Другой бог Александра Блока — Aut deus, aut natura

«Изнемогаю на кресте!»

Наш бог бег…

Маяковский

Да. Ты — родная Галилея

Мне — невоскресшему Христу.

Блок

Боги, когда они любят,

Замыкающие в меру трепет вселенной,

Как Пушкин жар любви горничной Волконского.

Хлебников

…Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз —

Впереди — Иисус Христос.

Блок

Нового бога, впрочем, и новую Россию искали все художники той непростой эпохи. Упомянутый Хлебников откапывал в водоворотах грёз по-своему: «Это шествуют творяне, заменивши д на т, Ладомира соборяне с Трудомиром на шесте». Блок — по-своему. Как ни странно, никто из них так и не нашёл — по воле рока господь оставался прежним, традиционным.

Например, по поводу окончания поэмы «Двенадцать», по-хлебниковски пронизанной числовой и космической символикой, Блок писал в дневнике: «Что Христос идёт перед ними — несомненно. Дело не в том, что «достойны ли они Его», а страшно, что опять Он с ними, и другого пока нет, а надо Другого».

Отсутствие по непонятным причинам иного, «доброго» Отца небесного навевает жуткий трепет — «мелкую дрожь». Потому что рядом, во главе угла снова Тот, единственный, сакраментальный. Но, к несчастью, недостойный — чувствуете, как «дрожь» институционально близка дню сегодняшнему? Близка собственно невозможностью заполнить образовавшихся в нынешнем народном сознании нравственных пустот в попытках воссоздать единственно верную дорогу: истинную точку зрения на социально-общественные явления. Как непривычно каверзно противоречат тщетным наслоениям событий наши привычные идолы — для каждого, конечно, свои, национальные, поколенческие etc.

Это катастрофическое обрушение моральных законов сущего. Где горестное воззвание к Божьей матери уже не «утолит моих печалей», — а лишь только дальше отбрасывает-отдаляет «нормальную» Россию от России сегодняшней: «За Чёрное море, за море Белое»…

«Над вымыслом слезами обольюсь…»

В целом, есенинская поэтическая, художественническая «Россиюшка» начала XX в., этапа постоянного ожидания «неслыханных мятежей», наиболее близка к современной её ипостаси именно у Блока: «Налимы, видя отражение луны на льду, присасываются ко льду снизу и сосут: прососали, а луна убежала в небо. Налиму выплеснуться до луны…» — отмечает Блок в 1918-м, после года восторгов, прозревая. Каясь.

До субстанционально решающего 2024-го осталось всего ничего. Там — присосёмся, словно налимы, к долгожданному льду и… Тресь! — луна опять ускользнет на небо. И всё останется по-прежнему. Или хуже. Или, наконец, лучше.

Предвестием «Святого воскресения» учителя-«демона» — Гоголя — торжественно звучат над «мировою чепухою» блоковские пасхальные колокола. Благостно призывая к забвению всех несправедливостей мира. Противопоставляя гоголевским, канувшим в лету реакционным абстракциям — антропологический идеал человека-демократа. Сотворившего из невоплощённых призраков петербургских ледяных туманов мифологический алмаз — чёрный бриллиант нового века: Vita Nuova.

Разные боги, разные мировоззрения, разные смыслы запоздалых, в общем-то, откровений. Но запоздалых не для художника, — тут границ нет, — для навсегда упущенной в безвременье России.

Непримиримость раннего Блока к бесчеловечию столыпинской власти компенсировалась тогда утопическим стремлением объяснить отечественный капитализм воздействием заграницы. Где «по-плохому» буржуйский Запад отчётливо выступает рьяным антагонистом «хорошего» русского монархизма-максимализма — с толстовско-патриархальными идеалами и национально-психологическими почвенническими антитезами Достоевского.

И вот тут-то я ищу причину этой разности — этого уже поздне-блоковского inferno, — «страшно!» Оттого что наш старый проверенный русский Бог опять не с нами и не здесь. А там и с теми, кто пулей палит в кондовую «избяно-толстозадую» Россиюшку, Святую Русь: «Эх, эх, без креста!».

