Александр Александрович Блок с далекой, светлой, невозвратной моей юности – один из самых любимых поэтов. Дневники и записные книжки переполнены его стихами, очень многие легко и накрепко отложились в памяти: часто читала (чтец-декламатор, как никак…) друзьям и «на публике»… Какой радостью был найденный «в развалах» старенький, «карманного формата» томик! А уж приобретение в 1966-м восьмитомника (изд. 1960-1965) – счастие без мер!..

Немало и писала о своем кумире юности, спасибо, – публиковали. И газеты одесские, и сайты. Проводила в дни юбилеев вечера – и в студенческие годы, и позднее – в НИИ, в Мединституте, где пришлось трудиться. А на пенсии, в организованной мною (1996) в Одесском Доме ученых Литературной гостиной – само собой! Разоткровенничалась, похоже, чересчур. А всё – Он! –

* * *

И вновь – порывы юных лет,
И взрывы сил, и крайность мнений…
Но счастья не было – и нет.
Хоть в этом больше нет сомнений!

Пройди опасные года.
Тебя подстерегают всюду.
Но если выйдешь цел – тогда
Ты, наконец, поверишь чуду,

И, наконец, увидишь ты,
Что счастья и не надо было,
Что сей несбыточной мечты
И на полжизни не хватило,

Что через край перелилась
Восторга творческого чаша,
Что все уж не мое, а наше,
И с миром утвердилась связь, –

И только с нежною улыбкой
Порою будешь вспоминать
О детской той мечте, о зыбкой,
Что счастием привыкли звать!

19 июня 1912

Впрочем, любимый поэт А.А. Блока – А.А. Фет (скоро и у него юбилей, да какой!..) писал: «Поэт до старости, подобно ребенку, витает в мире несбыточных грез…» Поэтом называть себя не смею, но русской – несомненно, с полным правом! «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?» — боюсь, стал вечным вопросом…

…Сегодня хочу вспомнить некоторые положения большой моей статьи «За «драгоценную ношу русской культуры»…» (2013, Источник), сократив многое, но и дополнив. В надежде и в наши «опасные года» его Словом послужить оздоровлению нашей культуры, Русской! В.С. Непомнящий, наш современник, прекрасный литературовед, еще в 90-е годы писал: «Идет срамная «культура», – и она не выносит соседства настоящей культуры, стремится, мародёрски ее обобрав, да еще огадив, уравнять с собою, а ещё лучше – осмеять и тем поставить ниже себя». А иные хотят вообще «»переучить» русскую литературу, научить ее ничему не учить, а быть игрой, как это принято в цивилизованных странах». О, эти «цивилизованные страны»!.. Их неуемных поклонников «вообще раздражает, что литература чему-то может учить». Но культура есть «система табу» и «жива, пока живы ее сакральные основания, опирающиеся на заповеди и порождающие запреты».

* * *

…Перечитываю многие ранние работы Александра Блока. Они, и – в частности: «Безвременье» (1906), «О реалистах» (1907), «О лирике» (1907), «Пеллеас и Мелизанда» (1907), «Письма о поэзии» (1908), «Вечера «искусств»» (1908), «Народ и интеллигенция» (1908), «Ирония» (1908), «Душа писателя» (1909), «О современном состоянии русского символизма» (1910), «Литературный разговор» (1910), «Искусство и газета» (1912) и др., как и дневники, записные книжки, письма, предельно ясно, на мой взгляд, свидетельствуют о слишком непростом положении в русской культуре начала XX века. О достойной глубокого уважения, благодарности и подражания непрестанной, страстной борьбе, непреходящем чувстве ответственности А.А. Блока за «драгоценную ношу русской культуры», невозможности бросить её «на разграбление хищникам». Нет, не случайно Марина Цветаева назвала Александра Блока: «бессонная совесть России»!

К примеру: «Есть два рода литературных декадентов: хорошие и дурные; хорошие – это те, которых не следует называть декадентами <…>; дурные – те, кому это имя принадлежит, как по существу, так и этимологически». О них, «настоящих «упадочниках»»: «дегенераты, имена которых история сохранит без благодарности». Это – зимою 1901-1902-го. Блоку только 21 год. Осенью 1905-го: «…мне декаденты противны всё больше и больше»; «они не знают, а я «спокойно знаю» <…>, и притом «что», а не «как»». Можно привести многое, причем, – из «раннего» Блока.

