Прямоугольные плафоны трещащих ламп накаляли атмосферу… И вместе с ней – просторный зал библиотеки. За большим столом разместился весь свет областной литературы: во главе восседала миловидная женщина в очках с пепельными волосами, словно трафаретный портрет Салтыкова-Щедрина, нарисованный в советском духе, выжег их своим испепеляющим взглядом. Рядом с одним классиком были и другие – Тургенев, Толстой, Грибоедов, конечно же, и сам Александр Сергеевич. И даже Бунин в новенькой раме отдельным портретом местного художника – члена организации художественных патриотов «Кисти Родины».

— Итак, — начала миловидная женщина с пепельными волосами – заслуженная работница администрации, уже более двадцать лет занимающаяся культурой в целом и в частности. — Прежде чем начать, хочу сказать, что я очень рада вас всех сегодня видеть – вас – лучших представителей своей профессии – очень непростой в наше время – работников пера, — ее тонкие пальцы поправили тоненькую синенькую папку из одного косого положения в другое. – Я рада, что вы есть, что вы своими силами, своим словом учите любить молодое поколение свою Родину, напоминаете им о наших корнях. Вся ваша жизнь – это борьба за честь, за честь нашей русской земли.

— Ага, — басовито вырвалось у Григория – детского поэта-песенника в клетчатом пиджаке, делающим его шире и внушительнее. Он смотрел в сторону двери и все его тело торопилось на выход, словно там, именно там… ждало литературное бессмертие.

— Ваш труд не будет забыт… — миловидная женщина с пепельными волосами посмотрела в одну сторону, потом в другую. — Все здесь? Извините, если я кого забыла. Председатель «Союза писателей России» тут… Сергей Юрьевич, вы тут?

Заседающие поглядели друг на друга, потом на Александра Сергеевича, Грибоедова, Толстого, Тургенева, Салтыкова-Щедрина. А поэтесса и главный редактор детской и молодежной газеты «Дружные ребята», в отличие от всех, украдкой глянула на Бунина, избежав других классиков. После Лидия Ивановна отвернулась, почесала длинным указательным пальцем седеющую прядь у виска, мол, не смотрела я вовсе на Бунина, а как все, только на Салтыкова-Щедрина, Тургенева, Толстого, Грибоедова и, конечно же, дольше, чем на других – Александра Сергеевича.

Дверь открылась. Григорий вздрогнул, оттуда, куда рвались его тело и душа, появился Сергей Юрьевич.

Из распахнутого проема коридора повеяло хлоркой.

— Извините, я тут задержался, — начал он сходу, раскрывая сумку и поправляя кожаную коричневую куртку, сохранившую запах осенней улицы; кожанка была помята и своеобразного фасона, словно Сергей Юрьевич явился из поздних восьмидесятых, припарковав у крыльца библиотеки какой-нибудь «Восход» или «Урал».

Региональный председатель «Союза писателей России» нашел свободный стул, пододвинул его к краю стола, поправил увядшие с возрастом кудри.

— А мы без вас не начинали, — оправдалась миловидная женщина с пепельными волосами и поправила папку, вернув ее в прежнее положение.

— Да что уж, — махнул рукой Сергей Юрьевич, — могли бы…

— Да как же без вас, — с пепельными волосами миловидная женщина добродушно возмутилась.

— Не могли, конечно, — Лидия Ивановна поддержала. Портрет Бунина продолжал не давать ей покоя.

— Не могли, — встрепенулись женщины-литературоведы.

— Без вас никак, — завозмущались члены различных творческих союзов: пожилые, возрастные, и даже вечно молодые представители литературно-географического объединения «Пером по России».

Промолчал лишь Григорий, он смотрел на дверной проем и лоб его покрывался потом. По коридору прошлась уборщица в белом, словно ангел. Захотелось вырваться из своего пиджака и рвануться вслед за ней, не оставляя следов на вымытом полу.

— Давайте перед тем, как начать, — предложила миловидная женщина с пепельными волосами, пододвинув стул ближе к столу и ударив ладонью по папке. – Выслушаем, что расскажет нам нового Сергей Юрьевич – он недавно приехал из столицы.

