

Сергей Круль