Глава 1. Поездка в глубинку

Поезд тронулся, время стало сжиматься, кто-то чувствовал это, как космонавт на межзвездной орбите, а кто-то не обращал внимания.

В купе было два человека, женщина с театральной внешностью и геолог-балагур. Сосед по купе выкладывал на столик закуски, весело поглядывая на соседей, предлагал присоединиться.

– Хотите самый короткий анекдот? – предложил попутчик.

– Давайте, — женщина театральным жестом поправила причёску.

– Джинь Бе.

Театральная женщина от удивления вскинула тонкие брови.

– Я с геологами с 15 лет по экспедициям мотался, золото искал. Трамвай козу переехал, — тут же выпалил геолог. — А хотите самый короткий рецепт для похудания? Рот закрой! Я, когда на пенсию пошёл, растолстел. Позвонили, говорят, работать будешь? Пошёл. Пенсия десять тысяч, пока здоровье есть, летаю вахтенным методом: месяц – тайга, месяц – дом.

– Джип хоть купили?

Геолог-золотодобытчик громко рассмеялся:

– Приезжают американцы. Им показывают ветерана тайги. Они спрашивают: «Сколько вы здесь лет проработали?» Ему перевели. «Сорок лет? Эти скважины все ваши?» Старика лицо сморщилось, как шагреневая кожа в предпоследний день, он безнадёжно развёл руками.

 – А я еду отдохнуть от Москвы. У вас такое лицо, как обложка. Разотрите петрушку с оливковым маслом и смазывайте мешки под глазами, – советовала она попутчикам. –  Касторовое масло на два часа и простое мыло. Самый дешёвый рецепт для волос. Я могу врагов превратить в друзей.

– А зверей в людей?

— Как вас зовут? – непринужденно знакомился геолог.

— Светлана.

— Угощайтесь.

— Спасибо, я в ресторане пообедаю.

Светлана взяла сумочку и отправилась в ресторан. Впереди ночь, а попутчик уже принял на грудь 40 градусов. Придется сидеть в ресторане и ждать, пока он уснет. Она переходила из вагона в вагон, чтобы добраться до ресторана.

Но в одном выгоне ей пройти не разрешили, тут ехали важные персоны из Москвы. Она вспомнила Сергея Есенина, драку с охранником, в кавказском поезде. Охранник, проверив её паспорт, пропустил.

Она переходила через тамбуры, колеса гремели, перекрытия качались.

Проходя по вагону СВ, увидела мужчину с сигарой у окна, ей показалось, что она с ним встречалась.

Алексей Кордов смотрел в чистое, вымытое до блеска окно вагона СВ и думал об ускользающем времени. Что он может изменить, будучи ссыльным губернатором? Министром не смог навести порядок. Приказы издаёшь одни, а дела совсем другие. Будто кто-то нарочно вредит. Как в этой стране навести порядок. Живут же и процветают немцы, японцы, американцы. Понять можно, но как организовать. Тут же строят, тут же разрушают. Что за страсть, что за любовь к разрухе? Юродивый у них высший чин святости. Может хоть для внука он успеет что-то сделать, чтобы хаоса в жизни было меньше. Порядок, нужен порядок во всём, как говорила бабушка: «Рядком, рядком нужно всё делать». Главное приучить к порядку, не упустить. Вспомнил внука, семилетнего мальчика, похожего на него. Он любил внука больше, чем сына, больше, чем дочь, чем жену. Он предчувствовал в нём повторение себя. Вспомнил себя мальчиком: Магадан. Ему сейчас пятьдесят пять лет, и до этого поезда его карьера шла вверх: ещё месяц назад он был министром. А теперь кто? Уже не министр и ещё не губернатор. Ссылка. В вагоне СВ сопровождение. Он не любил ездить в машине на большие расстояния, сказывалась проблема с позвоночником. Не маленький городок, но таких по России десятки, сотни, и все они одинаковые. А Москва одна. После столицы все города кажутся ссылкой. Этот хоть ближе к Москве, к детям, к внуку.  Алексей давно не курил, но тут попросил у охранника сигарету. Дым от сигареты напомнили ему поезд, которым он ехал из Магадана в Москву поступать.

Вдруг перед ним возник незнакомый человек.

– Олень вышел, смотрите! – удивился Алексей, нарушая правило, не говорить с незнакомыми. – Не боится. И человек.

– Мальчик. В отрепьях, с красным поясом.

– Край непуганый.

– Заповедник. А у вас хорошее зрение, Алексей.

– Вы меня знаете.

– Москва – большая деревня. Все знают. Я Феликс. Птица счастья, знаете?

Для первого раза Феликс немного злоупотребил вниманием высокого чиновника. Новый друг будет. Он умел и врагов превращать в друзей. Он  решил ещё поговорить, а потом пройти в вагон-ресторан. Бывший министр явно в ресторан не пойдёт, не положено чиновникам такого ранга. Ему очень хотелось пообщаться с государственным чиновником за чашечкой чаю.

– Вот где поохотиться на благородного оленя! – нащупывал общую живую тему Феликс.

– Здесь же заповедник, да? Олень и мальчик рядом, как с жеребёнком.

– Весна! – улыбнулся Феликс. – Осенью рёвка слышна за десять километров. «Возьми меня, олень, в свою страну оленью, где птицы рвутся в небо…» – запел от переполнявших чувств.

– Когда же снег оттает?

– Да будет весна! – охотно заверил Феликс. – Куда ж она денется? Вы москвич?

– Родился в Германии, а школу закончил в Магадане.

– Хочется свежих идей в связи с весной… Я был знаком с поэтами-дипломатами. А отец был знаком с послами и курьерами из МИДа,  четыре года дружил с первым заместителем министра иностранных дел Громыко. В МИДе были всегда свои поэты, писатели, переводчики. Вот недавно новый сборник вышел. Хотите принесу?

– Спасибо. Не стоит суетиться.

– У меня книжечка с автографом Андрея Платонова есть.

– Автограф Платонова? – удивился Алексей. – А я своего рода тоже писатель. Адвокат зверей и птиц. А Платонова люблю.

– Платонов – антисталинист. А когда-то мидовцы считали своим человеком Александра Пушкина. Как писал он с Полотняного завода в Петербург: «Я деньги мало люблю – но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости». Архивы ещё не все открыты, а ведь он наш, Александр Сергеевич.

– Интересно. В 1985 ЮНЕСКО дал статус биосферного, и в единую международную программу включили. Мировое достояние.

– Заповедник – вся Россия.

– Оппозиция природы и города обострилась. Это разные культуры: и они ещё страшно далеки друг от друга. Небольшая часть людей успевает окультуриться в городе, но деревенские остаются в городе деревенскими долго. Достоевский, как и Платонов, родился и вырос на окраине города, где сильнее нравы деревни. И Толстой, и Лесков. Россия – это глубинка.

– Говорят, что вы родились в Германии?

– А что ещё обо мне говорят в городке с красным поясом?

– Тосковать будете по столице.

…В купе, где ехал Феликс, расположились спать, но ему проводить время ночи на верхней полке было не комфортно. Молчать ему было тяжело, непривычно, неуютно. В поезде, где много новых людей, его тянуло к новым знакомствам. В вагоне-ресторане за отдельным столиком сидела дама. Феликс сел один, заказал коньяк. В дороге он любил расслабиться, осталась привычка молодости. Вспомнил отца. Феликс чувствовал вину перед отцом. Он знал, что отец мечтал, что сын его станет дипломатом. Феликс встречался с дипломатами, и даже гордился дружбой с одним. Были среди дипломатов и свои писатели, это роднило и сближало творческих людей. Мидовцы даже сборники свои выпускали «Наша Смоленка». Феликс тоже знал многих дипломатов. Он ходил в их клуб на литературные вечера. Он был общительным человеком.  Александра Бессмертных знал ещё, когда был Громыко. Александр Бессмертных имел Орден Дружбы народов, это понятно, всю жизнь отдал МИДу.

По данным американского «Биографического ежегодника», «за 13 лет своей работы в Советском Посольстве в Вашингтоне Бессмертных превратился в модель дипломата, который умело представлял страну». С семидесятого года тринадцать лет он был первый секретарь, советник, советник-посланник посольства в США. Затем три года  заведующим отделом США МИД СССР, членом коллегии МИД СССР. А в восемьдесят шестом два года заместителем министра иностранных дел СССР Эдуарда Шеварднадзе. В 1988 два года первым заместителем министра иностранных дел СССР. А в мае 1990 стал Чрезвычайным и Полномочным Посолом СССР в США. До января великого и трагического года Перестройки 1991.

Посидев полчаса, Феликс отправился, покачиваясь, как матрос, к столику молодой женщины.

Феликс извинился перед дамой, спросил разрешения сесть рядом. Он много ездил, поэтому заводил знакомства быстро. Он сел в поезд в девять вечера, а в десять утра он должен быть в Заповеднике на конференции. Перед ним сидела женщина, симпатичная, но серьёзная. Он устал от своей серьёзной сибирячки, и теперь пугался ледяной синевы женских глаз. Женщина только на мгновение подняла глаза, она что-то записывала. В вагоне-ресторане было только пять столиков, все были заняты пьющими пассажирами.

– Как вас зовут? – осторожно начал он знакомство с дамой бальзаковского возраста. – Выпьете со мной лимонаду?

– С вами? – Светлана убрала бумажки с записями, придвинула кофе. – Вы кто?

– Мы с поля литературного. У меня вышла новая книга. Я хотел бы это дело отметить с вами.

– Сейчас? – засмеялась, и лёд в глазах начал таять.

– А позвольте ваше имя узнать.

– Светлана.

– Меня уже захватывает процесс творчества со светом вашего имени, Светлана.

– Что вы выбрали бы, если бы Вас воспитали в царской роскоши, отняв у матери, и Вы бы не знали матери и не знали нужды. Или! У вас была бы мать, но жили бы с ней в трущобах.

– Не знал бы жизни трущоб? Не лёгкий вопрос. А я хочу чувствовать, понимать, знать всё. И трущобу.

– Зачем её знать? Кому нужна правда? Там тяжела жизнь, там женщины отказываются от детей. Хотя… Пророк Моисей был приёмным сыном. Он плыл по течению большого Нила, когда его нашла чужая мать-царица.

– Не хочу быть царём людей. Я хочу озариться светом свободного творческого вымысла! Укрыться в творчестве, как олень в лесу.

– А я хочу сына.

– Идея эта, как магия. Если хочешь написать об олене, стань оленем. Зимой весь день бить копытом лёд, чтобы рога не украсили стену. Я пишу, пишу, а реальный мир ускользает от меня.

– У тебя глаза оленя.

– Ты приедешь в заповедник, там такие олени! Благородные? Вот моя визитка. Возьми такси, я оплачу, я получил грант. Дай я тебя поцелую. Ты – ускользающая реальность.

Светлана внимательно посмотрела: у Феликса глаза, как на фресках Дионисия, добродушно-проницательные, и немного оленьи. Он любит жизнь, хотя отец его любил литературу, и по образу и подобию своему писал свой идеал. Образ человека в литературе – дело тонкое. И по образу и подобию своего идеала он писал. И лёгкая жизнь Феликсу была бы обеспечена, если бы он не… Всю жизнь он посвятил охране дикой природы. Дикой природы оставалось всё меньше и меньше, и её охраняли в заповедниках. И заповедники стали его судьбой. Особенно он жалел благородного европейского оленя, как редкий вид. Феликс Он хотел написать свою заповедную летопись, где благородный олень, как совершенство природы, был царём леса.  Ради сохранения этого совершенного зверя, он и ехал в заповедник. Но чувствовал, что ему одному с этим проектом не справиться, нужен был молодой учёный на месте, в заповеднике.

Светлана ушла. И Феликс пошел от ресторана совсем в другую сторону. И набрел на вагон общий, дешёвый, сидячий. Он обрадовался сидячему народу. Мужик, который сидел рядом был без пальцев. На правой руке остались два пальца, на левой – ни одного.

Сергей передвинулся к окну, и Феликс сел в кресло, которое было изъято из старого самолёта.

– Пристегнуть ремень? – Феликс шутил, искал сбоку, чем пристегнуться.

– Застегни.

– Спасибо, браток, – Феликс вдруг обнаружил расстёгнутую молнию ниже пояса. – Я думал, я в самолёте. Сразу в заповедник приземлюсь. Там аэродром есть.

– А волки там есть?

– Три семьи. А остальных к стенке! За терроризм над зайцами.

– А медведи?

– Медведей нет, а олени есть. Поедем со мной! Я тебе оленей покажу, благородных.

– Благородных? Не обижайся, старик. Я тебя уважаю. Сразу не могу, а потом приеду.

– Вот, брат! – положил визитку между двумя пальцами. – Ты меня ищи на кладбище ангелов.

– Зачем так, старина. У меня в зоне столько проблем повеситься было, а вот живу.

– Не-не! Вешаться ни-ни! В заповедник! Светает, тают тени… Все в заповедник!

…Феликс чудом нашел свою полку. И вспоминал, как отец благословлял поступление в ГИМО,  просил знакомых преподавателей. В международные отношения рвались все дети дипломатов. Но пришлось учиться н другом вузе.

– Я с 1990 год был членом ЦК КПСС. Тебе это ни о чём не говорит?

– Бессмертных родился в Алтайском крае в городе Бийск.

– Кажется, Маканин оттуда. Государственную премию тоже получил. Из одного Бийска. Неужели у нас нельзя без сватов? Они не одноклассники? 1933 год. 10 ноября.

Сынок заснул, и казалось, отец разговаривал сам с собой.

– Папа, я буду, обещаю, буду дипломатом! Я поеду с дипломатической миссией в США.

– Туда не ходят поезда.

Феликс услышал частушку и проснулся. Он открыл тетрадь, в которую записывал воспоминания об отце, надеясь когда-нибудь издать книгу. И увидел, что уже подъезжает.

Глава 2. Мальчик и олень

Дом стоял в ста метрах от реки и в полусотне от церкви. Церковь на том месте, где жил Тихон Задонский, а река ещё древнее. Звёздный ковш Большой Медведицы наблюдал за  рекою тысячи лет. А за Большой Медведицей охотился житель маленького дома, он смотрел в ночное время и следил, куда движется медведица. Комились вдоль этой реки и звери, и лилипуты-муравьи, и орлы-великаны. В музее посреди холла с распростёртыми крыльями навек застыл красавиц-орёл, если раскинуть руки в стороны, то вряд ли удастся вам дотянуться до концов его крыльев.  Были в музее и змеи, и волки, и бобры, и олени, всякой твари по паре. На территории заповедника был вольер, где в неволи совершал своё дожитие один старый олень, привыкнув ко всем шумам и порядкам и уже не удивляясь и не сопротивляясь ничему. Только иногда вздрагивал, когда к нему ночью близко подходил олененок.

Молодой олень подходил к дому близко, здесь его прикармливали. Но вдруг он слышал шум, вертел бугорками рожек, но ничего не видел. Но звук был отчётливо-долгим, как восход солнца. Зелёный свет деревьев рассеивал шум. Издалека звук звал, было любопытно, но тревожно. Олень побежал взглянуть на нового зверя. Далеко ли этот сильный зверь, что шумит издалека? Оленица учила передвигаться тихо, неслышно искать корм, бесшумно ложиться и вставать. Тихо передвигаться, когда её нет рядом, и ждать. Но сегодня молодой олень нарушил все правила, он вырос, и ему хотелось бежать, как тот невидимый зверь, что гудит за лесом. Из бугорков на лбу пробивались рога. Хотя они были без разветвлений, а лишь прямые, похожие на первые ростки дубка из жёлудя, но всё же эти маленькие рога давали право считать себя почти взрослым. Оленёнок жил в лесу второй год, и многое знал. Снег оттаял, и на проталинках можно видеть зелёные побеги, но трудно ухватить губами. Он знает, что в лесу были волки, но люди победили волков, и  теперь надо бояться не волков, а людей. Но не всех людей. Однажды он увидел человека. Но ружья он не видел. От человека с ружьём надо бежать не в сторону шума дороги, а в сторону реки, учила оленица. Человек с ружьём плавать не умеет. Молодой олень повернул голову, чтобы ощутить тяжелое бремя рогов. Голова была тяжёлой, и эта тяжесть радовала, как возмужание и вступление во взрослую жизнь. Шум повторился, и молодой олень опять побежал на звук. Звук ближе. Олень замер: гигантская змея ползёт на круглых сверкающих ножках. Змея перемещалась со скоростью взрослого оленя, когда за ним гонятся собаки и охотники.

Шум поезда затих, потом повторился нарастая, словно ураганный ветер. И опять стих.

* * * * *

Феликс сошёл с поезда, его не встречали. Времена перестроились. Приехал в заповедный лес на конференцию на такси. Двадцать евро не большие деньги для немцев, но в переводе на российские рубли – месячный прожиточная неделя для среднего пенсионера. Выбросил на ветер прожиточный минимум. Ветер бил в окно весенней свежестью. Ехали быстро, брали за километры. Он отпустил таксиста, не доезжая двух километров. Наступило время, когда олени сбрасывают рога, и он хотел испытать удачу. В тёплые зимы  в январе или в феврале, а в холодные в марте можно натолкнуться на неожиданный подарок.

Феликс хотя и был профессором по экологии, но зверей любил под соусом. Многие заповедные леса от одного края до другого он знал как линии судьбы на своей ладони, со сложными пересечениями и впадинами. Три реки Ивница, Усмань, Город питают этот прекрасный бор влагой. Все звери, даже бобры, не вылезающие из реки, чувствуют себя здесь великолепно. Рюкзак тянул плечи, но он, чувствуя в себе таёжный гул. Хорошо побыть в лесу перед тем, как явиться на конференцию. Он болел зимой после смерти жены, никуда не выезжал, собрался умирать, но дочери выходили его, поставили на ноги. Но по-настоящему он воскрес духом только сейчас в лесу. Свернул напрямую. Достал бинокль. Снег, как асфальт, под ногами. Феликс нашёл тропку, выбитую копытами, и веселее зашагал, словно на встречу со старым верным другом. Большая синица спела ему гимн приветствия, первая капель выбивала победный марш. Подтаивает снег, словно на душе оттаивает холод зимы, и все радостнее идти.

– О! Подарок судьбы! – не удержался Феликс от возгласа, нашёл оленьи рога. Первые, без разветвлений. Рога вырастут. С каждым годом отростков будет больше, а сами рога будут становиться мощнее. Шёл, радуясь находке, как ребёнок.

Вдруг застыл в изумлении. Удача ещё раз улыбнулась ему. Он увидел в бинокль, как олени лежат на пятнах подтаявшего снега, вот поднимаются: он перестал дышать.  Скоро апрель. Снег бурый, ноздрястый. Олени не проваливаются. Феликс замер. Судьба ещё не в обиде на охотника – Феликса. Молодой, годовалый, с бугорками на лбу. Зверь неподвижно разглядывал человека. Олень из благородных, с детства к людям привык. В круглом глазке бинокля казалось – это редкая дорогая картина старых мастеров. Но вдруг застывшие краски неизвестного художника ожили, и олень ушёл. Благородный олень не хотел встречаться сейчас с Феликсом, который шёл, стараясь не наступать на кусты черники, что выглядывают из-под бурого снега.

В марте самцы сбрасывают рога, панты начинают расти почти сразу, и формируются к середине лета, а к осени самцы сдирают с них кожу.

Среди сосен Феликс увидел мужика в клочьях одежды и мальчика-подростка.

– Эй! Человек?  – окликнул Феликс.

Мальчик подошёл ближе.

– Ты кто? – Феликс дотронулся до худощавого десятилетнего подростка.

– Андрей, – отступил он.

– Что ты здесь делаешь человеческий мальчик?

– Сторожу лес.

– А кто с тобой был?

– Олень.

– А человек кто?

– Человек – Олень.

– А зовут его как?

– Олень. Его Благородный Олень зовут все пацаны, а так он дядя Серёжа.

– А что он не вышел? Пугливый?

– Он никого не боится! – обиделся мальчик. – Он не хочет. Он оленей угоняет от охотников, – мальчик смотрел  с любопытством молодого оленя.

– Не боишься в лесу? – Феликс рассмеялся, серьёзность ребёнка ему показалась необыкновенно забавной. – А вдруг на волка набредёшь? Лили бомжа лесного голодного и злого?

– Я вообще-то борьбой занимаюсь.

– И кто же твой тренер? Олень? Это не его рога я нашёл?

– Мой тренер, дядя Серёжа. Он очень строг. Но и пошутить тоже может. Когда мы его не слушаем, дразним, ходим без спроса, в общем, делаем своё, что запрещено, он наказывает.

– И ты его любишь?

– Я очень уважаю своего тренера и немного побаиваюсь. Он человек сильный.

– А почему боишься?

– Требует дисциплины, – мальчик замолчал, с оленьим любопытством разглядывая нового человека. – Чтобы не лентяйничали. Он учит нас врагов превращать в друзей.

– Обычно друзья врагами становятся. Можешь показать, Оленок, дорогу покороче?

– В дом отдыха? Могу. – И мальчик весело просвистел, как синица. – А у нас в заповеднике мёртвого мальчика нашли, закапанного. Олени или собаки разрыли.

– Кто нашёл?

– Я.

– Как же тебя зовут?

– Андрей.

– Фамилия-то есть? Или вы тут в заповеднике по природе без фамильные.

– Громыко я.

– Как?

– Андрей Громыко.

– Андрей Громыко – это дипломат был, – быстро, как в детском сне пронеслись воспоминания разговоров с отцом.

– Я знаю. Мне бабушка рассказывала. Он нам какая-то родня.

– Синичку бы в руках тебе удержать, а ты за журавлём!

Что-то в глазах мальчика было такое, что зацепило Феликса, что-то чистое, лесное, синичье.

– Синичку? – Андрюша удивился, взмахнув рукой. – Её в руках много раз держал. И выпускал. А журавля ни разу.

– Синица – это достаток в доме. Успех. Реальная жизнь. А ты бегаешь за тем, чего улетело в тёплые райские сады. Чего нет, того нет.

– Почему нет?

–  Журавль – птица редкая, но она приносит счастье. «С милым рай в шалаше кончится, когда жрать будет нечего», – говорила моя бабушка.

– А моя бабушка говорила, что рай есть на небе. И мы все туда попадём. И никто тут не останется. И он никогда не кончится. И журавли вернутся.

– Синица сулит здоровую нормальную жизнь. Андрюша, ты необыкновенный мальчик! – похлопал его по плечу. – Хочешь, я подарю тебе фонарик?

– Мне прабабушка рассказывала, что Громыко Андрей Андреевич был моим прадедушкой.

– Ну-ну, расскажи, Андрей Громыко.

– Андрей Андреевич родился пятого июля в деревне Старые Громыки Гомельского уезда Могилевской губернии.

– А ты там, случайно, не был?

– Вот заработаю денег и поеду на родину предков.

– На могилы предков?

– Мой прадед умер второго июля восемьдесят девятого года в Москве. Он был дипломат. Он был государственный деятель. В тридцать девятом переведен в Наркомат иностранных дел.

– Тогда репрессии были. Уничтожены старые кадры дипломатии.

– Мой прадед, Громыко может всё!

– Где он?

– В Америке!

– Нет его в Америке, – странным долгим взглядом следил за мальчиком.

– В Москве.

– Его в Москве нет. Он умер. Его нет ни в Америке, ни в Москве.

– В тридцать девятом прадед заведовал отделом американских стран. Он посол в США был!

 – Какой ты умный мальчик. Из интернета узнал? У вас тут в заповеднике и интернет есть?

– Есть! Я нашёл там и наш заповедник! – говорил мальчик, звонко, словно колокольчик.

– С тридцать девятого по сорок третий год мой прадед был советник посольства в США. А с сорок третьего и посол в США и посланник на Кубе. В сорок четвёртом возглавлял советскую делегацию на Вашингтонской конференции, там он создал Организацию Объединенных Наций.

– Мой прадед был главный на конференции Объединенных Наций.

– В Сан-Франциско в 45-ом году. Участвовал в работе Крымской и Берлинской конференций в том же году? Через год был при создании ООН, и стал первым постоянным представителем СССР в ООН? А ещё через три года 1-й зам. министра иностранных дел. А прабабушка твоя кто?

– Сирота. У неё отец вернулся с Японской войны без ног. Она говорила, что его чайником дразнили. Его туловище без ног было на колясочке деревянной, а он руками упирался о землю, чтобы ехать. А мать её умерла, когда прабабушке Маше было десять лет. Двух младших взяли тётки, а старшая жила в людях, стирала. Когда были похороны, то жалели не мать, а девочек.

– С какого она года?

– Бабушка с пятьдесят четвёртого, тринадцатого августа родилась. Она говорила, что любить легко, а ненавидеть тяжело.

– Бабушке легко было любить Громыко. Неиссякаемый источник света – солнце, а любви – женщина-мать.

– Наверное.

– Женщины говорят «нагрешила», когда рожают по любви. Когда прабабушка родилась?

– У неё в паспорте пятнадцатое июня было, а на самом деле она родилась в другое время. Ей паспорт заменили. Она была Цыплинина, а ей изменили Цыплина.

– С какого же она года?

– Двадцать третьего.

– А фотография есть?

– Есть! На одной она красивая. А прадедушка в 53 году послом был в Великобритании.

– Это ближе, это не Америка.

– А в пятьдесят третьем году тринадцатого ноября, где он был?

– В Москве! Седьмого ноября парад. Потом неделя праздников, как обычно. Гулять умели.

–  Ты откуда знаешь?

– Приехал из Англии на празднование Октября. После смерти Сталина. Другой виток карьеры.

– Она рожает девочку, мою бабушку.

– Девочку-бабушку?

– У него родился ещё и мальчик. Но этого мальчика сразу забрали от матери и отдали на воспитание в другую семью. А моя прабабушка уехала в Сибирь.

– В Сибирь?

– А как же Громыко?

– Она боялась, что у неё отнимут дочку.

– Незаконнорождённый ребёнок.

– Почему незаконно? Что разве разрешение надо, чтобы родить? Для рождения ребёнка нужен какой-то закон? Как в Китае? А без закона дети не могут рождаться?

– Да, интересный ты мальчик, Андрей Громыко!

– Я знаю весь список послов наизусть!

– Эх, ты, индиго, заповедный наш. Проверим, кто кого. Embassy of the Russian Federation. Консульство в Вашингтоне: 2641 Tunlaw Road, N.W. Washington, D.C. 20007. Telephone: (202) 939-8907, 939-8913, 939-8918, 939-8911 (Monday-Friday 9:00 a.m. — 12.30 p.m. and 2:30 p.m.- 6:00 p.m.). Fax: (202) 483-7579.

– Этого я не знаю. Я из заповедника.

Пока мальчик выводил Феликса по мартовскому ноздреватому снегу к дому отдыха, где был клуб. Феликс готов был писать не диссертацию, а целый роман. Благородный европейский олень не мог уйти далеко от охотничьего угодья, здесь его подкармливали в зимние морозы солонцами. Андрюша знал это и, чтобы увидеться с оленем, приходил на солонцы. Когда мальчику было шесть лет, и он первый раз попробовал эти голые как ледышки камни, они ему не понравились. Но олени лизали их как сахар часами. Когда они трапезничали, смаковали свои солонцы, Андрюша разговаривал с ними, гладил их. Потом, когда ему было семь лет, стал набирать эти камни в карманы, и угощал оленей в лесу. Андрей научился различать оленей по рогам, по цвету шерсти, по голосам. Однажды он увидел маленького оленёнка в кустах и неосторожно подошёл к нему слишком близко. Оленица отшвырнула мальчика копытом, но он не почувствовал боли, а рассмеялся. Он подполз к оленёнку и стал его гладить. Оленица бегала вокруг, призывно звала самца и стадо. Стадо обступило мальчика. Но мальчик смеялся, у него не было страха перед оленями. И олени смирились. И даже когда оленица кормила оленёнка, мальчик был рядом. Но, когда начиналась охота, олень и мальчик прятались, бежали по лесу, в надежде выжить.

Оленица обзаводится детёнышем с двух лет. Беременность длится почти девять месяцев. Однажды Феликс наблюдал, как  новорожденный малыш лежит неподвижно в густой траве. Потом он увидел и оленицу, она паслась поодаль, чтобы не привлечь хищников. И приходит только покормить. Через неделю олененок ходит за матерью, а к зиме перестает сосать молоко.

Не доходя до административного корпуса, встретили мужчину, он сразу представился.

– Следователь. Расследуем убийство ребёнка. Вы ничего странного не увидели, пока шли по заповеднику?

– Ничего, – сконфузился Феликс, думая, что придётся отдать рога. – Вот индиго встретил.

– Это наш оленок.

– А он говорит, что он Громыко.

– Сын егеря, или пасынок.

– Шныряет один по заповеднику! – Миша приглядывался к индиго. – Зайдёшь ко мне в комнату охранников. Я с тобой ещё поговорю. А вас, простите, как сюда занесло?

– Из Москвы. Феликс я. С докладом на конференцию.

– А почему без транспорта? Тут такое происходит! Вот недалеко в двухэтажном доме мужики совершили грабёж. В это время там была хозяйка.  Она спала. Грабители требовали деньги. Но хозяйка не выполнила их требование даже после тяжёлых побоев.

– Во баба.

– А почти сорок лет. Пока один обыскивал дом, другой изнасиловал хозяйку.

– Безобразник. С женщинами надо ласково.

– Потом снял с неё золото. Преступников ищут. Заведено уголовное дело  по статье «Разбой» (до 12 лет) и «Изнасилование» (до 6 лет).

– Тюрьма… А почему наоборот?

– Что наоборот?

– Надругательство над человеческим достоинством – шесть лет, а за золото – двенадцать? Разве человек не дороже золота? Что за время, в которое мы живём? Золото в два раза дороже человека. Гуманизма мало, не кажется ли вам? – Он взглянул в глаза правозащитника и поспешил сменить тему. –А я, знаете, вышел пораньше. Знаете, подышать после Москвы так приятно. Всё взрывают, воздуха не осталось. Спасибо, за предупреждение, что здесь тоже не спокойно.

– Задерживать не буду, там уже все собрались, ждут нового губернатора.

– Мы вместе ехали. Министр поездом не брезгует. Отечественный транспорт, заповедный.

…На конференции Феликс говорил о том, что, хотя благородный европейский олень живёт в разных местах. И ареал велик, но в заповеднике на грани исчезновения. Он в Западной Европе и в Марокко, в Скандинавии и в Северной Америке, а здесь почти не осталось.

… В перерыве вошёл Миша, словно грозовое облако. Говорили свободнее, честнее, правдивее:

– Ты думаешь, такой откормленный свин не любит прелюбодеяний?

– Вы о ком?

– А кто хозяин заповедника?

– Тебе всё равно терять нечего, у тебя имидж скандалиста. А люди избегают скандалов, в основном.

– А твой доклад что? Атомная бомба?

– Я хочу, чтобы её читали чиновники. Стратегически надо мыслить.

– Невыяснено распространение благородного оленя в Среднерусской лесостепи.

– Он не обитал здесь. И акклиматизирован в XIX веке.

– Не согласен! Олень здесь был истреблён в XVIII столетии.

– Советская власть давала размножаться благородным оленям, – Феликс вдруг взглянул на историю по-советски.

– Съели всех оленей в Перестройку?

– Маралов завезли.

– Это не благородный олень! В Саянах маралы – у нас благородный олень! Мы сохраним его!

– Изюбра видел в дубовых лесах Сихотэ-Алиня.

– И изюбры нам не нужны! Здесь благородный олень! Я это докажу любому!

– Долгий спор. Как говорят, разбойники хулиганят финкой, а на-чные работники словом.

– Кто? Ночные работники?

– От волнения заикнулся. С вами тут…

– Перерыв закончился, господа-колхозники.

Вернулись в зал слушать доклады.

Глава 3. Дуб Маврикийский

В заповеднике время перемен – солнце выше, небо ярче. Дорога через лес контролируется одичавшими собаками, как волки, стаями они перебегают дорогу. Дорога в заповедник окружена соснами и берёзами, зелёный тоннель. Снег стал сиреневым, а ветки берёз казались бордовыми. День рождения Мише Сидорову пришлось праздновать в дороге, около руля. У Миши открытый взгляд, совсем не такой, как у хранителей порядка, которых мы видим на улицах. Миша внешне мягкий, добрый, но вспыльчивый, как артист. Он и учился на сценарном, хотя хотел пойти на актёрский. Миша всегда взлохмачен, даже короткая стрижка как-то по-мальчишески топорщится. Подбородок и лоб европейские, а вот нос вызывает удивление, есть что-то гоголевское. Не вологодский нос, хотя отец с северной стороны. Когда учился на заочном, ездил в Москву со своими сухариками. За рулём его помощник Эдик, и поэтому Миша может расслабиться и помечтать о неснятом сценарии. Помощник поздравлял своего начальника, чувствуя, что тому хочется не ехать на срочное расследование, а лежать на диване, и чтобы жена вокруг него ворковала, хлопотала, созывая гостей на вечеринку. Сегодня же предстоял для кого пир на охоте, а для следователя Миши – работа другого рода. Нашли трупик ребёнка в заповеднике, мальчику лет семь, зверски убит. Чей ребёнок пока установить не удалось. В этом заповеднике уже третий случай. Охота будет с заранее расставленными стрелками и подготовленным для этого известным кабанчиком.

– К нам едет ревизор? – шутил Эдик.

– Губернатор, – поправил Миша, взглянув на начальника голубыми насмешливыми, но преданными глазами.

– Приехал! – крикнул Эдик. – Ух! Ты какой! На повороте решил меня обогнать? Сумасшедший! На повороте не тормозят, а газу дают.

– Неопытный. Побоялся.

– Если боишься, надо заранее тормозить! А на повороте только газ. Гололёд посильнее! И вылетел бы.

– Новый пылесос с увлажнением. Губернатор-ревизор, два и одном?

– Не всегда чище. Лучше три в одном, что и человеческое было не чуждо.

Миша зевнул, он мечтал выспаться, а не охотится.

– Мы государевы слуги. Говорят, его на один год к нам в глушь.

– В ссылку? – усмехнулся Эдик.

– Это ты зря сам на себя клики наводишь.

– Пренеприятное известие? – Миша опять зевнул, потёр гоголевский нос. – Мы с тобой сейчас въедем прямо в заповедный, графско-коммунистический рай и будем ловить  сумасшедшего маньяка, который похищает детей.

– Откуда их развелось?

– Одного мальчика одна тётенька-повариха вместо мужа подкармливала, а он ей услуги оказывал, понятно какого рода. Говорят, есть девочки, которые рождаются и у них дела. И мальчики, вероятно, такие тоже раз в год рождаются. Шесть тысяч детей убито и две тысячи убито. Этому было семь лет, она с ним вон что проделывала. Жизнь! Гоняйся за маньяками!

– Что в доме больше спать негде было?

– Да с ней спать никто не хотел. Зла и страшна, как Яга. Теперь он дедушка. Со странными наклонностями.

– Знаете, кто он?

– Знаю. Он Засработник.

– Кто?

– Потом расскажу. Заслуженный работник. Граф будет сегодня?

– Никто не знает.

– Паны на Канары, холопы на нары, – Эдик засмеялся. – Мне ещё пять лет пахать до пенсии.

– Что бы ты делал?

– Если бы не пахал?

– Писал бы сценарии, – Миша, молча, повернул свой профиль с гоголевским носом. – Я почти закончил «Фуфло».

– Как ты сказал, он называется? Фу-фу?

– «Фуфло».

– И о чём романчик? – почтительно повторил магическое слово Эдик.

– Фуфло – это зубоскал Чувихин. Зарыл где-то ребёнка, найти не могут. Бездарный лауреат всех премий.

– Всех существующих и не существующих премий? А ребёнок-то чей?

– А ничей. Этот Фуфло ворюга такой! Нехорошо. Не поделился с братанами-литераторами.

– Братан-литератор, ты бы его наказал.

– Был золотой век с «преступлениями и наказаниями», а теперь атомный, в андеграунд ушли герои нашего времени.

– Не докопаешься.

– Ревнивые до славы. Друг у друга славу воруют, тем и тешатся.

– Я не ревную.

– А я раньше ревновал, надо мной все смеялись.

– Ты бы так и начал романчик: «Сегодня двенадцатое марта. К нам едет новый губернатор. Четвёртый. Третий министр сельского хозяйства». Про министра можно не напоминать, и так поймут.

– А чего к нам, в нашу заповедную глушь? – Эдик резко затормозил. – Ссылка?

– Ссылка для Мандельштама, а родина для Платонова.

– Может ещё дать выкладку всей его биографии?

– Ой, не надо! Ха-ха! Ну и опер у меня!

– Ха-ха! – Эдик переключил скорость. – Говорят, он окончил школу в солнечном Магадане. Говорят ещё, что он инженер путей сообщения. На нашу узкоколейку?

– В заповедник, – Миша любил лес мартовский, подтаявший, предвесенний.

– Да я с ним работал, когда он был старшим прорабом.

– В Магадане?

– Начальник, начальников распределения тары.

– Какой тары?

– РСФСР. В Люберцах.

– Да?

– Начальник продовольствия.

– Аграрная партия. Михаил Лапшин, кажется, лидер?

– Выдвинут…

– Утвержден надсматривать. Наступил на должность. Что там пишут про награды.

Миша, переворачивая газету на другую полосу.

– Орден «За заслуги перед Отечеством III степени».

– Что?

– Орден Почёта – вклад в дружбу между народами. Герой Калмыкии. Орден Белого Лотоса. Это выше или ниже действительного статского советника? Государственный советник 1 класса.

– Классный чин.

– Двести лет назад Кольцов гонял здесь табуны.

– Первый вице-премьер Виктора Зубкова дал указание Минсельхозу разработать концепцию. Не прошло и полугода – концепция готова. Но проект провалился. Цены на большинство продуктов достигли максимума. Министр, не сработавшийся с Зубковым, в отставке. Хочу сообщить вам пренеприятное известие, к нам едет Фуфло.

– Фуфло – это образ одного графомана. Не успокоюсь, пока не увижу его в наручниках и в клетке! – громко рассмеялся Миша, и расширенные его глаза стали ярко-чёрными.

Машина шла мягко, бесшумно, в лобовое стекло билось солнце. Машина уносит за город, где снег ещё лежит, но уже весна гонит зиму со двора. Солнечный снег, как снежное солнце, слепит: без темных очков ехать нельзя. Настоящая весна, волшебная весна! Промелькнули автозаправка, больница, гаражи. Кольцевая. Миша перевернул газету, в глаза бросался заголовок «Фуфло». Миша обрадовался как мальчишка.

– Во! Дали! Молодцы!

– Кому дали молодцы?

– Наконец-то!

– Кто кому забил?

– Чувихину забили! Вот это гол! Фуфло! Вмочили! Получил по заслугам! Какой он писатель?! Две зубоскалки накрапал, а премии нахапал.

Эдик понял, что его шеф опять про войну с графоманом завёл речь, и ему стало не интересно. Ругать плохого писателя только делать ему рекламу. Молчать надо. Но писатели такой народ, что для них молчать – самое большое наказание. И молчать стал Эдик, и наблюдать, чем кончится. Миша младше Чувихина на пятнадцать лет. Тот уже в старики просится. Миша не всегда бесстрашный, но всегда осторожный, а порой умелый боец за справедливость для себя. Он вихрем врывается в гущу событий своих друзей и чужих врагов. Умение виртуозно обращаться с новым психологическим оружием, он сражается с тремя и держит удар, словно у него в руках два клинка одновременно.

…Когда доехали,  там уже стояла «Ауди» с губернаторскими номерами.

Миша вышел, худой, не накаченный (большую часть времени свободного он сидел на заднице – стучал свой сценарий). Эдик, как шарик, маленький и кругленький, кружился вокруг машины.

Появился Обозов, нервно вглядываясь в лица, словно запоминая. Он был в Афганистане комсомольским работником, и в охране. Обозов представил Мишу Юрию, водителю, который возил Кордова-министра. А когда шефа назначили губернатором, Юрий вместе с начальником отправился из столицы на новое место работы. Миша, хоть и не любил Обозова, но с чиновником считался, и всячески показывал ему своё уважение.

…После торжественной церемонии губернатор и свита прогуливались под кроной трёхсотлетнего дуба.

В тени – художник с мольбертом. Заповедное время течёт медленно, застывая на холсте в ветке дуба. Виктор оторвался от мольберта, посмотрел: солнце поднялось и наполняло добрым, ласковым теплом. Виктор любит работать, когда есть солнце, есть этот щедро льющийся с неба свет. Дуб с его дуплом и легендой, что в нём жил старец Тихон, очаровал. Доброе мирное солнце напоминало о вечности. И вдруг, словно солнце снизошло, подходит губернатор.

Алексею Кордову показали художника, которого заранее привезли сюда. Губернатор бросил взгляд на хвост тонких волос, затянутый на шее, и позировать отказался.

– Вот бы написать вас с ружьём! С кабанчиком! – художник улыбнулся холодно, глаза работали над образом, схватывали те индивидуальные черточки, которые невозможно зафиксировать фотоаппаратом. – Царская охота Петра Великого, это…

– Следующий раз. Работы много, не до портретов.

Но губернатора тронули за плечо и увели в розовый домик. Домик не в три оконца. Голубые ели над ним, как у кремлёвских стен. Губернаторский домик стоит в некотором отдалении от других домов в заповеднике. Труба широкая. Дорожка наискосок.

– Зависть – это плебейская черта, – сказал сам себе художник и усмехнулся, вспомнив аргентинского писателя «Он лишил их силы и собственного облика и низвёл до простого рабского отражения…»

…Губернаторская свита на охоту выезжала редко. Но своих лошадей имели. Лошадей отсюда закупал сам граф Лев Толстой. Наследники графа возобновили связи по покупке лошадей. Обиду за потерю богатства возложили потомки Толстого на отца, а не на советскую власть. Хотя он спас их от растерзания, от безумия и жестокости передела собственности в революцию.

…Во второй половине дня в заповеднике царит умиротворённая атмосфера. Среди деревьев по дорожкам степенно прохаживаются гости, в столовой официантки не спеша натирают вилки и ножи. В домике для гостей помимо гостиной, кабинета, спален и кухни, есть сауна. Жена губернатора Любовь Александровна иногда сама готовит десерт для гостей. Однако женщины заповедника отвергли это предположение. У губернаторши обслуга своя. Раскрыть тайну, чем питается губернатор, помогли официантки. По их словам, горничная из домика  приходит за едой в санаторий.

Любовь Александровна о своём биологическом отце узнала от тёти. Тётя ей рассказала в горечах ссоры с сестрой, что отец Любы работал в тюрьме. Что Любочка от рождения до четырёх летнего возраста воспитывалась в тюремном приюте. Тогда не было закона рожающих женщин освобождать, и новорожденные были осуждены на заключение тоже на срок матери.

Первые воспоминания Любы: решетки на окнах, нянечки в мундирах под белыми халатами, дяди с овчарками. Но в эти воспоминания она никогда никого не впускала. И муж-губернатор знал совсем другую историю: что дед был деникинцем, и они пострадали во время репрессий.

Одну девочку взяли родственники, но потом не отдали освободившейся мамаше. Дочь мать забрала, когда родила вторую девочку на свободе: нужна была нянька. Любочкина мать уехала далеко из этого злосчастного для неё города, жила гражданским браком, и кроме неё самой после смерти тёти о тюремном рождении девочки не знал никто. Но когда сёстры выросли, то оказалось, они знают друг о друге больше, чем каждая о себе.

Около шести вечера гостей и охотников на дорожках сменили милиционеры – маршруты сотрудников патрульно-постовой службы неизменно проходили мимо домика губернатора.