— Да, — тут же подхватил Сергей Юрьевич, выбросив ловким движением фокусника на стол три новеньких тома стихов. – Я недавно приехал из столицы, вот, принимайте — «Антология лучшей поэзии и стихов XX века», здесь наши ветераны и молодые авторы. Тут и проза есть, и эссеистика… Ну, конечно, и ваш покорный слуга, — председатель, словно робкий актер на поклоне, кивнул головой.

— О, поздравляю, — начала сразу же работница администрации. – Это большой шаг, это знамение, это…

— Это да, — подхватили все члены всех союзов.

— Это да, — протянула Лидия Ивановна и, пока никто не видит, покосилась на Бунина.

— Это – здорово, — послышались голоса молодых, так хотевших отстоять свое членство.

— Это – никаких нет, — выделились отчетливо отдельные восторги. –Это сплошное – да.

— Это – обалдеть, — вместе с молодежью произнесла чиновница.

— Это – конец, — послышалось Григорию, он тут же глянул возмущенно на Льва Николаевича и устыдился. Хотел было и на Салтыкова-Щедрина, но совсем сделалось страшно. Захотелось выйти еще сильнее.

По коридору прошлась злая уборщица.

После возгласов слово предоставили Леониду Яковлевичу на правах председателя «Российского союза писателей». Он поднялся из-за стола, как школьник-отличник, точно знающий ответы на любые вопросы. Хотя весь его светящийся, строгокостюмированный вид не требовал никаких вопросов. Леонид был невысок, худощав, бледен, с бородкой что-то между Чеховым и Троцким. По совместительству с литературой он нес службу в храме. Писатель поправил ворот серого пиджака в предчувствии «пятерки».

— Перед тем как начать, мне бы хотелось напомнить… Наступает большая дата – 150-летие со дня рождения Бунина. И в преддверии этого я тут выпустил собрание своих сочинений…

— Бунин, — беззвучно пошевелились губы Лидии Ивановны и глаза засияли радостью. И все, кроме нее, совсем обессиленной от счастья, посмотрели на портрет Ивана Алексеевича в новенькой раме, картину Игната Засливкина, не стоит забывать — члена организации художественных патриотов «Кисти Родины».

— Бунин это, — начал священнописатель, но был тут же перебит…

— Бунин – это свет, — воскликнули восторженные служители чернил.

— Это круто, да-да, модно, — заперешептывалась молодежь.

— Никто так не мог, никто, — сказал представитель организации «Пером по России» тот, что в очках.

— Конечно, не мог так никто, — поддержал товарища другой представитель организации «Пером по России» и почетный член членства членствующего союза литераторов малой провинции.

— Да кто так мог, как Бунин? — поднялся восторженный визг.

— Не, никто, как Бунин, не мог, — с возвышенной завистью дополнил Сергей Юрьевич. — Вот, помните, Платонов так хотел…

— Ох, как он хотел-хотел, — оживились две пухлых поэтессы, напоминающих матрешек, одна светлая и кудрявая, а другая совсем не кудрявая и темная.

— Вот, хотел-хотел, — Сергей Юрьевич был неумолим. – Хотел, а не смог.

— Не смог, не смог.

— И помните, Булгаков хотел…

— Хотел-хотел.

— А не смог.

— И Шолохов хотел-хотел, — поднялся восторженной шум.

— А Шолохов вроде смог, — прервала общий экстаз миловидная женщина с пепельными волосами.

Заседающие замерли.

— Смог-то смог, — нарушил тишину Сергей Юрьевич, и тряся кулаком, добавил, — но, как Бунин-то, не смог!

— Как Бунин не смог, не смог, — обрушился шквал женской радости.

— Да какой там Шолохов — пришедшая в себя, продолжила Лидия Ивановна. – Это разве смог? Так, на пару томов и смог, да и то – это не текст, а так – сплошные прелюдия. А язык-то у автора был совсем не гладкий, до середины с трудом дойти, а потом так вообще – все удовольствие теряется.

— Не гладкий, — оживился народ…

— Да и с политикой проблема, — изыскано подчеркнула та, что кудрявая. – То вправо заносит, то влево, все как-то мимо.

— А потом так вообще, — Лидия Ивановна заводилась все больше. – Все повести и повести, одна в три года и то, если повезет, и радикулит не мучал.

