Вообще-то я себе не позволяю вникать в стихотворения графомана. Потому что, во-первых, о графомании нет теории (я не встречал), а во-вторых, я не знаю теории развития современной поэзии.
Но о поэзии Дмитрия Быкове я что-то писал по какой-то причине (не выдержал, помнится), и, помнится, графоманом он мне показался (я так много пишу, что не всё помню, что написал). Впрочем, можно быстро проверить (с компьютером теперь можно делать чудеса). У меня три статьи, где упомянут Быков. Открываю первую и Find-ом спрашиваю: «графоман». – Нет такого. – Вторую. – 4 таких слова. – Третью – нет такого. – Ясно.
И – позволять себе – так позволять…
Год или два, как меня перестали печатать в одном журнале, где главред дипломированный психолог. За то перестали, что я применяю слово «подсознание», тогда как Фрейд его не применял и вообще наука его не применяет. – Я вошёл в раж, и, наверно, теперь у меня вообще нет ни одной статьи без этого слова. (Другие журналы не гнушаются.) – Мало того, у меня появилось впечатление, что от такой раскованности во мне произошёл скачок вкуса, что ли… Или наглость? И наблюдаю, что я стал легче замечать то, что по моим понятиям означает художественность: недопонятность.
Мои понятия есть договаривание до конца того, что опасался акцентировать Выготский в своей «Психологии искусства» (1925, впервые опубликовано в 1965). А именно, что художественность – это «текстовый» след подсознательного идеала автора, выражающийся в недопонятности. А неприкладное искусство – это общение подсознаний автора и его восприемников с целью испытания сокровенного мироотношения.
Так вооружённый, я прочёл стихотворение Быкова:

Всё сказано. И даже древний Рим
С пресыщенностью вынужден мириться.
Всё было. Только ты неповторим
И потому – не бойся повториться.

Жизнь тратили в волшбе и ворожбе,
Срывались в бездны, в дебри залезали…
Пиши, приятель, только о себе:
Всё остальное до тебя сказали.