В очерке «Безвременье» так наглядно и образно – о «липком и отвратительном сером животном», что «вползало» в наши дома, «нюхало, осматривалось», а затем и «стало заигрывать со всеми членами семьи, дружить с ними и заражать их. Скоро оно разлеглось у очага, как дома, заполнило интеллигентные квартиры, дома, улицы, города. Всё окуталось смрадной паутиной…» «За всей эстетической возней, за нестройными криками отщепенцев, заклейменных именем «декадентов», можно было услышать биение здорового пульса, желание жить красивой и стройной жизнью, так, чтобы паучиха уползла за тридевять земель. Но сами декаденты были заражены паучьим ядом. Вместе с тем у их читателей появились признаки полной заразы».

Интересно созвучие двух русских поэтов. А. Блок – А. Белому: «Я изумился, читая «Зелёный луг». Дело в том, что всё это время я писал статью («Безвременье» – Л.В.), в которой последняя глава называется «Зелёные луга». И вдруг! Более близкого, чем у Тебя о пани Катерине, мне нет ничего». Андрей Белый писал: «Россия уподобилась символическому образу спящей пани Катерины, душу которой украл страшный колдун, чтобы пытать и мучить её в чужом замке. Пани Катерина должна сознательно решить, кому она отдаст свою душу: любимому ли мужу, казаку Даниле, борящемуся с иноплеменным нашествием, чтоб сохранить для своей красавицы родной аромат зелёного луга, или колдуну из страны иноземной…» Гоголевский образ родины, «стоящей на распутье между механической мертвенностью Запада и первобытной грубостью», равно тревожил и А. Белого, и А. Блока.

О «страшном магическом сне» напишет Блок в статье «О реалистах». Этот «великий сон», которым поражена и литература, и, особенно, «всё могущая доказать рафинированная европействующая критика», есть «магия европеизма» [здесь и всюду выделено автором – Л.В.] Впоследствии, в письме к матери, Блок напишет о получивших «по наследству символизм с Запада (Мережковский, Минский)», скажет: «они мелкие люди – слишком любят слова, жертвуют им людьми живыми <…>, смешивают все в одну кучу (религию, искусство, политику и т.д и т.д.)… Они уже больше, кажется, ничего не чувствуют и не понимают». Не понимают и того, что «за всеми плевками и банальностями Горького прячется та громадная тоска, «которой нет названья и меры нет». И великая искренность – такая, какой просто не может быть уже у людей большой культуры, как Мережковский и Философов». С горькой иронией: «Верх джентельменства – заметить, что «босяк сулит сюрпризы, не очень приятные» <…> И верх культурности – написать великолепные томы о Христе и Антихристе, безднах верхней и нижней, расколоть мир, углубить обе половины до бесконечности, сплести, спутать и так замучить, как это может Мережковский».

Говоря о «томах стихов Минского» (настоящая фамилия Виленкин, рожден «в бедной еврейской семье» – Л.В.), Блок напишет: «…всё, что пахнет ложью или хотя бы только неискренностью, что сказано не совсем от души, что отдаёт «холодными» словами, – мы отвергаем»; «такое неподкупное и величавое приятие или отвержение характеризует особенно русского читателя». Он, плохо «понимающий искусство, не знающий азбучных истин эстетики», «не даст себя в обман «словесности»», «не возрастит в своем саду чахлой и пестрой клумбы современных французских цветов». Не приемлет Блок плоды «декадентской музы, созданной по рецепту»; «творцов», у коих вначале «был самообман – «родина», «народ», теперь подкралась ложь, мертвечина, симметрия»; «лиц, являющих под маской красивости пустую, бесплодную, только похотливую душу»; «разрастающегося племени наглых и пустых стихотворцев». Упомянув «море волн, литературных и житейских, над которыми мыслили, скорбели, пели, плакали и умирали подлинные русские люди несколько десятков лет, над которыми остановился и наш момент истории», он четко утвердит «насущность в наше время вопроса национального».

22 января 1918 года Блок в Записной книжке, упоминая скандалы, инициированные «кадетами и Мережковскими», не прощающими «измены» – статьи «Интеллигенция и Революция», запишет: «Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили! Правда глаза колет». «Последняя фраза приписана красным карандашом, крупно», – отмечает редактор…

Ряд дневниковых записей, писем А. Блока свидетельствуют о неприятии им «яда модернизма», в частности, театра Мейерхольда. Относит последнего к «предприимчивым модернистам», которые «как всюду теперь, оказались и талантливыми и находчивыми, быстро наложили свою руку» на замысел актеров, желавших учиться, бродивших «впотьмах», «ощупью». И – «и… вместо БОЛЬШОГО дела, традиционного <…>, возникло талантливое декадентское МАЛЕНЬКОЕ дело». Через два года: «Опять мне больно всё, что касается Мейерхольдии, мне неудержимо нравится «здоровый реализм» <…> в Мейерхольдии – тужусь и вяну». Пишет Блок и о «талантливых пошлостях и кощунстве г. Евреинова», замечая: «Ярчайший пример того, как может быть вреден талант. Ничем не прикрытый цинизм какой-то голой души».

