1

Пророк волшебного, теремами – в том числе словесными – украшенного Китежа, последний звонкий голос деревни, Есенин воистину ощущал:

Не устрашуся гибели,      

Ни копий, не стрел дождей, —      

Так говорит по Библии      

Пророк Есенин Сергей.    

Мистика «Инония» — от замшелых камней вечности, от Голубиной книги, от резервов Руси: позабытых, но не растраченных.Мистика – от ощущений ложности церковного обряда: если не от знания правды Христовой, ибо, когда пророк утверждает:

Время мое приспело,      

Не страшен мне лязг кнута.      

Тело, Христово тело,      

Выплевываю изо рта.     

Тут нет никакого кощунства: Христос рёк на Тайной вечере: ешьте хлеб-плоть-суть моего учения, и пейте вино-кровь-сущность моих слов: то есть – следуйте моему примеру, и возможете построить приемлемый социум на земле.

Следовать не смогли.

Заменили ничего не значащим, пустым, мёртвым обрядом, и пророк-поэт понял это.

Не хочу я небес без лестницы…

Глобальный символ – лестница, отставленная в плоскостном, косно-материальном существование человечества – возникает неспроста: небеса невозможны без оной.        А свет, изливающийся из них, может гармонизировать пространство и жизнь, если его правильно понять.

Но – рвутся упругие ритмы «Инонии», мощь её – из звездных бездн; мощь сокрушителя – ради созидания.

Так Хлебников мечтал о грядущем очищение-объединение, всерьёз назначая себя председателем земного шара, ибо ведал, какие векторы будут во благо.

Многоцветны ранние поэмы Есенина: есть в их цветовой гамме нечто от мистической Византии грядущего, где старых нет, до которой не добраться, даже громоздя невиданные словесные картины.

И «Отчарь», и «Октоих» переполнены небом, хлебом, месяцем, тучами; метафорика их густа, как алхимический раствор в не зримой колбе; и всё в них – устремлённость в будущее, чьи громы – но и гармонию — не представить пока.

…гигантский рост Есенина поэта позволял ему нести на руках солнце, и видеть кроткие коровьи очи Руси.

«Октоих» — личная, кратко и сильно выстроенная молитва, с таким соприродным ощущениям запредельности, что и читающий начинает верить в неё:

«О дево      

Мария! —      

Поют небеса. —      

На нивы златые      

Пролей волоса.     

Омой наши лица      

Рукою земли.      

С за-гор вереницей      

Плывут корабли.    

Если избыточно яркая, пёстрая до ряби в глазах «Марфа Посадница» больше каталог словесных узоров, то «Инония», «Октоих» это живая, древняя, отчасти сектантская, отчасти эзотерическая метафизика…

И – пророчества…

А сбудутся ль?..

Пока остаётся только причащение высотам поэзии, предложенной Есениным.

2

Чёрный костюм, чёрный цвет…

Чёрный — как свидетельство об отказе от жизни: если чернота: проран, провал, никакой свет невозможен…

Такой нежный, напевный, сверх-русский Есенин, мерно погружающийся в бездны — при чём сразу в две: христианской, отчасти сектантской мистики и пьянства, Есенин-гений, Есенин-красавец, непонятно зачем гробящий себя, видит тень в костюме — при том костюм такого же чёрного цвета, как страшная, инфернальная тень…

Заметим в скобках: Моцарт, выше Есенина даром, видел, вероятно, такое же существо (только, пожалуй в плаще угольного цвета), пришедшее ему заказывать последний шедевр — Реквием.

И ещё раз — в скобках: покупатель тени у Шамиссо из той же серии, если вообще не один и тот же персонаж.

Прескверный гость Есенина ничего не заказывал — просто появлялся: может быть на скамье бульвара, мимо которой проходил Есенин, может быть в комнате: на миг, не поддержишь диалога, в отличие от чёрта Ивана Карамазова (кстати, «Чёрный человек» вполне достоевская поэма, хотя отношение Есенина к старшему русскому классику, кажется, чётко, не проявлено).

Амбивалентность — красивое слово, какое вряд ли бы когда употребил Сергей Александрович, тем не менее двойственность столь понятна и привычно ему, что… Как в раннем стихотворение: «Душа скорбит о небесах, она не здешних нив жилица…», но — это спокойно, без бури, потому, что «Чёрный человек» — весь буря, и точку спокойствия внутри, в центре, не найти.

Страшная поэма.

Заставляющая вспоминать всё худшее в себе, как заставлял гостей это делать Фердыщенко.