— Зато роман у него был так роман – толстый, длинный… Большой, — хотела было защитить писателя поэтесса та, что не кудрявая. За что сразу поймала неодобрительный взгляд коллег.

— Да и чего, что большой? — завелась Лидия Ивановна. – Тут не в размере же дело.

— У Бунина, между прочим, тоже с размерами все нормально было, — как научный диктор, дополнил Сергей Юрьевич.

— Тут, говорю, ничего вы не понимаете — не в размере дело! Это значения не имеет! Какие рассказы зато. С его рассказом столкнешься – никогда не забудешь – коротенький, но какой…  — не слыша уже никого, горячился главный редактор «Дружных ребят». – Сразу чарующий текст, текст и еще раз текст, и глубоко, и никаких осечек, никакого мимо, все в цель, цель… До нутра.

— Не влево, не вправо… по центру, — не удержалась и дополнила кудрявая поэтесса.

— До нутра, — снова прежний задор обрели заседающие. Особенно женский пол.

— А язык какой был, — вписалась в общий восторг миловидная женщина с пепельными волосами… — Забыть невозможно.

— Какой язык, какой язык…

Бунин, стиснутый рамкой картины художника Засливкина, кстати, обладателя почетной юбилейной медали Октябрьской революции, врученной самим Геннадием Зюгановым…   Стиснутый рамкой художника Засливкина, Бунин посмотрел на литераторов уезда средней полосы. Григорию показалось, что писатель даже кивнул в знак одобрения. Тело его задрожало. Закинул подушечку жвачки, дыхнул себе в руку, проверив наличие перегара.

— Ай да Бунин, ай да сукин сын! – изрек Сергей Юрьевич.

Под одним из плафонов моргнула лампочка. Моргнула еще раз и погасла.

— Вы совсем охерели? – услышал из коридора Григорий, глядя на портрет Александра Сергеевича. Может быть, ругалась уборщица, а может быть, и кто еще…

Все вдруг посмотрели на временно забытого Леонида Яковлевича. Он достал платочек, то ли протереть вспотевший под бородкой подбородок, то ли, как опытный дуэлянт, швырнуть его в лицо Сергею Юрьевичу.

— Прекрасно-прекрасно, — завершила женщина с пепельными волосами, — Леонид Яковлевич, вы так прекрасно сказали про Бунина, вот, как никто другой так не скажет. Спасибо большое вам… Присаживайтесь.

Председатель «Российского союза писателей» остался стоять.

— Присаживайтесь, — настояла чиновница…

Председатель плюхнулся на стул, с озлобленной грустью. Перед ним на столе лежали три его тома – «Мои собрания».

— Это ваше? — чтобы как-то утешать писателя-поэта-священника, обладателя премии «Замоскворечный дух», поинтересовалась молодая девушка с аккуратной косичкой.

— Да, мое, — отошел от нокдауна Леонид Яковлевич.

— Как интересно, — сказала девушка и отвернулась от толстых книг к подруге парня, что сидел по другую сторону – усатенькому поэту… Временно безработному, но очень талантливому, примерно так про него было сказано в статье местной газеты «Дружные ребята».

— Итак, мы начинаем, — и женщина с пепельными волосами начала… Но ее перебил раздраженный голос «Писателей союза России».

Петр Петрович поднялся, отодвинул ногой стул.

— О, Петр Павлович, вы хотите выйти?

— Во-первых, я Петр Петрович…

— О, да, извините, Петр Петрович.

Петр Петрович был не низок, не высок, глазаст, в овальных очках, и напорист.

— Выйти-выйти… Я уже навыходился, уж, извольте, сколько раз выйти просили, так, пожалели. Не знали они, что выхожу-то я один раз, а вхожу дважды.

— Ну, Павел Петрович…

— Петр Петрович. А я, Петр Петрович, заявляю, а если я – Петр Петрович, заявляю, то значит, что я заявляю. А это значит, что Петр Петрович заявил. А, если Петр Петрович заявил, то меня и в Америке слышат, и в Европе, и даже в Азии… Пусть и чуток, но нет-нет, да подслушивают. Слышат, как я – Петр Петрович, заявляю. Слышат и говорят: «О, Петр Петрович заявляет». Еврей еврейскую семью за ужином собирает и заявляет, мол, так и так, Петр Петрович сегодня заявил, все слышали? А, мол, коль не слышали, то идите и слушайте, как Петр Петрович заявляет. А то так и не услышат, как…

— Павел Павлович, мы вас отлично поняли… — перебила работница администрации. —  Давайте начнем. У нас мало времени.