Неприятие «Мейерхольдии» отчетливо видно и в статье «Пеллеас и Мелизанда» – о постановке пьесы Метерлинка (перевод В. Брюсова). Блок вынужден «грустно констатировать» «полную несостоятельность этой постановки», модернизированной, оставляющей «впечатление дурного сна». Но… – часть публики «испускала возгласы: «Дивно! Красиво!»» «Увы, – пишет Блок, – это нехорошая часть публики, та часть, которая завтра продаст с публичного торга всё искусство – и новое и старое, – та часть, которую завтра мы все, верные вечным заветам, будем гнать помелом с наших выставок, из наших театров». Увы…

Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта,
И что жизнь безжалостно стегнула
Грубою веревкою кнута?..

Неоднократно Александр Блок останавливается на вопросе надуманной «дифференциации», «кружковщины», пишет: «…группировка поэтов по школам, по «мироотношению», по «способам восприятия» – труд праздный и неблагодарный»; «…никто, в сущности, ни с кем не соединялся и не разъединялся и настоящей школы не было никогда», а «современные подражатели только компрометируют учителей…» Подчеркивает, что из «кружков» «давно уже не выходит ничего, кроме разложения и вреда, и потому надо желать окончательного распадения всяких кружков и истребления литературной кружковщины». И снова – о «литературном шествии», подобном «уличной давке», о «дрязгах», растущих «с быстротою поганых грибов на гнилом пне». О «духе плагиата», когда «обнагление и покаяние сменяют друг друга», а «лица и души становятся похожими одно на другое, как в кабаке». О потере «почвы под ногами»: «Это и есть «ахиллесова пята» всякой кружковщины: нигде не развиваются всякие болезни с такой быстротой, как в кружках».

Блок отрицает свою принадлежность к «новым» «измам»: «С «мистическим реализмом», «мистическим анархизмом» и «соборным индивидуализмом» никогда не имел, не имею и не буду иметь ничего общего»; «упираюсь и буду упираться твёрдо, когда меня тянут в какую бы то ни было школу»; «все до сих пор написанные мною произведения <…> – символические и романтические произведения». Но и «»Символическая школа» – мутная вода». А «В. Иванову свойственно миражами сверхискусства мешать искусству». «Для того чтобы принимать участие в «жизнетворчестве» <…>, надо воплотиться, показать свое печальное человеческое лицо, а не псевдо-лицо несуществующей школы. Мы – русские».

С горечью пишет Блок и о модных «стилизованных» вечерах «искусств»: «Если не было «модерна» внешнего (который в наши дни почти без исключения есть синоним уродства), то был ещё гораздо худший «модерн» внутренний, то есть дилетантство, легкомыслие, хулиганство, неуважение к себе, к искусству и к публике» – всё то, что «дает атмосферу пошлости и вульгарности». Призывает «не участвовать в деле, разлагающем общество», «не способствовать размножению породы людей «стиля модерн»».

И через 11 лет, в письме М.Ф. Андреевой, А. Блок скажет:

«…мы, сами того не желая, льстим толпе, угождаем её разрушительным инстинктам». Создавая «блестящие зрелища», от которых «ни одна душа не освежится», «не проникнется высоким, зато многие души найдут новую пищу для мелкого озлобления и для жалкого варварского разрушения по мелочам».

Еще в 1908-м А. Блок писал о «заразительной болезни» литераторов, об одержимых «разлагающим смехом, в котором топят они, как в водке, свою радость и своё отчаянье, себя и близких своих, своё творчество, свою жизнь и, наконец, свою смерть». Из интеллигентской «опустошённой души вырывается уже не созидающая хула и хвала, но разрушающий, опустошительный смех». И – «умирает русская литература». Блок признаёт: «…все мы, современные поэты, – у очага страшной заразы. Все мы пропитаны провокаторской иронией Гейне. Тою безмерной влюбленностью, которая для нас самих искажает лики наших икон, чернит сияющие ризы наших святынь». «Ирония» есть «болезнь «индивидуализма»».