и всё понял.
Если коротко, воспевается индивидуализм. Если длиннее – индивидуализм противопоставляется… государственности, что ли. Общему. Низкое – возвышенному: «волшбе», «ворожбе». Мелкое – крупному, влекущему «в бездны», «в дебри». Свобода – Порядку (даже Рим, ассоциирующийся с римским правом, «С пресыщенностью вынужден мириться», с чем-то личным, с обжираловкой римских оргий). Сдавался Порядок Свободе. Ибо превыше всего – неповторимое я. Настолько превыше, что можно и повторяться. А о тебе, дорогом, — пусть и вследствие мелкости твоей, — никто не сказал. Тогда как это – самое дорогое. И «Всё остальное» – ерунда, ничего не стоящая.
Когда, давным-давно, я учился эстетике, я воспринял было, кажется, у Плеханова, мысль, что искусство – это то, что рождает очень глубокие ассоциации.
Стихи Быкова их таки порождают.
Вспоминается Карен Шахназаров, которому теперешние США представляются подходящим к гибели древним Римом, с того мировым господством. Так здесь – в пику – проводится противоположная ассоциация, что Рим – вечный город, а античность – символ идеала. С её индивидуализмом.
«…гибельный героизм страстей, грязный идеал красоты, необузданное пристрастие к земле – это всё заимствовано нами у него [Гомера]. Заметьте, что ничего подобного никогда не наблюдалось в других цивилизованных обществах. Одни только греки [и их наследники римляне] решились таким образом идеализировать и обороготворить порок и преступление, так что поэзия зла существовала только у них и у народов, унаследовавших их цивилизацию» (Чаадаев. Статьи и письма. М. 1989. С. 138).
Доживи Чаадаев до нашей эры Потребления, он бы и её наследницей счёл.
Но Чаадаев движим был христианскими переживаниями, чем-то общим. Тогда как Быков – наоборот, движим частным, идеалами западной цивилизации, где нынче умалчивается, говорят, что она – христианская. Поэтому его Рим не только вечный, но против Третьего Рима, Москвы, против русского менталитета, не только коллективистского, но и героического, срывающегся «в бездны, в дебри». Впечатление вечности его Рима, вечности индивидуализма подтверждается лингвистически: «Всё сказано», «Всё было», «повториться», «Всё». А повторение есть неизменность.
Если б я так и остался с плехановским критерием художественности, мне б пришлось Быкова счесть поэтом.
Иное дело теперь. Я не чувствую в его стихотворении ничего недопонятного. Наоборот, чувствуется, что он ещё до сочинения текста всё уже знал – что он хочет воспеть индивидуализм.
Но он не бесталанный. Он слова «индивидуализм» не применил. Он последовал правилу (я забыл, у кого я это прочёл), что надо всё время иметь в виду нечто, но его не называть. Даже «я» нету. Его Быков избежал обращением к «ты». Оно даже поддерживается повтором звука «т» в окрестностях: «Только Ты неповТорим».
Правда, почитав, как Катаев осмеял Казина, умудрившегося даже повторы согласных утворить в своих стихах… А уж естественно говорить ритмически и в рифму – многие могут.
Быков даже знает, что какую-то дозу непонятности надо впустить в стихи. Так обращение к «ты» несколько неожиданно. А неожиданность ведь тоже признак поэтичности.
Признаюсь, с этого и началась моя статья. Я читал необременённое непредвзятостью нападение на гениального, мол, Быкова:
«О какой «пресыщенности» древнего Рима говорит автор, мы должны догадаться сами. То ли от избытка лозунга «Хлеба и зрелищ!», то ли от многочисленных войн, которые вёл Рим, то ли от избытка боёв гладиаторов, то ли ещё отчего-то. Непонятно: «ты» в третьей строчке – это Рим или «приятель», к которому автор обращается в предпоследней строке стихотворения» (Валерий Румянцев. «Дмитрий Быков как зеркальце современной русской поэзии»).
На слово «Непонятно» я немедленно среагировал, потому что мне всё было понятно. Я б так на Быкова не нападал. И вообще все нападки какие-то натянутые. И на второе стихотворение – тоже. А у меня и к нему всё та же претензия: всё понятно.

Август-август, мой месяц – анапест!
Так тепло не бывало давно.
На скамейке стирается надпись
«Алексей плюс Наташа равно…»

Над рекой ветерок повевает,
Есть свобода и, в общем, покой.
А счастливой любви не бывает,
Не бывает совсем никакой.

Занесло лирическое «я» в минор. Через край занесло. Вообще в какую-то нирвану. В почти бесчувствие. Предсказано лингвистически: «не бывало», «стирается», «свобода», «покой», «не бывает», «Не бывает». И в итоге – «совсем никакой».
Однако нирвана это Абсолют. И холодный. А тут «тепло». Оттого впечатление несерьёзности, мимолётности, лёгкости, безответственности.
Этакий арабеск.
Ну бывает такое настроение. Усилению его, фиксации и предназначено стихотворение. Насколько первое стихотворение глубокое, философское, настолько второе поверхностное, что ли.
Такое же и третье обсуждаемое стихотворение (тот же август, то же тепло и то же почти бесчувствие):

Сиятельный август, тончайший наркоз.
В саду изваянье
Грустит, но сверкает. Ни жалоб, ни слёз –
Сплошное сиянье.

Во всём уже гибель, распад языка,
Рванина, лавина, —
Но белые в синем плывут облака
И смотрят невинно.

Сквозь них августовское солнце палит,
Хотя догорает.
Вот так и душа у меня не болит –
Она умирает.

И то, и то, и третье – прикладное искусство, призванное усиливать, уточнять, воспевать и т.п. ЗНАЕМОЕ. Я б сказал – искусство второго сорта. Не занимающееся испытанием сокровенного.
Это как поэты песенники. Их в СССР не пускали, слыхал, в Союз писателей. А не пускали их, наверно, так же неправо критикуя их, как в упомянутом месте Быкова.

Соломон Воложин