Она приподняла синюю папку и постучала ей по столу, чтобы создать тишину.

Петр Петрович хотел продолжить, но Сергей Юрьевич, расправил сутулость и, словно оратор, промолвил:

— А вот Бунин заявлял…

После сжал голову в плечи, затих. Петра Петровича тут же смыла женская волна одобрения.

— Да, а как заявлял Бунин!

— Помните, как он заявил, помните, — Лидия Ивановна привстала со стула, сняла очки, поправила потрепанные волосы. – «Прощай, немытая Россия».

— Так это ж Лермонтов, — возмутилась раскрасневшаяся поэтесса, за всю жизнь так и не разу не напечатанная в местной газете «Дружные ребята». А временно безработной поэт Паша, про которого писали в газете «Дружные ребята, лицом изобразил неодобрение. И молодая девушка, сидевшая рядом, изобразила одновременно и неодобрение, и согласие. А Леонид Яковлевич только протер платочком вспотевший лоб и ровным счетом не изобразил ничего.

— Ну вы и даете, Лермонтов. Слышали, Лермонтов говорит.

— Может быть, и Лермонтов, — решил сразу же разрешить вопрос Сергей Юрьевич, — но не стоит и забывать, что и у Лермонтова день рождения скоро. А Лермонтов мог…

Сначала пошло легкое перешептывание, переглядывание друг с другом. Потом голоса сделались громче.

— А вот Лермонтов-то и правду мог… — встрепенулась пепельная женщина, пододвинув папку ближе к себе.

— Мог-мог, — кудрявая поэтесса деловито запричитала. Ее в свое время печатали в газете «Дружные ребята» под заголовком «Обетованные берега», и она в свое время стала почетным участником «Замоскворечных задворок». Орденов и медалей не имела, но владела грамотой, что была подписана лично Леонидом Яковлевичем, а также имела грамоту, что была лично подписана Сергеем Юрьевичем… И даже диплом, и также лично подписанный Петром Петровичем. И также за ее плечами имелся комплимент, озвученный лично художником Закваскиным – члена организации художественных патриотов «Кисти Родины». И водила дружбу с организацией «Пером по России», и с тем, кто в очках, и с тем, кто без. И сама Ахматова была ее учителем, как она не раз утверждала, только многие озадачивались – по какому именно предмету? Может быть, по физкультуре или природоведению…

— Ох, как Лермонтов мог… — единое мнение заполнило помещение.

Еще одна лампочка под плафоном погасла. Салтыков-Щедрин потемнел.

Григорий посмотрел на дверной проем…

— И даже царю говорил, — Сергей Юрьевич поймал ораторский раж. – Говорил, мол, я-то сейчас выйду, вы, как хотите, а потом всей миллионной страной в вас войду, и спереди, и сзади, и с запада, и с востока. Вот умели люди выходить, — председатель покосился на другого председателя – Петра Петровича.

— Лермонтов мог, — поддержал творческий люд.

— Мог и так, — не смог не вмешаться в тему тот, что в очках.

— И этак мог, — дополнил тот, что без….

— А как Бунин мог? – Лидия Ивановна покраснела от гнева.

Нависла тяжелая пауза. Тишина затрещала электричеством муниципальных ламп.

Десяток пар вопрошающих женских глаз посмотрели на Сергея Юрьевича. Только Григорий переглянулся с Тургеневым. Но тот ничего не ответил, лишь так, грустно ухмыльнулся – понимая, что его юбилей уже прошел. А Сергей Юрьевич, в отличие от Ивана Сергеевича, ответил:

— Не, Лермонтов, как Бунин, не мог. Помним же, раз-то дал осечку, промахнулся.

— И молодой же был… И осечку. А Бунину уже сто пятьдесят, и без осечек, и все может и может, — Лидия Ивановна выправила грудь, приобрела осанку.