А. Блок скажет и о «серых сотнях», порожденных «миражём» революции: «литераторах». Они – «»безбытные» и беспочвенные, безыдейные либо идейничающие, бездарные и гениальничающие, без стиля, без языка, без традиций прошлого, без планов на будущее». «В пору революции», в «соответствующих уличных печатных органах», «они очень «не солоно» остроумничали; теперь, когда сплыла газетная и журнальная пена, им пришлось «несолоно похлебать»». Увы, через два года Блок вернется к теме о «литературно-газетно-еврейско-нейрастенических выходках» – «трагическом фарсе, разыгрываемом на страницах многих газет». О тех, кто уронил «русскую литературу в глазах читающей публики», вызвал «чудовищную вульгаризацию ценностей». Они, эти «литераторы» – один «из самых страшных бичей нашего времени». А с искусством нельзя «заигрывать или фамильярничать». «Им нельзя поступиться, от него можно только отступиться. Оно – величаво», – по-пушкински скажет Александр Блок.

Те, кто «заводятся около искусства», приравнены Блоком к «задницам английских туристок», заслоняющим «»Тайную вечерю» Леонардо». От их так называемой «критики» – порча «русского сознания – языка, подлинной морали, религиозного сознания, понятия об искусстве»; «полного убийства вкуса». «Они нас похваливают и поругивают, но тем пьют нашу художническую кровь. Они жиреют, мы спиваемся. Всякая шавочка способна превратиться в дракончика. <…> Это от них – так воняет в литературной среде, что надо бежать вон, без оглядки. Им – игрушки, а нам – слёзки. Вернисажи, «Бродячие собаки», премьеры – ими существуют».

И – снова: «Меня же и злит и беспокоит все, связанное с «литературной жизнью». <…> Пройдет год, *** удесятерятся. Они будут «бодро», много и бездарно писать во всех пятидесяти толстых журналах, которые родятся к тому времени. Критики же будут <…> обмозговывать, «что случилось?» Случилось… – бездарность, она, матушка». И – пророчески (март 1913!) – о подготовке через «пять лет» «новой революции»: «от них так уж станет нестерпимо жить, как ни от какого отчаяния, ни от какой тоски».

Стоит вспомнить и о первой редакции стиха А. Блока «Поэты» (июнь 1903), о неутомимой «жирной паучихе», что «ткёт паутину сладострастия». О «пропасти, которая страшна и страшнее всех теперь. Эта пропасть – жизнь пола», вырастающее «среди ночи чудовище». Оно – «бесстыдное и бездушное, которому нет иного названия, чем похоть, разрушительное сладострастие» – появляется, в «глухой тоске безверия», «когда борющийся дух гаснет, а кругом, в той же ночи, роятся плотные призраки тел». «И слишком тяжела поступь похотливого чудовища <…> в повестях реалистов-«бытовиков»». Блок называет повести и рассказы Арцыбашева и др., замечает: «Чудовище, имя которому – тяга похоти, по-разному является писателям, пребывающим в ночном мраке. Но одинаково заслоняет от них горизонт и искажает страдальчески их психологию». «Такова жизнь – скажут реалисты. Нет, не такова – действительность есть и должна быть прекраснее пьяного сна». Необходимо бороться с «атмосферой насыщенной, воздухом нездоровым и смрадным».

Не принимал А. Блок «душного эротизма» Вяч. Иванова, В. Брюсова, Г. Чулкова и др.: «…моральная сторона моей души не принимает уклонов современной эротики, я не хочу душной атмосферы, которую создает эротика, хочу вольного воздуха и простора»; «Я презираю утонченную ироническую эротику». Считает: «…победа чувственности над целомудрием была всегда вестницею смерти». С горечью предвидя, что и от «богатого пёстрого ковра, расшитого нежнейшими шелками», «снопа цветов полевых и тепличных» – книги Бальмонта, «написанной обо всем и ни о чем», останутся лишь «голые «лозунги», например: «Мир волшебен! Ты свободен! Дерзай!«», Блок пишет: «И эта свобода, волшебство и дерзание пойдут на выпуск альманахов: «Женщина», «Грех» и «Христос»». О, заглянул бы А. Блок в наше горькое сегодня!..

«Безумной» называет Блок современную ему русскую литературу, и восклицает: «когда же наконец» она «станет тем, чем только и может быть литература – служением?» Итожит: «Пока нет у литератора элементарных представлений о действительном значении ценностей – мира и человека, – до тех пор, кажется, никакие свободы нам не ко двору, все раздирается на клочья, ползет по всем швам; до тех пор как-то болезненно душа принимает всякую пестрядь, хотя бы и пышную, требуется только тихое, молчаливое, пусть сначала одинокое – «во Имя»».

… Господи, Боже Ты мой! Да как же преступно не знать, не видеть удесятеренную трагедию нынешней нашей культуры, литературы?! Преданной, опошленной, на откуп брошенной «племени наглых и пустых», «предприимчивым модернистам», все тем же мастерам «литературно-газетно-еврейско-нейрастенических выходок»! Теперь еще и TV-шных, интернетных! Как не вспомнить? – «Мы – русские»!