…Через полчаса губернатор скрылся за бронированное стекло, за рулём был Юрий, он дороги лесные знал, как сторожевой пёс. Поехали на охоту. Встали над логом. По логу гнали кабанчика. Стрелки были расставлены по краям оврага, но так, чтобы гостю их не было видно. Охотник же шёл прямо на кабана. Увидев кабана, Алексей подобрался, глаза сузились, как у лисы, пальцы рук зашевелились.

В машине с водителем были ещё двое, помощник по культуре – бывший афганец и журналист Олег.

Журналисту не разрешили задавать свои вопросы, только заранее проработанные. Нужен был материал для газет, свежий.

Только Чувихин смог поговорить с губернатором, с дозволения спецохраны. Чувихин пробовал себя в жанрах разной литературы, и даже юмора и сатиры, но понял выгоду для себя и переориентировался.

– Сатира будет бить по людям – это сильное оружие, – сказал ему как-то  Прасолов. –  В сатире отрыва от жизни почти нет. В большое литературе новое не отрицает старое.

Через несколько десятков лет Чувихин понял слова местного классика. Сатира бьет не только по пороку, но и по людям, – это сильное оружие. Из сильного оружие нужно бить без промаха, иначе возможно, что твой противник, твоя цель, пролежав на берегу год-другой, дождётся, когда труп врага проплывёт мимо него.

Видя, что Чувихин (представитель местного землячества) допущен к разговору, Кордов разговорился.

– С будущей женой познакомился в институте. Учился в институте в основном на пятерки, но «ботаником» не был.

Алексей разоткровенничался:

– Мне было двадцать четыре. Год отслужил офицером. Приехала Таня в воинскую часть в Хабаровский край и стала мне женой.

– Жена – помощник или лишняя спица в колеснице? – задал Олег вопрос.

– Она министр культуры в семье. Увлекался математикой, физикой, черчением. Посещал факультатив по черчению. Было оценку «отлично». Нравилось в школе. Рекомендовали поступать в вуз технический.

– О школе можете вспомнить? – располагающе улыбался Олег.

– В Магадане – любимая учительница: говорила, что у мальчика сильно проявлялись впечатлительность и ранимость. Учителя ведь они учатся учительствовать ещё в детском сад. У меня знакомая Татьяна, своих детей нет, а учительница идеальная, а секрет в чем? Мама у неё воспитательница детского сада. Она училась этому искусству ещё у матери в детском саду.

– Спросили бы, каким он в детском саду был, – вставил Владимир.

– О министрах судят по их заслугам перед государством.

– А с Московским институтом инженеров железнодорожного транспорта? Поступили в семьдесят третьем?

– Был почти отличником. В дипломе пятерки.

– Научный коммунизм – «отлично».

– Изыскания и проектирование – «отлично»… Организация и планирование – то же самое.

– А четвёрки были?

– «Четверка» – по теоретической механике…

– Да?

– Он вуз окончил в семьдесят восьмом инженером путей сообщения. Диплом – «Проект участка новой железной дороги в районе вечной мерзлоты».

– Хотели разморозить вечную мерзлоту?

– Ностальгия. Детство. Край света искали. А он оказался в Магадане?

– Потом МИИТ, где устроил личную жизнь и карьеру. Столичный вуз – альма-матер. С женой учились на одном факультете, но в разных группах.

– А дети?

– Взрослые сын и дочь – оба юристы.

– А кто занимается домом?

– Семейным бюджетом управляет жена, Любовь Александровна. Приспособилась. После вуза она поехала  за ним на Дальний Восток.

– Декабристка двенадцатого марта. Губернатор считает это ссылкой.

– Почему? Москва рядом, а возможностей для семьи больше, нужно помочь сыну и дочери, и чем дальше от кремля, тем спокойнее.

– Лужи на асфальте масляные, как блины.

– Март берёт своё.

Таял, прогибался, оседал снег, лоснясь на солнце. Сосновые стволы деревьев набухли, потемнели, налились влагой тепла. Громко звенела синица.

Миша посмотрел на жену губернатора. В очках с чёрными дужками, у стёкол линия овала такая же, как брови, брови по-над стёклами красиво подчёркивают её миловидность.  Чёлка короткая, подвитые волнами касаются плеч. Кофта крупной вязки воланы рюшами на груди, на шее, на рукавах. Чёрная сумочка с тремя ручками. Из сумочки торчит что-то розоватое.

Эдик байки охотничьи может непрерывно рассказывать: безумно азартная охота побуждала его к словесному творчеству.

– Беляка просто неимоверное количество было! За день втроем взяли десяток. Представь. Утро. Бравые охотники вылезают из машины, пускают собак. Не проходит и пяти минут, как звучит призывная помычка. И начался гон! А меня приспичило, свекольный салат дал свою помычку. Расстёгиваю ремень, снимаю патронташ, фуфайку присаживаюсь под березку освободиться от салата, подумать о вечности.

– Свекла, значит, первопричина философии?

– Только начинаю «думать», вдруг вижу – заяц. Метров десять. Тянусь за ружьем, заяц обходит по дуге. Но настоящий охотник и с голой попой не промажет – выстрел и заяц замирает на мартовской проталинке. Придерживая ремень, спешу подобрать добычу, пока не подоспели собаки. Только хотел опять подумать под берёзкой, слышу: метрах в 30-ти впереди раздается очередь на три патрона из МЦ. Вопль Александра Владимировича: «Андрюха, на тебя идёт!» Вижу: не скачет, а летит ещё заяц. «Пусть летит на поляну!» И из положения присев, с расстёгнутым поясом, бью его из нижнего ствола «рекордовской» «четверкой!» Второго к первому – добыча не плохая. На полпути к свекольной березке слышу оглушительный ржач. Кто видел это зрелище? После этой истории во время начала гона я часто слышал от друзей: «Андрюх, где бы тут присесть?»

* * * * *

Малышеву не очень-то хотелось на царскую охоту, где будет представлен новый губернатор, он считал, что всякий последующий цезарь хуже предыдущего. Он верил только тем, с кем съел пуд солдатской соли, кого испытал в трудностях, в Афгане (у мужчин мера всему война).

Глава 4. Рота

Сейчас у Малышева свой кабинет на Большой Дворянской. На стене, за спиной начальника, висит большой портрет Сталина. Раму и фото заказывал сам хозяин кабинета Малышев. Прошло четверть века, но он не изменил своей клятве, служить Родине, КПСС, и её основателям Ленину-Сталину.

– Малышев, – представился он, подавая руку даме.

Дама ответила на рукопожатие и села. Малышев и Сталин смотрели на неё.

– Я мать афганца! – Мать афганца, пришедшего с войны раненым, обкуренным, обколотым, выглядела девяносто летней старухой. – Жена от него ушла, он запил.

Он выслушал жалобы матери афганца и обещал помочь. Иногда в трудных ситуациях он встречался сам, помогал, убеждал, лечил, ставил человека на ноги. Он мог понять ту боль, которая не угасла в душе тех, кто вышел из войны.

Заходили и те, кому нужны были афганцы на выборах. Раньше выбирали губернатора, сейчас назначает сам президент. Сейчас перед вступлением в должность нового губернатора, старая мафия решила объединиться и расширить свои ряды.

– Вы герой СССР! – приветствовал хозяина Обозов. – В восемьдесят седьмом году защищали Родину, были в горячей точке. Нам нужно объединиться.

– Герой нашего времени? – иронизировал без улыбки Малышев.

– Это факт.

– Но не все хотят считаться с нами после смены власти. С кем объединяться? С предателями Родины. С тему, кто развалил СССР?

 – Вернём время побед! – пробасил Малышев.

– Я же с вами всегда был! – лоснился от крема Обозов. – Праволиберальная политика – это временный переходный момент.

– Мы будем отстаивать идеи социализма! Только одна партия КПРФ за народ и армию! Зюганов один кандидат в президенты! Вы были членом КПСС?

– Я же в Обкоме комсомола работал. Я всегда в душе был с левопатриотическими силами.

– Власть, за которую мы воевали, нас предала!

– История повторяется, надо только переждать. И зачем же нам портить отношения с новым губернатором? У вас тоже свой бизнес. Давайте держаться вместе, и на время прекратим войну друг с другом. В солидарности – наша сила!

– В отставку правительства министров-капиталистов, премьер-министра! Мораторий на безобразный рост цен! Пенсии афганцам-инвалидам! Народный референдум!

– Обещаю!

– А почему к памятнику жертвам белого террора не пришли?

– Не знал.

– Гостев приезжал из Москвы! Народ нужен! Мы требуем от Президента немедленной смены губительного для нашей страны нынешнего курса! Нужен путь социалистической модернизации! Национализация базовых отраслей экономики! По основным видам продуктов питания покупательская способность уменьшилась в пять раз!

– Кто же не хочет хорошо есть? – Обозов вытер маслянистые широкие губы. – Я за то, чтобы все ели по потребностям!

Малышев встал, оглянулся, посмотрел на портрет своего героя и сказал, что он очень торопится. Минуту медлил, но потом пожал руку Обозова.

Тогда, когда он был на войне, он понимал, что народ и власть едины. Он в это верил. Конечно, были карьеристы, номенклатурщики, но власть была народной.

Малышев уже привык к тому, что его подают как свадебного генерала, но не всегда считаются, ведь он ещё не генерал. (В глубинке это хорошо чувствуют: ты кто, что, откуда, куда). А чтобы уважали и имели в виду, надо быть на виду. Нужно всякий раз заново доказывать право на человеческое достоинство. Он жил напряжённо, стремительно, как в бою. И всякий раз, когда ему приходилось играть «генерала», он для себя ставил задачу – помочь тем «афганцам», которые остались без крова. У него был проект. Сегодня он хотел просить губернатора, чтобы в заповеднике у реки сделали поселение, лагерь, для реабилитации.

Деньги должен дать губернатор, и афганцы не должны унижаться и клянчить. В этом лагере будут проходить реабилитацию те, кто сам не может перейти от войны к мирной жизни. Поздно, конечно, но лучше сейчас, чем никогда. Он в годы юности мятежной идеализировал СССР, голосовал за коммунистов, превозносил Сталина, и будущее выстраивал из прошлого. Что им рассказать сегодня? О том, как вертолёт МИ-2 крутился над афганскими горами? Но это надо чувствовать, видеть, чтобы понимать. Кто может так рассказать, чтобы всё пережить как в жизни?

Он смотрел в небо окна. Солнце одно на всех, но кандагарское солнце в тот майский день, действительно, было особенное, палящее, жгучее, смертоносное.

В восемьдесят седьмом оно поднялось над одиноким утёсом. Ветры и дожди заострили вершину, и с высоты утёс, как кинжал. Кинжал не даёт тени. Сейчас утёс был ещё и раскалённым до блеска. Где-то в расщелинах ущелья кроются гранатомёты. Идёт война. Экипажи советской эскадрильи из мирной Германии перебросили в военный Афганистан. Гора. Вершина одна, другая. Между ними – смертельное чрево – Ушканское ущелье. Солнце беспощадно. Утёс раскалён добела. Вершина достаточно высока, но преградить путь вертолёту не может. Вертолёт МИ-2, на котором замполит эскадрильи Малышев, обходит утёс справа. Послушная и очень надёжная машина огибает кинжал вершины. На мгновение он залюбовался блеском одинокого утеса. А внизу, под ней, – оскал расщелин и впадин. Утёс в красном солнечном блестящем свете. И он вспомнил в этот миг красный вагон. Ему года три, он в красной рубашонке едет с матерью с золотого рудника Сагур на родину.  Мать везёт показать своего сына родне. Едут неделю, другую. Долго едут. Дальний Восток от Кашинки за десять тысяч километров. Народ ехал молодой, с комсомольским задором возводить комсомольские стройки, строить счастливой будущее коммунизма – обещание Никиты Хрущёвы. И как только заиграет музыка в вагоне – мальчик плясать. Красная рубашонка то тут, то там.

– «Духи» на склоне. Триста метров на запад, – в наушниках голос авианаводчика вырвал его из поезда детства в военные горы.

– Не вижу, – всматривался Малышев в блеск скалы и черноту ущелья. – Обозначь ракетой!

– Не могу. По мне будут стрелять.

– Покажи дымами. Меня слепит.

– Это опасно. Бей по квадрату! Бей!

Он смотрит на карту: рота мотострелков в засаде. А банда где-то здесь, в скале. Оторвался от карты, посмотрел вниз пристальнее. В глаза – блеск скалы. Красное афганское солнце не щадит, для него нет ни своих, ни чужих. Солнце ослепляет. Но вертолетчик, командир эскадрильи, заставил себя не видеть ослепительного блеска, он знает, в этом блеске не видно выстрелов. Война. Выступ. Ещё выступ. За ним – ведомый Олег Белоусов.

– Даю! Пристрелочный! – Решительно нажал на боевую кнопку майор Малышев.

– Ещё! Ещё! – кричал, ослеплённый блеском, авиановодчик. – Давай! Давай!

Майор дал длинный залп.  Олег Белоусов, дублирует. Вертушки выходят из атаки, отвернули в сторону.

Смотреть вниз невозможно: солнце било по утёсу раскаленными лучами, как зенитка.

– Ещё! – оглушали наушники. – Давай! – кричит авианалётчик.

– Вижу! – развернулся, пролетел над свинцовым смерчем от скалы.  – Даю!

– Тут ещё зенитка! Сюда! Слушай координаты!

По двум «вертушкам» палит зенитная установка с земли, полосует небо свинцовым. Услышал – обшивка вертолёта звинькнула, как раненая птица.

– По тебе огонь! – голос Олега Белоусова с ведомого оглушал в наушниках.

– Прикрой! – спокойно и твёрдо приказал майор Малышев.

Белоусов сделал отворот чуть в сторону и повёл свою «вертушку» на пулемёт. Малышев видел это и смелее ринулся вперёд, на врага. Врага он не видел, он работал с воздуха. Он не слышал стонов и криков, не знал запаха крови, пока однажды не пришлось вывозить раненных – они лежали стеллажами. Некоторые, стоная, умирали. Он вспомнил всё, и злоба, слепая злоба наполнила его. Он нажал кнопку – внизу у подножия одинокой скалы земля вздыбилась, задымилась, словно пробудился спящий вулкан – пошла работа. Полоснул НУРСами крупнокалиберный пулемёт у подножия одинокого утёса. Полоснул раз, два. И замер.

– Сдох пулемёт, – Олег замкнул левый круг над мотострелками. Два вертолета, пара лебедей, кружили в небе.

Ему скоро сорок, у него жена и двое детей – эта война для него работа, тяжёлая изнурительная. Он выбрал свою профессию вопреки желанию отца, идя наперекор своей судьбе. Он хотел быть героем своего времени, и был им, когда выполнял интернациональный долг. И хотел быть героем до конца.  В этом раскалённом афганском небе надо иметь мужество быть спокойным, иметь холодную голову, чтобы кровь не взыграла, а страх не прицепился в хвост вертолёта.

– Ну как? – запрашивал «землю» замполит эскадрильи, завершив атаку и кружа над ротой, наблюдая с высоты за своей боевой работой.

– Теперь нормально! – Долетел голос с земли. – Можете возвращаться на «точку». Интернациональный долг выполнили!

Русские мотострелки серой вереницей вновь вытянулись вдоль дороги и тронулись. Никто не пострадал, вереница не прервалась. Сверху они были похожи на муравьёв, которые строят свою муравьиную гору, собирая им одним известные травинки и другие муравьиные предметы. Война с высоты вертолёта, как с экрана телевизора. Выполнил работу, своё время пробыл в воздухе – отдыхай.

…Когда вертолётчики вернулись на аэродром, осмотрелись: оказалось, что зенитчики прошили им корпус, полоснули по хвостовой балке. Он плясать готов был вокруг своей крылатой машины, и целовать  эту хвостовую балку – ведь тяги не вышли из строя. Он притопнул, прихлопнул, вспомнил красный вагон и музыку, когда они с матерью возвращались с золотых приисков домой. И ему опять захотелось домой – в Россию.

Жизнь у Малышева, героя России, началась не с обреза двери самолёта. Родился он на Амуре, на золотых приисках. Отец его, Малышев, пройдя Финскую войну, попал на фронт Великой Отечественной войны. За две войны, повидав жизнь европейцев, возвращаться в глухую, бездорожную деревню не захотел – завербовался на золотые прииски. Жена его, Мария, схоронила дочку и, списавшись с мужем, поехала на Амур. На Амуре родила себе сына на руднике Сагур.

Он помнил, как соседка ворожила, прочила на золотых приисках.

– Маша, сын у тебя будет лётчиком! – смеётся ворожилка, смотрит, как он большой кусок колбасы держит, уплетает. – Любит колбасу!

Взяла соседка мальчика на руки и петь-плясать: «Мама, я лётчика люблю. Да, да! Замуж за лётчика пойду я. Да, да! Лётчик высоко летает, ох, деньги получает – вот как я его люблю».

Отмечали каждый год День Победы на руднике шумно. Ворошиловские сто грамм заедали колбасой, в голодное время, на руднике голода не было.

Повезла Мария сына родне показать. Две недели шёл красный вагон на Запад. Радио начинает играть, он начинает плясать. Три годика было, а плясать любил.  Музыка пошла, и пошёл приплясывать.  В красный цвет вагон был окрашен.

…Умер Сталин. Народ был разный: норовистый, воровистый, атмосфера была такая. Плакал простой народ: умер отец народов. Отец, Архипович вернулся на родину. Вернулся в исходное положение, в свою деревню. Пошли дети сразу. На деревенском сходе нанимали пастухов, платили хорошо, кто продуктами, кто деньгами. Стал пастухом. А жили в старом дедовском домике. И он был подпаском, спал сидя на кочке, греясь на солнышке.

* * * * *

Война – работа не на жизнь, а на смерть. Через несколько дней наземная разведка сообщила, что били по ним три расчёта гранатомётов, и все они уничтожены при помощи интернациональных сил советских вертолётчиков. Афганское руководство ходатайствовало, чтобы наградить летчиков. В том списке был и он, замполит эскадрильи.

Прошли сутки и опять в небо. Вокруг вертолёта проносятся трассы очередей, как смертоносные смерчи. Враг хочет достать железную птицу, чтобы упала она на землю. Но птица не сдаётся, она летит, она отстреливается, маневрирует и нападает. – Этот бой она не проиграет. Это неповторимость! Это победа! Боевая задача выполнена без потерь.

Вернувшись на аэродром, отдохнув, он собрал летчиков и втягивал в оживлённый разговор, чтобы понять здесь, на земле, всё, что было в небе. Его совесть была чиста – вернулись из боя все.

– Как вылетели?

Молодые лётчики стали вспоминать вслух, перебивая друг друга.

– Где стоял враг?

– Караваны с оружием и боеприпасами шли, увязали в песках, тянулись по пустыньке.

– Как наносились удары?

– Нужно было пресечь их путь.

– Как избежали потерь?

– Тактика!

– Смерть на войне всегда на чьей-то совести!

– На войне совесть другая.

– Какая была тактика?! А?! Наша тактика сегодня, какая была?

…Его разбудила жена, проснувшись от его командного голоса, она смотрела на спящего мужа, и вспоминала, сколько бессонных ночей она с ним пережила. Он корчился, стонал, вскрикивал. Прошло двадцать лет, но он сегодня ночью опять был на войне. Бой, который не перестаёт ему сниться – последний бой…

День отдохнули – и снова в смертельно огненное небо. Рано утром вертолётчики уже были на стоянке. Их эскадрилья появилась в небе внезапно. Враг не успел переключиться с наземных целей. Малышев оценил расположение противника, прицелился. Надёжно! Здесь ошибиться можно только один раз. Второго раза не будет. Накрою одним ударом. Вопреки всякой логике! Сразу! Открыто пойду! Буду делать маневры – если проиграю время, то они успеют с наземных целей переключиться на воздушные. И тогда смерть. Или они – или мы. Кто-то погибнет. Это война. Он повёл вертолёт на открытую огневую артиллерийскую точку. Пошёл в лобовую. Не дать  переключиться на воздушные цели! Так должно быть. Уверенность и мужество дают силу. На ведомом вертолёте – новички. Где оно, вдохновение? Жажда победы! Работа в воздухе – это азарт, свобода. Свобода от страха, свобода от эмоций. Эмоции здесь мешают, тормозят, губят. Нужен пример. Сам поведу их в бой. В лобовую.

Взлетало звено вертолётчиков и останавливало врага. Нестерпимая жара выматывала до крайности. Наконец прислали замену – пару вертолётов. И он со своим ведомым вертолётом возвратились.

…После боя спал двенадцать часов, уходил в забытьё. Сон освобождал его от мыслей, от переживаний, от сумасшествия войны. Во сне после боя ему снился не грохот вертолёта, вертушки, не война, а зелёная трава в Кашинке.

Песок золотился. Мальчик из золотого песка строит золотую крепость. А когда-то строил её отец. Отец с золотых приисков вернулся в исходное положение, в свою деревню Кашинку. Дома своего нет, поселился с женой и сыном у отца с матерью. Стал строить свой дом. А сын он помогал, как мог. С дедушкой Степаном вставал мальчик-пастушок полчетвёртого и уходил пасти  стадо. Гнали пастись в пойму. В пять, в шесть солнце поднималось, пригревало. Коровы рвут траву, жуют. Сидят дед Степан и он на кочках. Солнышко припекает. Приятно. На траве тепло. Сквозь прикрытые ресницы солнце золотится. На траве – изумруды, жемчуг, янтарь – роса играет солнцем. В кочках так и засыпал. Часа через два-три просыпался в мягкой пушистой постели из травы и моха. Бежал, догонять стадо и деда Степана.

Зимой жил у тётки. У тётки было двое своих детей, но они уже выросли и жили в городе, а она жила в комнатке при школе, следила за чистотой в коридорах и в учительской, а в классах дети сами убирали, дежурили по очереди.

Мальчик всю зиму брал книги из библиотеки, перечитал всё. Местные ребята дружиться с ним не спешили: был он мальчиком не таким, как они. Была у него странная тётя. Странность её заключалась в том, что она чрезмерно любила чистоту. Она ходила по классам и заставляла собирать бумажки прямо на уроке, она заставляла школьников тщательно отряхивать снег у порога, даже если прозвенел звонок на урок.

Так и вырос в рабочем посёлке в тридцати километрах от города, за пять километров от дома. С пятого класса жил он «в людях» при школе.

Летом – домой. Рос он с двумя братьями. Вырос – взяли в армию. В восемнадцать лет – первый прыжок с парашютом. Труднее всего было нести парашют на площадку и укладывать.

…Потом Германия. С семьдесят седьмого года – пять лет выполнял интернациональный долг. Потом ещё с 91ого – три года. Вернулся к отцу: а приплясывать, жить негде. Немецкая мебель (купил на свадьбу) – в сарай. Пятнадцать лет  летал и прыгал без мебели. Музыка другая была.

Дед его, и отец, и сам он действовать по обстановке умели, крестьянская смекалка да русский характер помогали. Он похож был на деда, такой же взгляд: из впадины глазниц, из глубины души, поднимался свет. С детства знали эти глаза и мать и жена, то доброта исходит и любовь безмерная, то твёрдость. Обмануть его было нельзя, глаза наполнялись темнотой, жёсткостью, решительностью.

…Перед боем вспоминалась, перелистывалась вся жизнь, как книга. Ожидание вылета было долгим. Бог войны испытывал их терпение. Играли в шахматы. Странный взгляд: из глубины, из холодной впадины глазниц поднимался какой-то вопрос. Это глубинный вопрос мучил его, кажется с детства, или раньше, со времён крепостного права.  Он не удивлялся, не спрашивал, не отрицал. Он просто всё видел. Остальные лётчики отдыхали, наблюдая за ними.

Наконец дан приказ.

– Пройдите километров тридцать. Есть донесение, что отстали мотострелки от колонны. Доложите сразу, как увидите их.

 И вот вертушки поднялись. Внизу вдоль реки – заросли зелёнки. Жаркое афганское солнце палит «зелёнку» и советских мотострелков.

– Смотри! Недалеко от «зелёнки» замер танк. Видишь?

– Вон, там. Вижу. А рядом два бронетранспортёра.

– Чьи машины?

– Высоко. Не разберём.

– Чьи это бронетранспортеры? – докладывал на стартовый командный пункт.

– Уточните!

– Вас понял!

Пара вертолётов пошла над «зелёнкой».  Блеснула, как кинжал, вода. Вокруг стелется «зелёнка»: кустарник, трава. Начали разворачиваться. Но на проходе Малышев почувствовал, что двигатель теряет обороты, уходит на «малый газ».

– Нас задели, командир? Почему теряем обороты?

– Без паники! – Малышев с досадой вспомнил, что пришлось пройти сквозь трассы обстрела. – Чья техника внизу: наша или душманов?

– Как определить? Наши? Душманы? Не вижу.

– Теряем обороты! – Малышев доложил обстановку на стартовый командный пункт. – Уходим на «малый газ»!

– Действуйте по обстановке, – отдал распоряжение руководитель полётов.

…И пошла музыка – вертолёт терял обороты. В этот миг пронеслась жизнь на земле в каких-то особенно ярких картинках. Всматривался в землю.

Нельзя потерять ни одного лётчика здесь, на чужой земле. Дома матери и дети. Как потом смотреть им в глаза? Война – это работа, чтобы остаться живым.

– Действуйте по обстановке! – повторил приказ Малышев.

– Что делать? Двадцать километров до аэродрома. Впереди хребет гор. Ущелья, скалы.

– Командир! Мы уходим на малый газ! – хрипел лейтенант Пашкевич. – Теряем обороты!

– Нам бы их сейчас набирать, а не терять…

– Перелетим?

– Не перетянем. Снижение три метра. Идём в горизонте.

– Этот чёртов хребет! Западня!

– Командир! Можно сбросить баки.

– Пока не надо. Попробуем проскочить так.

– А если не проскочим?

– Если что, вернёмся сюда.

– Если тяги хватит?

– Вижу пустыньку, где можно сесть сейчас.

– «Зелёнка» рядом. «Духи» там, – орал Пашкевич.

– Сажусь! – решительно сказал ведомому летчику. – Прикрой.

Вертолёт пошёл на снижение. Площадка рядом с «зелёнкой» оказалась подходящей. Вертолёт затарахтел. На выбоинах, как змеи, обвили ветки кустов его корпус. Борттехник старший лейтенант Виктор Седых осмотрел машину. Прицел забит листьями и грязью – скорее очистить.

– Что там?! – крикнул Малышев. – Что делаешь?

– Порядок навожу, командир. Прицел чищу. Отстреливаться будем.

– Ты на земле! Всё! Брось машину, она сдохла! Держи автомат. Ты теперь пехота!

Малышев лег на горячую пыль рядом с горячей, мёртвой машиной.

– Ложись! – приказал своему звену, выставив автомат в сторону «зелёнки». – Готовься к бою!

– Есть! – Старший лейтенант Пашкевич отполз с автоматом за машину.

– Круговая оборона!

Минуты тянулись как часы. И вот гул прикрывающего вертолёта сверху. Небо яркое, палящее, раскалённое. Пара вертолётов, как лебеди, в небе. Один упал на землю, другой кружит над ним, не улетает.

«Видите? С юга идут бронетранспортёры!» – в наушниках голос прикрывающего капитана Бузина.

– Сейчас узнаем, кто! Кто такие? – командир Малышев сжал приклад автомата, распластавшись по горячей пыли. – Круговая оборона! Стрелять по команде!

Бронетранспортёры, словно голодные тигры, с рыкающим лязгом стали приближаться к вертолёту. Приподнял голову. Неужели наши? Или чужие? Бронетранспортёры остановились. Солдаты в панамах спрыгнули.

– Наши!

– Свои!

– Ребята? Свои?

Окружили вертолёт, залегли цепью, поставив пулемёты стволами в сторону зелёнки. Круговая оборона усилилась. Но в «зелёнке» была мирная тишина. А солнце палило землю, словно объявило войну людям, за то, что люди убивают друг друга.

Огненное солнце праздновало своё торжество над всем живым. Тишина. Наслаждаясь покоем, Малышев и Пашкевич, зашли в горячую тень вертолёта, отдышаться, прийти в себя. Но борттехник взял ветошь и начал протирать прицел. А Малышев прикрыл глаза – несколько минут сна вернут силы. Он научился засыпать сразу, мгновенно. Коровы разбрелись по лугу, роса сверкает золотом, мох мягкий на кочках, как подушка, спать, спать. Мальчик спал и видел, как всё выше и выше поднималось солнце и согревало озябшее лицо. Мальчик проснулся, видит, он сидит на кочке. Он вскочи и побежал. Он ищет стадо. Бежит, бежит, а никого не видно. «Дед!» – крикнул мальчик и проснулся. Вертолёт, песок, чёртова скала, война. От войны опять стало скучно, и он опять заснул.

Проснулся – на него сквозь прищур глаз, словно в прицел винтовки, смотрел Коба Иосиф.

Вот он работе, в своём кабинете, рядом – писатель Миша Сидоров.

– Я сейчас министром обороны был бы. Всё к тому шло. Вот была заваруха! До сих пор, через двадцать лет, не расхлебаем. Горбачёва бы сюда!

– К ответу!

– Сталина заказал. И повесил Сталина! Демократия, выборы могут быть только в деревне, где все друг друга знают. А как в городе выбирать? Кто обманет, тот и пройдёт?! Какие могут быть выборы, если никто никого не знает?! Я почти генерал и почти министр обороны был.

– В советское время идеология была революционной, а режим контрреволюционный, – сказал вслух афганец, выходя из воспоминаний, словно из боя с жизнью.

– Как это? – удивился писатель герою нашего времени.

– Про Павку Корчагина нам задавали в школе читать, Ленина сдавали в летном училище, а в жизни, кто правду скажет, того или в тюрьму или в психушку. А правда была в том, что номенклатура жила по одним законам, а народ по другим. Пропаганда была коммунистической, номенклатура и жила при коммунизме. А простой рабочий тридцать лет стоял в очереди на квартиру. А потом даже продать её не имел права. Вот вам и права. Не люблю я этого, когда говорят одно, а делают другое. …Приятно, когда засыпаешь на лесной опушке от тепла восходящего солнца, не правда ли?

Глава 5. Ясная поляна

Спустя десять лет после Октябрьской революции создали в Центральной лесостепи заповедник, чтобы природа не была брошенной, как вдова. И начали разводить бобров для придания природе советского направления. Атлантический океан приносит влагу и тепло умеренно, летом жаркое только относительно Валаамских островов, зима умеренно холодная. Снега до сорока восьми сантиметров. Почва не всегда промерзает.

Музей обновили спустя двадцать лет после Августовского переворота 91 года. В интерактивном освещении чучела словно инопланетяне, в «живых» позах. Андрюша смотрел на чучел и хотелось ему потрогать, и он ухитрился коснуться, но тело птиц было мёртвым.

Ветер с юго-востока и юга, а летом и северо-западные ветры.

Тут и слабоволнистая равнина, понижающуюся с востока на запад к Усманке и Ивнице. Усманка – это цепочка слабопроточных озер с заболоченными берегами. Усманку наполняют воды речушки: Девиченка, ручьи Шеломенский, Ямный, Дедовский, Приваловский. Водосборная площадь Ивницы занимает до половины территории заповедника, имеет довольно широкую сильно заболоченную пойму. Бугристо-0грядовой рельеф. Множество котловин выдувания создают много травяноосоковых болот.

* * * * *

Проталины на склонах, казалось, были похожи на улыбку земли. Скворец прошёл важно по жухлой с прозеленью траве и взлетел на дерево, где ждал его другой серый-друг. Заливаются пересмешники, то поют, то свистят, то по-кошачьи мявкают.

В середине апреля снег только в тени, лужи, ручьи оживляют землю после долгого зимнего сна. Зяблик выводит свою песню, призывая лето . Весной оленям, как и людям, нужно восполнять силы. Грибы, лишайники, плоды, ягоды – всё идет в пищу благородному оленю. Питание может меняться в зависимости от того, какой урожай был в предшествующий зиме год. Но главное лакомство — соль, добывают её на воле на солонцах. Лижут соль, грызут землю, которая полна минеральными солями, пополняют недостаток минералов в организме, пользуясь минеральными источниками. Соль лежит у нас свободно. И корма ешь не хочу. Но сурки подрыли землю под бетонной оградой и ушли от соли, от корма лёгкого, от неволи.

С особой тщательностью готовились к царской охоте. В качестве царя ждали губернатора.

Бомжей накормили, чтобы они не попрошайничали.  Три диковинных зверя, по характеру свиньи, но в кабаньей шкуре, реальное воплощение фантастически химерных зверей Борхеса.

Миша Сидоров – адвокат-писатель – не был в числе приглашенных и ехал не на праздник, а на работу. Он хотел встретиться с пятикратным чемпионом Олимпийских игр Дмитрием Саутиным. Мишу знакомые звали Мент, и он сам себя называл царём тафиев Ментом, ему уже пятьдесят, и царство ему бы не повредило. Как он узнал об этой заповедной сходке человекоподобных богов или богов в человеческом образе, он тотчас спустился с высокого Олимпа на землю и поехал в заповедник. Проза была для него отдушиной от судейских дел. Повестки из суда в судейской чёрной папке, которую брал с собой. Труп мальчика нашли в заповеднике, и фотографии по этому делу лежали у него. Вот они и ехали по этому делу.

В заповеднике Миша должен был увидеться с некоторыми людьми, которые его ой как интересовали. Близкие не верили, что он  может соединить две профессии, адвоката и писателя, но он с судами расстаться не мог – нужно было поддерживать финансами двух сыновей и достойно содержать жену, а со второй – уже заболел графоманией. Самый великий графоман, Лев Толстой, был для него эталоном успеха и прозорливости.

– Я перечитал «Анну Каренину» третий раз, – Миша любил себя в литературе, дома у него висел портрет в полный рост. – А граф Толстой переписал её двадцать пять раз.

– Вот бы взглянуть на эти черновики Лёвы.

– Черновички-то зачем? – усмехнулся Эдик. – Для дела? Или для сценария?

– Да обыкновенная она наркоманка, а не модернистская феминистка, эта Анюта. – Усмехнулся Миша-адвокат, подавляя в себе Мишу-сценариста.

– Наркоманка? – не поверил Эдик, поворачивая налево. – Ты что?

– Лёва вам трижды об этом повествует. После родов врачи морфий вводить не хотели, но ввели, жизнь спасли. Зависимость от наркотиков возникла.

– Сахар тоже наркотик. И ферамоны наркотик.

– Пока заграница спасала, Анюте всё с рук сходило, а в Россию вернулась и тут… На тебе! Тоску заглушать.

– Она книгу написала. Для детей, – заметил Миша и повернул направо. – Она писательница.

– Не знаю, про книгу я не заметил. И курила она, и пила, и наркотики. А муж? Да разве спасёшь. Вечером двойную дозу приняла, а утром под поезд бросилась. Поэтому и самый читаемый роман в мире сегодня. Предупреждение.

– У неё же муж ребёнка отнял! А Вронский её болезнью воспользовался. – возразил Эдик. – Это социальный роман. Нельзя сводить всё к наркотикам.

– Наркоманке ребёнка оставлять? Ты что? Не знаешь, сколько детей гибнет. Трупики по всему заповеднику весной оттаяли. Хорошо няньки и кормилицы были, а то бы она его где-нибудь в экипаже забыла.

В Ясной Поляне Миша был трижды, последний раз осенью на международном конгрессе переводчиков, сам он не переводчик, но представился такой случай, и он его упустить не мог (тут уж сработали адвокатский опыт и интуиция). Особенно поразил его  карлик-француз, русский по бабушке, исход дворянства из России в семнадцатом году. Он ехал на перекладных, то маршруткой, то автобусом, приехал в первый день, но уже после того, как все разместились и перезнакомились, да и, видно, эта братия была знакома давно.  У него была семёрка. Он хотел купить настоящую машину, но только наберёт, жена или сыновья как-то так ловко найдут причину более важную для семьи. «Никогда, – сказала жена, когда он заговорил о скоростной иномарке. – Мне нужен живой муж, а не труп и не калека». А женился Миша рано. Учился по воле родителей сначала в Высшей школе КГБ, затем на юрфаке, а когда стукнуло 33 – возраст серьёзных поступков, – рванул, тайком от жены, от сына и дочери, во ВГИК. И поступил на сценарный. С этого дня у него началась двойная жизнь: виртуально-литературная и реальная, с расследованием убийств. «Мент-фантаст!» – смеялись друзья, когда выпивали после удачно завешенного расследования.

Вдруг при въезде в заповедник машину остановили гаишники.

– Здорово, мужики! – Миша показал удостоверение.

– Пускаем только по спецпропускам, – человек в камуфляже невольно положил руку в правый карман.

– Там столько моих трупов. Вы что, ребята?

– По вашему удостоверению не можем.

– Я же мент. Сказать о своём плохом настроении – как хрюкнуть.  Ты царь тафиев?

– У нас ждут губернатора.

– Я дело расследую. Ребёнка нашли в лесу, новорожденного. Выбросили ночью. Крысы  погрызли, но он жив. Я расследую это дело. Позвоните, я поговорю.

Пропустили в землю заповедную, к прекрасной Усманке. Бор миновали, дубраву, напоминающую нагорные дубравы, проехали. Усманский бор вспоминает как строился военный флот при Петре I.

– Изреживание древостоев и замена сосны дубом и березой.

– После эксплуатация Усманского бора была за счет дуба и березы и сохранения сосны.

– Сегодня лес молодняк: коренные – дубняки, сосны и ольшаники, производные – дубняки на месте сосняков, осинники и березняки, и частично – сосны.

– Леса природные. Дуб спутник сосны, второй ярус леса.

– У леса тоже много этажей.

В траве лишайниковых и зеленомошных сосняков много лишайников и мхов, они ковром прикрывают почву. Сосны искривлены, с торчащими в разные стороны сучьями.

– Дубово-черничные сосняки с осокой. Кроваво-красная герань, скирда, горная петрушка, вероника седая и другие боровые растения.

– А от степи, что осталось?

– В восточной части – коренные дубравы. Встречаются дубняки осоковые.

– А берёзы?

– Кроме коренных типов растительности – боров, сложных боров и дубрав в заповеднике распространены производные дубняки, осинники и березняки на месте коренных дубрав.

Рассказывал экскурсовод.

На деревянных прилавках, как в стародавние времена шла полным ходом барахолка: продавали цветы декоративные, бумажные, глиняный голубь, птичка-свистулька.

– Хочешь посвистеть, соловей-разбойник? – смеялся глазами Виктор.

– А ты дашь? – сияли глаза мальчика.

– Бери! И садись, я тебя нарисую. Ты свисти, а то без тебя народ неполный.

– А ты деньги брать не будешь? А то у меня денег сегодня нет ещё. А без денег, говорят, что я бессовестный.

– Совесть не сама просыпается, совесть надо воспитывать.

– А надо мной все смеются, а я не обижаюсь.

– Великая заслуга Платонова – юмор. Как зарождался юмор в ранних произведениях 20-ых годов? Культурная жизнь города – богатая почва: соединение несоединимого. Дикое поле, казаки и москали: три народности замешивались в одной культуре.

– А почему дикое поле?

– Свободное. Ничейное.

– Как у оленей?

– Мальчик! Сентиментальность – гибель мысли, – пробурчал художник, словно сам себе. – У нас другие эстетические принципы. – И стал работать, будто мальчика и не было.

Художник предлагал свою неповторимую живопись повторить: он предлагал прямо здесь сесть на раскладной стульчик и он с натуры брался написать ваш портрет за полчаса. Заповедные обитатели смотрели, посмеивались, но не садились.  Буйная неудержимая экспрессия остановила губернатора. Избушка со времён Пугачёва. С избушку старушка «рашен бабушка». Слово «бабушка» чисто русское, его понимают без перевода. Если ты старше пятидесяти, ты уже не женщина, а бабушка, твоя жизнь переходит в дожитие, а краски одёжек в черно-белые тона.  «Рашен бабушка» сидело среди матрёшек в смешении народности и реалий быта. Разрушалась старая эстетика. А что рождалось? Юмор, парадокс?

…Торжественная часть завершилась, женщины на шпильках сели в иномарки и исчезли неизвестно куда. Миша с Эдиком присоединились к компании охотников, где травили байки.

Эдик завладел вниманием охотников:

– Сидит Миша в скрадке. Налетают гуси! Вскидывает он двустволку. Слетаются. Он прицеливается. «Этих двух первыми выбью, а ту тройку – следующим». Щелк – осечка! А! Патроны? А! Забыл вставить. Миша ржал, чуть рожа не потрескалась.

А на прошлой неделе впятером на гусей ходили. Сморим, гусь прогуливается по стрелковой линии. У разлива пять стрелков. Бах! Мимо. Бах-бах! Мимо. Бах-бах-бббах! Двадцать четыре выстрела… И гусь улетел. Расстояние до гуся нормальное, в меру отдалённое, но я попрощался со столь отважным «штурмовиком», он, видно, броню приспособил.

Среди охотников был мальчик. К нему привыкли, и давали вкусненькое.

* * * * *

Андрюша Громыко спросил старого егеря:

– Дедушка, ты всегда был бедный?

– Раньше у нас не было ни бедных, ни богатых. Потом вдруг люди сошли с ума. Начался дикий делёж. Много погибло в этой войне. Теперь я бедный, потому что победили богатые. Но они не виноваты. Была такая война.

– Дедушка, а если бы меня взяли в богатую семью. Но. Но, я должен бы жить без матери. Ты бы отдал меня?

– Слишком тяжёл был мой путь. Я не смог помочь моей дочери и моему сыну.

– А без мамы, ты думаешь, мне бы было легче?

– Когда человек на дне, это иногда кончается смертью. Знаешь, когда утка чувствует опасность, она ныряет, хватается за корни и не всплывает. Моисей был приёмным сыном. Мать сплела корзину и пустила его по Нилу, и его подобрала королевская дочь.

– А моя бабушка не сплела корзины и не пустила по Нилу. Моя бабушка была в Москве, там встретилась с Андреем Громыко и родила дочку.

– Андрей Громыко – это ты?

– Это мой дед. Дипломат Андрея Громыко.

– Дипломат? А ты пастух?

– «Миссия, миссионер» слышал он не раз в свой адрес и в серьёз и в шутку, и от доброжелателей и от завистников, которые превращались в скрытых врагов. Но на врагов он старался не тратить жизненные силы. Он вспоминал свою бабушку, с которой ходил по грибы, он говорила ему так: «Смотри, в лесу сколько поганок. Если ты будешь их трогать, им кланяться, то и руки запачкаешь ядом, и не найдёшь хороших грибов. А ты их обходи и не замечай. Иди, ищи хорошие, а на поганые не гляди, будто их нет». Так по завету предков он и старался искать друзей, хороших, не отравленных ядом зависти и злобы. Он возглавлял МИД более двадцати восьми лет.

* * * * *

Серые лесные почвы пахнут мочёными яблоками. В поймах рек – солёными огурцами. Усманский бор – флоры тысяча видов. Разнообразие флоры благодаря переходу от лесной зоны к степной. Черника, брусника отдельными куртинами, по краям сфагновых болот и ольховых топей  – папоротник. Можжевельник, бересклет бородавчатый и европейский.

Графский заповедник восемьдесят лет принадлежал народу. Это было место, где запрещено нахождение людей. Это привлекало животных покоем и обилием пищи. Насекомоядные млекопитающие самые древние в европейской части. Было пятьдесят семь видов млекопитающих, в Красную книгу занесены выхухоль и гигантская вечерница. Русская выхухоль просуществовала тридцать миллионов  лет, а сейчас исчезает не столько от американских норок, сколько в сетях рыбаков-браконьеров.

Лоси явились недавно и пасутся в ольховой пойме. За лосями пришли и кабаны.  Поют скворцы, пересмешничают. С мая соловей поёт, лето зовёт.