(Достоевский-Есенин, Державин-Есенин… у последнего часто играет, гудит, трубит звук первого; Моцарт и Есенин — а что? иные стихи Есенина звучат, как части фортепьянных концертов Вольфганга Амадея)

Есенин — ощущающий код всеобщности, Есенин, как… где-то наше больше всё, чем Пушкин (даже современные подростки, ничего не читающие, знают, что Есенин — это тот, который Сашу Белого играл)…

Вероятно, мы ушли далеко от «Чёрного человека», но он — последний, он — тень тени, он — приговор, хотя приговора и не было.

Он просто приговор к самому себе — в том числе и к своей гениальности (не стоит разбрасываться этим словом, полноценных гениев в русской поэзии было, вероятно, три: Пушкин, Лермонтов, Тютчев), но были поэты, подходившие к этой планке.

Впритык.

Фет.

Блок.

Мандельштам.

Есенин.

Без весеннего Есенина и весна не весна.

Без дремучей прозы его — проза русская не полная.

(Лучшее всего писал о литературе Виктор Шкловский — литыми, короткими фразами, что поднимались по лестницам смыслов)…

В одном ерундовом интернетном тексте было написано, что Есенин — контактёр: он общался с инопланетянами, и однажды якобы свидетель видел: три маленьких, глазастых человечка были выгнаны Есениным тростью пресловутой (той, что полетит в зеркало) в окно.

Самое интересное в теме инопланетян то, что она вовсе не интересна.

Она не даёт ничего ни уму, ни сердцу, ни сердцу сердца.

Тем не менее, Есенин был, конечно контактёром — с золотыми дугами неба, с фиолетовыми разводами оного, плавно входившими в его стихи, с…

С тем, что масса русских помнило множество стихов Есенина наизусть — не по урокам, а по велению душевному…

И, хоть «Чёрный человек» кончается безысходно — безысходность это внешняя, ибо если возможен такой шедевр в языке, то и не очень важно, что ночь наковеркала…

P.S. …про спорную, из первых строку поэмы: «Голова моя машет ушами, как крыльями птица, ей на шеи ноги маячить больше невмочь…»: так в советских изданиях, и — не верно, конечно: разумеется — «…ей на шеи ноЧи маяЧить больше невмоЧь…»: чудовищная, и чудовищно прекрасная звукопись великого, великого, великого…

3

Есенин, вероятно, самый родной русскому сердцу поэт – даже то, что в уголовной среде человека, пишущего стихи, именовали «есенин» дополнительно свидетельствует об этом…

Вечный-Есенин, весенний-Есенин, трагичный-Есенин…

Возможно наиболее светлые его, без трагического излома стихи – ранние, как «Выткался на озере…», например.

Но – ранние поэмы его, такие, как «Марфа Посадница», или «Октоих» перенасыщены красками: и внешними и метафизическими, и энергия их, вектор развития уже отдают нотами излома: так мощно проявившегося в финале: в «Чёрном человеке»…

…заявленное в «Инонии»:

Время мое приспело,

Не страшен мне лязг кнута.

Тело, Христово тело,

Выплевываю изо рта.

Звенит вовсе не кощунством, а глубиной понимания: церковное причастие мало что значит: речь в том стихе Евангелия, на котором построен обряд, не о вине и хлебе – а о сущности и сути Христовых слов, которым не смогли следовать люди…

Есенин-зелени, Есенин-воды: сколько водоёмов таинственно мерцают в недрах его стихов!

Есенин избыточных словесных красок: полыхающая зелень, неистовая рдянь, берёзовая белизна: космос русской природы раскрыт так богато, что дух будет захватывать ещё у многих поколений…

Есенин психологических бездн: взаимоотношения людские вибрируют метафизической раскалённой проволокой чувств.

Есенин истории: рвётся, разрывая, кажется, и пространство на части, Пугачёв, плазма русской истории в причудливо-самородных образах слов раскрывается… в той же «Марфе Посадницы»…

Философия космизма, мерцающая – возможно неосознанно – в устройстве многих стихов:

Так кони не стряхнут хвостами
В хребты их пьющую луну…
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.

И прорастал в глубину, не доступную до него, и открывал кристаллы и алмазы бытия, безвестные раньше…

Есенин нежности и сини; страшной таинственной смерти; шаровых контрастов, где чуть уже не формула безумия блистала…

Всего, всего – необъятно-русский, самый родной русскому сердцу поэт…

4

Лингвистические лабиринты соответствуют интенсивности есенинского словаря; но – как философа рассматривать Есенина не принято: хотя именно метафизики много в ранних его стихах и малых поэмах, и ею же пронизаны «Ключи Марии» — работа столь же тонкая, сколь густо окрашенная  напряжением мысли.