* * *

Немного – о «стоянии на страже»:

В Предисловии к поэме «Возмездие»» (1919) Блок скажет об «истинном мистическом сумраке годов, предшествовавших первой революции» и о «неистинном мистическом похмелье, которое наступило вслед за нею». А еще в 1906-м, в заметках «Религия и мистика»: «Они не имеют общего между собою. Хотя – мистика может стать одним из путей к религии. Мистика – богема души, религия – стояние на страже». «Крайний вывод религии – полнота, мистики – косность и пустота. Из мистики вытекают истерия, разврат, эстетизм». «Краеугольный камень религии – Бог, мистики – тайна»; «Мистика требует экстаза. <…> Экстаз не религиозен»; «Мистики очень требовательны. Религиозные люди – скромны». Скажет: «Если я кощунствую, то кощунства мои с избытком покрываются стоянием на страже». Воскликнет: «Реальности надо нам, страшнее мистики нет ничего на свете».

Да, Блок признает, что и он «отдал дань этому новому кощунственному «веянью»» – мистике. Но и в 1901-1902 гг. считал, что точки «соприкосновения «глубинной» религии с «глубинным» искусством – неисчислимы»; подходил «к отрицанию чистоты искусства, к неумолимому его переходу в религию», цитируя Полонского: «…как ни громко пой ты – лиру / Колокола  перезвонят». А какой болью веет от записи разговора с М.И. Терещенко об искусстве и религии! Терещенко – о себе: «никогда не был религиозным», всё, что может «давать религия, даёт <…> искусство». Блок: «что в искусстве – бесконечность, неведомо «о чем», по ту сторону всего, но пустое, гибельное, может быть, то в религии – конец, ведомо о чем, полнота, спасение»; «хочу ли я повторить или вернуть те минуты, когда искусство открывало передо мною бесконечность? Нет, не могу хотеть, если бы даже сумел вернуть. Того, что за этим, нельзя любить (Любить – с большой буквы)». И – «я спорил, потому что знал когда-то нечто большее, чем искусство <…>; не спорил, потому что утратил То, вероятно, навсегда, пал, изменил, и теперь, действительно, «художник», живу не тем, что наполняет жизнь, а тем, что её делает чёрной, страшной, что её отталкивает».

Но не мог он «принять: ни двух бездн, Бога и дьявола, двух путей добра» и пр. То есть – не принимал ни мистико-апокалиптической идеи «двух бездн» Д. Мережковского, ни религиозно-философских построений Н. Минского («два пути добра» – центральный их тезис). Считал, что «насколько обо всём, что дохристианское, можно говорить <…>, настолько о Христовом, если что и ведаешь, лучше молчать (не как Мережковский). <…> Не знаем ни дня, ни часа, в онъ же грядет Сын Человеческий судить живых и мертвых».

В очерке «Катилина» (1918) А. Блок подытожит:

«…навязывание мёртвых схем, вроде параллелей, проводимых между миром языческим и миром христианским, между Венерой и Богородицей, между Христом и Антихристом, – есть занятие книжников и мертвецов; это великий грех перед нравственно измученными и сбитыми с толку людьми».

…Сегодня восстанавливаются старые и открываются новые храмы, свобода совести не ограничена, но… наблюдается рост самоубийств. Обращаю внимание на один из тезисов глубокой, исповедальной статьи А. Блока «Народ и интеллигенция», где – о требованиях «индивидуализма, демонизма, эстетики», «отчаянья и тоски», ведущих интеллигента к самоубийству. Дабы спасти – «Требуется какое-то иное, высшее начало. Раз его нет, оно заменяется всяческим бунтом и буйством, начиная от вульгарного «богоборчества» декадентов и кончая неприметным и откровенным самоуничтожением – развратом, пьянством, самоубийством всех видов».

Да, Блок запишет в Дневнике (10 марта (25 февраля), 1918): «Если бы в России существовало действительное духовенство, а не только сословие нравственно тупых людей духовного звания, оно давно бы «учло» то обстоятельство, что «Христос с красногвардейцами». Едва ли можно оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелье и думавших о нем. У нас, вместо того, они «отлучаются от церкви», и эта буря в стакане воды мутит и без того мутное (чудовищно мутное) сознание крупной и мелкой буржуазии и интеллигенции.

«Красная гвардия» – «вода» на мельницу христианской церкви (как и сектантство и прочее, усердно гонимое). (Как богатое еврейство было водой на мельницу самодержавия, чего ни один «монарх» вовремя не расчухал.)»