– В Красной книге – степной лунь, большой подорлик, скопа, змееяд, могильник, беркут, орлан-белохвост, балабан, филин, большой кроншнеп, европейский средний дятел, обыкновенный серый сорокопут.

– В тёмных глухих сосняках сойки, а в светлых – дрозды-дерябы. Прямо на земле в кустарнике гнезда козодоя и пеночки.

Птиц почти две сотни видов. Он мог их перечислять долго.

Фауна гнездящихся птиц смешанного леса богата и разнообразна. В кронах деревьев гнездятся балабан, ворон, осоед, ближе к опушкам – чеглок, канюк, могильник. В старых лиственных деревьях с большими дуплами обычно гнездятся неясыть и клинтух, а на участках со спелыми и перестойными осинами – пестрый дятел, вертишейка, поползень,  синица.

– Мухоловка-пеструшка почти последняя возвращается.

– Горихвостка и малая мухоловка.

В старых ольшаниках ежегодно гнездятся черный коршун, серая цапля. В березовых и осиновых насаждениях обычна гаичка, в пойменных лесах многочисленна горлица, черный дрозд, белобровик. Чечевица – яркая грудка, нежный свист. Иволга в берёзах грустит.

– Камышевки устраивают гнезда среди тростника, в луговах и кустарниках – речные сверчки, болотные камышевки.

– В тростнике есть погоныши, камышницы, малые и большие выпи, болотные луни.

– В обрывистых берегах роют норы береговые ласточки, зимородки и золотистые щурки, а на пологих песчаных берегах гнездятся кулики.

– В береговых зарослях прячется камышовая овсянка, речной сверчок, болотная камышевка.

– Девять земноводных: медянка, болотная черепаха и краснобрюхая жерлянка, и северной зоны – живородящая ящерица

– Семь видов пресмыкающихся.

– Беспозвоночных более десять тысяч видов. В Красной книге красотел пахучий, жук-олень, пчела-плотник, мнемозина, дозорщик-император, гладкая бронзовка.

– Стрекоза-дозорщик, обыкновенный богомол, красотел-инквизитор, жужелица.

Глава 6. Монастырь

Всю зиму Светлана вспоминала дни в заповеднике и ждала весны. Ежедневная работа с больными детьми доставляла ей моральное неудовлетворение, потому что не было лекарств, оборудование устарело, болезни запущены. Дети ещё как бы часть природы, а не социума, а не берегут. И вот солнце стало подниматься выше, зазеленела первая травка. В первые дни мая на выходные не выдержала, села в автобус и поехала за город.

На полянах звёздочки цветов белыми россыпями, словно по покрывалу узор. Дуб трёхсотлетний ещё был мрачен и сер, как грозовое облако. Берёзки распушились.

Молодая монашенка звонила на улице. Несколько колоколов находились возле храма под небольшой крышей. Светлана залюбовалась на девушку. Гуляла в ландышевых кущах.

Зашла в церковь. Свечу Святителю Тихону Задонскому затеплила. Разглядывая старые и новые иконы, вдруг замерла: на неё смотрели лучистые глаза не Сергия Радонежского, а брата Сергея. Где он? Тюрьма? Когда она была на суде, она поверила судье. Она хотела сомневаться, не верить, но брат признался во всём. Пятнадцать лет режима. Прошептала молитву. И вдруг ясно, отчётливо увидела брата перед собой. «Я не виновен», – улыбнулся кротко он. «Меня пытали, мне угрожали. Я терпел. Но когда сказали, что разберутся с тобой, если я не скажу следователю то, что они заставляли меня выучить наизусть… Я… Я не виновен».

Вышла из храма и пошла в храм природы: к трёхсотлетнему дубу у реки. Вернулась по дороге, которая вела на улицу заповедных жителей. И возле бревенчатого дома увидела мужчину, что-то работающего на самодельном верстаке. А перед домом три клетки металлические. Кролики видимо? И ей захотелось взглянуть на кроликов поближе. Она подошла.

– Брат? – не поверила своим глазам. – Сергей?

Подошла близко-близко, а дотронуться не может, словно боится, что он исчезнет. Нет, это не призрак. Это её единственный родной брат.

– Ты? – Она узнала родные глаза брата.

– Да я! Я! – он показывал ей грязные от железок и мазута руки. – Как тебя обнять? Испачкаю боюсь!

– Сергей! – вдруг она закрыла своё лицо руками и заплакала.

Он грязными руками прижал трясущиеся плечи, пытаясь успокоить сестру, как в детстве.

– Видишь, я кедры посадил. А то жизнь была, как потерянный дар.

– Да.

– Через тридцать лет первые орешки даст.

– Я думала здесь зайцы, кролики. Подошла посмотреть.

– А здесь не братец-кролик, а братец-кедр! Я привёз из тайги.

– Мама не дожила!

– Ты знаешь, как я вёз эти кедры?

– Почему ты не позвонил, когда освободился?

– Телефона не было. Мне обещают 840 тысяч рублей. Хотел дождаться, а потом позвонить.

На коне белом въехать? Но ты же брат мой. Мне ты нужен, а не твой конь. Я писала тебе три раза в неделю.

Твои письма не доходили. Прости. Это не дом отдыха. Вот будут деньги, заживём! Я куплю здесь угодья и буду разводить благородных оленей.

– Какие деньги?

– Компенсация морального вреда за то, что меня пытали. Если бы не били…

– Почему не позвонил, когда подошли трое? Почему не говорил на суде, что били? Я – врач!

– Детский. – по-мальчишески улыбнулся. И тут же серьёзно: –  Они скрутили. И в наручники меня сразу. Я стар, чтобы драться и оскорблять.

– Менты-полицаи?

– В штатском. Воткнули в «Ауди». Потом пытали электричеством. Подвешивали.

– Где? Как?

– На ломе. В полиции. А бутылкой по голове самый простой приём.

– Не верю!

– Мне?

– Прости, брат!

– У них была свидетельница. От боли я терял сознание. И признавался, признавался во всём.

– Как признавался? Ты же не убивал! Признался? Наказание без преступления?

– Это в книжках у Достоевского всё сходится. А в жизни или преступление без наказания, или наказание без преступления. Один парень помог. Его адвокат вытащил. Он про моё дело рассказал. Я за моральный ущерб адвокату отдал. Зовут его Большой Медведицей.

– А фамилия?

– Самая простая. Миша Сидоров. Большая Медведица раскопал, что детали показаний не попадали под описание преступление, за которое судили. Следователя другого запросил. Когда дали другого. Он мне сразу поверил.  Как думаешь, два моих ребра стоят 20 тысяч евро?

– Серёжа…

– Большая Медведица дошла до Европейского суда. Он просил полтора миллиона. Я обещал ему миллион или все. В 2010 году больше сорока тысяч было обращений в Страсбургском суде.

– Вот и люби Родину! А она нас не любит. Ведь Родина – это не только берёзки, и не только речки, это люди! Каждый конкретный человек! Родина – это люди!

– И кедры.

– Серёжа! Мой Серёжа. Прости.

– Бог простит. Бог – это тоже, наверное, люди. Я в такого Бога верю. В человеческого. Один из тех, кто надевал мне наручники, стал не большим, но уже начальником.

– А помнишь, как ты меня учил плавать? Помнишь нашу речку?

– Помню, – он из нового окна наблюдал, как три кедра под металлической решёткой, как кролики, смотрели на них.

– Помнишь, как мы…

– Всё помню. Дом этот брошен, мне разрешили лето пожить здесь. Я подремонтировал, крыша не течёт, окно вставил новое. Тут браконьеры выбили, я им оленя не выдал.

– Это же заповедник, здесь не охотятся.

– Здесь и охота, и сделки, и бал кушаний из дичи, и кладбище ангелов. Сейчас сажают за социализм, как раньше за колоски. Послушность масс

– Кладбище кого?

– Сестра, я стал оппортунистом. Наступило время оппортунистов. Ты хочешь позвать меня назад в социализм? Ты зачем приехала? Не возбуждай воспоминаний. Ты же любишь меня? – он невольно выругался матом, и отошёл к окну.

– Так любить тебя, как я, тебя никто не может. Ты ругаешься.

– Мат – это трудный язык пролетариата. Я был в тюрьме, там человечность сохранили.

– Только в трудных условиях человечность и сохраняют.

– Ты вперёд женщина, потом человек. Зачем ты вся плачешь?

Она подошла к единственной полке, перевернула книгу:

– Андрей Платонов? Его никто не читает.

– Я – никто!? Вы изгоняли из сочинений повторы, юмор, сатиру, абсурд, вы хотели, что бы все мыслили чётко и одинаково, как в директивах.

Глава 7. Май. Заповедник. Художник, Андрюша, Чувихин, отец Андрей.

С электрички народ шёл с рюкзаками, спальниками. Омывали ноги в реке. Пили из колодца, как в старые добрые времена. Поэты, простолюдины и художники расположились на зелёном газоне. Рядом с картинами стоял взлохмаченный возбуждённый мужчина. Прошла Зоя, пропела голосом Пугачёвой: «А под окном, чуть дыша, бедный художник стоит». Гуляющая нарядная публика одарила художника улыбками. Её мать никогда не была одинока, она своим актёрским чутьём угадывала мужчину, которого можно было сделать своим гражданским мужем.  Зоя остановилась, прижала к подбородку кулачок, поджала руку под локоток. Она принимала тот образ, который в ней хотел видеть мужчина. Мужчина со своей грубой любовью были нужны ей, как хозяин в домострое. Она всегда хотела быть женой, и чтобы рядом было сильное плечо. Она уехала из одного маленького провинциального городка в другой, взяв с собой шестилетнюю Зою. Её обворожительный «маркиз-художник»  Новый пап-маркиз носил Зою на плечах на этюды, писал её с натуры. До выпускного вечера… Вечером, когда прозвенел  последний звонок, Зоя прибежала домой без платья, пьяная, бросилась к отчиму. Утром искала она свою одежду во всех углах. Маркиз-художник выжидал исход борьбы великодушия и рассудочности между матерью и дочерью. Мать, боясь, что дочь станет наркоманкой, пожертвовала своим счастьем с мужчиной, которого она ещё продолжала любить как женщина, но не уважала, как человека. Она уехала в большой, миллионный город.

…Зоя тоже приехала по узкоколейке. По отчётным документам ещё при советской власти здесь числилась новая двусторонняя железная дорога, кто-то и тогда забивал стрелку в свой карман. Но так как по узкоколейке ездили теперь только пенсионеры и обедневшие жители прилегающих сел, то деньги на строительство уехали в другом направлении, кто-то стрелку перевёл в свой карман. Она имела одну особенность, она, если прилипала к мужчине, то обогащалась его опытом жизни, знаниями, кошельком. Её университеты – это её мужчины. Зоя, как занесённая мусорным ветром цветок кентавра – василёк, цветёт мелкими синими цветочками, но в хлебных посевах, пшеницы и овса, приносит только вред. Если бы её больше повезло, она могла бы возглавить какой-нибудь департамент в администрации губернатора и быть полезной Отечеству. Но как только она поднималась на достаточно высокую ступеньку, ветер неудач сбрасывал её опять на землю.

Зоя прошлась перед художником по травяной дорожке, как по подиуму. Она позировала, крутилась перед этюдником. Ей уже под пятьдесят, но на вид сорок. Полотно притянуло её внимание. Она заглянула из-за плеча художника, словно мастер на картину своего ученика.

­­­– Брось, – засмеялась Зоя, закручивая прядку волос на палец. – Это не твоё?

– Я всегда довожу начатое до конца, – говорит Виктор, и чувствуется особая собранность даже в голосе, крепость звука.

– А ты можешь по фотографии определить родство?

– Родство душ?

– У меня есть фотография отчима, мне говорили, что он мой отец.

– А он сам, что говорил?

– Он однажды сказал: «Я тебе не отец!»

– Значит, не отец.

– А ты можешь написать портрет моей подружки?

– Тридцать тысяч, – он внимательнее смотрел на свою спутницу, словно схватывая то, что оживит её образ на полотне.

– Мне? «Снятся людям иногда голубые города…»

– Что ты поёшь? – резко оборвал художник.

– А кому ты продаёшь?

– Тому, кто приходит.

– А к тебе часто приходят? А ты можешь что-нибудь сделать сейчас, быстренько.

– Кое-как я не делаю. Если я делаю, то основательно, а не как Фуфло.

* * * * *

Во время весеннего половодья в пойменных лесах появляются пролетные утки, кулики-черныши, белые трясогузки, журавли. Заповедник за последние двадцать лет бешеного безумного капитализма стал для простых людей резервацией, для сыновей губернатора и олигархов салоном Анны Павловны Шерер. История про бедных и богатых повторяется, и долго ей не будет конца. Сюда приглашали тех, кто нужен для развития бизнеса. В заповедник съезжались на праздник и почётные гости, чиновники и простые жители дикой природы, которые призваны были обслуживать гостей. В заповедные уголки пускали по спецпропускам.

Ивница и Усмань, как две сестры одной большой матери-реки. Удивительный придолинно-террасовый район – эту сплошную пойму речушки и ручейками заполнили живительной влагой, и только отдельные островки возвышаются над морем из зеленого разнотравья. Лишайник и мох поднимаются по стволам вековых  сосен. Вереск.

– Смотри! Ёж.

– Перезимовал? Ёж обыкновенный не любит суровой зимы.

– И купил себе народный лес с охотничьими угодьями.

– Министр сельского хозяйства!

– Сосны-то у нас какие! Вековые! Старейшая посадка сосны дичками, выкопанными в лесу – корабельная роща с превосходными мачтовыми стволами, им почти полтораста лет. Тысяча разных растений, кажется, дышат, шепчут, вздыхают: «О!» – сказала сосна, и её ветка, дрогнув, высоко поднялась вверх.

– Белка?

– Полста прыгающих и бегающих животных здесь: лось, кабан, бобр.

– И благородный олень.

– Почти два десятка разных змей, лягушек, черепах.

– Которые пресмыкаются?

– Почти две сотни названий птиц.

– Запомнил?

– А насекомых более полутысячи.

– Раньше в нашем краснолесье и глухарь был. Сосна – царица краснолесья.

* * * * *

Схлынуло половодье, пронеслись мимо утки.  В лесах остались только гнездящиеся. В кустарниках по сырым местам гнездятся чечевицы и садовые камышевки, а по опушкам на земле – садовые овсянки, лесные жаворонки, лесные коньки и обыкновенные овсянки.

Отец Андрей служит в сельской церкви и в тюрьмах. Он знает убийц, насильников, воров, но знает и безвинно пострадавших. Реставрация капитализма началась с разрушения до основания заводов, колхозов, школ, детских садов. Это тот капитализм, которым пугали?

В век атома и космоса кому захотелось крепостное право? Ленин всё ещё стоял на своём пьедестале на площади, а партия сменила название из КПСС на Единую. Раньше правящая партия сажала в тюрьмы тех, кто не верил в то, что построен развитой социализм.

– Двести миллионов надо собрать в епархию, – сказал отец Андрей, прибавив газ на повороте. – А я хотел вам помочь книгу издать.

– Губернатор поддержит, – тихо сказал Чувихин, он боялся прослушки. – И ты, сколько можешь, дай. От двухсот миллионов двести тысяч отщипнуть, никто не заметит, зернышко из элеватора.

– Губернатора вызывали в Москву. Он обещал Владыке. А деньги нам выбивать. А люди всё труднее и труднее отдают деньги. Кризис мировой.

– Кризис? – Чувихин улыбался широко растянув угодливые губы. – А нам что их кризис, у нас свой заповедник, нетронутый.

– Христос выгнал их храма торгующих.

– Выгнать, а деньги взять, – едва заметно улыбнулся Чувихин, больше всего он в себе ценил чувство юмора. – Светила света.

Они ехали в заповедник, на котором будет сам губернатор. Андрей любил светские праздники, и теперь с удовольствием ехал в заповедник, зная, что там будут интересные люди, среди которых мог быть и его отец. Праздники не отвлекали его от того настроя, которого требовала его служба. Он стал священником по просьбе матери.

– Разрушено восприятие Бога, принятие Бога. Семьдесят лет государство боролось с Богом. Революция – это хорошо: учили народ семьдесят лет. Достоевский – это революция в культуре. Разночинцы – это революция. Революция 91 года, 93 года: смена власти как революция.

– Но Пушкин ещё не революционер.

– Шла кавказская война, описанная в своё время Львом Толстым, и мать его не хотела отпускать сына на эту бойню в чужие горы, где каждый камень мог стать ему могилой.

– Деньги всему голова. Сейчас время, когда хлебы превращают в камни, и лучше в золотые. Вот и дороги выкладывают, как площадь, булыжником. И женский монастырь, скит, денег просит на камин. Храм вернули церкви, отремонтировали. Теперь в нём живут насельницы. Человек быстро привыкает к хорошему.

– Хорошо, – Чувихин облизнул большие губы. – Ты в когда монастырь ездишь?

– По средам обычно.

– И как монашки?

– Это беженки и переселенцы. Мне тридцать три года, у меня двое сыновей и жена.

Андрей верил в существование Бога-отца не больше и не меньше, чем его прихожане. Служитель церкви видел, что он нужен людям, и совесть его не была отягощена, когда он на пожертвование купил себе девятку «Жигули», грузовик и иномарку. Андрей и в Союз писателей вступил.  Чувихин охотно поддержал работника церкви. Чиновный писатель, который сделал себе карьеру тем, что писал доносы на писателей, умел ладить с теми, кто был полезен. Он должен будет сказать речь от интеллигенции. Когда-то он получил премию от советского журнала «Крокодил», но зубоскалить перестал, когда занял пост помощника губернатора по культуре. Свой дар закопал в землю, сухую, каменистую.  Журнал закрыли, и смеяться над властью стало опасно. Людей не судили, не сажали, а они просто исчезали, и их уже не находили.

Андрей увидел, что в джипе, который его обгоняет – Олимпийский чемпион. Отец Андрей приветливо просигналил и уступил трассу.

Олимпийский король! Отец Андрей узнал, что Дима ещё мальчиком полюбил заповедный лес. Прадед был лесником в здешних местах. А были эти заповедные места Рязанской епархией. До Петра Великого были здесь дубы-великаны, леса непроходимые – Уманские или османские джунгли. Пётр леса вырубал. Степные ветры стали гнать его паруса на юг, расширяя границы. В советское время на месте дубов посадили сосны, и теперь украшает въезд в заповедник сосновый бор.

– Заповедник – это «остров» природных экосистем в окружении сельскохозяйственных систем. Волков только перебить.

– Волка не троньте!

– Не тронь! Фауна! Южнотаёжная подзона и степь! И косуля, и лось, и кабан, и благородный олень!»

Солнечные поляны, светится золотом кора сухая сосновая. Шишки сосновые щёлкают, словно мыши грызут.

Он остановил машину, съехав по грунтовой дорожке вправо. Вышел. Лес – другой мир. Он помимо церкви в деревне ещё обслуживал тюрьмы. Служил утреню и вечерню в комнатках с иконами, исповедовал, соборовал, причащал. Вначале ему это казалось странным, диким, потом привык. Люди благодарили.

– Щедрые подарки родственников.

– Душа у всех человеческая и у тех, кто по эту сторону решётки, и у тех, кто на другой стороне.

– Всё в лесу  гармонично, всё живёт по вечным законам. Дубы, дубравы плющом увиты, словно изумрудной цепью. Сложные сосновые леса: и карельская сосна, и древнерусская, и даже ели. Поймы рек – ольшаники, черёмуха, осинник, березняк. В надпойменных террасах такие густые осинники, что только косули с тонкими ножками, как у балерин, мелькают. Ясень развалился, растопырился, может сто лет держится за землю когтистыми корнями. Клён остролистый, клён полевой, клён канадский, как называют его местные жители. Липа – пчелиное дерево. А подрост зелёный, весенние краски и осенью: ясень, вяз, липа, дуб, клён остролистный. В густом подлеске – лещина, бересклет, черёмуха.

Приход в Троицке за семьдесят километров от монастыря. Сюда он едет на месяц, прежний настоятель здешнего скита был убит тремя ударами ножа в спину. Бывшему настоятелю было тридцать три года, отец его был помощником самого богатого депутата в области. Ещё не прошло сорока дней и отцу Андрею всё казалось, что душа усопшего где-то рядом, среди этого дивного леса. Этот старинный заповедник возбуждал в его памяти все сказки детства, были и небылички, которыми так богата жизнь крестьян. Небылички были поэтическим миром, не вытесняемые современной городской культурой. Люди в лесу, в заповеднике были как беженцы, скрывающиеся от нашествия техники и цивилизации. Дороги здесь до сих пор были грунтовые и в дождь непроходимые ни одной машиной кроме трактора и лесовоза, который иногда присылали за лесом.

– Пишите ваши рассказики на церковную тему, а ставьте мою фамилию. С нас требуют.

– А стиль?

– Стиль…

– Узнают.

Отец Андрей испытывал радость, вспоминая, что он теперь член писательского союза, в который отец рвался всю жизнь. Чувихин как-то это устроил, что большинство из пятидесяти пяти проголосовали «за».  Чувихин работал и в комсомоле, и в издательстве и даже под губернатором. Говорят, давно был стукачом. Говорили, Алексей Прасолов от него пострадал. Не смотря на операцию по удалению половых функций, он оставался на плаву, и старался изо всех сил не терять влияние на влиятельных людей.

Он крутился около отца Андрея, а тот любовался лесом.  Монастырь этот был известен ещё со времён Тихона Задонского.

Отец Андрей видел, как его принимают, он радовался как ребёнок, которому сразу дали столько необыкновенных игрушек, люди ему в детстве казались человечками-игрушками, изобретёнными каким-то очень умным учёным. В театре юного зрителя посмотрел он с одноклассниками «Голову профессора Доуэля», с тех пор и начал сочинять, у других мальчиков прошло, а он так и прозвали фантазёром.

Он, улыбаясь, говорил атеистам:

– Человек, помоги себе сам. Но разве может себе сам помочь слабое создание?

– Красив лес.

– Так говорил Бетховен. И мы приспособлены к этой природе, к этой погоде. И мы – разумные существа – наслаждаемся красотой. Как много нам дано: любовь, красота и свобода! Так будем же в знак благодарности счастливыми, чтобы наш создатель был рад за свое творение.

Глава 8. Май. Дом творчества. Исай. Андрюша Громыко, Егор, Феликс.

Исай в санатории бесплатно жил постоянно, он бывший депутат. Купил второй дом под Москвой и завёл гусей. Гусям пруд он обсаживал кустиками ивы. Сын его торговал мясом с заповедника. В санатории Исая принимали как поэта-фронтовика.

Исай в шестнадцать лет побежал догонять фронт, который был далеко от города, а до Битюга и вовсе не дошёл. Мальчишке было обидно, что настоящей войны он не видел. Фронт отодвинулся далеко на Запад. Удалось ему повоевать или не удалось, он и сейчас толком не вспомнит. Он шутник, придумщик и плясун. Две девки в деревне плакали, провожая его на войну до самой до околицы.

– Он шаман, не замечали? – говорит редактор первой категории.

– Вы писатели и поэты все шаманы, каждый по-своему.

– Я уже старый.

– Егор в восемьдесят лет на лодочке катается, сам гребёт и сам качает.

– А ты откуда знаешь?

– Каталась.

– С выставки голова Исая перекочевала в Дом творчества.

– Голову? Бюст?

– Голова.

Исай любил девок в деревне, когда они пляшут, а он на гармошке в сафьяновых сапожках частушки шпарит. Заповедник напоминал ему старые добрые времена, когда всё для всех колхозное, всё моё.

…В дверь постучали.

Исай надел очки в позолоте, разглядел: молодка второй свежести. Теффи (как называла себя поклонница литературы) интересовалась больше не самим Исаем с серебристым пушком на затылке, а литератором, которому вручили Государственную премию за вклад в литературу. Вот этот клад она и хотела ощупать.  Он оставил автограф, закрыл книгу и с наигранной злостью отшвырнул все книги на столе. Встал и пошёл к холодильнику.

 – Человек – вот! Всё прочее – литература! А человеческое и мне не чуждо! – достал Исай санаторный кагор.

Потом они выпили немного, но голова кружилась, и хотелось какого-то нечаянного праздника.

– Хочу лодку! – она посмотрела на своего кавалера. Он был в золотых очках с большими линзами, очки съехали, и один глаз перекрывала широкая дужка, другой строго взглянул на неё. Он подписывал книгу и сильно сосредоточился. Стол ему упирался подмышку. Желтая тенниска с зелёным всадником на груди, как заплатка. Замшевый с шоколадным отливом протёртый диван пискнул. Взял «Свечу», которую он ночью читал.

– Вот, я удивлялся, как это женщина, которая передо мной, такое написала!

– Хочу на речку!

– Вот! Я же говорю, талантливая! И знаешь это. Понимаешь.

– Лодку хочу!

– Холодно же. До войны, мы купались в мае. Но это когда было!

– Мы нырять не будем. Я умею грести вёслами.

– Вёслами! – рассмеялся Исай и помолодел лет на двадцать пять. – Вёслами и я могу. Так холодно же!

– А мы недолго. Возьмём напрокат.

– Да деньги у меня есть, можем взять и на два часа. А не замерзнешь? – притянул он её, и обнял дрожащей рукой.

Она не оттолкнула, и руку его не убрала – лауреат всё-таки. А вождь пролетариата до сих пор стоял перед административным корпусом санатория и протягивал руку в заповедник.

…Через полчаса он взял санаторную книжку, и они спустились к лодочной станции. Шла она легко, словно в сафьяновых сапогах из высшей козловой кожи, пальцы его на плече подруги играли, словно на гармошке. Весна блестела на клейких листочках, отражалась в солнечных петуниях.

Лодка пластиковая. Впереди зеленел остров «любви». А слева – остров «разлуки».

– Куда плывём?

– Видишь ветер.

– Лёгкая лодочка!

– Это мне подарок судьбы. Я прямо с фронта приехал в литинститут. Там Евтушенко на два года старше меня уже учился. Он мне говорит: «Ты опоздал. Приём закончен». Я ему: «Как опоздал? Я на войне был». Он в шинели, и я в шинели. «Хорошо», – сказал он мне. «Я написал поэму». «Давай твою поэму».

Так без экзаменов стал учиться. Год проучился. А зачислили на следующий год опять на первый курс.

– А с премией что?

– Мне сказали, если я выступлю против Солженицына, то следующая Ленинская премия моя.

– И что? – смотрела она в его мутные глаза, за толстыми линзами.

– Выступил. И дали. Сейчас имею.

– А мне предложили ехать в Уренгой.

– Зачем?

– Зачем, – усмехнулась она. – Лермонтова в Турцию, Чехова на Сахалин, а меня в Уренгой.

– Вот ты какая! Видишь!

– Говорят, там мужики настоящие.

– Видишь! Вот ты какая. Знаешь себе цену.

* * * * *

А в заповеднике шла своя заповедная жизнь.

Феликс знал, что Андрюша – внук Громыко, он знал и женщину, с которой была случайная любовь. И теперь поражался сходству и внешнему и какому-то внутреннему. Случайной любви не бывает, любовь – это продолжение человека в другом человеке. Феликс знал историю этой любви от отца, тот написал повесть. Дипломат Громыко любил эту заповедную женщину как Дмитрий Карамазов Грушеньку, страстно, необузданно, безжалостно. Будто какие-то инстинкты пробудились в ней, будто плотину сорвало. Он сам был напуган этой страстью, думал, что и карьера и семья всё пропадёт в этом хаосе. Но удержался. Затушил пожар души, вернувшись в Москву. Москва и не от такой любви лечила его. Карьера была превыше всего, дела государственной важности вытеснили частную его жизнь на второй, на третий, а потом на такой план, откуда и возврата нет. Он заставил себя забыть о заповеднике.

Феликс – сын писателя в заключение – помнил всех правительственных лиц, с кем пересекала его судьба. И стал проявлять внимание к внуку Громыко. Для чего ему это нужно, он ещё сам не решил, как это иногда с ним бывало. Он попросил ещё в прошлый приезд егеря, чтобы тот помогал мальчику, подсказывал ему, понаблюдал над ребёнком. Взамен пообещал помочь продвинуть его.

* * * * *

– Отец сорок лет МИДу отдал. Я Громыко.

– Так вы его сын? А, простите, как вас зовут?

– Андрей Андреевич.

– Удивительно! Как в этой жизни всё повторяется!

– Не всё.

– На Октябрьские праздники в пятьдесят третьем году ваш папа был в Москве?

– Вероятно, был. Моё предрождение произошло именно в эти постпраздничные дни. А вас что-то конкретно интересует?

– Пока нет. Я москвич коренной, а жена моя сибирячка, – повторял Феликс то в шутку, то всерьёз. – Вот моя визитная карточка.

– Благодарю вас. Моя – в купе. Если вы подождёте, я охотно принесу для вас.

– Ваш билет, гражданин! Куда едите? В каком вагоне? – Только отошёл Громыко-младший, сразу как из-под колёс явился охранник в штатском.

Но выручила торопливость Громыко. Он уважительно отдал визитку и извинился.

Он писал о том, как защитить и спасти лучшие заповедники России, это были научные работы. Но тайное желание написать роман, как его отец, всё-таки не всегда давало ему спать спокойно. И он собирал материал о своём времени и о времени отца. Помня, что отец общался с Громыко, он не мог упустить такого случая и не встретиться с известным дипломатом.

– Вы родились в Белоруссии?

– Это мой отец родом из-под Гомеля. Я местный.

– А фамилия украинская как будто. Я познакомился с вашим отцом, когда мой отец ещё жив был. Давно. Его ведь тоже Андрей Андреевич звали?

– Мне мать в наследство оставила имя.

– Мой отец знал и уважал вашего отца. Мой отец, Он, написал известный роман, сидя на чердаке тюрьмы. Подельники, надзиратели на это закрывали глаза, они тоже отдыхали от своей совсем не романтической работы, когда читали то, что им принесут с чердака. От писателя-чудака. Чудак и чудо – редкое явление даже на свободе, не правда ли?

– Коренные жители Москвы, кто имел своё жильё в столице ещё до войны, гордились своим происхождением. «Москвич» – слово сословное.

Линию Громыко продолжил Бессмертных. В 1966 – 1970 – второй, затем первый секретарь секретариата Министра иностранных дел СССР Андрея Громыко.

– В августе 1991 Бессмертных отказался войти в состав ГКЧП, но и не осудил его деятельность. Заявив о том, что болен, не руководил министерством в период кризиса. После поражения ГКЧП был уволен в отставку.

* * * * *

Молодой аспирант работал над диссертацией по воссозданию и сохранению заповедных лесов. Территория заповедника – эта слабоволнистая равнина с высотами до сташестидесяти метров над уровнем моря – один из наиболее значительных лесных массивов Центрально-черноземного района.

– История повторяется: 1910 по 1920 и сегодня 2000 – 2010, – молодой лесник.

– Но большое различие в том, что сто лет назад на защиту природы вставали люди с убеждениями, знаниями, опытом. Перед этой праведной нравственной силой отступали все формы зла, – старый профессор.

– Если мы такой силой не обладаем? – спросил лесник.

– Увы! Сталинско-брежневская эпоха дала не те всходы. Не та сила.

– Судьба наших заповедников, после «смены приоритетов», увы, непредсказуема.

– Обладает ли способностью к саморегуляции система «растительные сообщества копытные и волки»? – задал вопрос аспирант. – Вот две стаи волков. И косули, благородные олени, зайцы, бобры.

– Кстати, боров сохранили, а не истребили монахи, так как питались ими во время постов, полагая, что едят рыбу.

– В 1923 году для сохранения бобров Усманке, Кривке, Воронежу запретили охоту и рыбную ловлю, а четыре года спустя создали заповедник. Вот вам и роль истории в защите природы, – доказывал аспирант. – И благородного оленя стали охранять!

Насельницы в монастыре были разные, кто по доброму желанию, а кто не по своей воле.

Она живет своей волей, ест только парное мясо. (Напрасно некоторые читатели думают, что монашки не едят мясо. И насельницы, и монашки ели то, что и вы кушаете, дорогие читательницы. Бог другой пищи не дал). Никогда она хорошо человеку не скажет вовремя.

– Мы читатели преданные, искренние, переживательные.

– Ах! У меня пять зубов, а мне девяносто лет.

– Вам повезло с супругом.

– Какие она пирожки печёт. То работу зафарширует, то поджарит.

– Раньше, при социализме, не выделялись так резко, так как не было очень голодных. Хлеб лежал свободно на тарелках в столовых, кафе. А сейчас даже в ресторанах не лежит. Хлеб валялся везде.

– Допотопный дед.

* * * * *

Зоя с того времени, как познакомилась с маркизом, стала тоже писать стихи. Он, смеясь, исправлял строчки.

– Я буду известной поэтессой! – кричала Зоя, пьяно махала руками, без стука входя в комнату.

– Ты известной, прости господи, шалавой, будешь!– опустил её на грешную землю маркиз-художник. – А не известной поэтессой!

Зоя демонстративно поднялась, прошла мимо него, виляя нижней частью туловища, обтянутой белыми брюками.

– Ну! Сделай что-нибудь, – он плакал, он жил долго с женщиной, которая его старше на пятнадцать лет и теперь страдал от присутствия женщины и своей беспомощности. – Сделай, я больше не могу!

…В тихие советские времена в заповеднике выращивали зверей и писателей, их сюда привозили на отдых, на исцеление природой от городского тяжёлого воздуха. Приезжал сюда и Песков, и Троепольский, и Маканин. Последнего больше волновали и интересовали река Ивница и Усманка, его неутомимое перо очищало эти реки от вредоносных сбросов, от запашки пойм, приезжали и писатели из столицы, но не так часто. Встречал и расселял их Саша, поэт-весельчак. Весёлым он стал после атомного взрыва на полигоне. Лечили-лечили, так и перешёл на инвалидность. Одним из любителей заповедного отдыха был и Женёк Чувихин.

– Жена Чувихина?

– Что?! – напористо, возмущённо и угрожающе возмутилась жена.

– Зина – жена Чувихина мне нужна.

– Успокойтесь, женщина, звоните по другому телефону.

– Я же не виновата, что вы не в курсе. Они делают не дело, а видимость дела. То есть они ничего не делают.

Положила трубку.

– Меня ваши личные отношения не интересуют, но за себя постоять я умею. И ты, хочешь, иди, а из-за куста стрелять не надо! Я десантник. Ты знаешь, что такое высота семь тысяч семьсот шестьдесят? Из псковских десантников осталось шесть человек. Они хорошо запомнили Аргунское ущелье 2000 года.

– Получить опыт, который никогда не был. Как я провёл этим летом в Аргунском.

– Он считает, что его главное достоинство – это жена. Но это главное достоинство жило без достоинства. «Дело врачей», начатое Сталиным, обернула она не против врачей, а против тех, кто был неугоден её мужу, мешал карьерному его росту. Он умная женщина, она знала, как только муж почувствует, что она для его карьерного роста ноль, он уйдёт от неё. Остаться одной для неё было смертельно, и она цеплялась за эту гнилую соломинку.

Действительно, Чувихин был своего рода литературный лакей, хамство с подчинёнными, с зависимыми от него людьми, особенно одарёнными писателями, было для него какой-то болезненной необходимостью. Сам писал он плохо, беспомощно, бездарно, но скоро понял: чтобы верховодить в литературной провинции вовсе не надо быть хорошим писателем главное  – писать о хороших писателях, чтобы на тебя обращали внимание начальники. В момент хаоса, развала Советского Союза, всем было не до литературы, он сумел оседлать литературного конька, и более того, – стал управлять культурой края. Шеф его, последний губернатор советской уходящей эпохи, в литературе не разбирался, да и не видел в этом большого проку для карьеры, ведь весь советский период культура финансировалась по остаточному принципу. Но как только пыль перестройки поулеглась, губернатора убрали, а Чувихин оказался где-то под завалами, в тине. Отлежался десяток лет и начал всплывать. Но понял, своих сил подняться не хватит, нужна была чья-то рука или плечо. И тут вспомнил: в обкомовской больнице есть женщина, что и в избу войдёт, и коня оседлает. Она занимала для провинции не плохое положение, через её руки проходили все: и тёмные лошадки, и светила, и другие герои своего времени. Он, втихаря, завёл с ней роман, а когда убедился, что она выйдет за него замуж, быстренько развёлся с женой, хотя без адвоката не обошлось. Этот же адвокат и передал его другому адвокату.

Миша Сидоров учился в специнтернате, это был бы прекрасный разведчик, но увлечение литературой внесла в его характер непоправимые изменения: он, подобно декабристам, взрастил в себе веру в лучшее будущее. Каким оно будет,  он, как и они, чётко себе не представлял, и поэтому все его поступки были больше интуитивными, поэтому он казался мягким и женственным. Он писал много, быстро: как тот мирный мудрец в вечных снегах «еду, вижу, пою». Мишу долго не принимали в Союз писателей, а к тому времени, когда стал членом этой полузакрытой организации, в нём накопилось столько энергии, что она сразу взорвала писателей. Он собирал факты на всякого обидчика, и романы его носили характер документально-исповедальной прозы. Адвокат Миша звал этого литературного лакея – Фуфло. (Но в словаре Ожегова такое слово отсутствует, как же будут его переводить?) Миша говорил о нём словами Пушкина из десятого тома: «Как писатель он не имеет никакого таланта, как критик – повторяет чужие мысли».

* * * * *

Охотники рассказывают, что в январе развелось много лис. У Егора глаза загорелись, и он тут же начал торопить нас. Двинули в лес немедленно, благо ещё светло было. Сын лесника согласился, взять одну из своих гончих и двинуть с нами в угодья. До леса на ‘Джипе’ Егора добрались минут за пятнадцать. На опушке сразу же увидели цепочку лисьих следов и решили попытать счастья. Миша остался на опушке, Эдик и Егор двинули чуть дальше, на другую сторону перелеска, а сын лесника с псом потопали в загон. Силы распределили нормально: если обнаружим лисовина, то уходя от собаки, лиса бросится либо в сторону Миши, либо туда, где затаились Егор с Эдиком, ибо в третьей стороне находилась соседняя деревня: ну не двинет же кумушка в администрацию заповедника! Прошло около получаса, когда по лаю гончака Миша понял, что собака взяла след зверя и гонит. Миша снял ружьё с предохранителя и затаился в кустарнике, всматриваясь. Лай приблизился, но вдруг стал удаляться в сторону, где находился на номере сын губернатора. И вот два выстрела. «Подфартило», позавидовал Миша сыну губернатора.

Через полчаса показалась невесёлая компания.

– Промазал? – спросил Миша, и почему-то вспомнил жену, как она искала своего отца, а нашла отчима.

– Если бы! – ответил злой Эдик.

Стал звать рожком собаку.

Лисица, гонимая псом, должна была вот-вот выскочить на опушку, но над лесом показалась одинокая ворона, которая и свела на нет всю охоту. Дело в том, что Эдик к этим птицам имеет определённую страсть.

Увидав ворону, ружьё его поднялось само собой и выстрелило.

Услышав близкий выстрел, лиса, чуть было не вышедшая на Георгия, естественно, резко свернула в сторону, причём, решила, что безопаснее всего будет ретироваться в сторону управления заповедником.

Гончак вернулся из леса только спустя сутки.

Зато кухарка рассказывала, как прямо вдоль одноколейки, не обращая внимания на поезд, мчалась лисица, за которой, вихрем несся охотничий пёс.

* * * * *

По документам двадцать пять лет двусторонняя железная дорога действует, на самом же деле ходит сюда, в тупик, одноколейка.

Солнце выхватывает снежную пыль. Через заповедник петляли железнодорожные рельсы. Хвойные ветки над стальными рельсами нависли бархатным пологом. То ли от мороза звенит лес, то ли металл передает гул далеко идущего поезда.

Глава 9. Май. Заповедник. Заблудились Саша и Слава.

Поют дрозды, славят лето. Дрозд любит занять высокое положение. Сядет на вершину сосны и заливается, любуясь закатом.

Летучие мыши висят в дупле.

– Двенадцать видов летучих мышей.

– А ты откуда знаешь?

– Книжки смотрю. Гигантская, рыжая и малая вечерницы.

– Рыжая?

– С рыжей можно подружиться. На зиму улетают, но возвращаются, как скворцы. Смотри, заяц! Русак! А вот беляк редкость.

– А лунный заяц есть?

– Кто?

– Кто увидит лунного зайца, разбогатеет.

– Косуля!

– Лесной хорек! Зимой шарит по курятникам. Самыми мелкими куньими заповедника являются горностай и ласка. Волчей семье есть чем разжиться. А вот медведь – загадка.

– Мы спасены! Спасибо хозяину – медведю-оборотню!

– Европейских благородных оленей, завезенных в XIX веке, так много, что они стали опасны.

Весь день два друга студента бродили. Вековая сосна, пихта, ель, сосна, кедр, лиственница. И мох. Они шли сутки. Сначала всё шло по плану, потом поняли, что заблудились.

– У тебя одна нога короче другой, и поэтому мы ходим кругами, – упрекнул Слава своего друга, хотя всю дорогу вёл сам.

– А у тебя одна нога длиннее другой, – отшутился Саша, ссорится не время и не место.

Слава не ответил. Было не смешно; консервы, хлеб и даже сухари кончились ещё вчера. Кругом один мох. Мох есть не будут – они не олени.

– И медведя плясать учат. Будем искать выход, что-нибудь найдём. – Поучал Слава городского друга, как выжить в тайге. – Из любой ситуации есть выход.

– Но не из тайги, – сомневался, измученный долгой дорогой городской друг, он уже жалел, что согласился на эту затею.

– Хватит ныть! Я устал, как ты! Радуйся, что сейчас не зима! Я знаю, как двое пацанов ходили по снегу. Вытоптали круг и ходили! Ни один не сел. Сядешь – смерть. Их нашли на вторые сутки. Живыми!

– И волки их не задрали?

– Волк режет скотину, а медведь дерёт. Медведь думец. В медведе думы много, да вон нейдёт.

Наконец друзья-студенты наткнулись на стоянку туристов. Остатки соли, спички, чай, сахар. Вскипятили чай. Сладкий чай придал сил и бодрости. Но через час голод уже нельзя было обмануть сладким чаем. Хотелось есть.

– Пойду, поищу что-нибудь, – отошёл Слава от костра и направился в лес.

– Иди! – согласился Саша. – Найдешь – меня позови!

– Костёр сильно не разводи. Заливать чем будем?

– Может, с тобой пойду?

– А если не найду, подкалывать меня будешь! Сиди! С меня довольно твоих шуточек. Хочу побыть один.

Саша был городским, лес для него был – потёмки. Он подбросил в костёр сушняк и остался ждать. Слышит, кукушка счёт открыла, ему веселей стало, словно голос детства услышал. Обыскал все закутки в сторожке. Нашёл три горсти ржавых зеленых макарон. Стал соскребать с них какую-то ржавчину.

…А Слава шел по спуску в чащобные заросли. Слышит, варакушка в кустах на болоте защёлкала, словно трещотка. Невысокий, но ловкий и юркий, как таежный зверь, проникал он в потаенность леса с каким-то диким радостным азартом. Как зверь, он лез через бурелом. И вдруг свист! Он вздрогнул, но вспомнил, то ж варакушка то трещит, то свистит. Он чувствовал страх и любовь дикой заповедности.

– Батюшка лес! – крикнул Слава так громко, как только мог, зная, что никто его не слышит. – Я приветствую тебя! Откройся мне!

И лес открылся ему. Малинник стлался перед ним, манил, звал. Как любимое лицо, как руки матери-женщины. Густой, увитый ягодами, словно виноградник, малинник то спускался вниз по глинистому склону, то красовался наверху, ликуя, маня и дразня истекающей влагой. Пурпурно-малиновые, кроваво-горячие, огневые, они таили в своей влаге силу жизни. Как пожар полыхали спелые ягоды, сочились сладким соком. Природа, как девственный сад, была причудливо красива и добра.