Основание вопроса вроде бы ясно и понятно.

Вначале: демократические устремления литературы Золотого века в придачу с идеалами не искажённого коллективной сущностью человека.

Второе, евангелистское: «Се — человек». В значении нас как «Сынов Человеческих». У Блока трансформирующееся в значение парадоксальной злокозненности, эпигонства: «Я — человек». Далее плавно перетекающее в кощунство из эпиграфа данной статьи: «невоскресший Христос» — это Я и есть(!). Тут Блок уже почти совпадает со словами Вершителя о христианах: «Он весь дитя добра и света». Вменяя затем Христу бунтарское, личностное: «Он весь — свободы торжество». Вконец соединяя Его… с собой. (Что мог позволить только Блок! — не зря ему восхищённо кланялись многие литературные вороги той поры.)

Одновременно по-карамазовски пробуждаясь и непрестанно борясь с самим собой — Христом и смиренным «я — человеком» — в одном лице. Наполняя содержание произведений темой невыносимой тоски эсхатологических чаяний — изображением сложного, консистентного (в мистическом духе соловьёвских утопий синтеза и поэзии нонсенса, явно повлиявших на Б.) образа преисподней как Дома, выкрученного наизнанку. Перевёрнутого в дьявольские подземелья смыслов: «Разве этот дом — дом в самом деле?» …Так и не поднявшись до «стихийного материализма» Толстого. Правда, переплюнув последнего в предвидении ужаса разгорающегося огня народной мести. Что вовсе не удивительно: этика Блока революционна. Толстого — антиреволюционна.

С мощными пушкинскими историческими гармониями построений — сквозь шумное поколение антиподов сороковых годов — через утилитарную непробиваемость нигилизма «шестидесятников». Вооружившись метафизикой толстовского демократизма, Блок рьяно вгрызается в адскую твердь субъективных ассоциаций внешнего мира и, заметённый бесами, — «вихрями снежными над бездной», — то неистово «строит белый снежный крест», сиречь внутреннюю церковь, то разрушает. Тем самым прощаясь, развенчивая и преодолевая силу притяжения первого своего бога, напоминающего дьявола: — соблазны декаданса.

Конфронтируя классиков литературы, «гениальной путаницы» XIX века, — с исконно хаотичной реальностью, — Б. приговаривает мир к космическому заключению в оковы чёрного хаоса: «психология — бесконечна, душа — безумна, воздух — чёрный». — Монтируя меж собою Гоголя с Достоевским, Канта с Вл. Соловьёвым, Стринберга и Ницше, Толстого с Пушкиным, он, — рискуя, — рисует, лепит действительность из нагромождения энигматических кантовских антиномий — знамений «неслыханных перемен». Люто ненавидит старые неуязвимые призраки феодализма, — но буржуазную цивилизацию ненавидит ещё больше.

Антибуржуазный — вплоть до постславянофильства, до специфического национализма, — утверждая бескорыстное служение народу непреложной целью искусства. К тому же «обожжённый» диалектической сложностью истории культуры во время творчески значимой итальянской поездки, Блок… Боится на самом деле и жизни, и этого «своего» народа: «забитых существ неизвестных пород». И воровства, и варварства, и наглости-безбожия. Беспрецедентного безделья-веселья под «игом лени», мещанства, наконец: «Я имею право спросить, — по-пушкински абстрагируется он в некое условное «я», — какое имеют право говорить о гибели человечества, когда Иван Иваныч здоров, “доволен собой, своим обедом и женой”»…

Сходственно пугал и одномоментно притягивал-заманивал Блока разбитной бакунинский бог анархизма — с иррелигиозными формулами наподобие «человек свободен, следовательно, бога нет»: «Можно было бы разве лишь исторически пытаться доказать, что мистики не были анархистами, ни особенно анархисты мистиками», — читаем у Вяч. Иванова. Пытавшегося угодливо соединить каббалистический пафос с настроениями борьбы и бунта начала XX в. Хотя и почвеннического догматизма Иванова, сформированного в размышлениях о фатальных, глубинно русских корнях анархизма, Блок чурался: «…чувствую уже, как хотят выскоблить что-то из меня операционным ножичком», — отказывается-отворачивается от мистического бога тоже.

«Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать»

Эту пушкинскую фразу Блок трансформирует в собственную: «Мир прекрасен и в отчаянии — противоречия в этом нет».

 Он бы и готов сделать Пушкина «другим» богом, да, упившись в интимной лирике мелодическими соблазнами и чудом ощущения красот бытия и микрокосма — «глаза, опущенные скромно»…, — упирается в непреодолимую даже Пушкиным стену безнравственных утопий «страшного мира». Которую не преодолеть, «взмахнув крылом». И где в помине не было и нет таких любимых Александром Сергеевичем обителей «трудов и чистых нег».

Эту невероятную трагедию кощунства и святотатства, в страсти и ярости разверзшуюся перед Блоком, не в силах объять, объяснить бог Пушкина. Невзирая на то, что имя Пушкина, анализ его наследия и аллюзии на него с избытком переполняют чашу блоковской публицистики и лирики. Подобно, скажем, пронизывающему творчество Б. символическому интертексту спящей царевны с грядущим подвигом её неминуемого избавления: «кто меч скуёт?».

Предчувствуя неизбежность «русского бунта» со всеми вытекающими, Блок, высоко ценивший фактор движения как такового, — бег без продыху, — на первое место неизменно ставит тему жёсткого разрыва-отказа, ухода из дома-«родного пепелища» (перекликаясь с Достоевским, у которого дом, унесённый наводнением, сменяется катастрофой, ставшей потом рутиной) — по идеализированной несуществующей дороге в новый век «акций, рент и облигаций».

Далее — тема вечного боя, где «покой нам только снится» и «есть упоение в бою». Подходя к предоктябрьскому и следом октябрьскому периодам сочинительства с тотальным пониманием-мироощущением патерналистского рывка вперёд. Причём рывка, — неотвратимо связанного с пантеистическим понятием возвращения назад, к истокам, в некрасовскую «глубину» — широчайшему наследию прошлого и неоспариваемым культурным ценностям. Из чего, в принципе, и складывается общемировой всечеловеческий исторический путь. Опыт. Сейчас бы сказали — тренд. Что вроде бы и должно обернуться фундаментом культурной политики послереволюционной России.

И что, разумеется, не произошло. А превратилось в мещанскую похлёбку — «биржёвку» футуристической «брани» со сбрасыванием традиций с парохода современности. И во всесильный Пролеткульт «варварских масс». Нещадно сбросивший, в свою очередь, с парохода современности и сам футуризм: «Человек — животное. В нём сквозят черты чрезвычайной жестокости, как будто не человеческой, а животной, и черты первобытной нежности — тоже как будто не человеческой, а растительной. Всё это — временные личины, маски…».

«…ай да Парнасс! Ай да честная компания!»

Есть лучше и хуже меня,

И много людей и богов.

Идеалы безграничной независимости всегда превалировали у Блока над представлениями о необходимости нравственных догм: «…я сам свою жизнь сотворю, и сам свою жизнь погублю». Именно так, под хоругвью с огромной надписью «Судьба» — знаменем некого этического релятивизма — живописнейшая, яркая индивидуальность Блока в ореоле «вольной воли» органически сливается с образом народа.

Может, настоящий бог имманентно пребывает здесь, на полотне людских толп и судеб? — спрашиваю я: «…красота этих женственных ликов! Эти гордые взоры мужчин!» — пафосно превозносит он уличных цыган и цыганок с «быстрыми, смуглыми руками». Всё дальше и дальше уходя от «Истины и Добра» Прекрасных Дам. Ставя многогранный и многоликий вопрос вопросов ребром: одна сторона — страдание и смерть; другая — свобода и пьяная картинность вольной, в частности цыганской, жизни. Превращая доподлинно народный мир — в эротический миф совокуплений радостного веселья, колоритных личностей и впечатлений. В противовес тоскливому прозябанию под тенью «Люциферова крыла» — в унынии, болезнях, пренебрежении: «И сыпали шутки, визжали с телег. И рядом тащился с кульком человек».