Вспоминаю из стихов «Русский бред» (февраль 1918 — 8 апреля 1919):

…Древний образ в темной раке,
Перед ним подлец во фраке,
В лентах, звездах и крестах…
Воз скрипит по колее,
Поп идет по солее….
Три… в автомобиле…

Из Дневника (27 марта 1919): «Русская интеллигенция – устремление к религии, опять – преждевременное, новая антимузыкальность». О, как схоже с нынешним!..

Не может не быть свято сердцу русскому подлинное, попираемое чужими, искусство – неотъемлемая часть Русской культуры. Тем более, что: «Искусство же есть подражание великому: в нём земля подражает небу»; «Красота (искусство) и Добро подражают Истине, но исчерпывают лишь малые её элементы, которые в синтезе (не логическом) дают новое «нечто», чего нет ни в Красоте, ни в Добре». И, наконец:

«Искусство – (пред)чувствование Истины»

А в исповедальной, выстраданной, непростой работе «О современном состоянии русского символизма» А. Блок, начиная с «тезы» символизма о безмерной свободе художника, теурга – обладателя «тайного знания, за которым стоит тайное действие» – сотворение миров; через «венец антитезы» – превращение собственной жизни в искусство, говорит «о проклятии искусства». Неоднократно: «Искусство есть Ад», «искусство есть чудовищный и блистательный Ад». «Мы вступили в обманные заговоры с услужливыми двойниками; мы силою рабских дерзновений превратили мир в Балаган; мы произнесли клятвы демонам…». Требуется «подвиг мужественности». А он «должен начаться с послушания». Путь к нему: «ученичество, самоуглубление, пристальность взгляда и духовная диета. Должно учиться вновь у мира и у того младенца, который живёт еще в сожжённой душе». Заключает: «Художник должен быть трепетным в самой дерзости <…>, оставаясь в жизни простым человеком». Надо учиться смирению, уподобляясь тому, кто «смиренно просил у граждан позволить ему расписать новую капеллу».

* * *

Марина Цветаева скажет о прямой связи Пушкина и Блока, «о роднящей их одинаковости нашей любви.

Тебя, как первую любовь,
России сердце не забудет…

Это – после Пушкина – вся Россия могла сказать только Блоку. Дело не в даре – и у Бальмонта дар, дело не в смерти – и Гумилев погиб, дело в воплощенной тоске – мечте – беде – не целого поколения (ужасающий пример Надсона), а целой пятой стихии – России».

Да, Блок был призван и воплотил «тоску-мечту-беду» России своего времени.

Не буду о хорошо известной статье «О назначении поэта» (1921) о записях, связанных с работой над нею. Отмечу другое: 29 июня 1908 года А. Блок запишет в Записной книжке: «Запомнить перечитывание «Онегина». «Онегина» целиком следует выучить наизусть». Это, вероятно, – первая часть «строжайшей программы», изложенной чуть позднее (12 сентября 1908): «Две интеллигенции. Дрянность «западнических» кампаний («Весы», мистический анархизм и т.п.) <…> Чтоб не пахло никакой порнографией, ни страдальческой, ни хамской. Распроститься с «Весами». Бойкот новой западной литературы <…> Написать доклад о единственном возможном преодолении одиночества – приобщение к народной душе и занятие общественной деятельностью».

Более поздние раздумья Александра Блока: «А что, если так: Пушкина научили любить опять по-новому <…> … футуристы. Они его бранят, по-новому, а он становится ближе по-новому. В «Онегине» я это почувствовал. <…> Перед Пушкиным открыта вся душа – начало и конец душевного движения» (10 декабря 1913). И – «Быть может, одной из важных причин крушения у нас «пушкинской» культуры было то, что эта культура становилась иногда слишком близкой французскому духу и потому – оторвалась от нашей почвы, не в силах удержаться в ней под напором внешних бед» (Дневник, 1 апреля 1919). Да, «наша почва» – непреходящая ценность.

Вспомнив слова Тютчева о вломившейся толпе, Блок скажет: «Пушкин этого избежал, его хрустальный звук различит только кто умеет. Подражать ему нельзя; можно только «сбросить с корабля современности» <…> И всё вздор перед Пушкиным…» (Дневник, 17 января 1921).