Он прильнул к ягодам, ел, пил, давил во рту и в руках, от жадности захлебывался и смеялся.

Вдруг услышал: сзади ещё один гость с голодухи тоже набросился на сладку ягоду-малину. Хорошо быть гостем в малиннике. Ест, сопит и молчит.

– Саш, это ты? – окликнул Слава.

– Хр-хр-хр, – ответил гость.

– Эй! Оборотень! Хватит малину трескать, иди сюда, здесь всем хватит!

Слава громко рассмеялся – одурел от радости городской друг – рычит, рот забил малиной, от жадности и слова сказать не может. Слава понял: Саша пугает его, как медведь рычит, ветки ломает.

– Ты что там рычишь?! Меня не напугаешь! Я в тайге не первый раз! – крикнул Слава не в силах оторвать глаз от малиновых ягод. – Ответь хоть раз по-человечески, без приколов!

– Хр-хр-хр! Хр-р-р-р!!!

– Что?! – Слава поднял глаза и потерял дар речи. То не гость тайги, а хозяин-медведь.

Медведь ел малину. Он совал ягоды в рот вместе с веткой.

Слава пятился, не сводя глаз с хозяина. Потом побежал. Кустарник, поддубок, мох… Мох, мох, мох – он упал. Медведь схватил его за ногу, он закричал. Но сразу понял, он зацепился ногой за валежник, провалившись в ямку. Отпавшие сухие сучья, покрытые мхом, держали его, как лапы медведя. Он вскочил, боясь погони, и опять побежал. Пихта, ель, пихта, сосна, пихта. Слава бежал вниз, под уклон, так было легче. Бежал по звериной тропе, пока не догадался залезть на дерево.

И вдруг не поверил себе: внизу, зеркалом синего неба отражалась вода. Он добежал почти до реки и понял, где и как они заблудились.

Начало смеркаться, Слава услышал голос друга.

…Саша шёл и делал зарубки на деревьях, как его научил Слава. Он продвигался медленно, выбирая новый азимут. Он вспомнил, как доказывал другу:

– Азимут ищи!

– Что?

– Выбирай высокое дерево, сверяйся и иди.

– Я и так найду.

– Доходи до самого высокого дерева, останавливайся, проверяй направление по солнцу, выбирай вновь азимут – самую высокую пихту, чтобы не кружить.

…Когда Саша нашёл друга, Слава сидел на дереве и кричал, что нашёл дорогу. Слава от радости стал быстро спускаться и поранил руку. Оторвали рукав от рубашки, перевязали рану.

Саша вынул макароны. Запахло вкусно, по-домашнему.

– Макароны? Откуда?

– Таёжный гость принёс. Соскрёб ржавчину с макарон, бросил в чайник. А тебя кто задрал? Весь ты ободранный.

– Хозяин. Малину жрал, а я поговорить с ним решил. Медведь всю зиму лапу сосал, а тут такая малина! А я ему мешаю, пристаю Саш, Саш…

– Подколол его? – усмехнулся Саша. – А то ты всех подкалываешь.

– Он меня чуть не наколол, как австралийскую бабочку. Пошли.

– Куда?

– На севере в трехстах метрах – река. Норы бобров по берегам, настроили сооружения. Можно увидеть ондатру.

– А волка?

– Восточная и западная семьи волка.

– А лису?

– Читал до перестройки, было сто сорок. Енотовидные собаки  есть. Лесная куница в ольховой пойме и дубраве. Речную выдру и каменную куницу увидеть можно. Американская норка, выпущенная на реке Усмань, заняла все водоемы и вытеснила коренную европейскую норку. Но медведя здесь не должно быть.

— Горных козлов хозяин завёз, а они перепрыгнули проволоку и ушли. Так что чего не было, теперь есть.

– Так это он тебе дорогу указал? – шутил Саша.

– Указал! Мне рассказывал один охотник, что возле одной деревни ходили медведи-оборотни за негостеприимство. Целая деревня не пустила человека, тот превратился в оборотня. И так их доставал, что вся тайга теперь об этом знает.

– Однако, стоить заметить, что медведей в заповеднике нет.

– Значит, были пришлые, бомжи.

…Друзья не стали возвращаться к стоянке охотников-туристов. Дорога была где-то рядом. А рюкзак городской житель всегда носил с собой, не доверяя даже своим зарубкам. Тайга есть тайга. И он знал, что он не знает тайгу.

– Однако, стоить заметить, что медведей в заповеднике нет.

– Значит, были пришлые, бомжи.

* * * * *

В заповедник привозил поохотиться и полюбоваться природой нужных людей и Чувихин, местный краевед. На территории заповедника был построен небольшой особняк, местный  дом творчества. Но смертные писатели, как Самойлов и Баранов, туда не попадали, а частенько наезжали бессмертные, у которых было полсотни книг и столько же премий. Книги они сами себе печатали, и премии сами себе выдавали, конечно, за государственный счёт. Вот Миша и натолкнулся на «громкие» дела писателей, когда приехал в заповедный дом творчества. Профессия толкала его в самую гущу событий, в сердцевину, где бился родничок жизни. Так ему стала известна вся история восхождения Чувихина на самодельный деревянный пьедестал литературной власти.

Миша всё чаще приходил в Союз, где в сталинское время располагался НКВД. Пять раз новенький писатель получил зуботычину. Но страшнее всего были насмешки. Они были основаны только на том, что он новенький, только что вступил в Союз. Как в армейско-тюремной казарме, ему хотели сделать «прописку», опустить до самого низкого уровня, чтобы не выпячивался и знал, кто в доме хозяин.

Миша – разведчик, Миша – мент, Миша – адвокат не стерпел. Он стал себя сам защищать, но, к своему удивлению, обнаружил, что «прописки» не миновать. Это болезнь всего общества, остаточные явления распада общины. Но прописываться так, как понуждал Чувихин, Миша не захотел.

Высший орган регионального отделения Союза писателей – собрание всех членов. Но Чувихин, игнорируя это положение, собрал своих лакеев, численность которых шесть. Была одна женщина среди шестёрки.

Миша пригласил съездить посмотреть заповедник и дом творчества. Устроили пикничок. Горели дровишки в костре, потрескивали.

– Литературный лакей, Чувихин, в шестидесятые годы был инструктором Обкома партии. Но извращённый человек всё извращает.

– А в девяностые разрушитель, мародёр.

– Он продал свою часть квартиры, хочет получить новую. Фуфло! Молодых жалко, что он с ними делает!

– Прошло только одно собрание за год.

– А он отчитался, что семь.

– Вот! Никто к нему ходить не хочет, что это за председатель, – говорили тихо, обугливались головёшки, ещё искрился пепел, но костёр гас.

– Все старые, больные.

– Да я звонил ему каждую неделю, он говорил, что ничего не будет.

– Своих прикармливает, а «не своих» вышибает.

Он посмотрел вдаль, отвлёкся, не хотелось озлобляться.

…Ужиная с женой, глядя в цветной экран телевизора, Миша не мог успокоиться, и рассказывал жене, как обидели, писатели.

– Я хотел, чтобы разобрали Чувихина, а разобрали меня, – кончил он свою ежедневную исповедь.

– Вошёл в роль! Хватит, успокаивайся. – по-своему любила мужа, но в её голосе он уловил некую нотку насмешливого превосходства. – На этом талантливые артисты съезжали. Поехали в Крым, отдохнём!

– Запорожской сечи хочешь?

– Тогда в Таиланд.

– Учиться тайскому массажу?

– О! Это было бы не плохо. Мой массажист такой массаж делает.

– Выходи замуж за массажиста, – посмотрел на жену: она ещё хранила изюминку женственности, молодости, игры в первую любовь.

– Он не свободен. Он условно осуждён на брак.

– И на сколько? – её смех достал её, он почувствовал лёгкое возбуждение.

– Пожизненно, – смеясь, смотрела на него, испытывая.

– А ты? – он выдерживал её взгляд спокойно, без внешней игры.

– В Италию хочу. Говорят, не стоит умирать, пока не увидишь Париж.

– Любушка, ты уже видела Елисейские поля, – он взял её за руку, но она кокетливо отстранилась, как девушка. – И опять собралась помирать?

– Не стоит умирать, пока не увидишь Венецию.

– Гондольер?

– Венеция наш заповедник? Вода, вода, кругом вода.

– У меня впечатление, что ты живёшь в заповеднике, а не в городе, – в голосе упрёк. – Мне кажется, что мой отец не мой отец. Я пять раз теряла отца.

– Ты Александровна.

– Когда я немного поссорилась с ним, и упрекнула, что он не растил меня. Ты знаешь, он бросил мать. Он словно под ножом, сказал мне, что он мне не отец. Он как цыган. И я любил цыган, хотел убежать, когда думал, что он мой отец.

– По ушам смотрят, когда ищут родства.

– У него уши, как у слона. Нет! Мне раньше было всё равно.

– Он умер десять лет назад.

– Мне хотелось думать, что он отец. Понимаешь, я была девочкой, как все девочки. Он мне сказал об этом, когда мне было семнадцать лет. Я рассказала матери. Она кричала на него. Она подтолкнула нас друг к другу и заставила признать, что мы родные. В угоду матери я так стала думать, и стала в это верить. Я верила, что он мой отец для матери, а если бы меня кто-нибудь серьёзно спросил, я бы не знаю что сказала.

– А кто тебя сейчас спрашивает?

– Я.

– Зачем?

– Пока она жива, хочу знать, – вдруг внутри что-то щёлкнуло. – Искала отца всё детство, в семнадцать нашла. А он сказал: «Я тебе не отец». Отче наш – не отче наш.

– Финны родителей близкими родственниками не почитают. Я бы тоже  искал отца. Отче мой, где ты?

Глава 10. Май. Музей. Изгнание художников. Тоня, Вера, Витя.

Шум, блеск витрин, спецсопровождение от пробок на дорогах. Дождь по стёклам. Выскочил из машины помощник и раскрыл зонтик над губернаторской головой, сам оставаясь под розгами ливня. Пока губернатор перекусывал, все ждали. Но вот дождь перестал, и губернатор вышел к машине.

У театра группа переодетых охранников. Театр отражался в луже, словно на картине Нилуса «После дождя». Вот губернатор в театре, здесь другие охранники. Театр старый, дореволюционный ощерился, обезображено пугая нищетой перестройки. Миллион за миллионом уходит на ремонт, но театр и поныне закрыт. Город начинается с театра, а театр с вешалки.

Для жены Миши театр – работа. Для жены губернатора – отдых. В партере вокруг пятого ряда – люди из окружения губернатора. Дают «Утиную охоту» Вампилова. Венок принесли, сейчас актёр начнёт играть в свою смерть. Актёр смотрится в зеркало, появляется двойник. Смерть – это выход из реального мира. Театр тоже выход. Мишу сегодня занимает действие в партере пятого ряда, он следит боковым взглядом за женой губернатора.

Кордовы, Алексей и Любовь, вместе учились, вместе поехали по распределению после института. Крайний слева – сын губернатора в чёрном пиджаке и черной сорочке.  Крупное лицо, большой банкир. В этом году внук губернатора пойдет в первый класс.

Люба в очках со светлыми дужками, крашенная в натуральную блондинку с чёлкой из «Кавказской пленницы». За мужем в Магадан, в Германию.

Выходные семья предпочитает проводить в уединённом загородном доме. Вечером включат уличное освещение, супруги гуляю. Погуляли ­– освещение на улице выключают. Но надо появляться и в свете театральном. В прошлую субботу они побывали в театре оперы и балета. Для них давали «Севильского цирюльника». В ближайшем будущем супруги собираются посмотреть весь репертуар, писал в газете молодой журналист. Оперу Россини слушал их сын, который приехал в гости к родителям из Москвы на выходные.

Спектакль закончился. Миша преподнёс жене цветы на сцене. Занавес не опустили, как у Чехова в ремарках, а зашторили, как занавески на окнах. Дождавшись, пока пройдёт свита с губернатором через запасной выход, Миша поднялся к жене. По глазам жены, по её лицу, по всему, что он так хорошо знал в ней, он понимал: она ещё не вышла из роли.

Она ещё любила, но не его, Михаила, а мужика, который пришёл на её спектакль. Нужно было дать жене остыть, смыть грим и маску, и стать женой Миши. Миша-муж умел ждать. Они спустились с женой к машине, он сел за руль, она заговорила. Пока ехали до дома, Люба говорила непрерывно. Муж непрерывно молчал, понимая, что жена-актриса исполняет свой монолог. Это был такой семейный тренинг – переход из виртуальной реальности в реальную виртуальность. Люба всегда играет, она актриса, она не умеет или не хочет жить. Актриса думает, что жить с мужем – это играть для мужа, играть с мужем, играть так хорошо, чтобы он верил, что это жизнь. Он терпел её такой, меняющейся в зависимости от роли, которую ей предложит режиссёр. В ходе спектакля умирает отец главного героя, и она хочет говорить о своём отце, чтобы как-то связать ирреальность с реальностью. В этом процессе говорения после спектакля, она как бы заново входила в жизнь, возвращалась, как возвращаются после наркоза с радостной волнующей мыслью – живу. От сдержанности зависит её безопасность. Она замолчала. Он ответил ей одобрительной улыбкой на этот маленький антракт.

* * * * *

Вера жалела деньги, хоть цена билета в музей была не велика. Дома были Петя и Саша, которые ели каждый день. Петя часто болел, и ел меньше. В десять лет он так худ, что над ней посмеивались. Вера булочки к чаю не купила. Зоя дала ей десять рублей на автобус, доехать до дома.

Пять лет назад Веру на открытия выставок приглашали. Вернисаж остался для неё праздником. Когда она училась на платном отделении на культработника, завела на семь лет роман с преподавателем. Преподаватель был женат. Потом она вышла замуж за ученика учителя.

– Здравствуйте, – увидела Вера директора. – Можно пофотографировать?

– Нельзя! – грубо бросил Владимир. – Надо спрашивать организаторов.

– А что вы не пригласили на открытие. Вы же всегда приглашали нас с Романом, когда он не болел.

– Мы приглашаем только журналистов.

– Я журналист. Я хочу написать об этой выставке.

– Нам это не надо, – ему эта встреча, этот разговор были не ко времени, но он знал, что Вера упорная, и, если она слишком навязчиво что-то предлагает, лучше сразу оборвать. – В какую газету вы будете писать?

– Мой муж художник, я художник. Вы покупали у него картины, он вам помогал. Теперь, когда он заболел. Дом разваливается. Сестра светлую половину продала, купила  машину. Депутатке иномарка нужна.

– У меня нет времени с вами говорить. Что вы сели тут?

– Жду. Художники ходят бесплатно в музей.

– Вы член союза художников?

– Нет.

– Художники! – он сказал с усмешкой, но не улыбнулся, ему было не до этой неудачливой жены больного художника. – Берите билеты

– Я не жалуюсь, я прошу.

– Что?

– А ты в руку просящего камень положил.

– А тебе надо было что? Хлеба и зрелищ?

– Он вернётся к тебе не хлебом, а камнем.

Директор отошёл.

Вера, высокая, крупная села. Ей было обидно, что забыли её мужа-художника. Слёзы появились у неё на глазах. Она позвонила главному редактору, но разговор не получился. И Вера, крупная, высокая, шла и плакала, отключив телефон. Остановилась, посмотрела на витрину, увидела своё лицо, вытерла глаза. Из окна её улыбнулась девушка.

…Зоя быстро вошла в музей. Она опоздала на встречу с Верой.

– Добрый день. Вот газеты. Мы не были на открытии вчера.

Они странно молчали.

– Пройти можно?

– Директор вон.

– Женщина! Вы куда?

– Выставку посмотреть. Вы меня знаете. Я художница. Здравствуйте, – подошла она к Владимиру.

– Нельзя.

– Я всегда хожу без билета. Вот новые газеты. Можно оставить здесь. Положить рядом с книгами.

– Что это за листовки? Нам это не нужно!

– Кому вам? Залы пусты. Никто не знает о выставках. Хоть бы школьников из лагерей привезли! Детям и бесплатно можно. Ведь вы никаких затрат не сделаете, если они пройдут по залу.

– Это кто? – развернул директор газету. – Нефта? Финаков? У нас другой! Это не наш.

– Почему вы так разговариваете? Если мы бедные, значит мы не люди!

– Ходят тут всякие, – пренебрежительно, словно ещё крепостное право не отменили, и ему можно продавать не только картины, но и людей.

– Вы кто? – возмутилась она пренебрежению. – Сегодня директор, а завтра никто.

Зоя недоумённо глядела на билетёров. Женщины опустили глаза. Директор отошёл, говоря по телефону.

– Что с ним? – спросила она негромко билетёров. – Был нормальный. Не понимаю, как он так разговаривает. Правда власть портит. Вы же видите! Что тут случилось? Что он так нервничает? Валерьянку бы пил.

– Гордеева ждёт, – едва слышно сказала билетёр.

Зоя сразу взяла свои эмоции в руки, приняв решение.

Директор вернулся к ней:

– Пойдёмте, выйдемте на улицу, он шёл, увлекая её из зала, из фойе, – он хотел тронуть её за плечо, но она резко отошла.

– Никуда я с вами никуда не пойду! Зачем мне с вами идти куда-то? – она говорила с иронией, зная уже причину его нервозного хамства. – Вы кто?! Я пришла в музей.

– Выйдемте! – омерзительно грубым тоном приказал директор, не моргнув выпуклыми стеклянными глазами.

– Билет, пожалуйста, – подала сто рублей кассиру.

Нервная реакция кассира. Билет из серой тонкой газетной бумаги стоил сто рублей. Купила за пять рублей едко-синие, как густая синька, полиэтиленовые, мягкие, одноразовые бахилы на обувь. Бахилы бы на лицо директору их секты мертвецов. Он не хранитель красоты, а разрушитель.

Ровно в пять жена губернатора вышла из здания правительства. Села в черную машину. Ворота открылись, машина выехала из тяжёлых ворот администрации. Перед Любовью Александровной – скверик: фонари, как торшеры, скамейки обновлённые – этот скверик был при бывшем губернаторе свалкой окурков. Всё должно быть прекрасно вокруг неё. Рабочий день тянулся неимоверно долго, скорее уехать подальше от этого ада административного. После железнодорожного института кем только ей не приходилось работать, чтобы помогать продвижению мужа по карьерной лестнице. Стал министром, но, увы, сельского хозяйства. Разве кому-нибудь на сельском хозяйстве в России удавалось сделать карьеру? Столыпин, Хрущев…

Губернаторша приехала во дворец Екатерины Великой. Идеологическое опережение действительности.

Директор сопровождал губернаторшу. Хорошо, что выпроводить успел ненужных посетителей, на работе, как на войне. Хотя он ещё помнил о своём призвании художника. Тридцать шесть персональных выставок. Блохин. «Икар» – как фотография. «Ряженые на свиньях» – гротеск и натура. Народ рядится. Ряженые на свинье. А свиньи кто? Гротеск, реализм, почти голографическая живопись. «Масленица» – почти «Боярыня Морозова». «Сирень» – потоки льющегося света, не фонтанирует, а скользит, как по стеклу. «Страдивари» – от Рембрандта. Блохин не имеет своего стиля, почерка, а смешивает стили разных эпох и ищет, где. Каков стиль сегодняшнего времени?  «Венецианка» – будто лик вставлен в икону. Старые русские мастера. Одежда существует как бы отдельно от лика, от профиля и анфаса. «Обнажённая» – спина и ступни, пол-лица – профиль. Ни шеи лебединой, ни тела-таза Рубенса, ни талии Брюллова. Сидит спина на чём-то отражённо-светлом. Ещё «Обнажённая» – Груди и лицо, бедра и калении задрапированы. Это не платье, не одежда, это накидка виртуальная.  «Портрет Наташи в Платке» – это сама Зоя. Она увидела свой портрет. Жуть. Мистика. Обман зрения или где-то существует её двойник. Кисти, запястья, лицо, а тело в платке, под платком, платок матрёшкой, как на чайнике. «Соловей-разбойник» – нога изогнута коленом вверх. «Студия рук» – пальцы-руки не дипломатов, а народа с кулачных боёв.

…Губернаторша в очках, с ней девушка, чёрная, как турчанка, с папкой на полусогнутых руках, словно с подносом гувернантка.

На женщине светлая кремовая юбка до колен, бежевая блузка, невысокая, немного сутулящаяся. Крашеные блондинистые волосы жидко причёсаны на пробор. И белокурая студенческая чёлка. Зоя узнала, и сразу, как только она узнала её, чувство жалости откуда-то выползло и заглушило все остальные эмоции. Уставшая. Без искры в глазах. Ничто в ней не светится, не играет, не ликует. Эти картины изображают столько чувства, белое не идет ей. Нет страсти, ликования, любви. В музее, как на похоронах. Так трудно быть женой губернатора? А чему же я завидовала? Ни ухоженности в лице и причёске, ни стиля в одежде. Или, может быть, это рядом… Девушка яркая, броская, как турчанка Григория Мелехова. Зачем такой контраст? Как это бьёт среди живописи Блохина. А фамилии? Блохин. Это неправильно, что я её жалею. Веру с её детьми не жалеет никто. Важную гостью сопровождал директор. Зоя ходила следом, не приближаясь более чем на полтора метра, сохраняя американскую дистанцию.

Потом преодолела эту дистанцию. Подала лично в руки газету и книгу.

Любовь Александровна приняла дар дипломатично, только очки блеснули золотом, и передала на поднос гувернантке. Девушка-турчанка даже не дрогнула бровью. Директор не шелохнулся.

Любовь Александровна ушла, свет в выставочном зале выключили.

– Как можно узнать о художнике?

– Вот, альбом. Тысяча двести рублей.

– Не переписывать же мне всё это со стены.

– У нас нет.

– Вот. А директор говорит, такие газеты не надо. А у вас нет.

…Вера зашла к подруге, рассказала всё, чтобы успокоиться.

– Если не буду художницей, то буду писательницей.

– Душечка, ты думаешь одно легче другого? – и вспомнила как та то с Шиповаловым была, то с Ковалёвым, то к Дикунову льнула.

Подруга дала три котелки копченой колбасы. На десять червонцев она могла купить десять буханок хлеба, в день у них на троих уходило больше буханки.

Когда редактор дозвонилась, та уже наевшись солёной колбасы, успокоилась и всё рассказала.

– У тебя и нюх, – пошутила та. – Если бы ты не опоздала, я бы вас сфотографировала.

Зоя рассмеялась. А куда она денется, ей надо сохранить лицо. Работа мужа обязывает.

* * * * *

Музей Крамского пустовал, цены на билеты повысили. Идея – создать выставку традиционного национального костюма. И она посетила краеведческий музей, попросила показать и то, что было в запасниках. Её идея стала воплощаться: она увидела всё в современном дизайне.

Любовь Александровна Кордова после Москвы не то чтобы скучала, а ей всё чего-то не хватало. Муж постоянно занят, поклонников нет, друзья в Москве. А хотелось жизни, всплесков эмоций, радости не той, которую можно купить за деньги. Настоящей радости, которую она знала, когда ехала к Кордову в Сибирь. Ехала невестой, вернулась счастливой женой.

Она вспомнила поезд, он стучал особенно, счастливо, уютно было в купе. Вся жизнь с ним будет праздником, казалось ей. Ей захотелось праздника сейчас, здесь, в этом медвежьем углу.

В глубинке выставлялся Блохин из Санкт-Петербурга. «Ряженые на свиньях» вызвали шутки, и она чувствовала, что надо быть в курсе. Она позвала секретаршу и распорядилась о походе в музей.

Ровно в пять, хотя рабочий день тянулся неимоверно долго, она вышла из здания правительства. Села в черную машину. Машина выехала из ворот закрытого дворика – перед ней сквер, фонари разбиты, скамейки сломаны, под кустами свалка бутылок и окурков в куче грязного подтаявшего снега. Она подняла глаза выше – великолепные ели, дубы, берёзка, словно проснулась от ласкового весеннего солнца. Она откинулась на кресло, расслабилась. Смотрела в окно, на весенние картины города. И вспомнила одно предсказание – смерть Геракла (миф Древней Греции). Миф этот ей занимательно пересказал один, влюблённый в неё, художник, словно предсказание ей самой.

Геракл был продан в рабство. Жене его, царице Деянире, дал приют  царь города Кеик.  Прошло три года. Посылает она своего сына, узнать, жив ли Геракл. Сын отправился искать отца. А тут приходит вестник и сообщает, что вернулся Геракл с пленными. Среди пленённых женщин была одна юная красавица. Слуга выдаёт секрет Геракла жене его, что муж её, пленённый красотой пленницы, хочет жениться на ней.  От страха потерять любовь обезумела царица. Забыл всё Геракл в долгой разлуке, влюбился в другую. Но она ещё сильнее любит великого сына Зевса. И вспомнила она о крови кентавра, и то, что кентавр сказал ей перед своей смертью, сражённый стрелою Геракла : «Возьми кровь мою, храни её, как жизнь свою. Натри моею кровью плащ Геракла, и он будет любить тебя вечно». Так и сделала царица. Посылает сына своего к отцу своему. Сын Зевса приступил к жертвоприношению: сто жертв Богам. Луч солнца упал на плащ, согрел отравленную ядом лернейской гидры кровь кентавра, и обратил в его горящий пепел и липкую смолу. В безумстве боли схватил он сына за ногу и ударил его о скалу, и бросил в морские волны. Проклинал Геракл свой брак с Деянирой. Прибежал второй сын к матери. В ужасе Деянира пронзает себя обоюдоострым мечом. Озарило пламя костра скалу, засверкали молнии Зевса. На золотой колеснице спустились к костру Боги с неба и вознесли на Олимп величайшего героя Геракла. Стал бессмертным Богом Геракл, получив в жёны вечно юную Богиню Гебу, за подвиги на Земле.

На заднем сиденье, послушная, очень похожая на Богиню Гебу девушка-секретарша.

Глава 11. Май-июнь. Андрей, Сергей. Нашли оленёнка. Зоя. Историк, Анечка, Тоня, афганец.

Пойменный черноольшанник, листва силу набрала, и ещё ни одного пожухлого листочка. Андрюша шёл по густому ольшанику напрямую, за сморчками. Вдруг почувствовал, что рядом кто-то дышит. Остановился. Замер. Никого. Сделал три шага, опять – дышит. Оглянулся, присел, посмотрел между прямыми, словно бамбук, ветвями орешника. Под ногой жук-олень рогами угрожает, сам мал, на ладони, как на лодке, гребёт шестью лапами. Посадил его повыше на кору будущей удочки. А это кто? Гадюка показалась? Уж? Серая, без жёлтых пятнышек на голове. А, может, только показалось? Орешник вытянулся, словно на конце леска и грузило в виде воздушного шара. Словно рыбаки закинули удилища вверх, вместо рыб птиц ловят. Но рыба-птица не клюёт наживку из листьев, а червяки так высоко не заползают. Тихо. Нет, не тихо. Дышит. Он прошёл ещё три-четыре-пять шагов в самую густую заросль и увидел крошечное пятнистое существо. Оно лежало на сухой травяной подстилке, сжав крошечные лапки в комочек. Андрей оглянулся – никого.

– Оленок! – позвал он радостным, но дрожащим от волнения и страха голосом.

Отозвалась сорока: К-к-р-р-р-кра.

Андрей на четвереньках приближался ближе-ближе к своей находке, но комочек не шевелился и глаз не открывал. Оленёнок лежал один. «Умер?» – испугался мальчик. «Замёрз?» – протянул руку, дотронулся. Тёплый. «Мать бросила?» он осторожно поднял живой комочек, радуясь его теплу, как родному. «Есть хочешь? Молочка?» И положив его на руку, как это делают женщины с маленькими детьми, побежал к дому дяди Серёжи.

Андрей принёс его в дом, не помня дороги от счастья. Аккуратно положил его на свою постель, потом сделал постельку из своего свитера. И смотрел на него, не сводя глаз. Жалко. Три часа не моргал оленёнок.

Пришёл дядя Серёжа через четыре часа. Андрюша рассказал, что оленок, он даже не моргал глазами. Но не умер.

Сергей находке удивился, но не обрадовался:

– Пойдём к бабушке Арине, попрошу её взять.

– Нет! Это мой! Я нашёл!

– Пусть лучше околеет, но твой! Ты же не знаешь, как его корить.

И пошли они мимо монастыря, вышли на прямую улицу, что вела к святому колодцу Тихона Задонского. Там недалеко от колодца венки-память венным лётчикам. В свитере – комочек вздрагивает на руках мальчика. А глаза оленёнок не открывает.

– Бабушка Арина, принимай подарок, – с порога начал Сергей.

– Что такое? Кого нашли? – Ирина Тихоновна в малиновом халате, рукава по локоть засучены, серого козьего пуха носки, тапочки в полоску без задников. – У собак отбили?

– Принёс, – Сергей взял комок свитера у мальчика и положил его на колени пожилой улыбчивой женщине. – Из леса.

Рядом старая маленькая собака рыжеватая забеспокоилась, тявкнула, уши прижала, нос как у лисы, глаз с бельмом.

– Катька! Тихо! – строго сказала собаке хозяйка. Собака настороженно села у ноги в козьем пухе. – Олень, Лёшка? Спит. Первую неделю детёныш отлёживается, а мать кормится и приходит часа через три. Почти две недели не работают потовые железы, чтобы не привлечь хищника запахом, – объяснил дядя Серёжа. – Лучше пройти мимо. Чем дольше ты будешь стоять рядом с ним, тем легче его найдёт хищник.

– Волк? – мальчик волновался.

– И волк, и дикая собака. А ведь оленица рожает по одному детёнышу, а вынашивает как мать-человека, без двух недель девять месяцев.

– Вот ведь загадка природы, – Сергей вздохнул довольный, что пристроил живность в хорошие руки. Глаза у неё голубые, добрые, а щёки по-детски с румянцем. И стрижка короткая, как у девочки-подростка.

– А теперь кто будет через три часа его кормить?

– Я!

– А ночью? Тебе в школу идти, не разбудишь.

– Я будильник заведу!

– Он звенит?

– Звенит! – мальчик достал старый советский будильник, покрутил завод, подкрутил стрелку минутную, и часы зазвенели.  – Вот!

Она осмотрела новорожденного и согласилась оставить у себя для выхаживания, только просила каждый день парное молоко приносить. Но, видя, как навернулись слёзы у мальчика, разговор перевела на прошлое.

– Был самец. Притащила я его из лесу, когда как ты была. Выходила я его. Убежал, когда гон был.

– Тоже я. А Машка? Её тоже ты притащила?

– Машка осталась. Машку не выпускали. Олени живут как коровы 15 лет, она уже Машка-оленица уже старожилка заповедника.

– Расскажи, бабушка Ирина, про того, кто убежал.

– Сейчас оленей около полусотни, как в 23-ем и 27-ом году, когда заповедником стал наш лес. А в семидесятых их уже полторы тысячи было. Он на Дону был ещё раньше, олень наш.

– Пятнышки, – погладил оленёнка Серёжа.

– У взрослых пятен нет. Это пока он сосунок, маскировочная жилетка, как у пограничника, чтоб не нашли хищники. А ты нашёл.

– А когда исчезают пятнышки?

– Когда хвостовое зеркало будет.

– Что?

– У хвоста светлоокрашенное пятно видел у Машки в загоне?

– Сзади у хвоста? Это и есть зеркало?

– Был у нас ещё «Олень золотые рога». Не верите? Я его тоже вот таким выходила. Кого только мне не приносили.

– Панты золотые? – усмехнулся Сергей.

– Красили ему, в фильме снимался. Лёшка необыкновенно красивый был, откормленный, хороший. Они его забрали в Москву. Назад конечно мы его не получили. Досмотрели там в зоопарке.

– Работал у нас немец до войны. Он кормил его. Пускал. Он думал, может он уйдёт. Бывало, выйдет. До речки доходил. В кабинет за ним приходил.

– Ух, ты!

– Тот олень ушёл, какого я принесла. Как ты была, девчонкой.

– Я не девчонка!

– Ростом такая. По линейке иду. Смотрю в стороне что-то такое копышется.

– Боже мой, он же погибнет!

– Мать бросила. Беру. Пётр Александрович, немец был учёный. А я шесть классов только до войны кончила. Вот в лесу взяла, думала – мать бросила.

– Где это место? – допрашивает меня Пётр Александрович.

– Где это место? – я не помнила. – Далеко.

– Корми его.

Кормила его, ходила за ним. Потом он его взял к себе. Научный сотрудник этот. Подрос Лёшка. Весной нашла. А осенью загон сделали. Кормил его хорошо Пётр Александрович. Он к нему и привык. Он за ним ходил. Он идёт за ним. И всё-таки рев начался и ушёл. Рев. Первое время приходил. Уходил за речку У-У-УУУ! Он уходил дальше, дальше.

– Ир, Борис-то где? – спросил Пётр Александрович. – Нету. Ушёл.

– И хорошо. Рима, как ты линяешь, – посадила хозяйка собаку на колени, кошка ревниво ходила рядом, готовясь прыгнуть на колени.

– Во второй половине девятнадцатого века донских оленей истребили. А в конце девятнадцатого завезли уже из Германии, и были они под Рамонью у принцессы Ольденбургской. – Сергей знал эту историю из многих уст, газет и журналов. – Охота там была. Августейшие особы охотились как черкесы. Черкесов она себе специально с Кавказа выписала. Наши егеря ей не подходили. Люди лесом привыкли жить, а черкесы не пускали, на лошадях были. А после революции и оленям свободу дали, ушли. Перебежали они на нашу сторону, сначала в Усманский бор 7 оленей пришло. А потом по Усманке, по Ивнице и к нам.

Кошка ходила вокруг ног мальчика, тёрлась то одним боком, то другим. Он нагнулся, хотел её взять, но она, играя, вонзила свой коготок в запястье. Он еле сдержал крик.

– Рога с пятью отростками были у того, что в фильме снимали. Сбросил весной, и сразу новые растут.

– Молодые, мягкие, не окостеневшие, панты. – Сергей улыбался. – А к концу лета обломать можно только на турнире, твёрдые, мощные.

– Рога нужны, что бы драться за самку? – Андрей смотрел на своего старшего друга, не понимая его улыбки.

– А волки? А медведи? Хватает с кем драться. – Как сказку говорила о жизни Ирина Тихоновна. – Рога всегда нужны.

– А как же весной драться мягкими рогами?

– Весной ногами. Оленицы и оленята живут стадами, так их не тронут, а осенью в сентябре к ним приходит их самец, самый сильный.

– Один? Как в Арабских эмиратах. Гарем?

– Ты откуда про гаремы знаешь? – подняла на него голубые глаза Ирина.

– Сказки востока читал. – Мальчик отвёл глаза, перед ним на русской печи букет искусственных подсолнухов в большой керамической вазе, старая книга с закладкой, альбомы. – А самки всегда безрогие?

– Бодливой оленице Бог рогов не дал, – погладила кошку Ирина Тихоновна, словно успокаивая. – Заготовляй ему теперь на зиму листья, побеги, кору, жёлуди, грибы. Оленю нужна помощь человека?

– Ягоды, да, бабушка Арина?

– Одну в рот клади, другую рви, а третью для оленёнка приглядывай. – Ирина Тихоновна опустила кошку на пол. – Травку приглядывай, какую любит. Их трав-то больше ста.

– Выполняй программу сохранения благородного оленя! – похлопал по плечу своего приёмного сына. – Из заповедника при коммунизме более трёх тысяч оленей развезли по всему миру за тридцать лет.

– А коммунизм был? – мальчик разглядывал фланелевые малинки на груди, на плечах бабушки Арины.

Сергей видел мудрость в простом лице женщины, уши у неё большие, как у совы, а нос, как у оленя, ровно соединяются со лбом.

– Раньше говорили «будет», а теперь «был». Порушили, а зачем? – она бережно протянула комочек свитера мальчику. И села сложив руки, в улыбке её была тихая радость. Ирина положила руки ладошками на колени, где фланелевые зелёные листочки слегка шевельнулись, словно ожили. И добрыми глазами смотрела на мальчика, словно передавая ему свою материнскую любовь.

Шли назад, молчали, как два мужика: мальчик от радости не мог слова сказать, Сергей не знал, что говорить в такой ситуации.

…Рос  оленок не по дням, а по ночам. Устал ночами кормить своего сосунка. Даже будильник заводил, чтобы кормить правильно, через три часа. Проснулся Сережа недели через две, когда солнышко в комнату два луча бросило, а оленок уже стоит на тонких ножках около его кровати. Серёжа соску из-под подушки вынул и сует ему, не вставая.

* * * * *

Помощница Чувихина его Зоя хотела бы быть дальней родственницей Оли Мещерской, чьё «лёгкое дыхание» до сих пор заставляет неровно биться сердце и сводит с ума. Она помощником депутата по связи с общественностью, развела бы Чувихина и женила бы на себе. Он читал её Бунина, чем и покорил. Репрессии, гонения, эмиграция. Как жаль, что «Лёгкое дыхание» дошло до неё, когда её уже далеко за пятьдесят. Та же беспечность, лёгкость в обращении с мужчинами, пленительность для противоположного пола, что гениально передал в слове Бунин. Но Зоя уже бабушка (хотя она сконфузилась бы или даже оскорбилась, если бы так назвали её публично). Её дочь от тракториста уже дали свое потомство.

Зоя не разбогатела, но чувствовала себя королевой рядом со Светланой. Та всё поглядывала в сторону прекрасной Америки, а Зоя руками  и зубами  держалась за место под солнцем в городе, чтобы не оказаться в деревне у родителей. Основная ошибка Зои, она не умеет дружить. Её одноклассница уже в Думе, богачка. Но Зоя, однажды придя к ней на приём, показала свою зависть.

– При социализме она была простой советской бухгалтершей, но сумев выгодно дважды выйти замуж, поднялась до думского вице-спикера, – говорила она Чувихину, они вместе обсуждали финансовые ходы.

– Сходи к ней. Наладь контакт, – учил Чувихин Зою.

– С появлением нового губернатора, её внедрили в структуру областной администрации. Она возглавляет департамент труда и социального развития.

Зоя решилась сделать ещё одну попытку примирения с одноклассницей, чтобы та помогла со спонсорами.

…К двум часам, в департамент в одно и то же назначенное время собралось человек двадцать.

– Сколько ждать? – спросила Зоя мужчина номенклатурного вида, вышедшую девушку-секретаршу.

– Приём с двух до четырёх.

– Значит до четырёх.

– Ох, я сегодня не успею.

– Ещё хорошо, если примет, – усмехнулся ветеран войны. – Месяц назад мы были тут, так она прошла мимо и бросила нам: – Меня вызвал губернатор.

В коридор вышла девушка высокая, стройная, собранная как балерина.

– Вы только подошли? Вы записывались по телефону?

– У нас живая очередь. Вы тринадцатая.

– Очередь живая и даже с хвостом.

– Встань и стой!

– А где хвост?

– В конце!

Девушка выходила после того, как выходил очередной проситель, называла по имени-отчеству следующего и исчезала с ним за дверью помощника губернатора.

Прошло два часа, было без десяти четыре. Опять вышла секретарша.

– Пропустите, пожалуйста, без очереди ветерана войны.

– Мы все тут ветераны.

– Нет, конечно, какой вопрос. Только у нас дома такой же ветеран. Только побыстрей, пожалуйста. Нашему ветерану тоже 96 лет. Он один дома.

– Она его примет и уйдёт. Не пропускайте. Зайдите и спросите, не уйдёт ли она потом. А то она ушла прошлый раз в четыре, сказала, что губернатор вызывает.

– Да какой губернатор?! Что губернатор не знает, что у неё приём?! Надоели мы ей.

– И законов она не знает.

– Губернатор? Да? Врёт.

– 884 тысячи в деревянных рублях. Или квартиру бери, – сказал контуженый. – Мне прошлый год предлагали квартиру, но, говорят, надо доплатить сто тысяч, я отказался, где я возьму.

– Умрёт дед, и квартиру заберут. А жена у него дурра.

– Жена дурра, зато с девочками гулять не запрещает. Ветеранам сказали: всем дадут квартиры. У нас дедушка 96 лет. Ветеран-лётчик, – но оборвала свой рассказ – вышла секретарша.

– Нина Ивановна? Вы? Заходите.

В кабинете спиной к окну на месте посетителя сидела блондинка в сером костюме. На месте начальника Управления департамента по труду никого не было.

– Кто вас записал? Мы вам уже помогали. Мы можем помогать только один раз в полгода.

– Мы по другому вопросу.

– Вот. Ваш вопрос записан. У меня люди.

– Говорят, вы самая богатая леди в области, – защищалась, нападая.

– У меня ничего нет, – ответила серая дама угрожающим шёпотом.

– Президент издал закон, что все участники войны получат квартиры.

– Передайте документы через секретаря. У вас здесь другой вопрос. Вы мне мешаете работать! Дайте мне работать! – кричала серая леди.

– Я ждала три часа. Посмотрите, пожалуйста, вот эти бумаги.

Помощница губернатора надела очки, посмотрела на бумаги.

– Где прописан?

– В том-то и дело, что он прописан в Репном, а живёт у нас. У меня отец был директором. Он прислал мне письмо, чтобы я за его другом присмотрела, если что. Я приехала в Репное, а он там брошен. Первый этаж не отапливается, его найти под грудой одеял не могла. Но я к ним не вхожа, поэтому нет всех документов. Он женился на молодой, а она умерла. А её дети всё на себя оформили. Он там чужой.

– Собирайте документы.

– Спасибо.

– Но мы на очередь не ставим.

Она работала, рожала детей, выходила замуж, поднималась по административной лестнице, совершенствовалась, богатела и вдруг. Идёт по тому же полуголодному, озлобленному коридору очереди. Начальству деньги она относила сама в кабинет. Здесь у неё приличный кабинет, и люди из очереди могла войти к ней только один раз в месяц. Чем выше она поднималась, тем ниже опускались эти люди, ей так казалось сейчас.

Афганец с застывшим лицом и остановившимися глазами.

– Я был два раза контужен! Я буду жаловаться! Что-то как бухнет! Потом я мёртвый. Лежал. А потом меня взяли и отвезли. А комбат сказал, что я буду жить. А ты мне ничего не сказала. А я третий. – В войну ему снился мирный дом, лес, речка заповедная; дома, в мирное время, ему снится война. Там, в Афгане, сон был целителен. Здесь ночь сна не давала покоя. – Я буду писать Путину письмо.

– Все пути ведут к Путину.

– К лилипутину. Форсажетом! А там неприступные стены.

– Вам тут что? Выборный участок?

– Горячая линия связи с избирателями уже отключена. Компания закончилась.

Секретарша оттолкнула его, освобождая дорогу.

…Домой она ехала в ужасном настроении. Особняк в зелёном квартале города. Машина въехала, собака залаяла.

Рядом с собакой – сторож.

– Кто дома? – апартаменты, сверкающие роскошью, не радовали.

– Приехал полчаса назад, – преданным голосом сообщил сторож.

Она поднялась на второй этаж по мраморной лестнице, зашла в его кабинет, сверкающий полиролью.

– Почему ты не ночевал дома? – она подошла к столу, как к барьеру.

– А почему я должен тебе отчитываться? – с улыбкой возразил.

– Вот как? – она уперлась руками о стол, хотела улыбнуться, но не получилось.

– Колхозница!

– Подтоптанный хлоп! Внук ключницы! Подкидыш! – вспомнила она страницы из родословной, когда помогала делать школьный реферат для дочери. – Я устала! А ты не понимаешь! Там один контуженный, другому 96 лет.

– Сходи в бассейн, поплавай. Ты же любишь это.