Поддакивая молодому Горькому, — в лице Макара Чудры осмеявшего такого же, как у Блока, умирающего тщедушного мещанина — «человека с кульком». Сглаживая, эстетизируя прикосновение к гробу ликующими песнями, цыганскими плясками смерти.

В раздумьях о величии «маленького и могучего» лирического персонажа, нагнутого «позорным строем» и всенепременно достойного счастья, — Б. подспудно вторит Добролюбову, Успенскому, Горькому. Увлекающих его в страстный грех погони за скрывающимся в «дождевых туманах» клубком демократических ценностей.

И вот уже великолепная, пламенная и сильная царица-Русь, презирающая слабость и безволие, в облике кафешантанной певицы Фаины из «Песни Судьбы», прискорбно кричит матери-земле: «Родимая! Бури! Бури!» — в неутолённой жажде, потребности полнокровной жизни.

Она — мечта поэта о коренном, конститутивном преображении страны. Она — поёт пошленькие общедоступные куплеты. Она — противопоставление настоящего русского народа неизвестной толпе. Она, — не зная истинных путей, — изменяет всуе Жениху с ненавистным Спутником. Она и есть блоковская Русь.

Но снова не блоковский бог.

 …«Вам не понять Фаину», — говорит герой из упомянутой поэмы, передавая нам, будущим потомкам, эстафету драматического генезиса редупликации протеста, богоборчества и богоотступничества двадцатого столетия.

«Нам не понять Россию», — резюмирую я, нынешний, «бездыханно» очарованный Блоком: «Заветы юношам и девам: презренье созревает гневом».

Блок-поэт отчётливо видит: гуманизм природного естества, свойственный демократам-материалистам с их метафизической нормативностью, обнаружил вдруг крайнюю наивность и фактологическую нежизненность в бешеном кручении истории — диалектике форм общественного сознания. Покрытых флёром «дымносизого обмана», — в ущерб негодованию, «возмездию» и «угрюмству». Во славу дьявольским противоречиям, противоречиям… визионера-Блока, наблюдателя. Участника яркого пламени событий: «Так вот куда нас привели века возвышенных, возвышенных мечтаний?..» — отвечает он на мой вопрос вопросов — своим.

Отнюдь не ставя в повествовании финальной точки, — замедлив бег, шаг. Ведь ничего ещё не кончено. Благодарно прислушавшись к ночной тишине… По-новому окинув взглядом снежные улицы. Даль запушённого метелью сада. И дым костра, и предрассветное небо.

«Образованные и ехидные интеллигенты, поседевшие в спорах о Христе и антихристе, дамы, супруги, дочери, свояченицы в приличных кофточках, многодумные философы, попы, лоснящиеся от самодовольного жира, — вся эта невообразимая и безобразная каша, идиотское мелькание слов… Но ведь они говорят о боге, о том, о чём можно только плакать одному, шептать вдвоём, а они занимаются этим при обилии электрического света; и это — тоже потеря стыда, потеря реальности; лучше бы никогда ничем не интересовались и никакими «религиозными сомнениями» не мучились, если не умеют молчать».

Блок

Ну и в заключение — мультфильм «Музыка революции» по поэме «Двенадцать» (1987). Режиссёр — знаменитый советский мультипликатор Иван Семёнович Аксенчук. Соавтор «Золушки», «Русалочки», «Молодильных яблок», киножурналов «Фитиль» и мн.-мн. др.:

http://www.youtube.com/watch?v=ovlma1_8zuA

Игорь Фунт

Примечания:

В заглавии текста: Aut deus, aut natura (лат.) — формула Фейербаха «Или бог, или природа» — в противовес формуле Спинозы «Бог, то есть природа»: Deus sive natura.

В последней фразе, цитате: «…в спорах о Христе и антихристе» — речь идёт о трилогии Д.Мережковского «Христос и антихрист».