О поэме «Двенадцать» мне близко мнение Петроника. Он считает «Скифы» и «Двенадцать» «подлинным подобием «Клеветникам России» и «Медному всаднику» – несмотря на различия между обеими группами произведений, вытекшие из различных эпох»; утверждает: они «являются в отношении к поэзии Блока <…> некоторой кульминацией пушкинского начала в его творчестве» (Дневник, 20 апреля 1921). Не случайна – запись Блока еще 26 марта 1910-го:

«»Медный всадник», – все мы находимся в вибрациях его меди»

Мотивы «Гавриилиады» в стихе «Благовещение» Блока, «внушенном» одноименной фреской Джианникола Манни в Collegio del Cambio (Перуджия, Италия), заметил еще С.М. Соловьев: «Когда я сказал об этом Блоку, он мрачно ответил: «Так и надо. Если бы я не написал «Незнакомку» и «Балаганчик», не было бы написано и «Куликово поле»».

…Еще в 1912-м Блок писал о том, что «никаких личных человеческих сил не хватило бы для борьбы с бурей русской жизни», в которой не последнее место занимали «национальные чувства», «сословные счеты». Ведь «очень важно, какою культурною струёй питался каждый из нас».

Несомненно, разною. И «боги» – разные. На первом собрании в «Союзе поэтов» 4 июля 1920 года А.А. Блок скажет о поэтах-современниках: «…они, молящиеся слишком разным богам»…

Позволю привести большую выдержку из письма А.А. Блока К.С. Станиславскому (9 декабря 1908): «Ведь тема моя, я знаю теперь это твердо, без всяких сомнений – живая, реальная тема; она не только больше меня, она больше всех нас; и она всеобщая наша тема. Все мы, живые, так или иначе к ней же придем. Мы не пойдем, – она сама пойдет на нас, уже пошла. Откроем сердце, – исполнит его восторгом, новыми надеждами, новыми силами, опять научит свергнуть проклятое «татарское» иго сомнений, противоречий, отчаянья, самоубийственной тоски, «декадентской иронии» и пр. и пр., все то иго, которое мы, «нынешние», в полной мере несем.

Не откроем сердца – погибнем (знаю это как дважды два четыре). Полуторастамиллионная сила пойдет на нас, сколько бы штыков мы ни выставили, какой бы «Великой России» (по Струве) ни воздвигли. Свято нас растопчет, будь наша культура – семи пядей во лбу, не останется от нее камня на камне.

В таком виде стоит передо мной моя тема, тема о России (вопрос об интеллигенции и народе, в частности). Этой теме я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь. Все ярче сознаю, что это – первейший вопрос, самый жизненный, самый реальный. К нему-то я подхожу давно, с начала своей сознательной жизни, и знаю, что путь мой в основном своем устремлении как стрела, прямой, как стрела – действенный. Может быть, только не отточена моя стрела. Несмотря на все мои уклонения, падения, сомнения, покаяния, – я иду. И вот теперь уже (еще нет тридцати лет) забрезжили мне, хоть смутно, очертания целого. Недаром, может быть, только внешне наивно, внешне бессвязно произношу я имя: Россия. Ведь здесь – жизнь или смерть, счастье или погибель. К возрождению национального самосознания, к новому, иному «славянофильству« без «трех китов» <…> и без «славянства» (этого не предрешаю, но мал ведь и мало реален вопрос хотя бы о Боснии и Герцеговине) влечет, я знаю, всех нас».

Говоря о своей пьесе «Песни Судьбы», Блок заключает: «…театральное действо уже больше слова. Надо, чтобы тема моя, в жизненности которой я убежден, проникла не только в уши слушателей, но в очи, в сердце, в волю зрителя. Если слово – смутное предчувствие, то – театральное представление может стать настоящим, пробуждающим от спячки и бросающим в блеск и муть живой жизни ударом бича».

Сегодня, читая о некоторых современных спектаклях, фильмах – тем более, по классическим произведениям! – не могу удержаться от определений в адрес их «созидателей» блоковскими словами: «Дегенераты! Подлецы! Негодяи!» Можно бы и покруче… НО! –

…Тебя жалеть я не умею,
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет, –
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…

Ну, что ж? Одной заботой боле –
Одной слезой река шумней,
А ты всё та же – лес, да поле,
Да плат узорный до бровей…

И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..

* * *

…Последние статьи А. Блока «Интеллигенция и Революция» (1918), «Искусство и Революция» (1918), «Крушение гуманизма» (1919), «О назначении поэта» (1921), «Без божества, без вдохновенья» (1921), его дневниковые записи, письма – неопровержимое свидетельство его неустанной борьбы за Русскую культуру. Боли от наступления «европейской цивилизации», «безмузыкальной цивилизации», ставшей «врагом культуры». Свидетельство безмерной любви к России. Веры в неё. Без этой веры невозможно жить.