– Любила, – у неё два бассейна: один для гостей, другой – для семьи. Но не хотелось ни в тот, ни в другой.

* * * * *

В заповеднике состоялась встреча губернатора с главой правительства. За закрытыми дверями губернатор обсудил с Путиным дороги. Говорилось и о том, что число безработных снизилось на пятнадцать процентов.

Глава 12. Июнь. Скит. Раскопки. Светлана вспоминает заповедный монастырь.

Светлана вспомнила, как ещё в студенческие годы была здесь. Тогда увлекались поездками по храмам. Прошла целая вечность.

Чистое, светлое утро. Разбудил комар.  Тепло под двумя одеялами… Но как спрятаться от комара, он щекочет, жужжит в ухо и кусает  за  нос. Как он попал в келью? Окно закрыто. Кровать деревянную сами в скиту сделали. Фирма отходы дает, а трудницы  монастыря сами придумали.  Светлана  впервые проснулась в келье, которую ей вчера любезно предложила матушка. Девушка вспоминала  исторический материал, собранный по архивам, достала тетрадку.

Толшевский монастырь постройкою своею первоначально был весь деревянный, закрываемый со всех сторон  громадным лесом и непроходимыми болотами. В 1694 году в Константиновской пустыни были уже две деревянные церкви; одна во имя Всемилостивого Спаса-Преображения, а другая – во имя преподобных отца Зосимы и отца Савватия – Соловецких чудотворцев.

Светлана лежала на деревянной кровати, было непривычно. В кельи было две кровати, но она сама выбрала эту. Деревянная кровать была под бордовым  покрывалом, а металлическая с пружинистой сеткой – под белым с  длинной,  как на шали, бахромой.

За ночь возникло ощущение… Что поднялась из гроба. Доски. Но,  зато пуховое одеяло. Простыни достаточно чистые, но не свежие. Спал ли кто на них, трудно сказать, но и девственно чистыми они явно не были. Может, только на два-три часика кто-то прилег. Комар разбудил и куда-то делся. Спать – не заснешь. Петухи трезвонят. Сквозь листву бьет солнце. Окна в потеках побелки снаружи и в пятнах краски изнутри. Убила комара. Красное пятнышко. Кровь? Напился? Из окна прохлада, свежесть лесного ветерка.  Сосны с рыжими стволами.

Светлана нашла страничку в тетради, что монастырь Толшевский открыт «как видно из жалованных старинных грамот и из описания  Митрополита Евгения (Болховитинова), в 1646 году, в царствование Алексея Михайловича.  Хотя из генеральной описи монастыря видно, что уже в 1635 году у Константиновской пустыни были сказки на владение землями».

Матушка проследовала в храм.

Строительные леса еще одной перекладиной перекрещивают окно. Светится от росы и солнца лесина сосновая строительная.

Светлана пошла умываться к реке. Как  красиво нанизаны, как чудно вплетены  золотые нити солнца в изумрудные иголки сосновых  веток. Красавица зорька разгорелась, разрумянилась… Фамильные земельные угодья Кольцовых соседствовали с монастырскими.

А на траве еще играет драгоценными живыми бусинками роса. Голубые, васильковые панамки цикория следят, откуда падают лучи солнца, но не пугаются его палящего света, а ловят его каждым  тончайшим в прозрачной голубизне лепестком. На тугом, как спица, стебле – упругие, как пшеничное зерно, бутончики цветков цикория. Пока раскрылся только один, а остальные туго зажаты. Шесть нежнейших лепестков с тонкими, едва видимыми зазубринами, с темноватыми прожилками по краям – вот он сам цветок. А изнутри сердцевины выглядывают тоненькие усики. Смотрите! Смотрите! Качается и ползет по стебельку голубой таракан. Бабочка-лимонница прилетела, глядит и усами шевелит. Все земное дышит радостью. А глубоко в цветочке – тычинки темно-синие, почти серые. Роса блестками по траве, цветами вся разубрана.

Размеренные звуки косы. Кто там, лесник Кудеяр или леший по траве жикает, шелковые луга косит? Красиво! И над тобой – твердь голубая! А солнце над лесом ласковое, всеобъемлющее. Темная тяжелая тень от дуба утонула в реке. В черной воде золотое солнце купается, умывается, плещется. Слепят лучи, играют блики отраженного солнца. Вот оно закачалось от волн, полукругом расходится от купальщицы. Плывут волны, качая солнце. И все плывет, что отражается в воде. Усманка – красавица, в венках убранная.

Шумит листва дуба-великана. Старый дуб обошла несколькими шагами, прислонилась, обняла с одного бока, с другого… Почему такие дубы не растут сейчас – этот реликвия. С южной стороны – дупло. Ребенок мог бы в нем укрыться от дождя.

Девушка давно мечтала приехать и пожить здесь. Много святынь притягивало ее воображение: одна из них – память святого Тихона.  Что найдут сегодня они, если проведут раскопки? Что нового откроют из жизни Святителя Тихона? Еще в 1832 году была воздвигнута каменная киновия при игумене Амвросии.  В киновии хранились: деревянный небольшой крест святителя, облаченный медью; изображения святого Тихона, при жизни его каким-то живописцем снятое, и старинное деревянное кресло.

Скит по удобствам своим привлек внимание святителя Тихона. И 1768 году, по увольнении от управления местной паствою, избрал он скит для молитвенных подвигов. И прожил здесь год и два месяца.

Светлана с радостным ожиданием вернулась на монастырский дворик. А вот и куры  голоса подают, квохчут. Вернулась в келью.

Вдруг Анечка открывает дверь кельи и входит тихо, без стука.

– Доброе утро, – девочка, никого не стесняясь, ходит по кельям. Так свободно чувствуют себя  дети учителей в школе. – На утреннюю службу, сестра.

Светлана дала Анечке цветок цикория. Девочка принесла цветок в келью, а он заподозрил, что сгустились тучи, и закрылся. Потускнели, побледнели лепестки, словно цвет ушел из них, словно светились голубым они от солнца.

* * * * *

На утреннюю службу все собирались в храме не сразу. Лес и скит были чем-то единым, цельным и неделимым, как кольца векового толшевского дуба, в дупле которого спасался старец Константин. Даже в храм Толшевского монастыря проникал этот дикий, лесной дух, когда на венчание или похороны собирались прихожане: лесники, охотники, егеря и их семьи. Из-за перегородки, где пели на клиросе, вышла Анечка в платье серыми цветочками. Пока она шла по храму, уже не детское, но еще не женское её лицо светилось тихой умиленной улыбкой, словно свеча отражалась во всем ее ясном облике. Видно было, что она здесь никого не стесняется, не боится, словно малое дитя еще не научившееся рассудительному страху. Проникнув за перегородку книжной лавки,  что-то быстро-быстро говорила.

В праздничное воскресенье среди молящихся стояла стройная женщина  в черной юбке, в талии её плотно перетягивал кожаный блестящий поясок. Она клала поклоны красиво, грациозно, будто между нею и остальными – рампа, и каждым своим движением призвана она  исполнять  театральное таинство. Она беженка, лишилась в перестройку всего. Сзади нее старательно повторяли поклоны и крестились беженцы, бездомные, бродяги, которых приютил монастырь. Двое мальчиков-алтарников помогали совершать батюшке и дьякону службу. Монашка взмахом руки указывала Ивану-младшему, куда идти и что делать, когда тот забывался. В церкви уже был густой воздух от дымящегося ладана, а Иван-старший торопливо подкладывал уголек и кусочки кедровой смолы в кадильницу, когда батюшка останавливался возле него.

Хрупкая маленькая послушница прошла по переднему приделу, тяжелый, черный монашеский убор был ей велик, и вдруг, на мгновение,  выглянуло бледное худенькое личико красивой юной девушки. Трудники, – называют сами себя насельницы. Основные иноческие правила: быть скромной, тихой, необычайно трудолюбивой, никогда не находиться в праздности, если не молиться, то непременно работать по дому или на дворе. Как по-новому, со смирением и обновленной радостью, эти правила исполняет юная послушница. Откуда, как пробудилось в ней это желание, эта воля молиться и каяться? Анечка послушнице доверчиво улыбнулась, что-то шепнула  и направилась к выходу.

Яркое, июльское солнце щедро  заливало сверкающим теплом землю, деревья, купол церкви, паперть, на которой стояла девочка. Она зажмурилась от блестящей солнечной листвы и так с закрытыми глазами ее улыбка казалась еще умиленнее.

– Анечка! Здравствуй! – Звонкий, как колокол, оглушил бодрый  голос лесника Сергея Кудеяра.  – Это я!

У Анечки из рук упала книга. Анечка наклонилась, чтобы поднять книгу, стали видны полные, хорошо развитые ноги.

В согнутых, как клетка, пальцах лесника Кудеяра сжалась лесная небольшая птичка с перекрещивающимися концами клюва.

– Посмотри, что я тебе принес!

Анечка открыла глаза – перед ней стоял человек, и светящийся красный свет был вокруг его головы.

– Анечка, а подружка где?

Улыбка перешла в детский восторг, когда увидела птичку.

– Там, – прошептала, указывая рукой на вход в храм.  – Позвать? – встрепенулась с детской готовностью.

– Скажи ей, что я пришел, – он снял ярко-красный мотоциклетный шлем.  – Скажешь, я дам тебе этого клеста.

Верещит клест. Клюет больно за палец Анечку. Что делать?

– Он будет жить у меня дома зимой, когда холодно будет?

– Не знаю. Попробуй. Но клест мороза не боится, он зимой птенцов выводит.

Прислонилась к стене, плечи, отведенные назад, выдавали уже созревшую грудь.  Бросить? Отпустить? Анечка посмотрела кругом. Больше птиц нет.  А этот клест похож на кукушонка. Еще сильнее птенчик клюнул за пальчик. Что? Анализ крови?  Раскрывает руку Анечка. Клест отчаянно машет, прыгает, скачет, несется к дубу. И вдруг какая-то птица то ли кидается на него, то ли оберегает, хочет помочь ему подняться. Но птица так отчаянно на птенчика бросается, что  Анечка не выдерживает и ловит птенчика, с третьего раза накрывает его ладошкой.

Анечка смеется, ей радостно и весело. Поймала! Сама! И вдруг открыла ладошку, а клест не улетает. Подняла руку высоко-высоко. Полетел клест. Долетел до середины высокой сосны.

– Летаешь?! Сам? Молодец! – смеется Анечка и кружится, воздушная, легкая от счастья.

Справа, как войдешь в церковь – церковная лавка: свечи  тоненькие красноватые рублевые и толстые из светлого воска – десятирублевые, иконы, кулоны с изображением Святителя Тихона Задонского, книги, поминальные листочки и стертый карандашик.

Не стесняясь никого, весело, словно по школьному коридору, Анечка прошла по храму, наклонилась к молодой продавщице, но говорить не стала, ждала, когда отойдет разговорчивая бабушка в черном платочке, старожилка.

– Приходят, когда у них горе, – с унынием в голосе сетует  Подружка, продавая свечи. –  В церковь никто не ходит, каждый второй порченный.

– Если в горе идут в храм, то вера глубоко, в самом корне… – отзывалась умудренная годами женщина-сторож. Сама она с юности пела на клиросе, помнит, как за то обходили ее дом женихи. А первым ее женихом был ктитор храма, да пострадал во время репрессий, увезли, так и не вернули. – Веруют люди, как верили, только не кажут друг другу.

– Почему же они в церковь не ходят?

– Бог в душе. Надо, чтобы в каждом доме поддерживался молитвенный настрой. В каждой неделе есть два золотых дня. Они свободные от страха и ожиданий. Один из этих дней – вчера. Этот день уже ушел навсегда. Я уже не могу ничего изменить или исправить, предупредить. Этот день уже в руках Божьих. Второй день, о котором я учусь не тревожиться, – это завтра. Этот день я оставляю Богу. Он заботится о моем завтра. Таким образом, для меня остается только один день – сегодня. Проходя этот день, я прилежно и молитвенно совершаю свой труд. Это мой долг.

– Они даже в рай не верят, не то, что в ад, – перекладывает продавщица свечи из коробочки на прилавок.

– А вот богопрозревателю Тихону Задонскому было дано увидеть рай с земли. Были благочестивые люди. До литургии не ели. Мы не благочестивые. Мы встаем и сразу за ложку. А тут литургия идет. Отче наш, а не отче мой. Исцели мя, Господи! И исцелюся.

– Почему Господь оставил дьявола?

– Все это – слова величайшего неразумения. Чтобы побуждать нашу беспечность и доставлять нам повод к получению венцов.

Наконец старушка взяла двумя руками три маленьких тоненьких свечечки и зашаркала, помня, что Она трудится на послушании и говорить ей много не полагается.

 – Кудеяр пришел, – задыхаясь от радостного нетерпения, прошептала Анечка, и глаза ее переполнились умиленным радостным счастьем.  – Иди…

Татьяна за прилавком на мгновение позволила себе только улыбнуться  и тут же отвернулась от девочки к полке с книгами, и потом, когда вновь взглянула на Анечку,  была уже серьезна, строга, неприступна, как инокиня.

И когда лесник вошел в храм, она не проронила ни слова, не сдвинулась с места, не смутилась взглядом.

Батюшка обходил с кадилом летний придел. Анечка склонилась, мелкими шагами отдаляясь от стены, на которой светилась лампадка, и замерла, глядя в истертый пол. Татьяна опустила низко голову, так, что концы черного платка упали на тонкие красноватые свечи и поминальные листки.

Батюшка обошел всех и вернулся к алтарю.

Маленький Иванушка хотел взять алтарный подсвечник двумя руками, но большой не дал. Иванушка потянул сильнее… Волосы-ежи на голове зашевелились. Тогда он  от обиды выхватил коврик, который предназначалось убирать послушнице… Валентина мгновенно забрала из его рук коврик и быстро расстелила перед батюшкой.

– Ты зачем это сделал? – с убийственной строгостью смотрела Валентина на мальчика-алтарника, она бы потрепала его за ухо, но служба продолжалась.

Он купил красноватую дешёвую свечу, прошел во второй придел, поставил пред Марией Египетской.

Как неожиданно лицо Валентины из молитвенного состояния преобразилось в беззаботно-веселое. И вот уже играет в глазах уголек удовлетворенной, плотской любви, светится как в ночном костре. Плотскую любовь удовлетворить можно быстро, легко, духовную любовь не быстро и не так легко. Любовь  духовная, божественная гаснет, тает в горящих углях страсти. Где свет Божественный, спокойный и ясный, что только что освещал лицо ее? Где чистый утренний восходящий поток божественного смирения? «Восход солнца» Куинджи прекрасен тем, что в контрасте, так и в её веселых глазах смешались и зной, и жажда, и томление, и лесной дух пожара страсти. Откуда эта улыбка Моны Лизы в лице толшевской паломницы?

Она плывет по храму, а не идет. Поклоны замедленно грациозны, словно на съемках в Мосфильме. Ладошку горячую сзади заложит за тонкий лакированный поясок и гладит пальцами не покорившееся черному одеянию тело. И словно не ее это ладошка, а лесника. И сжимают, сжимают пальцы поясок туже, туже. Мария Египетская. Кто она: блудница или святая? Что из своей земной жизни оставила людям в светлую память о себе?

Светлана стоит за Валентиной-послушницей и повторяет за ней поклоны. Вера – студентка приехала, чтобы увидеть, как будут проходить раскопки киновии. Светлана крестится, подражая женщине с блестящим пояском. Батюшка идет по храму, освящая кадилом. Остановился  напротив. Смотрит. Светлана смотрит на него. Тяжело и неловко под этим взглядом, будто она  не на своем месте стоит. И глянула в бок: Валентина сделала движение головой и телом, и Светлана быстро повернулась и отступила от стены на шаг. Батюшка прошел между нею и иконой, освящая сначала икону, потом склоненную голову не умеющей вести себя в храме девушки.

Дьякон начал говорить с мирянами, слова идут из его уст от его разумения:

– Язычники соединились с иудеями, и получилось христианство. Христос Бог – избранный народом.

– Светлана слушает, и что-то в толковании таком ее отталкивает, ей кажется, что и над батюшкой витает дух лесной всесильный в Толшеве.

– Язычники. – Вздохнул батюшка. – А кто «Верую…» знает?  Кто может  прочитать? А ведь креститесь, и детей своих крестите, а молитв не знаете.

Когда Валентина выходила с ведром, в лице такой жар вспыхнул, что осветил ее не только снаружи, но и изнутри: засияли игривым блеском глаза, заалела улыбка, щеки налились румянцем…  Сам ангел бездны Апполион охраняет ее, водит ею. За нею из храма вышел лесник.

Анечка подола к батюшке, положила правую ладонь поверх левой, просит благословения. Вере казалось, что по-настоящему верует одна Анечка, что только Анечка не сомневается, что жил старец Константин в дупле толшевского дуба, что вода оттого в колодце возле этого дуба – святая, и что Тихон-чудотворец, и что Бог во всем и везде. Казалось, что Анечке легко было в это верить, что она с этой верой родилась, казалось, это было для нее так, как дышать, говорить, плакать, смеяться. Если вы лишите ее этой веры, то это будет лишение самой радости  и жизни.

* * * * *

После утренней службы – трапеза, с молитвою. После трапезы пошли в лес, к святому колодцу. Тягучий, смолистый, жаркий аромат сосновых ветвей густо наполняет воздух.

– Иванушка, ты в сказку попал?

Иванушка чиркал ножичком листья крапивы, молчал. И такой запах, лесной, пчелиный. Казалось, он не шел, а бежал к Константинову колодцу. Да ирга попалась по дороге: черная, бурая, красная, зеленая… Выбирали спелую, сладкую, черную… От ягоды чернели пальцы рук, синели губы, и наливался какой-то черной кровью язык.

– Матушка, а у вас аппендицит есть? – спросили синие губы Иванушки.

– Есть, – ответила матушка просто, спокойно и серьезно.

– Значит, вырежут…  – высунулся черный язык.

– Ты нож так не носи, а то заденешь Ивана-большого.

– А мне отрезали, – Иванушка перевернул нож лезвием к себе. – Хорошо мне, – и кинулся бежать в кущи за рыжей  шляпкой душистой лисички.

– Эй, Иваны в квадрате, далеко не бегайте. Нам вернуться надо к обедне.

Матушка иргу стала собирать, подняв черную юбку, как передник. Она дольше всех стояла у радужного куста.  Но вот пошла к другому кусту, зацепилась, просыпалась сладкая ягода.

– Иванушка, что ты одной рукой светильник носишь? – шутит Иван-старший. – Двумя не можешь? – говорить им во время службы нельзя – приходится дирижировать.

Иванушка непонимающе взглянул. Слева на лице следы шрама.

Старец-пчелинец Константин  поселился не далее как в полуверсте на юго-запад, выше настоящего места монастыря, у источника и до сих пор называемого Константиновым, и жил, как рассказывают, – в дупле громадных размеров дуба.

Идти было недолго туда, где жил старец, но матушка на повороте засомневалась.

Мальчишки на велосипедах  вырулили прямо на них.

– Во! Чего монашки делают?! Смотрите! Иргу рвут! Да ее ведь не едят!

– Иван в квадрате! – крикнул рыжий малый, нажимая на педали, дразня. – Смотрите! Беженцы молиться пошли!

– Эх! – Вздохнула женщина-сторож. – А я помню обычай дедов своих и бабок, когда ходили в монастырь босые, по лесной дороге (шоссе проложили-то 20 лет как). Шли до небесно чистого озерца. Обмывались. Обувались. Отдавали поклон Константинову колодцу. Вот так достойно вступали в церковь.  Так чтили святость храма Божия. Озеро это зеркально чистым стояло еще в шестидесятые годы. А колодец святой был уже забросан камнями. По распоряжению местного управляющего Кесера. Вон его внучок поехал, от незаконного сына.

Иваны едят иргу, торопятся, забегают один за другого, кидаются к нетронутым кустам. Что за запах? Лисички? Иван-большой умоляет матушку дать лодку купаться и рыбу удить. Уговаривает с лукавой улыбкой, как хитрый мужичок вдовую барыньку.

А вот девочка не спешит, не суетится, не жадничает. Анечка на каждую ягодку посмотреть успеет, в ладошке подержать прежде, чем в рот положить. Такая нетронутая цивилизацией, словно и поезда не слышала, и самолета не видала, и по асфальту не ступала. Вся она, как нарисованная девочка из XVII века, но не сказочная, а живая, воплощенная. И в глазах – небесно чистое озерцо купается.

– С праздником! Как нынче лисички есть? – приветствовала подходившего лесника старожилка, когда-то и она работала в лесничестве – наблюдала с купола храма за пожаром. И она прозвала лесника Кудеяром.

– Дела, знаете. Работы много – времени мало. Я ведь без жены. Не до лисичек.

– Лес все рубите?

– Как начальство велит. Мы люди маленькие. Когда паны дерутся, мы не лезем.

– А на причастии когда последний раз был?

– Я воспитан по-другому.  Не как вы! Вы у нас Мария Египетская! Вы у нас и по воде сухою пройдете. А я, «батюшка и матушка», сказать не могу. Он же младше меня! А вы по лисички?

– Каюсь, каюсь, – оборвала его вопрос матушка. – Идем в лес к Константинову колодцу.

– Ну, вы же на территории заповедника живете… Вам можно. Надо выписать для всех ваших беженцев  пропуск. Попросили бы, замолвил бы за вас слово перед начальством.

– Нам сам Бог дал разрешение на грибы и ягоду! – не стерпела матушка.

– Отцы, родившие нас, родили нас к временной жизни; а отцы добру воспитавшие и научившие нас к благочестию, рождают к вечной жизни.

– Что вы едите эту зеленую иргу, у нас никто не берет, все послаже малинку выбирают. Малинник, там, где черника. За домиком Кудеяра.

– Воротись! Не туда пошел, Кудеяр!

– Что ты? – испугался чего-то лесник, остановился. – Как гром гремишь!

– Бог гремит в совести твоей: человек, возвратись!

Марье Тихоновне не нравится, как говорит лесник. Больно самоуправен с мальчишества: то по москвам шандалынил, то в милиции выслуживался, то бочечным пивом на розлив торговал. Видать, воду подмешивал, вот и теперь в лесниках, слышно, лесом приторговывает. Мало деревьев по справкам спилили днем, он еще и по ночам вывозит. Держит на сердце, не забывает старая жительница заповедника, и как в монастырских стенах размещались сотрудники Госзаповедника: и,  как на танцульки, в храм ходили. Она рассказывать не устаёт:

«Только вот как-то пришла я домой утомленная, уснула. И вижу сон.  Нахожусь я в Заповеднике, возле магазина. Вокруг суматоха! Бегут люди в разных направлениях, ничего не поймешь. Я в кругу меж этих бегущих. И старушка указывает рукой к храму. Смотрю, над куполом облако кучевое и человек на нем,  а лик такой знакомый. И голос громкий:

– Грех большой! Нельзя в храме танцевать!

Проснулась и вспомнила, чей образ видела… Архангела Михаила!  А впечатление такое осталось, что происходило это со мной наяву. Больше я с тех пор в Толши на танцульки – ни ногой. Моя семья не была очень уж верующей, да и сама я до этого случая не особенно-то размышляла – можно ли в храме плясать: моя власть знает, что делает, значит, так и нужно».

– Я в партии клерикалов не состоял! – Плечи лесника женственны, не похож он на Кудеяра, как прозвала его старожилка. – Нас семьдесят лет по-другому воспитывали.

– Модничаете? – усмехнулась женщина-сторож. Когда-то до армии, он учился в Москве, слова его были, видимо, оттуда. –  Неправое сердце коварно, лукаво, лицемерно. Бес тоже, то одним поворачивается, то другим лицом.  А что такое ваш клерикал?

– Это политиканы, которые хотят через церковь захватить всю власть.

– А умирать не собираетесь?

– Нет! – поспешил отмахнуться от вездесущей старухи-старожилки.

– Какой бессмертный!

– Я ничего против.  Пусть будут монастыри. Вот они и стали монашки. А были-то просто люди…  Где жить беженцам? Уж лучше в монастыре.

– Как вам сейчас платят-то?

– От штрафов половина наши. Думаете, приятно гоняться за старухами, да отымать у них бидончики? Петр I не платил, говорил, что лесники народ вороватый, сами себя прокормят.

– Верно говорил. Какое согласие свету с тьмою а прямому с кривым?

– Трех бабушек простил, отпустил.  Одна из них, знаю ведь, продает и лисички и чернику. А на рынке три рубля стаканчик!  А у нас стольник зарплата. А чтоб прожить, нужны тысячи!

Лесник ушел, осталось от него что-то темное, словно заплутались в непроходимой чаще.

– Лесник, – оглянулась. – Разбойник! Кудеяр! Не мешает ему. Ишь, ты какой!

Когда они подошли к Константинову колодцу, легкость и светлая радость коснулась всех.

* * * * *

Умылись у колодца, попили, взяли и с собой холодной воды. И пошли назад по дороге к храму. Только матушка отпустила Валентину и Веру за ягодами. Пошли они вдвоём за черникой, редкая ягода, не каждый знает где. Домик лесника был в двух часах ходьбы от женского монастыря. И там вокруг высыхающих болот вызревала крупная, сладкая черника.

У Валентины был листочек, как найти такое место, где черники ну прямо за час ведро нащелкать можно. Дойти до столбика – границы участков лесничих.  Там просека.  Потом по просеке. Потом свернуть налево. Вдоль просеки еще километр. Там болотце.

Болотце. Вот оно, как чаша синяя. Но где же черника? Вдруг в лесу быстро потемнело. И прорезала лес молния. Отсветы ярко освещают полнеба. Но ветер  опустился к высоким камышам, зашуршал, приглаживая их. Кажется, сам Кудеяр качается на деревьях.

Заскрипело, застонало, рухнуло дерево. Светлана не помнит, как оказались у лесника: то ли леший их привел. Только лесник был непонятен: то ли рад, что они пришли, то ли сердится.

– Здесь много искушений. За болотом – разрушенная часовня. Булыжники лежат. Раскольник спасался от новой власти. Валентина вспомнила, как рассказывали, что в день искушений он являлся к прежнему леснику. Лесники здесь долго не держатся, –  сетовал он.

– Хотите, вареники с черникой? – Валентина хозяйничала,  разливала  чай.

Сам круто заварил его на травах: душица, зверобой, мать-и-мачеха.

– Как же заблудились? – небритая щетина смеялась. – Страшно стало на болоте?!

– Искали, где лучше.

– Лучше – худший враг.

– А ещё говорят: лучше – враг хорошего, – улыбалась синими черничными губами Светлана. – Вы не рады, что мы пришли?

– Я люблю женщин. Я люблю сладкое. – Кидал в рот черничные ягоды.

– Хорошо у лесника зимой, метель! – фантазировала Светлана. – Вам здесь нравится?

– Ночью просыпаешься от холода. Хорошо? – острил он. – Дрова обольешь, дольше горят.

В домике лесника вдруг закружилась голова, будто она угорела. А он все рассказывал-рассказывал о Кудеяре, словно шаманил, будто это он вызвал и молнию, и гром, и ливень.

Когда дождь кончился, он вывел их на дорогу с намытым дождем песочком.

– Километра полтора будете идти прямо. Нигде не сворачивать.  Потом  развилка – три дороги. А вам  только все прямо и прямо.  Ни на какие поперечные и маленькие дорожки не сворачивайте.  Только по самой набитой дороге идите. Если встретится волк, не бойтесь.

– А как Бог? – Не вытерпела Светлана.

– Я выше всех богов. Я атеист. Я над всеми религиями.

Небо между деревьями было почти не видно, и только над дорогой голубела чистая, промытая дождем синяя полоса с яркой дугой веселой радуги.

– Дай Бог вам всего доброго. – Прощалась, раскрасневшись, Валентина. – А к нам приходите. Ждать будем. Ой! Смотрите, радуга! Значит, еще не конец света, – она строго посмотрела на Веру и добавила. – После потопа радуга явилась… Ты должна знать.

– А вы, правда, в Бога не верите? – оглянулась на лесника Светлана.

– Верит не тот, кто говорит, а кто исполняет.

* * * * *

Вечерняя служба в храме подходила к концу, когда вернулись Светлана с Валентиной. В проходе между первым и вторым приделами остановилась прихожанка в капроновом полупрозрачном платочке. Она печальными влажными  глазами смотрела на икону Спасителя, которая была на возвышающейся перегородке, за которой размещался клирос.

В монашеском одеянии молоденькая девушка явилась из-за перегородки, поспешно приблизилась к женщине в капроновом платочке, оперлась на угол стены и начала говорить.

– Я сама знаю, что можно, что нельзя! – шепот ее был напористым,  и в глазах настойчивая дерзкая уверенность. – Это моя жизнь, и позволь мне прожить ее самой. Это моя жизнь!

Женщина, словно от горячего суховея, сгибалась от этих слов и все глядела и глядела в лицо дочери, обнаруживая в ней поразительное сходство со своей умершей матерью.

Мать, прихожанка с печальными глазами, через силу улыбалась, но от этого не казалась спокойной. Чего в ее глазах больше: томительного страха за судьбу дочери или светлой любви и веры? Ладонь приложила к губам, большим пальцем упираясь в подбородок. А в глазах и страх и умиление радостью, словно отраженное солнце в черноте холодной качающейся воды.

И вдруг выпал кадильный уголек. Загорелся коврик. Батюшка ногой его топчет, растаптывает, быстро гасит. Мальчики-алтарники помогают. Монашки стоят, замерли, точно угорели. А матушка нашла сырую тряпку и набросила на уголек.

На вечерней службе прихожан мало. Остались только насельницы обители. Они молились за всех, как молятся в катакомбах или отшельники в лесу.

Мать вышла к автобусу, когда служба еще не закончилась – был из Толшей последний рейс.

– Живите для себя… – посочувствовала и посоветовала ей по своему разумению попутчица. – Все равно дочь выйдет замуж, уйдет… Дочь светильник в чужом доме.

– Я не умею для себя, – отозвалась мать. – Я одиночества не чувствую. Я верующая.

– А все бы веселей с дедом было.  И сейчас не поздно подыскать себе.

– Стыдно сейчас.

Мать замолчала. Тишина, будто все что-то понимают, а сказать не могут.

И вдруг к ним повернулся старик.

– Вы ее не поддерживаете, – заговорил старик с седой бородой. – Бога в вас нет, и вы не ищите его. А вы съездите в Задонск. Возьмите с собой паспорт, возьмите, что положить на канун в дар церкви. Поживите. Кельи там чистые, как больничные корпуса, четыре кроватки так стоят и две поперек.  Батюшка там тайнозритель. Поживёте, и дух прояснится.

Глава 13.   Июль. Барсук, Миша, Андрюша, Ванечка.

Городища барсуков существовали сотни лет на одном месте. Николай иногда видел, как выходили питаться звери ночью. Некого здесь им было бояться, он редко охотился на барсуков. И сами барсуки никого не беспокоили..Люди в заповеднике не опасались их, и мало что знали об их подземной жизни, пока не случилось одно удивительное событие.

Однажды Николай шёл после охоты домой, вдруг слышит: кто-то поёт в лесу. Схоронился, в защитном камуфляже вряд ли его кто заметит.

 Разгоралась заря, промывая светом листья до блеска. Воздух свеж. Хочется пить воздух как воду. Среди вековых дубов и корабельных сосен идёт Мария. Поёт, и птицы поют. На людях петь стесняется, а в лесу пой, кричи, отводи душу. В глуши заповедника черники много, но чтобы попасть туда, нужно пересечь дорогу. И хотя на дороге машин почти нет в это время, женщина оглядывается, чтобы решиться перейти асфальтовую границу. Там она наберёт полведра ягод. Здесь ни то ни сё: деревья, трава, река были те же, и звери бегали туда-сюда, но эта сторона уже не числилась, как заповедник, и здесь черники почти не было. Перешла она дорогу, и вдруг видит: в пяти шагах пробежали два серебристых барсука – «подростка», а за ними крупная барсучиха с вздыбленной шерстью. Угрожающе шипя, чуть не бросилась она на Марью. Но покивала мордой и потрусила дальше, оглядываясь с оскаленной пастью.

Идёт Мария дальше, птицы поют-заливаются. Трава поднялась с колен после дождя. Оглядывается, и видит, из зарослей малины мужская фигура движется прямо ей навстречу. «Ну, – думает, – попалась, хорошо, что не набрала ягод, а то бы штраф в две пенсии». Она за дуб спряталась. А фигура в защитном камуфляже тоже хоронится, не хочет, чтоб увидели. Узнать она захотела, кто это: не лесник, не охотник, ни этони то. А кто же? Спряталась. И оборотень какой-то в зелени света тоже исчез. Выглядывая из-за дуба, она обдумывала, то ли собирать чернику, то ли возвращаться домой ни солоно хлебавши. Ягода она быстро сходит. А внучка Андрюшу побаловать чем? С чаем черника хороша как! Смотрит, можно ли ей идти своей дорогой. Пригляделась, а оборотень от неё прячется, свою добычу из заповедника тащит, покрупнее. Быстро насобирала ягод, да домой бегом.

…День летний пролетает, как ласточка. Вечереет, сверчок как старый счётчик, то смокнет, то опять трещит. Весь день делом занята: то варит, то поливает капусту. Глядь, а капуста на боку лежит, крылышки поджала, как подбитая птица. А рядом прыгает Дружок, хвостом виляет.

– Ах ты, бесёнок! Я для тебя сажала? – От одиночества Марья и с псом разговаривала. – Ах ты, помойный пёс! Как же ты мог, собачьи мозги, мою капусту так повалять! А новую высадить – она уже не вырастет! Иди сюда!

А Дружок кисточкой серебристого хвоста играет, а сам не подходит, вокруг грядки с капустой прыгает, играет. Смотрит Марья, последней капусте последний день настаёт, пошла во двор, а пёс за ней. Налила в миску варева собачьего, да и на цепь его, пока ест.

Только управилась с собакой, видит, мимо мужик в камуфляже шествует.

– На охоте промышлял, Николай? – узнала она мужика, что ночевал в охотничьем домике.   ­

– Здорово живёшь, шляпный инспектор лесхознадзора! Лесом мы живём с тобой, – осмотрел охотник её с головы: шляпка из дореволюционного пансиона, из-под шляпки – белокурая седина, на груди – голубые рюши кофточки. – Не надоело слежкой заниматься? А из друзей врагов делать? Бабское это дело?

– Я здесь живу, ты меня знаешь, – с обидой отвечает она. – Мне вашего не надо, но и своего я не отдам.

– В твои дела я лезу? А ты, я вижу, в каждой бутылке пробка.

– Я сроду водку-заразу не пила. А ты, видно, смешлив, тороплив, а обувшись паришься.

– А ты спину мне тёрла?

– Нализался, как свинья, так спи как сурок.

– Три дня людей не видел! Поговорила? Всё? – плюнул на свой ботинок. –  Уйду в лес, как барсук, что б вас не видеть! Нечистые!

– Слепой в баню торопится, а она не топится, дыма нет! А я в чистый четверг чистый! А ты ни лесник, ни егерь, ни мужик, а чёрт знает, что такое!

– Я? Не мужик?!

– Где жена твоя? В лесу караулит лису?

– Ты чья жена?

– Сегодня убил кабанчика. Зверь сам себе пищу добывал. Он тебе, чем обязан? Вы вредители зверям.

–Предки на мамонта ходили!

– То пращуры. А ты культурный, со звездой, герой России! Раньше один охотник был в деревне, а теперь все под ружьём. Пуляете, не видите в кого.

– Я – мужик! Добытчик! У меня лицензия с 5 июля по 31 августа. Тысяча семьсот барсуков могу отстрелять.

– Ужо, какой! Лес пугать! – Она уважала за особое мужество, но не могла привыкнуть к жесткости участника горячих точек. – Изведёте зверей за что?

– Имею право! – зло смотрел в глаза, сопя от обиды. – Барсучье время!

– Ты барсука убил?

– Может это собака дикая? Кинулась на меня…

– Я знаю, тебе жир барсучий нужен, он целебный, а ты больной.

– Коли знаешь, чего лаешь на всю заповедную.

– Не жиром единым жив человек. Как-то жарим картошку на костре. Укроп, петрушка в воздухе на весь лес. Выходит барсук, небольшой, и вокруг ходит и носом водит. Я ему картошки положила подальше, он убежал. А потом съел всю, тоже понравилась. У нас ведь заповедный лес, волки и те непуганые были в СССР! Потому что им жить давали.

– Был заповедник! Сад райский. Звери непуганые были.

– Так лес-то один, – показала, растопырив руки. – Лес-то везде заповедный! С душой, – показывает ему рукой на зелёные могучие деревья, словно на рать. – Какая-то фигура «фикция». Не слышишь. Ты против советской власти, а хочешь, чтобы она помогала тебе.

– Я – военный! А охотник косвенный, по одной мечте с боку. Другая система отсчёта.

– Подсчёта? Вы слишком много получаете.

– Шантажируешь?

– Вы меня не правильно поняли.

– Я воевал, знаешь где? Ты знаешь, сколько подо мной было людей?

– Мне ты не начальник! С Богом я спорить не могу, да. Вот придёшь к начальнику и не знаешь, кто он такой: не коммунист, ни буржуй, а чёрт знает что. И не знаешь, чем угодить. Только перед выборами и разговаривают с нами. А от выборов до выборов живут они весело.

– Бывает, – не хотелось ему ссориться.  – Ты, как наседка, лес высиживаешь.

– Бывает, что и блоха кашляет, и несушка петухом поёт. А лес уничтожать, себя не уважать.

– Раньше лес кормил людей, – поднял и он глаза на верхушки вековых дубов. — Твой внук вырастет, тоже охотником будет. Ты не понимаешь, что это для мужика!

Опустил голову, а женщины уже и нет, то ли была она перед ним, то ли это лесная кикимора его поучила.

 …К вечеру дождь хлынул с грозой. Лёг охотник на шкуру медведя, вздремнул. И вдруг слышит, кто-то колотит в дверь громче грома. Открывает – со шляпки Марьи, как с гриба, вода капает.

– Ты военный, ты ничего не боишься. Помоги! Внук пропал! Что я теперь родителям скажу!

– Так ты родителей боишься, или тебе внука жалко?

 – Помоги. Ты герой. В лес мой герой убёг. А там звери!

– Ругаться меньше надо. Мудростью обрастать.

– Наберу в рот воды, молчать буду, – смотрит на его широкий упрямый подбородок со щетиной, на могучие плечи.  – Помоги, сынок! Ты герой!

– Что я должен делать-то?

– В лес сходить.

– С тобой?

– Да я ж в лесу ничего не знаю.

– Вот и узнаешь, как звери живут! Когда ушёл?

– После обеда.

– Зачем пошёл?

– Я ругать начала, что капусту Дружок потоптал. Тряпкой его мокрой по морде.

– Кого? Внука?

– Собаку, Дружка его. Собаку. Он и убежал от обиды.

– Гордый такой! По морде бьют, а он бежать.

– Я правду говорю, а он слушать не хочет. Говорит, к матери поеду!

– Поехал?

– У него денег нет. Да он в школу ещё не ходит. Не рискнёт один без меня!

– С собакой ушёл?

– Пса-то я сразу на цепь посадила, наказала, и тряпкой мокрой его поучила.

– Твоя правда для тебя правда, а другим поперёк горла твоя правда. Правду-то тоже уметь говорить надо. В чём ушёл?

– Как был, так и побежал. Дождь-то какой, а он в лесу раздетый. Я ему одежду прихватила. Отнеси, сынок.

– Куда отнести?

– В лес.

– А ты место покажешь? – смотрит на обвисшую шляпу. – Пошли. Я тебя охранять буду от волков.

– Я волков боюсь и не хожу.

– Как не ходила? А тебя с черникой ловили!

– Собрала для внука два стаканчика. Я зверей боюсь, а ружья нет. Всё для тебя сделаю. Сходи, сынок, приведи домой. Я умру от страха.

– А если он у кого сидит, телевизор глядит?

– Чует моё сердце – беда. В лесу он. Со зверями. Знаю, что ты герой России. Защити.

– Я долг интернациональный выполнял. И какой я охотник? Так, хобби. Только байки рассказываем. Охотились с пацанами раз. Первый выстрел был картечью, восьмёркой (с пятнадцати метров матёрого хряка должна прошивать). Хряк замедляет. Прицеливаюсь. Вертящаяся голова… Лопатка? А зверь глаза в глаза. Стреляю! Опускаю ружьё, машинально переламываю. После второго выстрела хряк определил меня, разгонятся. Пятнадцать шагов! Пятясь, не сводя с него глаз, пытаюсь перезарядиться. Десять шагов! Пять! И вдруг за спиной лай друга! О! Оборачиваюсь, сзади никого. Кручусь: хряк впереди. «Уходит?» Собака крутит его. Хряк уходит в овраг. Стреляю в угон. Хряк воюет с собакой. Хряк падает на бок! Последняя пуля – контрольный! Вот, смотрю. Смертельно? Догони меня эта свинья, не порезала бы. Свинье Бог клыков не дал. Секач режет и уходит. А свинья, она удовольствие получает, разорвёт и затопчет. На охоте, как на войне нужно мужество и быстрота принятия решения.

– Тяжело тебе, сынок, было на войне. Вывернула война тебе душу вверх изнанкой. А мы не понимаем. Мы не были. Мы и леса боимся. Простые мы. Помоги, ты герой, найди моего внука, я ноги тебе мыть буду, всё отдам.

Не стал больше слушать женский плач. Плащ взял, и в лес. Лайка за ним, Дружок-дворняжка за ней. Походил-походил. Туда-сюда, везде заросли подлеска, деревья, как штакетник, ничего не видно за десять шагов. Дождь на открытом месте как железными прутьями бьёт. Шумит, так, что и поезда с узкоколейки не слышно. Трава клонится, ветки кланяются дождю. Где искать, и собака не знает? Собака не собака, а бобр какой-то. Хвост мокрый поджат.  А Дружок тот и вовсе раскис, уши чёрные, с серебряной дужкой, прижал. Темно стало совсем. Потом дождь прекратился. Сыч прокричал. Подмигнула звезда между тучами. Что делать? Вернулся, хоть и тяжело на душе было: а вдруг мальчишка в такую жуть в лесу?

 …На другой день позвонили в милицию. И с утра опять Марья его просит, плачет, умоляет.

– Я видела во сне барсука.

– И что? – смотрит, а перед ним не барынька в шляпке, а деревенская бабушка в платочке, состарилась за ночь, с заплаканными глазами. – Сегодня найдётся твой внук, не плачь, мать. Куда же ему деваться?

– Видеть во сне барсука – предвещает удачу после долгого сражения с судьбой.

– Барсук мирный зверь.

– Сходи, поищи в барсучьем городище. К барсуку сходи.

– У барсука спросить. Может, расскажет, где мальчик?

– Ты сходи. Бог как-нибудь управит.

– У барсука зубы крепче, чем у волка, сильные челюсти, а сам он добрый.

– Слушай, Марья, случай один был, а может анекдот! Кот достал! – жалуется один мужик…

– Знаю, ты любишь байки рассказывать, про кота ты мне рассказывал. А у меня внучок в лесу. Вдруг ногу сломал, упал в овраг. Надо спешить, ты же военный, герой. Помоги, сынок.

– Знаю городище. Далеко. А само гнездо находится метрах в десяти от входа. Охотился там. Улизнул барсук через запасной отнорок.

– Ласточка-то к добру гнездо под крышей вьёт. И журавли раньше у нас жили. Птицы – души бессловесные, а говорят с нами. Сынок, найди внучка.

– Смотри, мать! Машина. Подмога! Миша приехал.

– Здравия желаю! – Вышли к машине, на дорогу.

– Миша, ты свою машину оставь здесь. – Тряс его руку Николай. – В лес пойдём.

– Да времени нет. Тут опять грабёж и изнасилование.