— А Лермонтову двадцать шесть было, а он, видите ли, устал… А Бунин – никаких там устал, может и может, хоть днем, хоть ночью, хоть на рассвете, хоть на закате, — включилась в общий восторг молодая девушка с косичкой, что рядом с Леонидом Яковлевичем, и вдруг стала громче толпы и самой себя. – Бунину сто пятьдесят, только вслушайтесь – уже сто пятьдесят. А он так может, что и молодежь вся в экстазе. Простите за вульгарное слово, но, как иначе, если мужчина может! Я вот заявляю от лица молодежи: Бунин может.

— Вот правильная у нас молодежь, что бы там ни говорили… — миловидная женщина с пепельными волосами посмотрела на часы на стене.

— А вы говорите, — редактор «Дружных ребят» расстегнула верхнюю пуговицу блузки. – Говорите там, Лермонтов, мол, царю и спереди, и сзади. Перед Буниным весь мир на колени вставал… И просил, мол, Бунин, смоги. И что вы думаете? Бунин мог. Вон гляньте на эти счастливые лица, те, кто Бунина знают, результат-то налицо.

— О, взор, счастливый и блестящий, и холодок покорных уст! – процитировал Сергей Юрьевич.

За окном начало темнеть. Лампочек под плафонами поубавилось. Свет в зале сделался желтее и жестче. Женщина с пепельными волосами, дослушав оды классику, постучала ребром папки по столу.

— Мне кажется, мы немного заговорились, давайте все-таки попробуем начать. Тут на повестке дня важный вопрос все-таки, — почетный работник культуры уже хотела раскрыть папку.

— Давайте, да, начинать, — не стал возражать и Сергей Юрьевич.

Но вдруг ни с того ни с сего со своего места вскочил Петр Петрович.

— Вот Бунин-Бунин — это хорошо. – председатель «Писателей союза России» отодвинул стул и уже было хотел на него запрыгнуть, но вовремя остановился. – А вы читали про то, что про нас этот написал?

— Кто этот? – насторожилась чиновница, сморщив бровки.

— Этот…  Рассказ про нас – «белые педали».

— Какие-какие педали, — навострилась Лидия Ивановна.

— Белые-белые.

— Что это, простите? — напряглась кудрявая женщина, попутно вспоминая комплимент Засливкина – члена художественных патриотов «Кисти Родины», состоявшей в плотной дружбе с ребятами из организации «Пером по России» и лауреата «Замоскворечных задворок» в номинации «Родное гумно».  – Простите, это что – он нас сравнил с тем, что мы белые педали, в смысле белые вороны? Ох, это так мелко, так провинциально, явно не для вечности, явно.

— Нет, именно педали. Это типа мы тормоза, да… И написал, мол, я, Петр Петрович, то и дело – торможу…. И вы тормозите… И что я заявляю.

— Это от зависти.

— Ну, это понятно, так как я – Петр Петрович, если заявляю, то и Европа слушает, и Америка, и Азия, и даже Австралия, мож, всего и не слышат, а чувствует – вот, океан волнуется, это значит, Петр Петрович заявляет.

— И надо же, «Белые педали», — с философской озлобленностью изрекла Лидия Ивановна и застегнула верхнюю пуговицу. – Это, может, потому что мы белогвардейцы какие-то… Намекает так нам.

— «Белые педали», — вдруг заговорил Леонид Яковлевич. – Тут все очевидно — это типа мы из себя строим правильных, а на самом деле неправильные. Лицемеры мы, в общем. Типа мы тут все только о себе и думаем, и плевать на все другое хотели. Премии сами себе вручаем, и прочее…

Один председатель союза посмотрел на другого председателя союза.

-Про премии это он зря, зря, конечно, все мы тут же знаем, что все честно! У нас никто же за городскую премию «Есенинская осень» по тридцать тысяч триста не переводит жюри, и по двадцать тысяч пятьсот никто за премию имени. Николая Загвыздкина не переводит, — наигранно и безобидно вырвалось у Сергея Юрьевича. – Тут просто молодость еще, азарт, понятное дело же, не Бу…. – и хотел было произнести фамилию классика, но не стал, прервался на полуслове.