Вспоминая интереснейшую, глубокую статью А.А. Блока «Крушение гуманизма» (1919), подчеркиваю ее злободневность. Пониманию истовых поклонников и проводников западной, американской хваленой цивилизации, у коих «С трудом шевелятся мозги», заплывшие жиром, конечно, недоступно ее содержание. Но – «чистым детям» надо бы потрудиться и усвоить хотя бы несколько положений статьи. Цитирую:

– «Пытаясь обогатить мир, цивилизация его загромождает. Ее строительство нередко сравнивается со строительством Вавилонской башни. Творческий труд сменяется безрадостной работой, открытия уступают первое место изобретениям. Все множественно, все не спаяно; не стало цемента, потребного для спайки; дух музыки отлетел, и «чувство недовольства собою и окружающим», по признанию историка, «доводит до изнеможения«»

– «Рассматривая культурную историю XIX века как историю борьбы духа гуманной цивилизации с духом музыки, мы должны были бы переоценить многое и извлечь из громадного наследия то, что действительно нужно нам сейчас, как хлеб; нам действительно нужно то, что относится к культуре; и нам не особенно нужно то, что относится к цивилизации. Вопрос о выборе – вопрос насущный; особенно роскошествовать сейчас не приходится. В наше катастрофическое время всякое культурное начинание приходится мыслить как катакомбу, в которой первые христиане спасали свое духовное наследие. Разница в том, что под землю ничего уже не спрячешь; путь спасения духовных наследий – иной; их надо не прятать, а являть миру; и являть так, чтобы мир признал их неприкосновенность, чтобы сама жизнь защитила их. Я думаю, что жизнь не защитит, а жестоко уничтожит все то, что не спаяно, не озарено духом истинной культуры. Вряд ли много продуктов цивилизации сохранится, вряд ли надолго их спасет случай».

– «Хранителем духа музыки оказывается та же стихия, в которую возвращается музика <…>, тот же народ, те же варварские массы. Поэтому не парадоксально будет сказать, что варварские массы оказываются хранителями культуры, не владея ничем, кроме духа музыки, в те эпохи, когда обескрылевшая и отзвучавшая цивилизация становится врагом культуры, несмотря на то, что в ее распоряжении находятся все факторы прогресса – наука, техника, право и т.д.»

– Я различаю еще в той борьбе, которой наполнен XIX век, как будто преобладание работы рас германской и отчасти славянской – и, наоборот, – молчание рас романской и англосаксонской. Это естественно, так как у англичан и французов музыкальная память слабее, и потому в великой битве против гуманизма, против безмузыкальной цивилизации они более экономили свою кровь, чем германцы».

– «У нас нет исторических воспоминаний, но велика память стихийная; нашим пространствам еще суждено сыграть великую роль. Мы слушали пока не Петрарку и не Гуттена, а ветер, носившийся по нашей равнине; музыкальные звуки нашей жестокой природы всегда звенели в ушах у Гоголя, у Толстого, у Достоевского».

Добавлю: и, конечно, – у Пушкина, Блока, Тютчева и мн. др. Нам есть кем и чем гордиться, «не падам до ног» кичливой Европы.

Мы помним блоковское: «Европа (её тема) – искусство и смерть. Россия – жизнь» (Дневник, 11 января 1918).

Очень интересна вообще эта дневниковая запись, навеянная заключением Брестского мира, прочтем:

«Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним.

Если вы хоть «демократическим миром» не смоете позор вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит вы уже не арийцы больше. И мы широко откроем ворота на Восток. Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом; мы скинемся азиатами, и на вас прольется Восток.

Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины. Опозоривший себя, так изолгавшийся, – уже не ариец.

Мы – варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ – будет единственно достойным человека».

Через 18 дней, всего за два дня – 29 и 30 января – родятся «Скифы».

Пусть строфы из них и завершат мое признание в глубокой любви к Русскому Гению XX века – Александру Александровичу Блоку.

Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы.
….Попробуйте, сразитесь с нами!

…Да, так любить, как любит наша кровь,
    Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
    Которая и жжет, и губит!

…Придите к нам! От ужасов войны
    Придите в мирные объятья!
Пока не поздно – старый меч в ножны,
    Товарищи! Мы станем – братья!

А если нет – нам нечего терять,
    И нам доступно вероломство!
Века, века – вас будет проклинать
    Больное позднее потомство!

Мы широко по дебрям и лесам
    Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
    Своею азиатской рожей!

Идите все, идите на Урал!
    Мы очищаем место бою
Стальных машин, где дышит интеграл,
    С монгольской дикою ордою!

Но сами мы – отныне вам не щит,
    Отныне в бой не вступим сами,
Мы поглядим, как смертный бой кипит,
    Своими узкими глазами.

…В последний раз – опомнись, старый мир!
    На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
    Сзывает варварская лира!

Людмила Владимирова