– Внучок у меня пропал, – заплакала Марья. – Всю ночь не был дома. Мы участковому звонили…

– В городе на заседании? – усмехнулся Миша. – У них планёрка в десять тридцать начинается, в час заканчивается. Потом обед в административной столовой, это у них подвальчик такой есть.

 …Пошли в лес. Лист кленовый пятипалый ударил по лицу, хранит ещё капли ночного дождя. Чистой зелени торжество возбуждает собак, они несутся вперёд, громко лая. И Миша, будто нарочно, зверей распугивает своими анекдотами.  Миша не всегда вовремя стригся, и сейчас причёска у него была как у подранков, о которых писал Анатолий Приставкин в повести «Ночевала тучка золотая». Мальчишество у Миши было, возможно, от того, что он, окончил сценарный факультет, и всё мечтал кино своё снять.

– Ты что такой нервный, Миша?

– Не я такой, жизнь такая, – на Мише тёмно-синий свитер, взгляд грустный, но не злой.

– Ты горножитель, барс, – усмехнулся Николай. – Ни с кем не хочешь делиться своей добычей, но и чужую не тронешь.

– Зато у инфузории нет нервной системы. Чего лучше? – Миша нервно засмеялся.

Непрерывные потоки информации подорвали психику, уставал бегать по судам, срывался, нервничал. Не всё складывалось: он в свою жизнь хотел уложить две: быть адвокатом и актёром.

– Осенью дело было, в охотничий сезон. – Начал байку. – Взял лодку, ружье. Лесника пригласил. Смотрим: олень речку переплывает. Накинули верёвку оленю на рога. К лодке подтянули. Привязали. Олень как рванёт у берега.  От лодки дно одно осталось. А нос унёсся с оленем.

Пока говорили, не заметили, как  перешли окружную дорогу. Чёрными глазами на них пялится черника из-под травы, листья блестят.

– Миша, вот есть благородные олени, а благородные менты есть?

– Есть.

– Поэтому и не сделал карьеры, окончив школу разведки?

– Я поступил в ГИТИС.

– На артиста?

– Я – сценарист. Кино хотел делать. Собственно, меня в школу КГБ определил отец, так как мы переехали, и не было школы поблизости. Семья военного, мы всю жизнь с места на место кочевали.

– Что-то у тебя язык развязался, Михаил топтыгин? – Усмехнулся. – Леса что ли боишься?

– Ты охотник, все пеньки в лесу знаешь. Зверя находишь, а мальчика не найдёшь!

– А может, ребёнок и не в лесу, а в городе?

– В город я прозвон сделал. По городу подали заявление, – заверил Миша. – Найдут, сообщат. Здесь искать надо.

– Собака след не взяла. Дождь сильный был, – протёр мокрое лицо, словно от дождя.

– Сорок тысяч детей пропало по России. Тридцать тысяч детей нашли. Две тысячи убиты и девять тысяч изнасилованы! Но всё бегут из дома. Куда? Зачем?

– Воли хотят! – отрубил, словно сам воли не видал.

– Минуту свободы? Как у балетных на сцене: работа, работа?

– Воли, Миша! Воли! Я вольным был, когда на кочке спал. А потом всю жизнь служил.

– Ребёнок сам за себя постоять не может, нет мужества. Государство проверяется отношением к детям.

– Когда бежишь от одного страха, то попадаешь в лапы другого страха. Может так и случилось? Вот наследил кто-то. Стоп. Комок грязи. Смахивает на след медведя. – Николай нагнулся рассмотреть. – Барсук? И ходит вразвалку, косолапя. А всеяден, как медведь.

– Почему ему не побродить здесь? – Миша шёл за Николаем.

– Чтобы выйти из норы, барсук принюхивается из кустов. Потом нос опустит и ворочает гнилые пни, сопит, трусит туда-сюда! А то и рысью может удирать. Не нападай на него, и защищаться не надо будет. – Посмотрел в глаза, поучая, как новобранца. – Как возвращаться без пацана?

Вернулись ни с чем.

…На третий день в небе чуть заалела полоска пошли искать мальчика. Николай байки рассказывает, вспоминает армейские анекдоты:

– Афганца спрашивают: «Сколько у вас градусов? – Он отвечает. – Тридцать пять. – А в тени? – А мы в тень не заходим».

Походив пару часов, разделились. Николай дошёл до лога, сел на кочку, стал думать. Удача выпадает лишь на долю подготовленных. Вспомнил, как мальчишкой-подпаском засыпал на кочке на зорьке, когда солнце чуть взойдёт, пригреет. Спрашивают: «Откуда патриотизм?» От кочки! Мягче кочки не было для него ничего в жизни. Воевал, спал под крылом самолёта. Но крылья самолёта — не крона дуба, от жары не защищали.

 Николай знал, где есть ещё одно барсуье городище, но идти далеко. Да и мог ли мальчик дойти туда один? Что-то мелькнуло в зарослях. Посмотрел в бинокль: олений бок, морда, рога. Охотничий азарт проснулся. Взял ружьё так, для  храбрости, вдруг кабан на тропинке. А тут дичь сама на тебя прёт, словно знает, что брать он её не будет.

На барсучье городище он вышел к концу дня. Сел-посидел, понаблюдал, подумал. Звери придерживаются излюбленных мест; некоторым из барсучьих городков – несколько сотен лет.

Одинокий барсук пользовался простой норой, с одним входом и гнездовой камерой. Овраг, трава по пояс. В склоне – нора, словно для большой собаки. Глубокая. Кто-то почистил нору, словно, гостей ждал. Старая подстилка у норы. Николай встал у норы.

Где же зверь? Вокруг поляны вытоптано, а следы странные. И скорлупа. Нора. И валежник навален, как шалаш. Комары, слепни, мокрецы, мошки грызут. Что это за бомж здесь поселился, не с человеческими ли глазами? Все в траве живёт, шевелится. Николай стоял, не шелохнувшись. По  солдатским ботинкам бегали то ли мыши, то ли  крысы, может, и то и сё, и какие-то гады и гадюки. У оврага, где протекает ручеек, раздается чавканье со стороны воды. Треск ветки. Глаза охотника прищуриваются. Рядом запах и дыхание зверя. Вот оно!  Барсук – ночной турист. Днём редко кто его видел. Он знал, что чуть дальше – многоярусное подземное жилище с полусотней входов, с десятиметровыми туннелями. Сами раскапывали туннели до гнезда с сухой подстилкой. Две квартирки в пять метров. Туда ни дождь, ни снег не проникают.

Чёрное, как после пожара, лицо, только глаза синие. Дико смотрят синевой. Пятится мальчик, словно хочет в нору влезть.

Кинулся охотник к ребёнку, за руку схватил:

– Иди сюда! – и вдруг боль, не успел и понять, что откуда. – А!

Отпустил. На руке укус. Кровь платком замотал, и опять к озверевшему мальчишке. А малец шипит, как барсук, вот-вот  кинется.

– Сынок! Что с тобой? Мы тебя три дня ищем. Я охотник. Я дядя Коля.

А звать как, забыл от волнения. Молчит мальчик, словно зверь немой и только сопит.

 Зверюга вылезла из норы.Принюхивается. Длина метр, хвост четверть метра; весит килограмм сорок. На морде – две тёмные полосы от носа до ушей. Ноги короткие, как у крокодила. Спина и бок буровато-серые, с серебристым налётом. Живот чёрный.

Испугался охотник, думает – загрызёт зверюга. Он раз видел, как барсуки дрались. Не для слабонервных зрелище.

Барсук фыркает, к норе то пятится, то наступает. Чего ждать? Обращённый вперед клин головы резко сужается к концу, и тонкаяморда угрожающе вытянута. Без шеи. Шаг делает всей ступнёй. А на пальцах – когти, как стамеска. Вдруг шерсть дыбом поднялась. И как зашипит. И пошёл вперёд клином.

И Николай стреляет.

Барсук взвизгнул, метнулся к норе.

Мальчишка, как барс пустынный, зло и дико  вцепился в руку охотника. Николай отбросил мальчишку. Из пальца кровь закапала. Зализал, как зверь, вроде рана не глубокая. Что делать?

Он опять ружьё вскинул, и к норе, а малец своим худым телом вход в нору прикрыл.

– Уйди! Стрелять буду!

А малец дико смотрит, а сам стоит.

  – Послушай! Я тебя понимаю, – присаживается, чтобы глаза мальчика видеть. – Меня за тобой прислали. Пойдём к маме. К бабушке…

И обхватил мальчика, как утопающего, сзади. Голову его прижал локтём, чтобы не кусался.

Барсук из норы опасно всхрапывал, но не вылезал.

Взвалил мальчика на плечо и понёс. Мальчик притих.

– Домой тебя несу, малец-молодец! – Охотник разговаривает. – К бабушке. У неё варенье есть из черники. Для тебя собирала. Два стакана. Ты же большой, не маменькин сыночек. Я хлюпиков не люблю. Я мужиков и маленьких уважаю. Ты же мужик?

Голову мальчику повернул, смотрит в глаза, вроде в себя пришёл. Взял его удобнее. И опять сказки-байки рассказывает: слышит – не слышит, не понятно, а самому легче ноша кажется, когда говоришь.

Мальчишка слушал, слушал и сам заговорил:

– Я помню, мама куда-то исчезла, а я есть хочу. А меня бабушка принесла. И я в другом доме. И всё другое. И мамы нет. А я есть хочу. Я помню вкус молока, оно горько-сладенькое. Я есть хочу, а мамы нет. И мне страшно, страшно. И страшная бабушка. А мамы нет.

Словно во сне буробит мальчик, не всё и понять можно, то одно говорит, то совсем другое.

«Пусть говорит, лишь бы не кусался», – успокаивает себя Николай.

–  А потом я убежал от бабушки и стал искать маму. Не отдавайте детей бабушке. Там серый волк спит вместо бабушки. Я бежал, бежал, поскользнулся. Ногу больно. Бежать не могу. Гром был везде: и на небе и на земле. И темно было. И как свет даст! Вижу кто-то рядом. Чувствую, что мокрый, большой. Дружок это. Темно, а он нашёл. Я обнял его, как маму, и не отпустил никуда. Шерсть мокрая, а тёплая.  «Дружок! Ты? Нашёл! Не бойся. Это молния. Она светит быстро, как замыкание проводов. Это пройдёт». Собака отстранилась, мальчик испуганно стал шарить в темноте рукой, но никого не было. Он заплакал. «Не уходи. Иди ко мне Дружок, – стал звать. – Не бойся. Это гром. Он пройдёт».

Но никто не приближался. Молния осветила, и мальчик увидел, что  собака глядела на него из норы. Он, пересиливая боль в ноге, пополз к ней. Вот нора. Н собаки уже там не было. Он понял, что собака спряталась в нору, и стал ждать, когда она снова выйдет. Пока он ждал, дождь прекратился. Но стало темно без молнии. Как разглядеть собаку? Нога болела, если ею шевелить. «Ты не боишься? Нет? Не боишься? И я не боюсь. Пусть опять идёт дождь. Дождь не холодный, как снег. Дружок! Иди, иди! На, на, на!» Грубая шерсть тёплая, если к ней прижаться. «А ты меня искал? Да? И тоже потерялся? А меня нашёл! Ты за мной пришёл?  Тебе не страшно?» Опять молния прожгла лес. Всё осветилось и вновь провалилось в темноту. И покатился гром, как грохочущий поезд по мосту. «Я пошёл к маме. А поезда шли мимо, не останавливались. И грохотали. «Я думал, ты мой Дружок. Дружка бабушка на цепь посадила. Он капусту сломал. А капуста молодая. Бабушка его тряпкой била. А он не знает, где капуста, где лопух. Ты собака. Где лопух, а где капуста? Ты ведь тоже не знаешь. Да? Может вот эта капуста? – он сорвал лист с куста и сунул в рот. И тут же выплюнул горечь. – Нет, это не капуста. Капуста или кислая или солёная».

Николай мальчика нёс, то приседая от ветки, то загораживая рукой, боясь споткнуться на барсучьей тропе. Устал. Мальчику лет семь, не тяжёлый, а измотался. Слушает бред перепуганного мальчишки. И нервы у самого на пределе. Сам тоже вслух говорит, лишь бы не молчать. Слово – лечит. И то и другое говорит, несёт и всякую околесицу.

– Что ели-то с барсуком сегодня? – спросил мальчика, а тот истощён, ведь прошло три дня.

– Я – орехи. А он – лягушку.

– А вчера?

– Дружок – траву. А я – ягоды. Не садись.

– Да не сажусь я! А позавчера что ел?

– Я гриб. Он ящерицу. Я пирожок.

– Что? Пирожок откуда?

– Я бабушке нёс и заблудился.

– Понятно. У «Трёх медведей» был. В школу не ходишь, сказочник. И что же ел твой барсук-медведь?

– Он птицу. Он червя ел.

– И ты?

– Я червя не ел! – крикнул обиженно мальчик.

– А пил что?

– Мы ходили к реке. Я здесь не пил.

– Вот! Мужик уже. Скоро в школу пойдёшь! Что учительнице расскажешь про барсука?

– Я думал, это мой Дружок пришёл за мной ночью.

– А когда увидел, днём?

– Может, собака лесная?

– Ни то ни сё? Дружок да не тот.

– Он обходил деревья. На полу искал червей. Отдирал кору. Черви  у  пней. А лягушки в болоте. А я чернику ел.

– Лягушек японцы едят.  Жареных.

– Барсук полсотни лягушек набрал.

– А ты откуда знаешь?

– Я считал. Сто червей он съел!

– Да ты что?

– А потом я считать перестал.

– Я слышал, он в сутки съедает меньше килограмма.

– Так черви-то маленькие.

– Зато ему зимой хорошо будет, спать завалится. Из куньих никто не спит, только барсук.

– У него спина белая, как у Дружка. А живот черный. А на морде две тёмные полосы, от носа к ушам. И у Дружка тоже.

– Барсуки немного похожи на собак, поэтому ты спутал. Гнездовые камеры  у них под землёй, под защитой водоносного слоя. Дождь не просачивается. – Объяснял, как на уроке военной подготовке, когда преподавал в школе. – Я читал про барсуков. Рассказать тебе?

– Да, – присмирел ребёнок.

– Барсуки однолюбы. На втором году приносят себе детёнышей. При доброй кормёжке пятнадцать лет может жить. Из волос делают кисти художники.

– Расскажи ещё про зверей.

– А ты расскажешь, как с барсуком подружился? Утром увидел, что он не собака, не медведь, ни то ни сё, а чёрт знает что. Что делать стал?

– Жить. Он мне ягоды принёс.

Пожалел Николай, что шоколадку или конфету не сунул в карман. Вот барсук догадался, а он не принёс.

– Он трудяга! Твой барсук! Запастись жиром на зиму не так просто, ведь и потомство у него. Барсук легко уживается с людьми, довольно спокойно относится к их бурной деятельности, если они его не преследуют. В Дании лугов много и барсуков много, они живут даже в городе. В Копенгагене в парках ночью гуляют, как привидения.

– Хочу в Копенгаген.

– Специально для них оставляют пищу.

– Что?

– Отбросы, орехи, – пояснил.

– А мне барсук орехи не приносил.

– Они ещё не созрели. В Японском море остров есть. Там на острове…

– На каком?

– Там на острове Буяне развивалось сельское хозяйство. Один фермер привёз пару барсуков. А барсуки сбежали в лес. И стало их больше тысячи. Всё перегрызли. Так, знаешь, охотников вызвали. Тонкое обоняние, говорят, у барсуков, а слух никакой, и почти слепы, как кроты.

– Он меня видел. Даже ночью.

– Смотри, вот тут тоже не поймешь, не то кабаны кормились, не то медведи, не то барсуки. Ни то ни сё, черте что. Майский жук, личинки его барсук выискивает.

– Майские жуки у бабушки на капусте.

– Он ест желуди, орехи, фрукты, ягоды, коренья, клевер, зелень, да?

– Да.

– Не гнушается и падалью, правда редко — при голоде.

– Червей он любит!

– Не боится ядовитых змей — их яд на него почти не действует. Может их есть. К осени барсук толстеет в два раза. С морозами забивает нору листьями, травой с землей и спит в тепле. Вот какой умный. В кладовой высушенные коренья, вяленые лягушки и ящерицы, орехи, желуди.

– Я хочу быть барсуком.

Николай рассмеялся громко и посмотрел на верхушки деревьев. А в лесу всё преобразилось, сверкает после дождя.

 – Инстинкт жизни сильнее страха. Молодец! Теперь твой горизонт шире. Герой!

…Донес мальчишку к бабушке. Встреча была — в сказке не рассказать.

– Кушай, Андрюша! Пирожки с вареньем, черничным! Тебя же три дня не было.

– Да? А я считал только две ночи.

– Как же ты там? С барсуком?

– А барсук похож на охотника дядю: большой, сильный, ничего не боится.

– Тебе не страшно было?

– С дядей?

– С барсуком?

– Барсук не боялся, и я не боялся. Он мне чернику приносил.

– В горсти?

– На веточках! Много!

Николай улыбнулся и подумал: «Вот это поколение! Сильнее нас. Откуда столько мужества у мальчишки? И в школу ещё не ходил, военную подготовку не изучал. А герой! Вот таких бы нам в армию. Россия поднимется с колен, но на обломках самовластья напишут не наши имена».

Через пару часов вернулся и Миша с собаками. Мальчика уже отмыли, откормили. А Миша, как мальчишка, всё говорил-говорил без перебоя. Непрерывные потоки информации, бессонные ночи перегрузили его психику, он так спешил, когда говорил, что глотал слова. Сердце для следователя у него слишком мягкое, не годится, а для творчества свобода нужна, а он бегает по судам, спать некогда, не то, что сценарии писать.

…Передохнули мужики и только решили идти за убитым барсуком на городище, как видят – участковый подъезжает.

– Здравия желаю, товарищ полковник! – вылезает из машины участковый.

– Опоздал, начальник, – подал руку Николай стражу порядка.

– На охоту водочки надо, чтоб лучше охотилось, – сказал Миша, вспомнив наказ жены, пожаловался. – Забрала у него уже в машине водку и говорит: «Вот бутылка кефира! Вместо спирта! Или остаёшься дома со своим гастритом».

– И ты невесёлый поэтому?  – смеётся участковый. – А я думал, по жене соскучился?

– Жена, паршивая, кефиром водку заменила.

 …Когда притащили живого раненого барсука, радости было! Барсук тяжелее мальчика оказался. Выхаживали барсука всем заповедником. Давали барсуку и молодой колосок, и турецкий арбуз, и туркменскую дыню, и молодую кукурузу, и прошлогоднюю сою.

Мальчик рассказывал про барсука то так, то этак, что трудно было понять, где выдумка, а где правда тех двух ночей в лесу.

А бабушка толковала эту историю по-своему:

– У барсучихи погиб детёныш, вот она и усыновила нашего Андрея.

– Приютила от непогоды, – благодарно взглянул на женщину, вспоминая один случай.

* * * * *

Через пару часов вернулся и Миша с собаками. Мальчика уже отмыли, откормили. А Миша, как мальчишка, всё говорил-говорил без перебоя. Непрерывные потоки информации, бессонные ночи перегрузили его психику, он так спешил, когда говорил, что глотал слова. Сердце для следователя у него слишком мягкое, не годится, а для творчества свобода нужна, а он бегает по судам, спать некогда, не то, что сценарии писать.

…Передохнули мужики и только решили идти за убитым барсуком на городище, как видят – участковый подъезжает.

– Здравия желаю, товарищ полковник! – вылезает из машины участковый.

– Опоздал, начальник, – подал руку Николай стражу порядка.

– На охоту водочки надо, чтоб лучше охотилось, – сказал Миша, вспомнив наказ жены, пожаловался. – Забрала у него уже в машине водку и говорит: «Вот бутылка кефира! Вместо спирта! Или остаёшься дома со своим гастритом».

– И ты невесёлый поэтому?  – смеётся участковый. – А я думал, по жене соскучился?

– Жена, паршивая, кефиром водку заменила.

 …Когда притащили живого раненого барсука, радости было! Барсук тяжелее мальчика оказался. Выхаживали барсука всем заповедником. Давали барсуку и молодой колосок, и турецкий арбуз, и туркменскую дыню, и молодую кукурузу, и прошлогоднюю сою.

Мальчик рассказывал про барсука то так, то этак, что трудно было понять, где выдумка, а где правда тех двух ночей в лесу.

А бабушка толковала эту историю по-своему:

– У барсучихи погиб детёныш, вот она и усыновила нашего Андрея.

– Приютил на две ночи, – поправил женщину.

 …Спит мальчишка, а мужикам не спится. Угостились у хозяйки хорошо. В окно глядят – полнолуние, светло.

– Миша, помнишь, прошлой осенью, как мы тебе глаза завязали и убитых зверей давали? Угадывал, кто и куда ранен – стакан водки получал. А зубы у тебя о стакан звенели после охоты.

– Готовый сценарий был. Жалко не успел записать.

Завязали глаза и дали первое животное.

– Так. Заяц! – говорит Миша, щупая длинноухого. – Убит пулей в живот.

Налили ещё стакан, дали второе животное.

– Так-с. Косуля. Сначала ранена. Потом шею перерезали.

 – Верно!

Наливают еще стакан, дают третье животное.

– Тык-с. Утка. Убита дробью в голову. А где мальчик?

– Ты что?! Не слишком ли? – остановила мужиков Марья. – Да и анекдотец не вегетарианский, как-то коробит.

– А там был мальчик, как наш Андрюша. Только я хотел выстрелить тогда в оленя, а передо мной возник мальчик и говорит: «Бедные зверьки».

– Зелёные мальчики?

– Из красной книги.

– Я раз иду, грибная охота началась. – Рассказывает с грубой мужской усмешкой. – Мне навстречу медведь здоровый. Ружья нет. Что делать? Я ему два пальца в ноздри вставил, он и задохнулся. А ты, что кудри распустил, как баба?

– Жена не постригла, – смутился Миша, байки охотника его немного коробили, но в жизни были случаи и покруче. Он не стал говорить, что ему нравятся длинные волосы. Мальчишество, актёрство в Мише осталось, но он, закончив сценарный факультет, так и не стал актёром. Другие профессии кормили семью: мент, сыщик, адвокат.

– Ты нервный всегда? – посмотрел на Мишу: тёмно-синий свитер, и взгляд тёмный. – Собака даже от тебя шарахается. Спокоен воин должен быть, как спартанец.

– Думал, доживу до сорока, брошу работу, да начну писать сценарии. – Миша заговорил с грустью. – Не судьба творчеством заняться.

– Писатель – это горножитель барс. – Повёл бровями, они темно-русым пучком шевельнулись. – В одиночество уйти, в отшельники. В охотники. В лесники.

– Уйду!

…Утро. Открывает Миша глаза и обнаруживает себя дома. Жена настороженно смотрит.

– Мамуля, что со мной? – спрашивает муж.

– Не знаю, дорогой. Вчера ночью привезли тебя пьяного, положили. Ты до утра меня щупал и все говорил: «Барсук. Убит бревном в спину». А потом велел поместить в «Красную книгу». Только я не поняла кого: то ли тебя, то ли барсука.

– Барсук из заповедника такой забавный, мальчика кормил три дня. Что нам Амстердам! В Нидерландах таких барсуков нет!

– А в нашем заповеднике всё есть, даже добровольное общество любителей кроликов.

– Барсук помог мне вернуться в детство.

– Ты из него и не выходил. Мы с природой тайными знаками повязаны. Я удивляюсь силе прощения природы.

Глава 14. Июнь. Заповедник. Праздник, Чувихин, дед Павел, Зоя, Вера.

Праздники в заповеднике проводили по старинным фольклорным обрядам для губернатора. Привозили артистов в костюмах, пели, водили хороводы. Помощник губернатора и Чувихин  составляли списки и артистов и присутствующих. Потом ставили охранников и на охраняемую территорию народ заповедный не пускали. Чиновника беспокоило не то, чтобы людей к культуре приобщить, а то, чтобы начальство довольно было им. Начальство было довольно, народ роптал в электричках. Народная культура без народа. Артисты шутили: наш крепостной театр. Но народ есть народ, и в народе есть всякий народ и к терпенью приучены. В заповеднике предки у многих были лесниками, которые испокон века служили лесу-батюшке.

У деда балалайка была, вот и вся утеха. Молодым ходил он в раздолье реки Усманки, в Разгуляй, как он называл. Бывало, от жарких поцелуев плавилось солнце в излучинах глаз. А сейчас там вороны: дед иногда гоняет их, когда на рыбалку идет. Ещё дед любил черешни: «Черешни и кровь одного цвета», – говорил он, приглаживая седину. А когда-то волосы его были черны, как воронье крыло. Уже у деда волос-ковыль. Но любит ласкать этот ковыль старожилка Вера.

– Я при социализме живу, – показывала Вера рукой то ли на крайние дома, то ли на опушку леса. – Я вон на той улице живу. Вон в том доме.

– Как же ты живёшь при социализме, когда на дворе дикий капитализм? Уже не окно в Европу прорубили, а стену.

– Пётр Великий царь был. И то три миллиона люду сгубил на болотах и войне. А было-то всего пятнадцать. Франция переживала Реформацию, конечно, по-другому. Переживём, но потеряем лучших скакунов.

– Да они тебя…

– У меня сестра депутат.

– Да он её купил всю, с потрохами, как корову живую на мясо.

– Меня?

– Пока он её кормит, но в любой день зажарит и съест, как говядину.

Вера знала всех, потому что муж у неё был хорошим художником и с ним дружили. Но он заболел, и много лет его не выпускали из больницы.

Он писал и Петра Великого и баньку деда с зарубками.

Ещё сохранились загадочные зарубки в баньке на бревенчатой стене.

– Дед, что это у тебя? – спросил хозяина баньки Чувихин, тыча пальцем в бревно. – Зарубки? Сколько душ загубил?

Дед махнул рукой.

– Что? Любовь? Дед, на рыбалку за лещами пойдем? – Чувихин был и завклубом, и завфондом, и чуть ли не родственником известного олигарха.

– Непогода нынче…

В саду шушукались дожди. Штакетник растянут гармошкой. Дом у деда в трехстах метрах от реки.

– Дед, а много у тебя баб было? – задорит гость.

Дед показал рукой на зарубку возле кромки стола, потом выше – по плечо, потом еще выше – по бороду, потом по затылок, потом разогнул руку в локте, зарубка была выше головы.

– Бабы, как галушки, чем больше глотаешь, тем больше хочется, – улыбнулся молодо, задорно, игриво дед. – Были и мы рысаками.

– Сколько сердец иссохло от твоей любви? – Чувихин считал зарубки. – А сейчас есть у тебя кто, дед?

– Есть одна. Да колокольчик не звенит.

– У царя Соломона шестьдесят цариц было, восемьдесят наложниц и девиц без числа. «Домик с окнами в сад заметает метель?» – пропел, смеясь, гость.

Гостя звали частушечником, но сам себя он называл поэтом. Поэт-частушечник на родину приехал и вспомнил о давней полюбовнице Зое.

– Я рос в семье послушным сыном, – пришёл исповедоваться к девушке.

– Как Татьяна Ларина? – смеялась Зоя. – Мы в прошлом году это в школе проходили, что она была в семье послушна…

– Отец у меня был плотник…

– Из заповедника?

– Зоя, такими вещами нельзя шутить. Девочка моя, я люблю тебя, как зарю, блистающую утром; как луну, прекрасную ночью; как солнце, светлое днем.

Зоя пишет, ей хочется свободы от учителей, от родителей, от их правил и наставлений. И ей хочется издать свою настоящую книгу, как у Чувихина. Он так часто говорит ей, что она необыкновенно талантлива. А в школе подружки стали уже звать Зою «поэтесса».

– А на кого ты похож? – смеясь, она рассматривает его лицо, сидя у него на коленях: – Лоб у тебя шишковатый. Умным мама родила?

– Это травмы, Зоя, любимая, – он гладил ее, и чувствовал тело ее нежное, и в голову ударяло что-то горячее. – Позволь мне поцеловать это ожерелье…

– Какое?

– Округление бедер твоих как ожерелье.

– Что у тебя за травма? Любовная?

– Твое ожерелье отнимает у меня ум и волю.

– С ума сошла бы от настоящего ожерелья. Но сейчас так насилуют, лучше бы машина переехала.

– Зоя, ты переступаешь границу.

– Ладно. Прошлое я твое знаю, давай займемся твоим будущим, – у нее в руках раскрытая книга «Чтение по лицам», она сравнивает его с картинками-образцами. – Уши у тебя слоновые, а глаза «персиковые». Нос женский, – особую свободу фантазий она чувствует только с Чувихиным. – А первая жена у тебя кто?

– Не заводи меня. Жена, жена? Наши жёны – пушки заряжёны. Учительница она. Была.

– Нет, у тебя глаза не «персиковый цвет». У тебя глаза, как два солнца горят. В Мадридском музее, в палатах Наполеона я видела такое ожерелье, оно мне часто снится. Пошла домой.

– Да постой, – зацеловал, заласкал, заиграл он девушку. – Постой!

– Жёны ваши – пушки заряжёны. Вот и иди к своей пушке.

* * * * *

Позвали Чувихина на вечеринку. Прибежала к нему Зоя. Договорился обо всем. Ее взяли танцовщицей за пять тысяч, его – за десять. Чувихин у губернаторской жены был на хорошем счету. И дали ему орден Дружбы.

Отдыхающие приехали на крутых иномарках. И женщина с ними крутая, толстобедренная, с толстой итальянской цепью на груди, с двумя египетскими кольцами в ушах, с пятью турецкими кольцами на пальцах. Золотыми цепями блестит, золотыми кольцами играет. Простыми челноками-мешочниками были, а теперь в новые русские вышли, свои Мерседесы, свои джипы, деньги кидают налево. Чувихин хочет денег подзаработать, прочитал он им лирическую поэму о любви, хотел высокой поэзией удивить. А они не удивляются, русской тоски не понимают, лениво похлопали в свои ладоши и ему водки подливают для храбрости. Начал Чувихин им анекдоты рассказывать. Оживились новые русские, закричали:

– Круче! Еще круче! – кричат они, смеясь над анекдотом.

Он частушки пропел – у самого уши завяли, – а они кричат:

– Круче! Про поросенка у тебя хорошо получилось! Давай еще про поросенка!

Зоя взглядом обнимала облака, в небе ястреб нарезал круги. Зачем они его так? У него другой уровень. А они:

– Круче! Круче, круче!

Круче прочитал.

– А сможет твоя девушка станцевать на столе или ей слабо?

Станцевала Зоя.

– А юбочку снять?

– Это бальные танцы, это не стриптиз. Мы договаривались.

Заработали деньги, уехали к другу на дачу.

– Надо из тебя женщину сделать. Бегаешь, как мальчишка, – пообещал он Зое, когда они сидели на даче у камина.

– «Где два непутевых сердца сбивали друг друга с ритма, где каждую ночь вставала смертельных страстей звезда», – читала стишки из своего дневника. Потом начала танцевать, весело, бесшабашно, с нервным задором. И вдруг остановилась и заплакала. У нее началась истерика.

– Что ты?! – зацеловывал он ее. – Постой, постой…

Потом он дал ей таблетку: радуга в берега уперлась цветным хоботом, словно кто-то воду пьет. Заласканная солнцем, Зоя забыла о времени. И она опять смеялась, и бальные танцы показывала, похожие на стриптиз. А он редактировал ее школьные стишки.

– Почему ты не хлопаешь, когда я тебе танцую? – смеялась легко и счастливо.

– В ладоши можно похлопать двумя руками, одной – нельзя.

– «Ведь даже жесточайшая проказа гораздо чище твоего «люблю», – пропела Зоя.

– Это кто написал? – удивился Чувихин.

* * * * *

Вышел покурить, вспомнил Чувихин, как женился.

Это было в июльскую командировку Чувихина. Приехал на родину. Подруга Зоя встретилась ему. Позвала Зоя его на вечеринку, и подружки с ними пришли. В доме этом жил деверь – брат мужа Зои: оба охотники и заядлые рыболовы – ушли два брата на охоту. Подружки пьют, с Чувихиным заигрывают: «Как у тебя с девушками так получается, что ты постоянно без девушек?»

А Чувихин им: «Бойтесь женщин, в дар себя приносящих».

– Идите! – провожала Зоя подруг, а в глазах у нее муть-молочницы. – Дайте с другом поговорить.

Ушли. Темная ночь за окном сгустилась, звуки в тишине звонче стали.

– Я изнемогаю от любви, – шепчет, целует он ее.

Стелет Зоя на полу и рассказывает, что муж от нее гуляет. Муж – врач, где лечит, там и ночевать остается.

– Ты жалишься или хвалишься?

– Ты помнишь, как мы сидели за одной партой! Помнишь, как я тебя книжкой по голове стукнула, это у тебя не с тех пор шишка на лбу?

– Нет! – смеется Чувихин. – Я в аварии был…

Обхватила его голову руками горячими – потеряла и нашла. Она – с ним, он – с нею. Закрыл он глаза, закружилась у него голова, словно от хмеля, и все вокруг него озарилось в ночи от ее любви, светом ярким залилось.

– Ой! – вскрикнула она.

– Что?!

– Муж?!

– Как?! Ты же говорила он не придет?!

 – С рыбалки вернулся! Машина подъехала…

Свет от фар по окну проехал. Вот машина к дому ближе подъехала. Остановилась.

Стучат.

– Приехал! – в ужасе Зоя.

Входит дядька-деверь. Видит на кухне окурки, вино…

– Зоя! Ты что тут?! – свет в комнате включил.

Гость в одеяло завернулся. Пинком поддел, как бревно, гость выкатился. Вышел деверь в гараж.

Чувихин – в окно. На улицу! Да бежать! Сердце – часовая мина. Вот-вот взорвется! Метров двести пятьдесят шарахнул. Ключ нашел сверху, над дверью. Сердце колотится. Кружку! Попить. Зубы звенят. Долго лежал, стуча зубами. Вот уже и луч утра пропорол ночи темень, погасли звезды. Когда бежал – оглядывался и видел: звезды в ночи узкоглазые догоняют его.

Днем приходит племянница Галя:

– Иди к реке! – сказала ему племянница. – Ты, дядя, овечка!

– Я овечка?! – он медленно провел взглядом по ногам, по животу, по грудям, и, когда они встретились глазами, она застыла, как под гипнозом. – Я волк в овечьей шкуре! А-а! Съем! – кинулся он к ней, но она отскочила.

– Ты дурак! – выскочила на улицу.

…А у реки свежий ветерок, полевые колокольчики вольно качаются на ветерке. А у реки ласточки, срываясь с высоты, кидаются и чертят крыльями на воде какие-то древние иероглифы о любви и свободе. И огромное солнце  свободно плещется в маленькой реке. Прибежала девушка, но видит дядя-волк идет, и спряталась за расхлёстанную вербу.

Передает Зоя дяде-волку сверток в газете, и смеется, глядя на него. А из газеты торчат полосатые плавки.

– С тобой говорить, что с медведем целоваться, удовольствия не получишь, а страху натерпишься, – говорит он ей, а у самого опять дрожь пошла.

– Мне кажется, это рекорд был всемирный! – хихикает она.

– У нас вчера, как в том анекдоте: «В зале суда: – Подсудимый, почему вы стреляли в потерпевшего? – Он спит с моей женой! – И вы хотели убить человека только за то, что у вас с ним одинаковые вкусы?»

* * * * *

О том, как Чувихин был честен, знают немногие. Однажды поехал в командировку, где домик окнами в сад.

Чувихин с мужем ее был знаком, выпивали вместе, рыбачили, ходили на охоту. Муж показывал новые образцы пистолетов и клинок. Клинок отшлифован до блеска.

Легли спать. Шепчут волны в сладостном бреду…

Вдруг слышит, она идет тихо-тихо. Раз – к нему под одеяло…

– Уйди! – шипит он, а перед глазами клинок блеснул.

– Я люблю тебя… – прижалась, волосами опутала.

– Уйди! – громче сказал он, а сам между ею и собою клинок видит. – Ты что?! Муж услышит!

– Он спит, – ластится русалкой.

– Уйди! – хлестнул грубым словом, утопая в русалочьих волосах. – Уйди, крикну мужу!

Потом, вечером другого дня, через племянницу прислал ей записку «Выйди к реке, к обрыву».

Вышла Людмила. Ветер над рекой. Наклонилась тень к реке, наклонилась. И впал он в нее, как река в море.

…Вернулся домой, дома жена сурова, как развернутые знамена полков. А была она ласковая и нежная, когда ей было семнадцать лет, и звал он ее «голубка моя». Прилетела  голубка в больницу. А он уже сбрил волосы на груди и на теле, как татарин.

– Голубица моя, у меня давление нижнее поднялось, – жаловался он.

И захлебнувшись чувственным приливом, она пожалела его.

* * * * *

Приехал Чувихин, а жена видит – костюма нет и говорит мужу своему:

– Ты  костюм-то в кустах, наверно, потерял?

– Украли его у меня! Я же говорил! – рассердился муж на жену.

– Культурный, а кричишь! – бранит Беленькая.

– Ты как Соломон.

– А как Соломон?

– У Соломона было шестьдесят жен и девиц без числа…

– Я тебе говорю! Украли костюм! Даже если ты захочешь, даже если ты попросишь. Я до тебя даже не дотронусь! Ничего не будет. Колокольчик не звенит.

– У тебя с армии не звенит. – Усмехнулась жена угрозе. – Орден не поможет, не зазвенит.

– Правильные живут по правилам, а неправильные ими правят и определяют что правильно.

– Я это уже от кого-то слышала…

– Вот и слушай кого-то!

Молчит весь день Чувихин.

Легли спать, ночь настала, постелила жена простыню с лебедями.

– Голубица моя, – он вину искупает: шепчет, ласкает, как младенец губами дотрагивается. – Не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно…

Уснули муж и жена на простынях, на синих лебедях. Ночью слышат – стучат. Открывает Чувихин, а там стражи порядка.

– Одевайтесь! – прошли стражи в комнату без приглашения. – Быстро!

– Что такое? – остолбенел он.

– У нас срочное распоряжение привести вас на допрос.

На допросе:

– Вы украли!

– Что? Где?

– В санатории были?

– Был.

– Вот сам и признался. А нам на тебя оттуда и бумага уже пришла.

– Я сам остался без костюма, без денег.

– А паспорт где?

– Вот.

– Это дубликат. А основной?

– Украли.

– Вы заявляли?

– Да…

– Разберемся. Распишитесь здесь.

* * * * *

…Пригласил в гости Веру, приметил он ее давно, да она его в гости к себе не приглашала.

– У меня есть женщина, но она мне надоела, – сказал он.

– Как галушки? – рассмеялась она. – А я не надоела?

– Ты никогда не надоедаешь. У брата шунтирование было. У меня…

– А у меня отец умер…

Он метнул в ее сторону волчьим взглядом. На мгновение, казалось, вник в ситуацию, и тут же опять ушел куда-то глубоко в себя, как в нору.

– У меня нижнее давление высокое…

– А что это значит?

– Я не терплю, когда кто-то рядом пьяный, когда я трезвый.

Она подошла к телефону, набрала шесть цифр и заговорила, будто рядом никого не было:

– Приедешь за мной? Да?… Я буду на остановке Березовая роща.

Потом положила трубку и спокойно посмотрела в глаза Чувихина. «О, только б правде не явиться! О, спите, голый мой король!»

* * * * *

– Я на пенсию тебя не прокормлю, если ты пить будешь! – с утра нападала на мужа жена.

– Круче, круче…– смеялся теперь Чувихин над собой, две пенсии ему платят, а не весело: молодость не хочет, старость не может. – Ну и докрутился…

– Баб глотаешь, как галушки, а потом страдаешь! – поддела его жена.

– Галушка галушке бьет по макушке, – отбивался Чувихин от жены, страдая похмельем.

– Глупо!

– Если ваша жена отказывает вам в уме, то, может, у нее его просто нет.

– Моя жена?

* * * * *

…Отдыхал Чувихин в заповеднике, поселили его в домике в комнате на шесть человек.

– Есть простой вор, крупный вор и вор международного масштаба… – рассказывал анекдот Саша-гитарист.

– А я какой? – спросил Чувихин.

– Пока не знаю.

Третью ночь не спал Чувихин, а утром выбрился, как перед парадом и пошел к директору санатория. Вынимает письмо, кладет на стол. Директор читает и тут же:

– Сразу бы сказали. Конечно, как можно было жить в этом бараке?! Сейчас же переселим. Пойдемте со мной. И о наших героях стих напишете, и молодежь нашу повеселите. У меня дочка тоже стишки сочиняет.

Директор санатория отдельный домик с зеркалами дал. Телевизор. Туалет на одного. Свой ключ. Костюм, который сшила жена, повесил в зеркальный шкаф.

Увидел ребят за ужином:

– Ребята, в гости приходите. Зеркала у меня тут, тут, тут! – показал на все четыре стороны.

– Придем! – заверил гитарист. – Кто тебя поселит одного? Кому ты нужен? Одного селить…

После ужина пришли парни, подивились комнатам с зеркалами…

– Ну, какой я жулик? – спросил Чувихин.

– Международный!

Написал Чувихин директору стих про березу на холме, про Катю-партизанку, которую на этой березе повесили фашисты. Выступил со сцены, по репродуктору про березу, про Катину горку. И стал героем. Идут отдыхающие за автографами. Надоели.

– Я за автографом! – явилась Наташа, сияя радостью (а это была дочь директора).

Чувихин ей автограф пишет: «Уста твои, как половинки гранатового яблока…»

– Любовь – мираж, игра воображения… – читает она свой стишок.

Ей понравился автограф, и она осталась…

Гуляет с ней Чувихин. Она без комплексов.

– О, как много ласки твои лучше вина, – говорит ей и днем и ночью о любви.

Приходит раз после танцев – костюма нет, денег нет, паспорта нет, магнитофона нет. Одни зеркала. А в зеркалах – пустота. Наташа в зеркало смотрит – глазам не верит. Как могли воры сюда зайти – это же домик директора! Ее все любят: она дочь директора санатория.

– Это кто-то чужой! – возмущается она. – Наши это не сделают!

– Ты как сын полка тут или как дочь санатория?

– Не вызывай милицию, – обиделась она. – Тогда все узнают, что я тут была.

Поговорил со всеми, чтобы не говорили, что она здесь была.

– Справку дайте, – просит Чувихин милиционера. – Костюм унесли, а жена сама сшила…

– Без костюма доедешь, а как без паспорта? – смотрит милиционер.

– Жена у меня грозна…

– Придешь, справку дадим…

Дали справку, а денег нет, а ехать надо. Загрустил Чувихин. И дочка санатория загрустила, она думала: он без паспорта домой не поедет. Останется.

– Дай двадцать рублей, чтобы не занимать на дорогу… – просит он у дочки директора.

Она ему деньги дает, а голос дрожит: «Живи и пой, томись и требуй! Но никогда не пробуй тьму!»

– Это ты написала?

– Нет.

То ли смеется в зеркале она, то ли плачет: «Идем среди оборванных аллей. Деревья за наряды лета платят. И каждый снова к истине своей. И журавли на юг летят. И хватит».

* * * * *

Вспомнилось ему.

…До армии оставалось две недели. Отпросился Женя Чувихин из института и поехал на родину с родителями прощаться, вишни покушать, малины, смородины…

Он купил билет в каюту первого класса. (Деньги у него были – снабжал старший брат). Плыл по реке, как Савва Морозов. На палубе музыка, танцы, а его в трюм потянуло, ближе на воду посмотреть, как она неистово о борта бьется.

Вдруг видит – девушка с ведром черешни. Симпатичная, хорошенькая, а одета бедно, и не по-деревенски, и не по-городскому. И тоже на воду смотрит.