…орнамент архитектурный нечто берёт от растительности, где травы – волосы, а кора – одеяние древесной плоти.

Утверждение Есенина, что душа человека слишком сложна для любых форм клетки: звука ли, смысла – отдаёт будущим: тем, где дОлжно расшифровать устройство души, её многослойности.

Стихи расшифровывают лишь отчасти.

Мысли, держащие их, работают с этим же вариантом постижения яви.

Орнаменты «Ключей Марии» красивы, как стихи.

Абзацы работы вещны, предметны: можно ощутить вес наполняющей их мысли.

Мерцание таинственных ключей небесного свойства обещает цветовой сад будущего: орнамент переходит в лингвистическое осмысление слова, как феномена, ведущее к философии жизни.

И Китеж произведения, всплывая из мистических вод, сияет уплотнённой яркостью.

5

В определённом смысле «смерть Есенина» звучит логичнее, чем жизнь – не в том смысле, что именно за смертью началась буйная, справедливая, громокипящая слава поэта, а в том, что многие его стихи и поэмы точно заострены смертью.

О, разумеется – всякая подлинность от света, и всякий значительный, не говоря великий, поэт идёт по его ступеням, но внутренняя бездна, адовый кошмар существования могут быть таковыми, что срывается всё с петель…

«На рукаве своём повешусь…»

«…я очень и очень болен…»

Трагедия плескала поэтическими крыльями во множестве есенинских гнёзд, и великолепие стиха, буйное его совершенство – дико запущенного сада – снижало отчасти её звучание, свидетельствуя – именно свет вёл его изломами, сложнее которых не было.

Самоубийство, или убийство?

С одной стороны Есенин был из не многих поэтов, кто писал о самоубийстве применительно к себе, с другой — обстоятельства в стране – и вокруг поэта —  складывались так, что и убийство было вполне возможно.

Двойственность неизвестности: последняя тайна унесённая поэтом в могилу, за чертой которой должен был открыться свет подлинного поэтического рая ему – тому, кто творил подобный на земле…

6

Обиход порождает орнамент, несущий яркую торжественность – и меты лабиринта: в том числе позаимствованного у природной жизни.

…Византия прорастает в эссе Есенина, чтобы ключи Марии заиграли новым блеском; слово болгарских проповедников перекликается с композициями новгородской и ярославской иконописи…

Поэзия, столь родная Есенину, пронизывает прозаический текст, рассыпая перья жар-птицы, и призывая торжественно-пёстрый Китеж не медлить со всплытием.

Мистические воды всегда мерцают над ликами подлинности: а более подлинного и коренного явления, чем поэзия Есенина в русской литературе не представить.

Звёзды, ведущие в сад словесности, закруглены суммами лучей, попытки истолковать которые дают новые смысловые орнаменты.

Или – песню звука.

Образы древних певцов, менестрелей, сказителей и боянов выступают пространно; и Гермес Трисмегист, раскрывший сокрытые в богатстве своём Изумрудные скрижали, вновь речёт про схожесть данном вверху с тем, что снизу.

Призыв научиться читать забытые знаки весом: плоды дум созрели.

Расшифровка души, чья многослойность чрезмерно серьёзна, дело грядущего: скрытого в туманах: в том числе и орнаментов.

Возникает Давид – с древними речениями о языке, который есть ключ души; воздух строится по-новому из предметов мира: множатся символы, и орнамент мудрых и ярких есенинских словес плетётся так сложно, что и глыбы стихов и поэм поэта взирают благосклонно на прозаический труд ключей.

7

Огромность дара – не соответствующая телесной человеческой малости!

Великолепие вселенского звука, — разрывающего душу.

Поэтическая избыточность, диктующая свои законы.

…и вот – нежный Лель, великолепный Есенин спускается в алкогольную бездну: но и она не сулит покоя, давая временные розовые иллюзии, и не более того; и его несёт на волне хулиганства – в шары неистовой пустоты.

Они стукаются друг о друга, и из странного звука рождаются невероятные, обнажённые болью стихи – как «Исповедь хулигана»…

Как многое – ставшее онтологическим ветром, продувающим антологии.

…даже нежное – из грубого оно родится подчас.

Аккорды хулиганства – как игра?

Да нет: телесная жизнь имеет свои законы, и, пропитанная неистовством дара, выплёскивается так: в пьянство, хулиганство.

…тень другого грандиозного поэта: из бездн совершенно инакого времени и иного языка – мерцает за кадром: Франсуа Вийона: тень, уплотнённая стихами, прошедшими сквозь века, какие не страшны и нашему весенне-солнечному Есенину…

Александр Балтин