— Тут бесовщиной попахивает, чувствую я, чувствую… Ведь, гляньте, — Леонид Яковлевич показал на Грибоедова. – Гляньте, всмотритесь лучше, глядите-глядите, глаза какие, сразу видно, это не автор – а помысел Божий, что не слово, то благодать, понимаете? Пером Божьим писать – это не сатиру всякую… Представляете, что было бы, если Грибоедов высеивать начал? Разве его бы до сих пор в школе бы изучали?

— А ко мне, ко мне, — женщина с пепельными волосами со страстью влезла в монолог. – Недавно ко мне племянник шестнадцатилетний подошел и сказал. Знаете, что? Так и сказал: «Горе от ума читал», а «Белые педали» не читал… И знать про них не знаю.

Сразу же раздался гул одобрения.

— А про вас, Сергей Юрьевич, — озарился зловещим оскалом Петр Петрович. – Так он вообще написал, что вы дурак старый!

— Позвольте, — чуть растерялся Юрий Сергеевич. – Я «Белые педали» читал, но такого не видел там… Да там, кажется, про кудри что-то, но такого-то не было.

— И я читала, — сказала поэтесса та, что не кудрявая. – Не было про дурака, клянусь, не было.

— Может, он и не написал прям так, — ретировался Петр Петрович. – Но очень уж хотел.

— Откуда вы знаете?

— Вы забыли, может, кто я? Петр Петрович если знает, то наверняка. Это еще вас пожалел, чувствую я – Петр Петрович, он хотел и грубее, хотел даже сказать, что вы мудак!

— Ну, хватит, — стукнула по столу женщина папкой. – Давайте начинать уже, а то все в какой-то базар превращается.

Неожиданное строгость поразила заседающих. Все приумолкли.

Чиновница со свей важностью дела открыла папку – на первом же листе был портрет Бунина. Но не художника Засливкина – члена организации художественных патриотов «Кисти России», а художника Замолочкина – члена союза «Ах, мольберт», победителя конкурса живописцев «Выйду в поле…».

— Итак, на повестке дня – юбилей Бунина!

— О-о-о-о, — возрадовался зал.

— Бунин мог, — опередила Лидию Ивановну молодая девушка… И тоже расстегнула верхнюю пуговицу.

— Когда Бунин мог, все другие не могли, — не удержался тот, что в очках. Конечно же, не мог удержаться и его товарищ по организации «Пером по России». Тот, что без очков:

— А когда все другие могли, то уже никому и не надо было, после того, как Бунин смог!

— А у Лермонтова-то осечка вышла, — съязвила молодая, обретя уверенность.

— Бунин мог! – понеслось со всех сторон.

А Лидия Ивановна, блаженствуя, развалившись на стуле, просто созерцала портрет всеми известного художника.

— Мог! – восклицала уже и та, что темная и совсем не кудрявая.

— Мог! – перекрикивала ее та, что кудрявая.

— Мог! – громким шепотом проговаривали Леонид Яковлевич и Петр Петрович.

Григорий посмотрел в окно, там стало совсем черно. И никто, кроме него, не заметил, что в просторном зале совсем потемнело. Лампы от накала полопались под плафонами. Портреты на стенах слились с осенней темнотой, навалившеюся через широкие окна. Только свет из коридора озарял выступающий из мрака суровый взгляд Салтыкова-Щедрина. Сквозь жесткость проглядывалась печаль… Он хотел бы сказать, что «Белые педали» — это белые кроссовки, которые так легко запачкать. А по мытому коридору в грязной обуви никак нельзя. Но почему-то молчал. И слушая заседающих ему предстояло молчать еще долго… Время обращалось в вечность.

Григорий видел яркое сияние в дверном проеме, в нем мелькала уборщица в белом…

Пахло хлоркой и мятой. И было понятно, что туда так никому и не суждено выйти. Только заседать до конца дней, и после них заседать в лице других, как они заседали в лице предыдущих. Угас взгляд и Салтыкова-Щедрина.

Сергей Юрьевич вдруг услышал стук. Понял – упал портрет Бунина, но ему показалось, так громко, что вместе с ним рухнул и сам Заливкин…

— Ну, — изрек председатель. – Бывает даже и у классиков… Падает, вот…

Его никто не услышал. Голоса кружили по темноте. Каждый говорил сам с собой, наивно предполагая, что его кто-то слушает.

Борис Бужор

современная проза

современная проза

современная проза

современная проза

современная проза