– Пойдем наверх потанцуем. Слышишь, музыка там.

– А черешню куда? Бабушка просила привезти…

– В мою каюту, – недолго думал Чувихин.

Отнесли черешню и бегом на палубу – танцевать. Он заказал вино хорошее на деньги брата. Ходят на палубу – танцуют, а в каюту пришли, черешни кушают и целуются.

Чувихин ключи от каюты сдал, сошёл. И обещал ей приехать через день. А она дальше поплыла. Стоит на качающейся палубе, а черешни перекатываются.

Через две недели вспомнил о ней он в армии, но адреса ее у него с собой не было. Знал только, что ехала она к бабушке и сошла на пристани «Женский монастырь».

…Когда вернулся. Травмы, облучение. Глаза потускнели. И черешня, словно по палубе перекатывается. Под ноги подкатываются, стелятся, а кровь не играет. И куда он ни наступит, кровью брызжет ему под ноги.

Глава 15. Июнь. Заповедник. Саутин, тренер Татьяна Стародубцева, Миша.

Вдоль дороги стволы тополей блестели, как на глянцевой обложке. Деревья выкрашены акриловой краской, где проезжает эскорт губернатора. Иномарку с тонированными окнами пропускают на Ленинском проспекте, останавливая движение и маршруток, и автобусов, и прочего  транспорта, не связанного с эскортом. Дмитрий на этот раз ехал в другую сторону и пропускал их вместе со всеми.

И вот джип въехал на старый советский мост, и, подпрыгивая на стыках плит, двигался над грохочущим поездом. Дмитрий Саутин любит уехать подальше от бетонированного города. Подарок президента – чёрный джип – увозил в заповедный лес. Мысли кружились вокруг вчерашнего фильма «Титаник». Дмитрий в который раз переживал этот фильм. СССР, как «Титаник», столкнулся с айсбергом. Что же это за айсберг, кого винить, откуда он пришёл?  Джип, на котором восседал как на олимпе чемпион, лично от товарища Путина.

Дмитрий вышел из машины.

– Здравия желаем, почётный гражданин! – приветствовал помощник губернатора, единственный, кого оставил новый глава области.

Дмитрий, не спеша, тёмные очки снял. Поздоровался. Шёл разговор.

– Мы потеряли Россию. – Сокрушался режиссёр-депутат.

– Когда? При Брежневе или при Путине?

– Смертность превысила рождаемость в России. Такое было только во время чумы.

– Новая чума?

– Народилась новая постсоветская церковь.

– Но уничтожалась культура.

– Нашлись корни  дворянские.

– Но погубили ростки демократии народной.

– За время перестройки погибло столько же, сколько в Отечественную войну.

– Ужо тебе! – цитировал из «Медного всадника».

– Кто же будет президентом?

– Кого назначат, тот и будет. Это не рулетка, играть в выборы.

Спасательной лодкой для Саутина стала армия. Армия помогла ему остаться в строю спортсменов в годы перестройки, когда все рушилось, и было новым русским не до большого спорта, не до высокой культуры. Шёл захват государственной собственности, приватизация.

Разжалованный из министров губернатор, приехав в город, застал хозяйство в страшной разрухе, в городских скверах-свалках, поля и фермы в запустении.

– Салют олимпийскому чемпиону!  Призёру пяти Олимпийских игр!

Дима вспомнил мгновенно, как в кино:  1992, 1996, 2000, 2004 и 2008 годы! И радость успеха волной окутала его вновь.

Аплодировали. Кричали: «Ура!»

– Единственный обладатель медалей во всех 4 видах современной прыжковой программы на Олимпийских играх!

Аплодисменты не продолжительные.

Солнце в медалях героя, отражается, пуская солнечные лучики. Лучи зависти упали на Чувихина.

– Поздравляем! С награждением! С вручением Ордена Дружбы! «За большой вклад в развитие физической культуры и спорта, высокие спортивные достижения на Играх XXIX Олимпиады.

– Ура!

– 2008 года в Пекине!

– Ура! – кричали по-военному.

Аплодисменты заглушали голос.

И по сигналу невидимки дирижера вышли девушки с цветами.

– Началась цветочная церемония, – усмехнулся образцовый помощник губернатора, тайная зависть невидимым лучом жгла его самолюбие.

Зааплодировали громче.

– Ты стал героем нашего времени!

«Главное контроль над собой», – спохватился Чувихин и стал громче всех аплодировать и растянул рот в улыбке.

– Не все знают, что олимпийский чемпион Дмитрий Саутин ещё и настоящий полковник!

Чувихин подумал: «Питание, одежда, деньги – всё в трудное время давала армия. Саутин принял правильное решение, иначе во время перестройки пришлось бы все силы отдать на выживание. Не до олимпийских рекордов. 1991 год».

– Дима, вопреки всему добивается успеха в свои семнадцать и в составе сборной СССР, выиграв серебряную медаль на чемпионате Европы в Афинах.

– Призёр пяти Олимпийских игр подряд! – приветствовал помощник губернатора. – Чемпионаты мира по водным видам спорта – 9 медалей. Пятикратный чемпион мира: в Риме в 1994 прыгал с 10-метровой вышки, в Перту в 1998 с 10-метровой вышки, – оратор поперхнулся, помолчал, но, справившись, продолжал, заглядывая в лист бумаги, ему важны были эти подробности. – В Перту в 1998 с 3-метровыого трамплина, в Фукуока в 2001 с 3-метрового трамплина, в Барселоне в 2003 с 3-метрового трамплина – синхронные прыжки с Александром Доброскоковым.)

Дмитрий с детским удивлением встретился глазами с тренером Татьяной Стародубцевой. Он вспомнил, как она пришла в первый «А» и пригласила в плавательный кружок. Записывались почти все. Всё для детей в советское время было бесплатно. Он хорошо помнит, как первый раз привела его мама в бассейн. И так под руководством одного наставника  – Татьяны Александровны Стародубцевой – он шёл до побед на Олимпийских играх. Татьяна Стародубцева увидела тогда в семилетнем мальчике: что-то такое было в нём. Но она угадала. Набрала тридцать детей семилеток, через полгода – половина осталась. На следующий год опять добор. И опять половина. Через три года семь человек остались из первого набора, и Дима среди них.

– Как там мой Саутин? – подошла к своему воспитаннику, улыбаясь.

– Очередной сюрприз – не пришёл вчера на тренировку, – пошутил он, вспоминая себя подростком.

И Дима сразу вспомнил, как не хотела она оставлять их, мальчишек-прыгунов. Даже когда она родила сынишку, оставила трёхмесячного ребенка с матерью, вышла на работу. А могла бы быть со своим ребёнком дома год – в заслуженном декретном отпуске.

– У него уже есть достижения, он умеет плавать. Это мой ученик, – слышал он её похвалу с семилетнего возраста.

– А твой сын с кем? – спрашивали Татьяну тренеры.

– С мамой.

– А ты кто?

– Я тренер.

Она способна влезть не только в душу, но и под кожу, и заставить  прыгать.

– Это моя работа. Димка без меня не сможет.

– Ты ему тоже мать.

– Спортивная мама.

– Надо ему зацепиться за сильных, тогда сам расти будет.

– Ему уже деваться некуда, как шайбе, которую вгоняют в ворота.

Она зимой не вылезала с ним из бассейна, а летом, когда бассейн закрывали на профилактический ремонт, она увозила мальчишек с Саутиным на природу, к реке. Лодка. Красота. Тепло. Прыгуны в воду готовы из воды не вылезать.

– Выложился по минимуму, и, по-моему, даже не вспотел, – теребила тренер его мокрый чуб, шутила. – Этот прыжок надо не проиграть! – внушала Татьяна перед соревнованием.

– Жалко, девочки уходят из группы.

– Теперь у девочек совсем другое настроение.

– Жалость никому не нужна здесь, – тренер ломала в себе женское, ради профессионального. – А тем более… не нам жалеть.

– Нельзя терять инициативу, как нельзя терять шайбу на синей линии.

– Конечно, волнение есть. Волнение здоровое, – радовалась за Диму Татьяна.

Он может вспылить, и она знает, что взять его в руки потом очень не просто, поэтому оставлять его на долгое время без внимания нельзя. Когда у него хорошее настроение. Но это бывало редко, и ненадолго, как весна в тундре. Тренер наблюдала за ним, всё замечала. И воспоминания выплывали, как кадры из фильма.

– Димка-зажигалка! – улыбнулась девочка в красном купальнике.

Дима, проходя мимо, улыбнулся ей:

– А ты догадываешься, что вода имеет душу? – повторил он слова тренера.

И поднялся на вышку.

– Она не только душу имеет, она может сделать тебя великим, – громко сказала Татьяна.

– Или опустить на дно, – дразнила его девочка в красном купальнике. – Морское. Вот! Появился из воды, как чёрт из табакерки.

– Ему палец в рот не клади, он настоящий мужик, – предупреждали девочку мальчишки.

– Кто не видел этого прыжка – жизнь прожил зря. Гляди, тело, как нож, вонзает в гладкую зеркальную воду.

– Пусть себе вонзает свой нож, – девочка в красном купальнике демонстративно отвернулась.  – Душу имеют только книги.

– Чтение помогает в достижении целей, – заступилась за книги тренер.

Тренер покупала им шоколадки круглые, как медали. Это первые награды. Они их съедали прямо в раздевалке, и сразу оставались без наград.  Когда Дима стал выступать за ЦСК, сам стал приносить сладкие медальки тренеру. Когда стал заслуженным мастером спорта России в 2000 году, Татьяне Александровне казалось, что она радовалась больше, чем он.

– Они сейчас разозлятся. И встрепенутся.

– Есть с чего водичку пить, запарились, конечно.

– Будет сенсация!

– Вопрос – насколько громкая?

Тренер так погрузилась в воспоминания, что слышала голоса из прошлого, голоса детей, которые давно стали взрослыми.

Миша Сидоров тронул её за руку, и она вернулась из воспоминаний прошлого.

– Он не собирался это сделать, – сказал тот, кто тронул её за руку.

– Сам в лёгком шоке, от того, что сделал, – сказал тренер.

– Как это не собирался?! – Возмутилась Татьяна, словно всё ещё видя перед собой опрокинутое лицо Димы. – Он шёл к этому с 7 лет! Каждый день! Он пришёл ко мне, и плавать ещё не умел.

– Мы сегодня на пьедестале почёта! Браво! Море огня!

– Завёлся!

– Было очень ревностно.

– Завидно?

– Человеку свойственно расти над собой!

– Дима молодец!

– Упал?

– Не отставать! Не отставать! Терпеть! Терпеть!

– Он боец. Он не уступит никогда. Его трудно очень победить.

– Трагично, нелепо произошло во время падения в воду.

– Вырвались вперёд два супербезона.

– Рванулся раньше, как из клетки.

– Как рыба голавль, лобастая, перья рубиновые.

– Последний шанс, когда он сможет о себе заявить.

– Будет переживать чуть позже, когда остынет.

– Серьёзный, холодный. Головой выстраивает систему.

– Лучшая десятка.

– Умение на последнем витке выжимать результат – это в Диме с детства. Начал его бить и щёлкать по носу один старшеклассник. А потом пожалел об этом.

* * * * *

– Каждый тренер хочет, чтобы погода была на его стороне, – Олег Мотыгин размышлял вслух.

– Всегда так не бывает. Вчера, – вспоминает Татьяна, – не могла ни есть, ни ходить – трясло.

– Почему?

– Тебе всегда всё шло в руки. Всё давалось. И вдруг травма.

– Когда Дима получил травму, со мной было что-то такое. Подняла голову. Никого – только вода. Не знаю, что сегодня, пятница или воскресенье, – по-женски признавалась в слабости тренер. – На олимпийских играх мужчины и женщины отдельно выступают. А тренер один.

Но боль заставила Диму извиниться, напрячься, отойти к сосне, прислониться к тёплой коре, пахнущей смолой. И всплыли воспоминания детства. Он вспомнил, как отец пришёл с завода уставший, сел рядом. У отца была большая спина, сильные руки и глаза улыбались, даже когда он сердился. Они молчали,  чувствовали плечо друг друга. Саутин был хорошим рабочим, на заводе его уважали, он содержал семью. Никогда сына не баловал. Мать тоже простая труженица. Дима рад был, когда стал приносить свои заработки в семейный бюджет, гордился этим, Сам себя кормит! Отец учил сохранять спокойствие, воздействовать на соперника. Чувствовать, когда будет вторая волна, которая подвигнет к победе. Результат не в счёт, главное – конечная победа. О чём думал, когда шёл к победе? Вероятно, что если рисковать, то сейчас – терять уже нечего. Бороться! Чем выше поднимаешься по ступенькам пьедестала, тем сложнее.

Дима в институт физкультуры попал легко. Институт находится в здании Энергетического техникума. Улица лет двадцать назад была грязной, в колдобинах. Ковалёв, будучи мэром, пообещал сделать из неё Старый Арбат. По этой улице не ездят автомобили, здесь можно купить картину из рук художника, получить автограф поэта. Осенью было открытие памятника Высоцкому. Институт гордится Димой – восемь медалей. Чемпионаты мира по водным видам спорта – девять медалей. Дима Саутин оправдал надежды института. Первого успеха добился в семнадцать лет в составе сборной СССР, выиграв серебряную медаль на чемпионате Европы в Афинах в 1991 году. Дима с мобильным, но устойчивым характером. Редко кипящая энергия прорывалась наружу. Тихая, скрытая сила. Долгая, упорная выдержка.

– Энергетика возвращается от болельщиков уже обогащённая, нужно лишь чувствовать её и использовать для достижения победы. Это как огромный водопад, который захлёстывает, – говорил психолог. – То, что во мне есть, есть вовне. Распрямилась пружинка контратаки. Да?

– Да.

– Не распускать нюни! Без слёз! Главное, правильно идти дальше. Пришло время принятия решений, а может быть, и новых идей. Соперник держит тебя в напряжении от начала до конца. И ждёт твоей ошибки. Это мастерюга, конечно. Цена ошибки будет жестокой.

– Он крепко рискнул, когда начал прыгать после травмы. Призёр Олимпийских игр. Спортсмен чрезвычайно упорный. Молодец! Мужик! Справился! – Может, ещё золото нам неоднократно улыбнётся, – улыбнулся ректор. – Упал! Оступился. Скорость не та.

Вышка. Это сейчас подушка воздушная внизу, а раньше упал – боль, удар, вода, как асфальт.

– Упал? Ударился? – воскликнула Татьяна, словно сама ощутила боль.

– Это может дорого стоить, – заметил рядом тренер.

С 1995 года Дмитрия постоянно мучают травмы и в особенности хроническая. Несмотря на них, он добился выдающихся успехов в своём виде спорта. Он прыгун, который может через боль бороться. На олимпиаде 2000 года в Сиднее выиграл медали во всех номерах мужской программы в прыжках в воду. Считается лучшим российским прыгуном XX века.

Он успешно боролся с китайскими прыгунами на Олимпийских играх. Стал первым атлетом, который получил выше ста баллов. В 1996 десятиметровая вышка принесла ему мировую славу.

– Слава как влияет? – спросил, подойдя, Олег Мотыгин. Он знал, что помощник губернатора по культуре с заочным образованием: механизатор-тракторист широкого профиля.

– Если не завидуют друзья, а гордятся, то она не портит. – Боль отступила, вернулась радость праздника. – Зависть и боль мучают. А жить надо сегодняшним днём. Не вчера, не завтра.

– Вы двукратный вице-чемпион Олимпийских игр: 2000  синхронные прыжки с трёхметрового трамплина с Александром Доброскоковым. В 2008 с Юрием Кунаковым. Четырёхкратный бронзовый призёр Олимпийских. В 2000 – трехметровый трамплин и десятиметровая вышка. В 2004 трёхметровый трамплин. Серебряный призёр чемпионата мира 1994 в прыжках с трамплина. Трёхкратный бронзовый призёр чемпионатов мира в 2001, 2003 и 2007.

– Как удалось выучить? – улыбнулся Дима.

– Опыт адвокатский. – Миша Сидоров расследовал дело одного педофила, что завёлся в спортивном клубе, где в основном тренировались мальчики.

– Адвокат?

– Победители обнимаются, а проигравшие падают без сил. Вот, если бы он выиграл, он бы не упал. Поражение, как подножка? – не удержавшись, шепнул. Мише хотелось подружиться, чтобы можно было сказать «А! Димка Саутин! Мой дружбан, братан, товарищ!»

– Мы-ы не адвокаты! – скромничал Олег Мотыгин (журналист-практикант) – Упомни всё!

– Прочие соревнования: 12-кратный чемпион Европы в разных дисциплинах в 1993-2008. В 1993, 1995, 1997, 1999, 2006. В 2000 трёхкратный, 2002 двукратный. В 2008 – двукратный и четырехкратный. Серебряный призёр чемпионатов Европы в1991, 1993, 2000 и 2006. Бронзовый призёр чемпионата Европы в 1995. Многократный победитель и призёр чемпионатов России. Победитель Кубка Мира. Трёхкратный победитель Игр доброй воли в 1994, 1998 и 2001.

Молодого журналиста оттесняли от героя-чемпиона, но он ухитрился, и опять оказался рядом.

– Жена тоже спортсменка? – спросил Олег-практикант.

– Жене зачем? – Дима любит, стал любить больше, когда родила сына. – Хватит меня одного.

– А сын?!

– Будет здоровым, хорошим человеком, – говорит жена. – А спорт – это потом, это не главное.

Толпа перешёптывалась, переговаривалась.

 – Олимпийский чемпион с проступающей лысиной? С пивным животиком?

– Это не тот! Рядом смори. Справа.

– Да! Рядом Олимп!

– Это невероятный опыт.

– Самые яркие прыжки!

– Не будет чужой на этом празднике жизни.

– Он почувствовал золото.

Глава 16. Июнь. Табун. Жеребенок. Директор. Ирина, Юра.

Хозяином конезавода стал московский олигарх, а когда-то был царь, когда лошадиная сила была единицей передвижения. Сотни лошадиных сил в автомобилях, на которых ездят царствующие олигархи. А когда-то внучатый племянник Толстого выбирал тут скакуна с крыльями, легкого для дороги. Губернатор, человек сугубо городской, лошадям особенно не доверял и крыльев в их гривах не замечал. Но ему подарили двух скакунов, для сына и дочери. Местные олигархи судили по себе, и им казалось, что бывший министр устал от столичной жизни. Губернатору показали табун, подслушали, какой масти он отдал предпочтение. И подобрали под него  жеребца и кобылку. За малым табунчиком следила зоотехник Ирина.

Кобыла губернатора ожеребилась, как было и рассчитано. Надеялись, что в губернаторе вид жеребёнка пробудит казака. И едва держащийся на ногах жеребёнок, рассеет столичную скуку, и вновь загорятся потускневшие глаза бывшего министра.

Жеребёнок и кобыла паслись возле пруда. На углу леса стоял табун. Телега остановилась метров за триста, табун заволновался, рванулся, вожак табуна повел кобылиц с жеребятами от пруда в степь, но погонщик остановил. В стороне от табуна стояла кобыла, рядом лежал жеребёнок. Кобыла Зухра ожеребилась два месяца назад и теперь ходила за своим жеребёнком, как за малым дитя. Он последние дни стал плохо сосать, и у неё болело вымя. Было жарко, но под мощным дубом тень оберегала жеребёнка от палящего солнца. Черничные кусты сладко пахли, среди черных ягод мелькали огоньки красной брусники.

С телеги сошли конюх Юра и зоотехник Ирина, и стали искать больного жеребёнка. Ирина нашла жеребёнка под красным американским дубом и погнала кобылу к телеге. Кобыла всё время оглядывается, пытаясь остановиться, но ей уже надели уздечку. И она не даёт свободы. За ней бежит жеребёнок на тонких ножках. Он так слаб, что всё больше и больше отстает. Кобыла останавливается, натягивает повод (она сильнее человека), она хочет подождать своего жеребёнка.

– Пошла! – Ирина села на металлическую телегу, подстелив сено, свесив ноги в высоких грубых ботинках. – Идёт он! Идёт! Успокойся, Зухра. Юра, может Крепыша положить на телегу? Отстаёт он, – она удерживает лошадь сильной рукой крепкой тридцатилетней женщины, той, что и в горящую избу войдёт, и коня уведёт.

– Добежит, – заверил Юра, хлопая себя по плечу: овода и слепни садились на его шоколадную, цыганскую спину. – Брыкаться начнёт тут, – смеётся, весело, жадно глядя на Иру.

Вторую неделю под сорок градусов жары, листья кукурузы свернулись в трубочку, чтобы сохранить влагу.

На широкой, как двуспальная кровать, телеге помимо конюха Юры и Ирины парился Егорка. Ему исполнилось в апреле  девять лет, он перешёл уже в пятый класс, потому что учился в Москве по особой президентской программе. Три года назад сестра звала Ирину приехать в Москву, но она застряла на конезаводе (хорошо платил ей депутат, купил квартиру, хоть конезавод не весь его, но он тоже в доле).

Зухра то беспокойно отставала, то набегала на телегу. В мальчике боролись два чувства: восхищения и робости, ему нравились лошади, но он их ещё немного боялся. Он так разволновался, когда шел через табун, что глаза его зазеленели, как изумруд. У него на шее на кожаном ремешке висел новенький фотоаппарат (подарок на день рождения). Но мальчик увлекся событиями так, что забыл фотографировать. На холме, подобно разлитому жидкому золоту, сверкает поле подсолнечника.

Егорка посмотрел – над ним голова кобылы. Он вскрикнул: в горле пересохло от жары.

Ирина уздой стукнула кобылицу по морде:

– Назад Зухра! Егор, не бойся, она не тронет! Это внучка Кубика. Куда лезешь, Зухра?!

 Зухра волновалась, выдёргивая повод, тревожно громко ржала.

– Зухра! Куда?! – Ирина сидела боком на телеге, и мужская рубаха в клетку туго натягивалась на её высокой груди. – Юра, отстаёт Крепыш! Я слезу, пешком дойду с Зухрой и Крепышом.

– Я сам! Хомут да дуга вся недолга. – Конюх отдал вожжи Егорке, спрыгнул с металлической телеги и стал подгонять жеребёнка сзади. – Пошёл!

Жеребёнок догнал кобылицу, она рванулась вперёд, нависая над телегой.

– Куда?! – крикнула Ирина, чуть не слетев на землю.

– Я вам спортсмен, что ли? – Юра бежит за телегой, кобылицей и жеребёнком. – Кумыса бы сейчас таджикского! Эх, в России места много, а привалиться негде. – И вдруг запел: – О, мой далёкий, Кайраккум, я сын твой в изгнанье, – но восточный мотив резко оборвался, словно перерезали.

– Шагом! – Ирина хлестнула Зухру по глазам. – Шагом, Малыш! Егорка, придержи вожжи! Натяни! Да сам не вылети! Упрись ногами в борт телеги.

Малыш был больше Зухры в полтора раза и в три раза старше, он давно перешёл из спортивных лошадей в производители и смирился, сжился с телегой.

– Положим Крепыша на телегу? – попросил Егорка.

– Сам дойдёт! – подталкивал его конюх, словно пьяного. – Недаром в лошадиных силах измеряют моторы.

– Он маленький, – возразил негромко Егорка.

– Такси тут ему что ли! Вон, едет такси. Здорово! – приветствует директора Юрий.

Директор приютил беженца после развала Советского Союза. Юрий бежал из Таджикистана, потеряв всё: дом, семью, работу, коня.

– Кого везёшь? Что за девочка у тебя? Давай её сюда, у нас жених, у вас невеста.

Навстречу ехал новый сверкающий, как чёрный жемчуг,  джип.

Егорка перепутал левую вожжу с правой. Понесло его на иномарку.

– Куда! – Выхватила вожжи Ирина, серо-малиновая клетчатая рубаха треснула под мышкой. – Стоять, Малыш! Стоять!

Директор-хозяин сообразил, кто «рулит» конём, и свернул на стерню.  С этим народом надо быть осторожнее. Всё у него сложилось: богат, женат на девушке. Но почему-то чувствует себя прокатной лошадью, а не призовой. Михаил почти тридцать лет здесь, сначала просто заведовал конюшней, а сейчас хозяин. Увидел – загнали жеребёнка. Он хотел остановиться, обругать, распорядиться, как сделал бы раньше, но проехал мимо, его ждали «на ранчо» охотники. Он любил не столько охоту, сколько байки про охоту. Байку про то, как лыжник запрыгнул на грушу с лыжами, увидев кабана, уже знали все, но всякий раз она вызывала смех. Было время – директор распорядился элитных лошадей пустить на мясо. Кормить было нечем ни лошадей, ни людей, зарплату учителям задерживали на полгода. И съели элитных коней. Первая жена его занималась селекцией, она возмутилась такому приказу. Она понимала, что то, что уничтожат за один день, не восстановить и за десятки лет. Но ничего изменить здесь она не могла и вернулась в Москву, забрав с собой сына и дочь. У молодой жены свой гостиничный бизнес, с прокатными лошадьми в городе. И надо гнать джип сто километров туда и обратно. Он ехал на встречу с новым губернатором и депутатом, чтобы подарить им лучших элитных жеребцов. У трассы проехал пожарище. Кто-то бросил окурок, гектар пшеницы сгорел на корню. И директор отвернулся от старой телеги, услышав только голос Ирины.

– Здравствуйте! Шагом, Малыш! Быстрей ноги переставляй! Но шагом! – приготовилась Ирина к бурному разговору с директором, но увидела, что буря минула. – Шагом!

Пыль от джипа улеглась. Крепыш отстал, конюх шёл рядом с телегой, балагуря, напевая частушку:

«Я у мамы отдыхаю,

Ничего не делаю.

Только знаю, поливаю

В саду розы белые».

– Отстаёт. – Глядела на жеребёнка Ирина. – Всё. Сейчас ляжет.

– Дойдёт, – затеял Юрий спор, словно на скачках.

Но жеребёнок остановился и лёг.

– Доедешь сам? – Ирина отдала вожжи мальчику, спрыгнула с телеги.

– Сам?! – Егорка посмотрел в карие глаза тёти Ирины любопытным лошадиным взглядом. – Доеду! Хоть напьюсь там.

Мальчик впервые сам, и оттого как-то весело «зарулил» Малышом. Оглянулся: Ирина в мужской клетчатой рубахе, в брюках, как мужик, махнула ему рукой. В Ирине было что-то мужское, и мальчику это нравилось. Он приехал на конезавод вчера из Москвы. Ирина согласилась оставить столичного племянника на месяц у себя в деревне.

– Не бойся. Вожжи не выпускай! – Рубаха на Ирине, перекосилась, пуговичка на груди расстегнулась. – Сам дойдёт до конюшни. Малыш, дойдёшь?

Золотая пыльца солнца падала с неба и золотила шляпки подсолнухов, золотое поле слева от дороги сверкало, переливалось.

Только отъехал Егорка, как слышит, его зовут.

– Егор! Назад!

Услышал Егорка голос конюха и стал тянуть за одну вожжу сильнее, чем за другую. Лошадь въехала на стерню и стала разворачиваться.

– Подавай такси! – шутит конюх, штаны у него с дырками и сзади и спереди, а рубаху летом он не носит. – Не бежит Крепыш, видишь, Егорка. Может, вызовем такси ему?

– Такси подано! – Подъехал Егорка.

– Сами поднимем?

– Не поднимем. – Ира засучила клетчатые рукава. – В нём  тут килограмм семьдесят.

– Брыкаться будет! – По-цыгански играет черными глазами конюх. – Не довезём. И кобыла не даст положить. Поеду за мужиками.

У Егорки забрали вожжи, он спрыгнул. Металлическая старая телега задребезжала громче, понеслась к конюшне. Конюх правил стоя, когда-то он был жокеем.

Егорка остался с Ириной ждать подмоги. Жеребенок ткнулся мордой в грубый ковбойский ботинок Ирины, словно прося у неё защиты. Егорка любил тётю Иру за смелость, с которой  она обращалась с лошадьми, за силу, в которой она не уступала мужчинам.

– Что, тень нашёл? – разговаривала с Крепышом Ирина. Тени от неё почти не было, солнце в зените, жара, как в Мадриде. – Вот сфотографируешь, скажут, приручили жеребёнка.

– Тётя Ира! – нажал кнопку фотоаппарата Егорка, но вдруг ему показалось, что Зухра поставила огромное копыто на ногу жеребёнка. – Тётя! Она наступит! Наступит!

– Пошла! – Ирина отталкивала Зухру, загорелыми полными руками упираясь в шершавый бок. – Они там топтали его что ли?

– Наступит! Крепыш, ты как? – жалел мальчик, заслоняя Крепыша, глядя, расширенными зелёными глазами, как тяжело и часто дышит жеребёнок. – Смотри!

– Пошла! Смотри, куда ставишь, Зухра! Подвинься! Они его бы загрызли в лесу!

– Кто? Волки?

– Слепни! Крови хотят!

Загнанный Крепыш дышал всё чаще, словно спешил уложиться по секундомеру на бегах. Зухра обнюхивала его. Маленький, красивый, шоколадный, белые носочки у копыт, белая звездочка во лбу.

– Видишь, обнюхивает: её это жеребёнок или не её.

Дыхание Крепыша стало прерывистым.

– Он не умрёт? – Егорка наклонялся, заглядывая в глаза Крепышу, словно спрашивая его самого. – Глаза у него зелёные…

– Чистый изумруд, – улыбнулась Ирина, любуясь племянником. – Как у тебя.

У Крепыша шевелились губы и вздрагивали ноздри, он смотрел на Егорку и хотел сказать ему: «Пить! Пить!»

Ирина посмотрела на Крепыша, он дышал, как женщина при родах, ей казалось, он сейчас закричит, заплачет.

…Вернулся Юрий с Сергеем. Его уважительно зовут Старик. Но он стариком себя не чувствует. Публика скандировала: «Дед! Давай! Давай!». И если бы чужая кобыла не наехала, то его Диксон пришёл бы первым.  До слёз было обидно.

– Такси подано! – насмешливо доложил конюх.

– Крепыш не дышит. – Моргал глазами Егорка. – Смотрите!

– Выживет! У него 19 рёбер, не 18. Его Крепышом назвали. Читал про Крепыша-то?

Мужики подняли Крепыша, Зухра дернулась, заржала, обдавая пеной мальчика.

– Отведи кобылу! Отведи дальше! – Сергей толкал в бок Зухру.

– Да здесь он! Здесь! – Ира с силой и опаской отводила её от телеги. – Успокойся, Зухра!

Кепка с головы Иры упала, от короткой стрижки голова, словно лысая, пот стекал как вода после душа.

– Сколько вырезали коней! А тут за одного шуму! Было десять табунов – остался один! – гневно стрельнул глазами Сергей. – Как этих не сожрали?

– Так это же Крепыш – внук того Крепыша! – Ирина светилась гордостью за свою работу, за победы, призы, награды, которые добывают лошади для людей. – Егорка, ты не видел ещё нашего Балагура!

– После революции в семнадцатом на конезаводе ни одного коня, ни одной кобылы не оставили! – Сергей горячился, от волнения дышал, как загнанная лошадь. – Всё порушили, до основанья! А деньгами коня не купишь!

– А Зухра – приз Барса в Раменском получила. Дядь Вась, что ты о революциях. Хватит! Давай о хорошем! Ты видел, как Крепыш играет?

– Если жеребёнок по зорям много играет – волки съедят. – Юра поймал слепня и раздавил в кулаке.

– Десять лет не было конезавода. Как в Византии: роскошь и нищета! Сколько жестокости. Тюрем не хватает! А человек – хозяин природы!

– Человек часть природы, а не хозяин, – поправила Ирина.

– При советской власти народ был хозяином, жил по-человечески, а сейчас не люди, а дикие бомжи. Брошенные люди бродят, как лошади Пржевальского. Люди друг друга убивают за золото, а коней за что?

Ехали, громыхали. На телеге пахнет сеном и потом. Всем хотелось быстрее укрыться от жары. Проехали леваду, там пара коней под старым дубом.

– На потную лошадь овод валится, – Юрий передёрнул плечами.

– Крепыш болеет, кашляет.

– Кваску бы, холодненького.

– Или чарку горячего!

– Помрёшь от самогона.

– Егорка, сбей слепня!

– Оп! – мальчик ударил с размаха по жёлтому двукрылому кровожадному слепню.

Зухра бежит рядом, глядя тревожными глазами на Крепыша. Его держат за ноги.

– Пошла!

Зухра зависла над телегой, хочет что-то сказать тем, кто едет на сене.

– Осторожно! Куда?! – Ирина ударила кобылицу поводом. – Это наши будни. Видишь, Егорка. А у вас в Москве как?

– Ты что машешь? – не стерпел Юра.

– Оводы! Присосались!

– Это слепни. Ух! Яма!

Егорка еле удержался.

– Не дышит! – изумрудно блеснули слёзы у мальчика. – Открой глаза, Крепыш. Умер? Тётя Ира!

– Сейчас его доктор Живаго полечит, – убил слепня на чёрной загорелой руке Юра.

– Приехали! – Спрыгнул с металлической телеги Сергей. – Это плоды селекционера? – усмехнулся, уходя к колодцу с водой, и подумал: «Если бы был свой, на руках бы жеребёнка донёс. А они загнали, как на скачках. Не жалко. Чужой. В революцию уничтожили, как будто кони за людей в ответе.

Въехали в конюшню, старые пяточные кирпичи ощерились, зарумянились на солнце. Стены – двойной кладки гасили жару.

– Антиквариат, – засмеялась Ирина, она иногда проводила экскурсии здесь. – Маточная конюшня на 100 денников. Гордость царевичей была. А вот ещё Ленин нам остался, хотели убрать, а я говорю: «Не тронь! Антиквариат гипсовый!» С 1776 года конезавод выстроен.

Вдруг Крепыш рванулся, вскочил, задними ногами уперся в землю, а передними всё ещё держался за телегу, как ребёнок. Телега остановилась.

– Живой! – вскрикнул Егорка и от радости слетел с телеги.

– Исключение из всех правил! – спрыгнула Ирина. – Наш! Орловский рысак! Ему стоя аплодирует весь мир!

– Крепыш! – Егорка вбежал в денник. – Крепыш! Крепыш! Живой!

Зухра мирно смотрела на мальчика и жевала мелко нарезанную изумрудную траву.

В денник заглянул Юрий:

– Джигит голоден, а конь его сыт. Егор, принеси воды из колодца..

– А где мой мобильник?

– Потерял?

– Ой! Меня мама ругать будет! Где мой мобильник?!

– Может ты оставил его. Где был?

– Там.

– Где «там»?

– У пруда?

– Какого пруда?

– Где Крепыша нашли.

– Точно?

– Да.

– Поехали!

Дребезжала телега, ели оводы, палила жара. Через час они вернулись со свёртком, в котором что-то шевелилось.

– Ребёнок? – Сергей изумленными глазами уставился на свёрток. – А я говорил, у меня детство трудное.

– Ребёнок! – голос у Ирины дрогнул.

– Живой? – приблизился Сергей.

– Да живой же, вот, ворочается! – похлопал  Юра.

Ребёнок запищал.

– Ори громче! Живой! Живой!

– Ты что? Ты знаешь, что теперь будет?

– Человек будет, – протирая глаза руками, тихо сказал Сергей.

– Нас затаскают по судам.

– Да это же ребёнок!

– Искали жеребёнка, а нашли ребёнка, – Егорка не верил, что детей находят в капусте.

– Хорошо, что нашли. Комары бы сожрали.

– Может, там кто был. Может она, эта мать-кобылица, спряталась. – Егорка всерьёз глядел на взрослых. – Отошла воды попить?

– Чёрт там был.

– Про это не надо! – суеверно прошептала Ира, глядя в красное личико. – Хорошо, что лицо было прикрыто, а то комары бы сожрали!

– Вот. Не сожрали! – как маленький, радовался дед. – Нашли!

– Куда его теперь?

– Домой. Тётя Ира, мы его себе возьмём. Наш будет. Я буду его кормить.

– Живой! – и улыбался дед и как будто приплясывал рядом.

– А мобильник нашли?

– Да какой тут мобильник! Я чуть с ума не сошёл! Иду. Он пискнул. Думал, что за мышь? На писк пошёл. Он лежит. Не пискнул бы, я бы мимо прошёл. Один лежит. Ночь бы там лежал.

– Волки бы съели, – серьезно сказал Егорка.

Все промолчали, сказка могла обернуться былью.

– Мобильник найдём.  Мы скорей сюда. Человек же. Живая душа.

– Пойдём, Егорка, – Ирина бережно понесла находку домой, думая о том, как бы поскорее его раскрыть, помыть и покормить молоком.

* * * * *

Ковыль, да степная роза, да перекати поле – всё, что осталось от дикой степи. Перелески берёз, высаженные колхозниками, разрослись за тридцать лет и отделяют леваду от распаханной степи. Почти двадцать лет, как колхозная левада перешла в руки новых русских.

– Мир, что огород: в нём всё растёт, – хлестнул плёткой конюх поверх лошадей, перегоняя их в леваду.

Левада – это место в степи, отгороженное для лошадей, в котором жизнь невольников приближённо напоминает свободу. Несколько сот гектаров разделены лесополосами, прудами и загородками из тонких брёвен и горбылей. Крепыша, как только он встал на ноги, отправили вместе с кобылой Зухрой в леваду. Там паслись сотни таких же элитных призовых невольниц. Лошадь могла переплыть пруд, но не переплывала; пройти через посадки, но не проходила, перепрыгнуть загородку, но не перепрыгивала.

200 лет неволи заглушили  тоску о свободе, изменили генетическую память. И только иногда, быть может, в десять лет раз, рождался необыкновенный жеребёнок со всеми задатками лошади Пржевальского, свободный и непримиримый к неволе. Таких жеребят, дерзких и отважных, рождала природа не часто, поэтому их сразу замечали и растили из них чемпионов бегов, скачек и конкуров. Это у людей случайно рождается талант, а у лошадей немного иначе. Книга родословной орловского рысака ведётся с 1776 года, с тех пор записи не прекращались.

Крепыша и Зухру перегонял через железную дорогу Юрий. Ирина и Егорка только помогали ему. Им пришлось долго стоять и слушать грохот поезда и смотреть, как стеклянные лица людей мелькали в железных клетках. Егорка видел, что Зухре не понравились  грохот и клетки, и она хотела бежать назад в денник, но конюх осадил её плетью. Хотя плеть не попала на Крепыша, но ему было больно за мать-кобылу. Он отскочил и встал ближе к блестящему грохоту колес. Ему казалось, что, если бы ему дали свободу, он бы догнал и перегнал эти железные вагоны на крутящихся ножках.

Поезд промчался, стало тихо, запели птицы. Птицы сидели на очень странных деревьях – прямых, без сучка и задоринки, и от них шли длинные тонкие ветки до другого дерева. Деревьев-столбов жеребёнок  не видел.

Конюх перегнал лошадей и сел под навес к Абдулле. Было не так жарко, как в тот день, когда Крепыш чуть не умер от жары, догоняя Зухру  и телегу с Егоркой, безумно подгоняемый ещё не опохмелившимся конюхом. Конюхи похмелялись, а Ирина стала пить горячий чай. Она берегла своё здоровье.

Собака лениво шевелила хвостом, дружелюбно тявкнула, напоминая, что и она бы не отказалась от сухаря или кости.

– П-п-п, – причмокивая, позвал Егорка собаку. – А кошка у вас  здесь есть?

– Лошадь от кошки сохнет, а от собаки добреет, – бросил Юра сухарь (он был и конюхом, и сторожем, и жокеем).

– Поэтому и нет кошек на леваде? – взглянул с интересом Егорка. – А как же мыши? Вот им тут жизнь!

– Безалаберные провокаторы – эти мыши, как тот начальник, что овес жалеет, – выругался незлобно Юра. – На лошадь не плеть покупают, а овес. А у нас фуража не хватило, так элитных лошадей перерезали при Ельцине. Перестроились, паразиты! Слепни и оводы хотят конём править! Слепень, он вот у меня в кулаке.  А с конём-рабочим, как с человеком надо вести себя. А ведь конь, он и отомстить может. Сколько рассказывали старики…

– Купим новых коней! – отозвалась Ирина уверенно. – И овёс свой у нас. А сейчас вон зелени сколько!

– Где? В Америке? Ты знаешь, там сперма стоит 500 тысяч долларов! Политику сделали деньгами, а деньги  – политикой. Не шито, не кроено, а клин вставлен. Отгадай, Егорка! – Юра глядел на мальчика. – Кто это?

– Пегая лошадь!

Абдулла пододвинул мальчику сахарницу. Егорка взял три кусочка сахару.

– Спасибо.

– Юра хочет, чтобы идеология оставалась политикой? – улыбнулась Ирина, как побежал Егорка к табуну. – Сзади к лошади не подходи!

– Что живо, то и хитро, – лукаво сказал Юра, глядя, как мальчик прячет кусочки сахара в карман. – Бери, бери! Лошадь это уважает.

Табун был под дубами. А Зухра с Крепышом в зарослях лапландской ивы, где алели ягоды клюквы, росли пушица и росянка. Жеребёнок, оказавшись в леваде, был счастлив, от радости скакал, как козлик. Глаза вытаращил куда-то. Скачет, вот-вот споткнется да упадёт.

– Сивка бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой! – загадочно проговорил Егорка и дал жеребёнку  сахар. Тот принял гостинец удивлённо, доверчиво глядя в глаза и тыча влажный нос в руку.

А Зухра ушами прядёт, землю роет, пар из ноздрей пускает. Внимательным взглядом следит за мальчиком, зачем он подошёл к жеребёнку. Потом кобыла приблизилась вплотную к  Егорке, обнюхала, тычась мордой в плечо. Но Егорка не отступил, а дал и ей кусочек сахару на выпрямленной ладони, чтобы не укусила (как учила тётя Ира). Зухра взяла влажными губами.

Кромка воды среди дубов серебрилась, играла, словно отстирывая на солнце пятна, как на стиральной доске.

«Свобода и вода, – выдохнула горькой полынью Зухра, смакуя малюсенький сладкий подарок. – Наше счастье в свободе. Свобода – пока беременна и пока выхаживаешь жеребёнка. А потом заберут жеребёнка, продадут, и никогда не увидишь его. И ему тоже не будет свободы. Век воли не видать. Эх! И бежать-то нам некуда – везде машины, придавят как букашку, как говорит Абдулла, когда машет плетью».

В глазах Крепыша – осмысленное почти человеческое любопытство. Крепыш прыгал возле кобылы, и глаза его отражали изумрудную свежесть травы. Он был в необычном волнении. С утра он всё волновался. И вдруг – свобода. Левада! Вода! И изумрудная трава у воды!

Крепыш удивлённо взглянул на Егорку: «Почему светит солнце, почему плывут облака по воде, как по небу?» Жеребёнок лепетал влажными губами.

Подошел Абдулла, махая кепкой на кобыл. Часть из них были призёрами, спортивными лошадьми, а теперь их перевели на воспроизводство. Он говорил с ними совсем не так, как жокеи и зоотехники. Он был как лошадь, много махал рукой как хвостом и ходил, подпрыгивая, словно на выездке.

Вдруг табун рванулся и побежал. Егорка видит: хвосты, гривы, копыта – всё смешалось.

Изумрудный Крепыш побежал впереди Зухры, не боясь, словно понял  хозяина в кепке.

Ласка, красно-серая очень большая кобыла пятилетка поглядывала на Крепыша, как на довольно странного жеребёнка, почему он бежит впереди кобылицы-матери, как телега впереди лошади. Он не знает закона табуна.

А конюх весело махал кепкой на Крепыша, на Зухру, на Ласку. Абдула говорил так непонятно, словно знал слов столько, сколько нужно для лошадей.  И его звали за глаза «Немой». Он мог произнести только несколько фраз в день, заикаясь. Поэтому Крепыш легко научился понимать его. В звуках Крепыш улавливал только интонацию слов, а не слова. Как и что обозначают слова-звуки, он почти не понимал. Язык людей был сложнее языка птиц. Интонацию он научился понимать сразу, от рождения, хотя другие лошади учились этому также тяжело и долго как выездке или скачке. Но интонация и  звуки не всегда совпадали, и голос-интонация был важнее у людей, чем голос-звук у птиц. Егорка ходит за Крепышом, как за другом.

…Вечер. На потных лошадей слепни и оводы валят. Табун идёт к деревянным денникам. Привезли зелёнку –  мелко порубленную  траву.

 «Что он возомнил о себе?» – Ласка жуёт и фыркает, подбирает порубленную зелень.

«Кто? Немой?» – кобыла в яблоках дёрнула ушами.

«Абдулла нас любит», – фыркнул Крепыш.

«А вот Изумрудный Малыш ведёт себя как равный с нами, чемпионами. Не рано ли он стал равный?»

«Я – Крепыш!  – Взбрыкнул жеребёнок. – Я уже не малыш! Я сам бежал в леваду, а не ехал на телеге».

«Когда-нибудь ты будешь Изумрудный Крепыш, если выиграешь на скачках. – Подступила к нему большая Ласка, удивляясь дерзости жеребёнка. – А сейчас я могу одним ударом-м-м!!! Одним ударом заднего копыта я собью тебя с ног! Смотри не подходи ко мне сзади! Сегодня я сердитая!»

 «Ты всегда сердитая. А где же мне ходить?» –  Изумрудный Крепыш подошел ближе к большой кобыле.

Но тут между ними встала Зухра:

«Изумрудный Крепыш, тебе рано вступать в спор с кобылами», – Зухра  заслонила собой малыша.

Большая пегая Ласка смотрит одним глазом:

«Что твой Крепыш, человек, что ли? Он говорит, как Абдулла, гордо и насмешливо».

«Он не говорит, а повторяет», – примирительно пофыркивала Зухра.

«Если он будет думать, что он человек, это всё равно, что человек будет думать о себе, что он Бог!» – Ласка не отступала от Зухры и Крепыша.

«Раньше травы было больше», – дружелюбно наклонила морду к изумрудной зелени  Зухра.

«Раньше и люди были добрее», – Ласка поглядывала за жеребёнком правым глазом, а за Лаской левым.

«А где твой жеребёнок, Ласка?».

«Продали или зарезали. Не знаю где. Когда люди злы и жадны, им хоть трава в поле не расти».

«А доброту все любят, даже люди».

Крепыша позвал Абдулла громким почмокиванием, дал сахар.

– Блажен человек иже и скоты милует, – обнял жеребёнка, как друга. – Лошадь человеку крылья.

Табун смотрел на игру Крепыша ревностно и настороженно.

* * * * *

Егорка стал скучать по лошадям, по леваде, по той среднерусской красоте, где причудливо перецеживаются лес и степь, малые реки и большие. Красота природы входит в нас бессознательно и живёт в лучших уголках нашей души.

Егорка сказал, что хочет увидеть лошадей и вскоре ему была предоставлена такая возможность. Дядя согласился взять мальчика на ипподром.

– Я понимаю лошадей, мне кажется, что я даже слышу, как они говорят, – признался Егорка дяде, когда они ехали.

Бог любит всех, кого он создал и завещал любить нам, людям. Так говорила мне мама, когда я кинул камень в дворняжку, – мудро воспитывал племянника дядя. – Я не люблю собак, я обожаю лошадей. Я подарю тебе одного красивого жеребёнка на день рождения. Хочешь?

– Подари.

– Это тёмно-гнедой жеребец. Ему нет года, он ещё не может участвовать в бегах и скачках, но он такой классный.

– Когда я стану взрослым, через два года, и он вырастет, мы обязательно будем участвовать во всех открытых чемпионатах, да?

– Разумеется. Вот тебе блокнот и карандаш. Что увидишь, записывай. А ко мне не очень сильно приставай. Хорошо?

И Егорка стал записывать.

«…Мы приехали в «Деревенскую усадьбу», когда трибуны ипподрома были уже заняты и судья-диктор – Алла Ползунова – объявляла о начале открытого чемпионата. Дядя уважает Аллу Михайловну за то, что её все считают искусным наездником, она занималась испытанием рысаков тридцать лет. Она выиграла более 30 традиционных призов и установила 11 рекордов.

Первый заезд прошёл удивительно быстро. Потом второй. Третий. Перед пятым стартом мы с дядей сходили в кафе, нам успели сделать жареное мясо – шашлык. Я ел, обжигаясь, потому что боялся упустить начало заезда. Дядя не спешил, но всё равно съел свой шашлык раньше меня, потому что у него зубы, как у лошади, а у меня еще не все выросли. Рядом моряк пил пиво и громко смеялся с женщиной, похожей на врача. Он умудрялся и есть, и говорить одновременно. Она не успевала ему даже отвечать.

И вот прозвенел сигнал начала заезда, похожий на церковный звук. Я бросил шашлык и рванулся на трибуну. Народу было уже меньше, не так, как на первом заезде, и билеты и бумажные красные наручники не проверяли. Моряк в тельняшке уже сидел на синем стульчике.

В пятом заезде участвовали и наши лошади. Я сделал ставку на Позумента. Мы играли с дядей – ставили на лошадей, какая из них выиграет заезд. В первый заезд я у дяди выиграл шоколадку, а во второй – он у меня – шашлык.

Началось. Лошади промелькнули мимо трибуны. Поворачивают по кругу. Позумент шёл вторым, первой была Ласка. Я кричал от радости: «Позумент! Давай! Давай!» Я мог выиграть плеер, а не просто шоколадку, если мой Позумент придёт первым. Дядя  пережёвывал шашлык долго, как корова сено.  Я потянул у него бинокль, но он не отдал.

Треть пройдена. Позумент сравнялся с Лаской. Они идут голова в голову.

– Давай! Давай! Пазументик! – вопил я, махая руками и топая.

Я уже был уверен – я выигрываю. Позумент ведёт! Но вот арена замерла, те, у кого были бинокли, вдавили их в самые глазницы. Дядя перестал жевать. Что такое? Орловский рысак – Позумент – моя надежда… Что происходит? Там в самом центре спортивной арены, на конкурном поле…

Я потянул к себе бинокль, он сердито посмотрел на меня, но отдал. В бинокль я увидел (так же как многие видели), как отлетело колесо от качалки, как покатилось по беговой дорожке.

– Позумент?! – мне хотелось кричать, плакать и бежать.

Коляска рассыпается, а наездница вылетает на взрыхленную вздыбленную пылью землю. Позумент, обезумевший от бега, от жары, от пота и бешеного дыхания, летит дальше. Повод взметнулся,  и мне показалось, что конь летит. От внезапно наступившей свободы конь озверел, обезумел. Такой скорости не было ни у одного четырёхлетнего жеребца. Он  перелетел с коляской без седока через ограждение и упал, как журавль со сломанным крылом.

Дядя вырвал из моих рук бинокль, съездив мне по носу. Народ загудел. Ипподром близко от города, меньше часа езды, и народу было полно. Водоём внутри овала вздыбился. Это похоже в бинокль на чашу. Голубая чаша… Пустая, развалившаяся качалка зацепилась за ограждение, когда конь взлетел над ограждением. По беговой дорожке мчался жокей в красно-синей форме.

«Дух человека, помоги мне», – умолял Егорка, шепча заговоры бабушки, потирая глаза кулаком, ему казалось, что он лучше видит без бинокля.

– Шлея ему попала под хвост, что ли? – Моряк стукнул себя по колену и странно посмотрел на мальчика.

Егорка искал слова, чтобы помочь Позументу. «Успокойся, волоса не упадёт с головы без Его желания», – повторял он слова бабушки.

– Ты что бормочешь? – дядя потряс племянника за плечо. – Ты что?

Рысак рухнул боком в воду. Водоём, как чаша, был переполнен. По глинистым краям кипит серо-желтая пена, как в бульоне. На трибунах гудели, словно на них набросился рой пчел. К тонущему жеребцу подбежал жокей. У жокеев не принято выносить на публику кровь и пот. Жокей подбежал, кинулся в смертельную чашу воды, словно спасая жизнь человека. Битва с отчаянием. Если он не отчается, то он будет спасён. Жеребец хватил кипящий бульон оскаленной пастью. Вскрикнул конь, как человек, и в  уставился глазами в небо. Копытами, как руками, он хватался за колесо качалки. Колесо крутилось. Водоворот из пены и брызг. Трибуны ревели.

– Такого спектакля у нас еще не было! – выдавил из себя слова, словно воздух, моряк-черноморец. – Пора Смольный брать! Долой феодалов!

Кипела, булькала вода в раскалённой чаше водоёма. Позумент крутил головой, он видел вокруг себя розовые пузырьки, словно капли дождя, но они не падали вниз, а поднимались вверх, и слышен был шорох травы. И Позумент объял свободу: свободу от уздечки, свободу от повода, от кнута. Жокей нырял в серо-желтую бездну свободы. Вдруг вода перестала кипеть, словно кто-то  выключил газовую горелку. Паучьи лапки сомкнули гладь воды. И пузырьки, как мелкие рыбёшки, играли на поверхности воды, затихая.  Солнце, нагревая, успокаивало воду в чаше водоёма.

Егорке показалось, что прошло три секунды – так быстро скрылся Позумент. А живая вода для него стала мёртвой, и мутно-глинистые мыльные пузыри всплыли на поверхность.

На трибунах, около ограждения дети плакали навзрыд.

– Если бы не качалка, он бы выплыл! – крикнул Егорка, словно бросая кому-то вызов, смерть коня оглушила мальчика.

Егорка встал, потом опять сел. Закрыл лицо руками. Потом встал и посмотрел на дядю сверху вниз, как взрослый на ребёнка. Дядя сидел, сутулясь, словно держал на спине что-то тяжёлое.

– Бедолага, – кашлянул дядя. – Если бы не узда! Ушёл бесславно! А был призовой!

– Разгорячённый бегом, он резко погрузился в холодную воду, – объяснял моряк. – Резкое переохлаждение.  И страх! Умер от разрыва сердца.

– От сердца? Как человек?

– В море тонут от испуга, а не от воды, – был уверен моряк. – Страх можно победить только в одиночестве. В море!

– Или не победить, – сказал дядя и взглянул на меня. – Где бинокль?

Я спрятал слёзы, потирая ссадину на носу, нагнулся, поднимая бинокль.

– Если был он свободен, он бы не утонул! – с вызовом бросил я, словно кто-то из близких в этом был виноват. Лошади должны быть свободными. Как в табуне. Как в леваде!».

…Выходной день на ипподроме закончился. Несмотря на несчастный случай, хозяева «Деревенской усадьбы» были довольны: сборы от продажи билетов и работы ресторана были хорошими. В ресторан на ипподроме пускал охранник не всех, а только по спецпропускам. Шел 2009 год, дикий феодализм реставрировали, и он набирал опасные обороты, переполнилась чаша народного горя. Губительная власть денег и необузданная страсть  к роскоши, как айсберг для Титаника, были уже близки.

Глава 17. Июнь. Скит. Анечка, Чувихин, Вера.

Утром цветок цикория на столе у Анечки стал седой и такой вялый, что начал жмуриться, хотя стебель его был в стакане с водой.

Анечка вышла в монастырский дворик. После ночного дождя свежо. Воробьи купаются в луже. Один поменьше стоит по колено. Большой крыльями по воде похлопал и выбежал. Отряхнулся. И опять в воду, крыльями бьёт воду, учит молодого купаться. У реки три толшевских пня дубовых намокли, кольца стали ярче, словно  художник краски обновил. Муравьи на песчаном берегу реки протоптали довольно заметную тропинку в мягком речном песочке: от ямки к ямке, вползают внутрь… Для них-то ночью был потоп настоящий, великий. Хорошо муравьям, которые живут в дупле  толшевского дуба.

Наконец в одиннадцать часов приехал историк из Епархиального управления. Чувихин выглядел моложе своих лет, быть может, оттого, что был достаточно упитан и имел хорошее телосложение, как мальчик Давид. Анечка  рядом с ним казалась смиреной пастушкой, робость ее и вдруг обнаружившаяся скованность очень удивили Веру. Вера хотела подойти к Чувихину и спросить, в котором часу начнутся раскопки киновии, но эта скованность передалась и ей.

– Это приехал Чувихин, – с какой-то обреченной значительностью сказала Анечка.

Вера подошла к нему, начала рассказывать о своём тяжёлом положении.

– Милостыню не подаю, – усмехнулся правым уголком губ.  – Ночью.

– Как Робин Гуд: ночью грабят, а днём подают.

Анечка оттянула Веру в сторону:

– Ты теперь уедешь, да?

Вера удивилась и испугалась второго вопроса, и ей показалось, что она вовсе не собиралась отсюда уезжать.

Теперь, казалось, все утреннее богослужение совершается в честь него. Это Вере не нравилось, мешало сосредоточиться, так же, как тогда, когда в храме был лесник. Но за лесником она тогда просто наблюдала, он не втягивал ее в свою стихию леса.

В переднем приделе прихожанка, искривленная выпячивающимся горбом, прикладывалась, целовала иконы, вздыхала, суетилась…

– Вы знаете, как надо правильно прикладываться к раке и к Святым угодникам? –  тронул  прихожанку за руку, когда она проходила мимо. – Подойдя к иконе или раке, то есть к гробнице, содержащей святые мощи угодника Божия, нужно дважды осенить себя крестным знамением с земными поклонами. И поцеловать  с молитвою: «Святый угодниче Божий Тихон, моли Бога о нас».

Горбунья посмотрела на мужчину и, испугавшись, стала пятиться от него.

Лев не выдержал, засмеялся в кулак. А, наблюдавшая все Анечка, убежала за перегородку клироса.

После службы матушка повела историка из управления в трапезную. Накрыли для него отдельный столик на веранде. Подали все: и скоромное, и постное.

Вере накрыли за другим столиком.

После трапезы приезжий гость объявил, что раскопок сегодня проводиться не будет, а он приехал совсем по другим делам.

Тут Вера осмелела и подошла к нему.

Лев положил ей руку на плечо, выслушал сожаления, что киновия – это ее мечта, что она никогда не присутствовала при настоящих раскопках, что она специально здесь жила.

– Ты можешь со мной вернуться в город.

– Помогите, батюшка, бедной калеке, – подкараулила минутку горбунья, когда он остался вне окружения матушки. – Дайте червонец, мне на электричку не хватает.

– Нет… У меня с собой денег нет. Я чужим милостыню не подаю.

– А какой дорогой вы поедите, батюшка?

– А куда тебе надо?

– Я в пустынь, даст Бог, хочу попасть. Оптина. Слышали? Меня здесь матушка удерживает. Не отпускает. А мне тут тяжело. Нет, молиться мне не тяжело – я с детства к храму приучена. Молитвенный настрой в доме был.  А здесь много работы.

– А кто же будет в монастыре за вас работать?

– Я работы не боюсь, и на кухне.  Но тут, батюшка, суета… А я хочу о душе, о Боге подумать. Я тишины хочу.  Говорят, в Оптиной хорошо. Вы меня довезите, батюшка.

– Я посигналю три раза, вы выйдете…

Когда Вера села в машину, Чувихин включил зажигание и дал газ. Потом резко выжал сцепление, сбросил газ. А правая рука, не глядя, повинуясь привычке, включила первую скорость… Вот храм остался лишь удаляющейся картинкой в заднем окошке, да в боковом изогнутом зеркале водителя.

Вере показалось, что она что-то забыла. Она посмотрела долго на него. Лицо чиновника – обложка. Похоже, что он делает маски, пользуется кремом и пудрой.

Он заметил ее взгляд и перешел на четвертую скорость.

– Когда я был…

Вера не расслышала.

– Головы старцев отделяют и выставляют… Все. А по костям смотрят, святой или грешник… Белые и желтые – благоухают, а серые, как наши, в кучу сваливают и засыпают.

– Вот бы к Кудеяру заехать…

– К леснику? Что нашли в нем монашки? Обыкновенный грубый мужик с бабьими плечами. – Он наклонился к ней и хотел поцеловать.

Она отстранилась.

– Я что и поцеловать не могу?

– Не можешь…

– Ну… Ты меня плохо знаешь.

– Извините, я не на то настроена, – не хотела она его обижать. – Я три дня в скиту жила.

– Это просто психические установки. Начитались.

– Как бык на синявку хотел наступить? Да рогами в дуб воткнулся!

– Я не знаю, про какую синявку ты намекаешь. А  «Чапаев и пустота»! Это…

– Что «это»? Пособие для наркоманов и гомосексуалистов в аранжировке ангажированного начинающего писателя? «Я не любил кокаин – он делал меня слишком сентиментальным, но сейчас мне нужно было быстро прийти в себя».

– Что, наизусть выучила?

– Мои аргументы – это цитаты.  А «достоевщина» – это терминология сталинской эпохи.

– Мне не интересно сознание, пораженное метастазами чужого покаяния.  Надрывы, верующие бабы, исповедь горячего сердца, бунт… И некий мистический старец Зосима.

– Так вот вам что не по душе? С умным человеком и поговорить любопытно. Да, есть у Достоевского и Свидригайлов, и Фома Фомич, но есть и Алеша Карамазов!  Как он их воздел на перо! Аристократ в литературе, а Андрей Платонов конь, пахарь. Вы хоть «Братьев Карамазовых» открывали после школы?

– Не читал и не буду. Все это, я уже говорил,  психические установки, так же, как и  sexus. Переживания полового влечения, извержение инкрета, он попадает прямо в кровь и разносится по всему организму… Начало благополучия – познать свое неблагополучие.

– А вы познали?

– Ты меня спрашиваешь?

– Но здесь же больше никого нет. А колокольчики забились, не зазвенели, а забились. Вы счастливы?

– Ты мне задаешь вопросы? Интеллектуальная экзекуция? Экзаменатор нашелся. Может быть, ты спросишь еще, что такое любовь?

– Я знаю. Любовь – это, когда человек становится другим, лучше, чем есть на самом деле. Когда хочется пожалеть тех, кто любит тебя.

– Да?! – он нехорошо, громко рассмеялся. – И я хочу… Сделай меня лучше…

– Человек, помоги себе сам.

– Бетховена цитируешь? – он оценивающе посмотрел на ее туфли. –  Живешь на стипендию?

– На стипендию не протянешь. Перестройка закончилась – все рухнуло. Как говорит один наш преподаватель по мировой культуре, что начался вялотекущий апокалипсис. Статьи пишу, в газете сотрудничаю.

– Сюда тоже от газеты приехала? Ну и сколько тебе заплатят?

– Нет. Сюда не от газеты.

– Будешь со мной – все будет.

– Что будет?

– Двухъярусная дача… Лимончики…

– А жена?

– Она меня не понимает. Я один. Мне нужно общение. Хочешь поездить мир посмотреть?

Она недоверчиво улыбнулась и немного отодвинулась.

– Это же наши.

– О чём речь?

– Сейчас, знаешь, сколько сект!

– Все можешь, все позволено?

– Опять Достоевский?! Да забудь ты свои книжки, поживи нормально! Жить надо! Жизнь-то уходит.

Она взглянула в его глаза  и испугалась, словно перед ней явился сам инквизитор.

Вдруг он вырулил на просеку и выжал сцепление и тормоз. Машина встала.

– Где тут этот Кудеяр ваш живет?

Вере показалось, что он сейчас вызовет из зеленой кущи лесного духа – Кудеяра. И тут начнутся такие раскопки, что и самому Кудеяру станет невтерпеж.

Вышел из машины, открыл дверцу перед Верой, подал руку.

Она почувствовала в его руке дрожь, потливость и отошла.

Мгновение, и он изменился, прямо кардинал великий инквизитор из баллады Карамазова.

Глядя в упор, медленно шаг за шагом начал подходить к ней. Его руки двигались впереди его, словно человека пугала слепота. Вдруг пальцы ткнулись в нее. Они мелко дрожали, но от этого не исчезала в них скользкость.

– Вы с ума сошли, – брезгливо отстранилась она.

– Я?! – в нем бликами заиграла стыдливая суетливость, но он быстро справился с этим неудобством. – У меня таких, как ты!

Она спохватилась, хотела все перевести в шутку, но опять не сумела.

– Хотите, я поведу машину. Вам не хорошо?

– А у тебя права есть? – справился он со своим похотливым шоком.

– Довезу до города.

– Ты же хотела к Кудеяру… Он шесть лет отсидел за изнасилование.

Этот заповедный кардинал тоже все про всех знал. Она сейчас в его руках вещь, игрушка.

– Я знаю, зачем ты пришла в монастырь.

Он читал ее мысли.

– Ты отказалась от ребенка… Ты сделала аборт.

– Замолчите! – Хотела стукнуть его по лицу… И в следующий момент, неожиданно для самой себя, спокойно отошла, присела, хотела сорвать тугой стебель цикория, но он с болью врезался в палец.

– Монастырь… Что ты знаешь о царях и монахах?! А эта ваша здешняя послушница, школьная непослушница, школу бросила, с наркоманами связалась…

Вера молчала, смотрела, лишенная воли, словно это не она, а безучастная сомнамбула.

– Одноликий – это продукт природы. Двуликий – это бесовство! – Поучал Чувихин, он много чего прочёл, чтобы удивить студенток. – Третий – примиряющий, дает гармонию.

– Важно не какова сама истина, а в чьих она руках. – Тихо проговорила девушка, прижимаясь к большому толшевскому дубу. – Любую святость можно осквернить, любое чудо уничтожить. – Вере стало жутко, невыносимо с этим человеком в лесу. Лес показался дьявольским, мрачным, испытывающим.

– Господи, – как в полусне начала она читать молитву вслух. – Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца…

– Не так читаешь! – взвизгнул, возбужденный собственной низостью. – Не так! Это истерика, а не молитва.

– Нас ради человек, и нашего ради спасения сшедшего с небес.

– Ты ведьма!  – шнырял быстрыми глазами.

Лицо его покрылось испариной, стало красное, словно угли. И он рванулся к ней. Обнял, впился мокрыми губами в шею, приподнял и повалил в не кошенную Кудеяром траву.

– Исповедую едино крещение во оставление грехов, – как в бреду шептала она.

И в эту долгую, затянувшуюся секунду что-то произошло.

Она увидела на дубе дупло. А в дупле старец сидит. А за спиной старца золотые крылья. И он ей рукой машет и что-то говорит. И она улыбнулась спокойной, счастливой улыбкой, как младенец улыбается кормящей матери. И перестала чувствовать страшную тяжесть крупного человека.

Лицо его передернулось. Побелело. Рот открылся. Тело навалилось всей плотской тяжестью, руки обвисли. Потекла слюна.

Тишина. Лесная. Мертвая.

И вдруг в нависшей лесной тишине кто-то удивленно охнул. Закачалась ветка. Забрезжило среди зелени небо.

Как выбраться из-под этой потливой руины?

Ее руки почти не подчинялись ей. Но дышать было нечем. И откуда-то пришла нечеловеческая сила, и она столкнула с себя эту руину.

Отошла. Обнимая шершавую кору дуба, закрыла глаза. Одиночество. Незащищенность. Никакой жизненный опыт не научил ее осторожности. Хотелось верить людям. Как же можно жить не веря?! Рассказывали, что у нее прапрадед был князь. А она выросла, не зная отца. Нет, не за раскопками киновии она ездила, не за тем, что таится под землей и прелыми листьями толшевского дуба, а в себе хотела что-то прояснить, понять.

У ног лежит полумертвый мужчина. То, о чем она в бреду страха, ревности, обиды, отчаяния думала. Мысли реализовались в искаженном виде. Свершилось? Это другой человек, это чужой. Искаженная мысль явила искаженный образ? Сколько в кроне дуба морщин и складок, как в лице старого человека. Как дерево слышит и понимает ее. Ей стало легче, слезы потекли по щекам. Нет, она не жалела себя и не винила его, просто все сжалось в какую-то точку и отодвинулось в далекое прошлое, словно этого всего и не было. И неожиданно она почувствовала себя виноватой. Она почувствовала, что дорога назад, в храм, ей закрыта.

Он лежал, уткнувшись лицом в траву, продолжая судорожно кого-то сжимать. Потом пальцы его распрямились и загребли траву и землю, и опять сжались в тугой боли.

Она чувствовала эту его боль. И ждала ответного удара, всё ещё боясь своего страха. Странное чувство, у мужчин бывает наоборот. Страх, презрение и жалость боролись  в ней. Но он не поднялся. Потом она стала рвать цветы цикория. Надергала букет с корнями и травой. Цветы коснулись ее лица, но они были без запаха и холодные. Девушка дотащила его до  машины. Вела машину на первой скорости по обочине оживленной трассы.

Глава 18. Июнь. Дом творчества. Юбилей. Губернатор, Чувихин, Миша, Зоя.

До Октябрьской революции в городе был театр, который зимой назывался зимним, а с летом  – летним. Когда к власти над городом пришли рабочие и мещане, театр переименовали, дав ему новое название «Театр имени Алексея Кольцова». Поэт-современник Пушкина заслужил такую любовь у простых людей песнями о степи, о горькой доли народа, об одинокой вдове, что в хуторочке живёт. Эту песню пели и на свадьбах и проводах. Чего было больше в этих песнях, грусти или любви, только русской душе понятно. Кольцовский театр закрыли на реставрацию со дня перестройки. Много миллионов, а говорят, и миллиардов ушло за это десятилетие на эти скрытые от глаз горожан, реставрационные работы. Губернатор взялся новой метлой выметать сор из города, решил дело с реставрацией театра с мёртвой точки свести. Оказалось, разворовали всё. Во-первых, театр переименовать, чтобы не вспоминали люди о своих героях-бунтарях. Во-вторых, возбудили уголовное дело против театральных расхитителей. И теперь «Зимний» театр стал значиться по документам, по которым поплыли новые миллионы на реставрацию. Но как только стал он «Зимнем», умер главный режиссёр. Первым покинул сцену жизни. Но Гоголевская «Женитьба» идёт. Затем ушла из театра и из жизни актриса-жена директора, и за ней ещё трое народных артистов.

Жена губернатора начала восстанавливать парки, которые не успели вырубить под магазины. Начала с уголка около администрации. За площадью Ленина, которая до войны носила название 20-летия Октября, а ещё раньше (до революции) была Старо-Конной. Здесь во времена Кольцова торговали лошадьми, потом здесь были соляные амбары. Здесь было и своё Лобное место, где честь была не в чести: били плетьми неугодных, банкротов, воров, а над «благородными» ломали шпаги. Ленин скульптора Томского на площади пока стоит, хотя четверть века как дело его уничтожили. В войну памятник был уничтожен, но в пять лет спустя на Ленинградском заводе был отлит такой же и привезён и поставлен на это же место. Площадь Ленина обещают сделать лучше, чем Красная площадь. Шесть колонн на всю ширину здания – это Театр Оперы и балета –  и треугольный фронтон архитектора Ефимовича ждали реконструкции, в подвале театра от грунтовых вод ливней стояла вода, и 1200 зрителей задыхались без кондиционеров. Кольцовский сквер рядом. Новый губернатор реставрировал Кольцовский сквер, в котором собирались рыть котлован под торговый дом.

Зелёная визитная карточка – Кольцовский сквер. Бюст из белого итальянского мрамора работы скульптора итальянца Августина. По случаю открытия памятника 27 октября 1868 года в Дворянском собрании была произнесена речь и консула Северо-Американских Соединённых Штатов, который задержался в городе на неделю, чтобы выступить с речью. Памятник уцелел, пережил войны, революции, контрреволюции. У фонтана днём отдыхают старожилы, а вечером вокруг струящихся брызг воды кружится молодежь. Ажурная, под старину, ограда, аллея белоснежных цветов, бюст Алексея Кольцова – это культура родного города. Бренд (Новое слово, в словаре Ожегова нет.). Проспект Революции, стела. В Петровском сквере – Пётр Великий в бронзе. Спуск. Мост, перестук колес по соединениям плит, как шпалам. Дима отдыхал, расслаблялся за рулём. Ближний лес – заповедник. Выехал на Кольцевую.

* * * * *

Чувихин отмечает семидесятилетие. Их было трое детей, и все от разных мужей. Младшего записали на отца, но он с ними жил недолго. Брат рос драчливым, угонял мотоциклы, покатается часок и поставит на место, как ни в чем не бывало. В молодости стилягой звали. Но к шестидесяти годам остепенился, наел животик, купил иномарку с кондиционером и холодильником-бордачком, как у шефа, которого возил. В холодильнике шефа – полный набор: пиво, вино, водка. Каждый понедельник шеф приказал менять. Сладкое и спиртное не любил, а носил всё в гараж, механикам. Те опорожняли шефскую тару. Он когда-то был хорошим водителем и техником, разобрать-собрать, отвезти «куда угодно» – хоть ночью. То что, другие считали унижением, для него было работой. Он бы их всех расстрелял, если бы началась гражданская.

Последние годы «перестройки» братья сошлись ближе, Ездил со спонсором.  Прикрывал спонсора следователь Чувихин, он знал, что тот был тесно связан с органами ещё во времена военной компании в Афганистане, и затем, когда работал на секретных заводах Красноярска. Связь эта давала ему всё: и работу, и положение, и деньги сверх положенных. Обозов родился в деревне с земляным полом, когда его отец болел и умирал, то трёхлетний сын забивал гвозди на пороге, мать похваливала, мол, хозяин растёт. Отец озверел, заорал из последних сил, чтобы она отняла молоток у сына. После восьмилетки мать проводила сына в город, в училище, с пятнадцати лет он многому научился сам: как быть на хорошем счету у начальства, как давить неугодных подчинённых, как оклеветать соперника на восхождении к власти. Все акты были хороши, не останавливал себя и перед женщинами. Когда ему было девять лет, одна баба, толстая до изнеможения, взяла его ручку и научила, как быть мужчиной. В армии врач сказал ему, что он рано начал половую жизнь. Не он начал, его начали. Это умение на разных ступеньках карьеры ему пригодилось по-разному.

На свой юбилей Чувихин пригласил и друзей нужных. Чувихин готовился к юбилею, как к черте, ему стареть было страшно, жалко было признавать себя побеждённым жизнью. Он завёл любовницу Дом творчества – отличное место, где можно встречаться. Если бы не этот сумасшедший мент, он бы жил как душа просит. Всё было подготовлено, устроено, семь десятилетий не жил, а выстраивал карьеру.

Опять звонок – домофон пиликает, лают, рвутся из решётки собаки.

Зоя, не торопясь, вышла в прихожую.

– Кто? – спросила Зоя.

– Член союза писателей России.

– Кто? – недовольно повторила Зоя вопрос. – Что надо?

– Что?

– Он занят.

– Леди Макбет, – засмеялся Чувихин, подзывая её.

– Я?! Я другая леди!

– Дух Сталина создал народ в своём воображении. И сделали его героем, потому что шла война, и нужен был герой-полководец.

– К чему вдруг? Тиран, которого любили, – вырвалось у Зои. – Если бы тиран ещё давал деньги! – Любимое её занятие было ходить по магазинам.

– Любимый народом тиран. У нас тиранов вообще любят. Когда героя нет, народ поклоняется идолу, мечте, образу, рожденному горячим воображением.

– Вы о Сталине интересно говорите.

– Горячее даёт ощущение насыщенности, а холодное только подхлёстывает аппетит.

– Трикстер.

Звонок повторяется.

– Кто?

– Мне надо вернуть книгу. Откройте.

– Положите в почтовый ящик.

– Он сломан.

– Он не сломан. Посмотрите хорошо.

– Смотрю хорошо. Он сломан, из него легче вынуть, чем положить.

– Положите в какой есть.

Отключается от досаждающего, возвращается на диванчик перед Чувихиным.

– Опять пришёл, – смеётся мелким заливистым хихиканьем. – Вот человек не понимает. Нужно позвонить спонсору, пусть даст денег, он что-то совсем нас бросил.

– Надо искать новых спонсоров, что мы к одному тому же обращаемся.

– Где искать-то?

Звонок.

– Опять, что ли вернулся? – идёт в прихожую. – Кто там ещё?

– Что? – кричит через прихожую. – Это не он. Девушка какая-то.

– Спроси, что надо.

– Что надо?

– Мне нужно узнать, когда собираются поэты?

– Вы поэт?

– Да.

– Заходите.

Миша поблагодарил девушку, которой не нужны поэты, и проник во дворик. На него из-за угла накинулись две собаки, но не погрызли, только облаяли через решётку.

– Здравствуй, столоначальник! – ворвался Миша с видеокамерой.

– Что надо? Что пришёл?

– Под Шабановым был, сделал себе деньги? Купил орден? За деньги мил народу не будешь.

– А ты под кем был?

– Богатый человек стал? Боишься? Дверь не открываешь!

– Чего тебе надо?

– Дай мне копию решения правления об исключении писателя из Союза писателей.

– Какую тебе копию?

– И предоставьте мне адреса всех членов правления.

– Пошёл вон!

– Что? Ты что сказал?

– Я же сказал – не пускать его!

– Чего орёшь, тебя никто не убивает?

– В сумасшедший дом! – орёт Чувихин.

 – Кого?

– Я тебя исключу!

– Не успокоюсь, пока не увижу тебя за решёткой! – Миша смеётся в лицо. – «Я деньги мало люблю – но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости».

– Какой ты, северный олень?

– Это Саша Пушкин. Долг платежом памятен. Вспомни Прасолова! Дипломат Александр Бессмертных имел Орден Дружбы народов, всю жизнь отдал МИДу. Олимпийский чемпион Саутин – это понятно! Но как ты, Чувихин, отхватил орден?

– Вон! Кто пустил?! – кричит Чувихин, брызжет слюной, трясутся руки, у глаза тик.

– Семь золотых чаш. Зверь в заповеднике с семью головами и десятью рогами, – смеётся Миша, садится в кресло. – Тик-так, тик-так.

– В сумасшедший дом всех!

– Урод, сидящий на звере  багряном. Ни стихов у тебя, ни прозы. Рассказ должен быть, как гвоздик вбитый. А у вас больше вопросов, чем ответов. Поэт в подгузниках!

Чувихин идёт к двери:

– Я пошёл в управление, – говорит секретарше Зое.

– Причём здесь Апокалипсис? – с любовью, как невеста, смотрит на него Зоя.

Чувихин уходит, руки у него трясутся, нерв исказил лицо, он вытирает подбородок.

– Пенсионеры в магазин, как в музей ходят. На жизнь творцам денег нет. А он?

– До него не работали? Что ты со всеми ругаешься? – Зоя держала дверь приоткрытой.

– Эта мысль скользкая, как змея: я от неё, а она от меня. Ты кто по гороскопу? Не змея?

– Что досаждаешь? – с грустной безнадёжностью сказала она. – Не мешай работать.

– Вся история сводится к противоборству?

«Обрюзглый человек, – начинается роман, на котором воспитывали советских детей, – …Он больно схватил за ухо и вышвырнул мальчишку в коридор, закрыв за ним дверь».

– Это не литература! Реализм не может быть социалистическим, он или есть или его нет. Вместо него будет что-то вроде классицизма, романтизма, – спорила Маша.

– Не читала? В вашем детдоме пропустили. Только в городских школах изучают все.

Маша была из народа, поэтому ее можно было подколоть.

– Смотри, разве это литература?! «Возненавидел с тех пор попа Павка всем своим существом. Ненавидел и боялся. Никому не прощал он своих маленьких обид; не забывал и попу незаслуженную порку, озлобился, затаился». Это же антирелигиозная борьба! Герой! В двенадцать лет насыпал махры в пасхальное тесто! А сам голодный. И мать голодная! И не сам насыпал, а дружок подучил. А нам подают его, как героя. Ведь он не признался!

Потом Люда поняла, почему Маша уходила. Она была из детского дома.

Незаметно для себя Люда подружилась с ней.

Но эта дружба была недолгой. Маша не умела прощать.

– Я не видела вшей, – Людмила улыбалась, словно она не видела слона или носорога.

– Да?! – усмехнулась Маша. – А я клопов не видела. А вши напоминают мне три истории из моего детства. Первый раз меня остригли наголо, второй – оставили с чубчиком, в третий волосы не тронули, но изгнали из класса.

– История первая? – улыбнулась Людмила.

– Это скорее из Лескова…

– А не из твоего детства?

– Мы продукт природы. Переселили в Сибирь, обживать какой-то полустанок, где поезда не задерживались более двух минут, а скорые вообще не останавливались. Там жили ссыльные и бывшие заключенные, политические и неполитические.

Второй раз… мы завшивели. Это было, когда я закончила начальные классы, четыре года обучения. Мы ехали в поезде больше недели.

– Да? Как интересно!

– Чубчик пригодился. На три месяца – три летних потока – меня отправили в пионерский лагерь «Искра». Меня не спрашивали: хочу я или нет, поэтому я этим вопросом не задавалась.

Людмила училась за границей, в военном городке на территории Германии. Родители вернулись в Россию, когда ей надо было поступать в университет. Она любила переписывать в свою тетрадочку стихи из различных сборников, авторов она не записывала, и, когда издавала свою книжицу, то спутала, где её, а где чужие. Но лютый критик обнаружил плагиат. Люда стихи писать перестала. Написала эссе, так её увлекла небольшая книжечка «Суд зверей».

– Люси, это плагиат.

– Я скажу, что это ты у меня украла!

– Плагиат плагиата?

– Я не читала! Я скажу это на детекторе лжи!

– Человек – это плагиат Бога.

– Человек искал Бога, а нашёл себя.

– Люси – это подобие человека, но не человек, у неё отсутствует совесть и талант.

– Да?

– Пчёл-воровок дед керосином отливал, отваживал. Чтоб запах убить.

Она начала с подражания автору, но съехала на своё. Была в повести обезьянка Люси, которая украла книгу Митрофании. Так Людмила стала Люси, когда автор обнаружил плагиат.

– Вши не такие уж вредные насекомые, – добродушно улыбалась своим воспоминаниям Мария. – При особых обстоятельствах приносят пользу голове. Ели голова служит не только для произрастания волос, но и как сосуд для хранения интересных мыслей.

– А мысли бывают разные…

– Люди меняются? – Людмила думала о чем-то о своем. – Или суть их остается той же?

– Одни люди меняются в течение жизни, другие мало меняются, а остальные остаются неизменными, как только достигают совершеннолетнего возраста.

«Будьте живые души…», – сказал Николай Гоголь.

– Молодость торопится, а старость сомневается.

– Все мы заложники у Господа Бога. Так закалялась сталь. Началась осенняя передвижка мебели. Книжный шкаф надо было переставить, чтобы в угол поставить диван, на прежнем месте дуло от двери лоджии. Людмила постелила газету на пол и начала выкладывать книги.

– Книги, как верстовые столбы!

– «Как закалялась сталь». Остроносый в буденовке несёт мотыгу, или что-то такое. Орудие задержало внимание больше чем лицо. В лице рисунка не было характера. Художнику Жукову было лицо не интересно, так же как его собственное имя, вместо имени на титуле была только большая буква «В». Редакторов было три. Что же осталось от автора? Люда открыла книгу. На страницах карандашные заметки. Еще до филфака она читала с карандашом.

Дали распечатку «Мастер и Маргарита». Начала читать еще  машинописной распечатке. Но распечатка была под копирку и третий или четвертый вариант. Надо было осилить – все только об этом и говорили. Прочла страницу, пролистала, чтобы знать сюжет, и вернула.

Теперь она знала, кто такая Маргарита. Но про мастера не совсем поняла.

– Люда мечтала быть стюардессой сразу после школы, но мать сказала, что без высшего Обозования она никогда не станет человеком. А дочь свою она никак не хотела видеть официанткой на борту самолета,  или парохода, или поезда. Деньги, конечно, всегда нужны, но не таким же образом их зарабатывать.

Когда она разносила напитки он как-то странно, нежно и властно посмотрел на нее. От него исходил аромат какого-то необъяснимого обаяния. Среди стюардесс Люда была видной девушкой. Из Питера, любила стихи почитать подружкам, невысокая, но ладненькая. Брала с собой в полет «Мастера и Маргариту». Плакала всю ночь, когда мужа избрали президентом.

Когда взорвали бассейн, первая мысль: «Где дочь?»

– Это был лучший бассейн в Москве.

Жена Президента на фотографии еще не была женой президента. И женой еще не была ничьей. Ей лет восемнадцать-семнадцать. Челка убрана на прямой пробор, завита. Волосы волнами чуть ниже плеч. Платье летнее в горошек, белый, крупный, большой горошек. Три горошинки на бретельке и пять на плече до уголка фотографии.

– Взгляд детства? Во взгляде ни желания понравиться, ни улыбки.

– Лицо девушки, знающей, что она будет женой президента?

– Фото разошлось по газетам и книгам, как только муж стал Президентом.

– Отец Отца Алексея был доверенным лицом кандидата в Президенты России.

– Нужно ли писать «Президент» с большой буквы, как раньше писали «Царь»? Правила орфографии особых сведений не давали, была свобода, и каждый писал, как ему приходится.

Генералу захотелось «Президент» писать с заглавной буквы.

Людмила была стюардессой, когда познакомилась с ним. Он был молод, с обаятельной сдержанной улыбкой. Легкий, и надежный, как тот самолет, на котором они летели. Она никогда за него не боялась. Они женились поздно, и дети росли медленно, отставая от своих родителей. Девочки любили отца, но видели его все реже и реже. И чем реже они его видели, тем отдаленнее становился он им. За те короткие минуты и часы сна они не успевали осознать в себе любовь и привязанность друг к другу. Они как бы теряли друг друга, медленно, но безысходно. Быть женою президента, когда не выросли дети, трудно.

– Политика калечит?

– Утерянный старинный секрет черни серебра.

– Кто расшифрует смысл старинных узоров?

– Такие украшения носят звезды политики. Комплект сделан для жены Лужкова.

– Якутское украшение – таинство – в форме, в символике. Они защищают энергетические центры человека. Это или оберег, или талисман, или еще что-либо. Узор – это тайнопись.

– В старину  посвященных кузнецов почитали. Бесценные качества стоят бешеных денег, не правда ли? Венец для первой красавицы. Корона с 218 самоцветами для победительницы конкурса красоты. Эксклюзив. Жена Лужкова моложе мужа намного, она его глаза, уши, ноги. Жена Лужкова строит на заповедной земле дачу.

– …Я лакею не подам руки. Как у Льва Толстого выражается Левин в «Анне Карениной».

– И ты знаешь, как звали лошадь Вронского?

– Фру-Фру. Слуги и лошади были почти членами семьи в помещичьей иерархии.

– Поварешкой по рифмам?

* * * * *

Миша Сидоров искал в литературе забвения от работы. Убийства, насилия, грабежи снились ему по ночам. Но, когда он писал очередной детектив, то сбрасывал всё это в какую-то чёрную дыру и забывал. Это мешало карьере, но это помогало ему, как простому человеку с кровью и нервами, как у всех. Он хотел жить, быть счастливым, видеть добрые, хорошие сны.

– 31 октября 2008 года, я узнал, что у нас в городе 23 октября прошла творческая писательская конференция. Я не особо удивился, что не был информирован, хотя аппарат у Чувихина есть, и содержится за счет бюджета, а не из чувихинского кармана! Как я теперь знаю, и других членов Союза писателей не известили. Видимо, Чувихину предоставленные апартаменты и  бюджетные деньги даны вовсе не для всех членов писательской организации, а для угодных лично ему членов. А премии только для угодных. Ему премию вместо морковки перед носом повесили, он и бежит, как осёл, не зная куда.

– Немой председатель! – громко рассмеялся Сидоров.

– Творческую писательскую конференцию утаили от творцов

– Жаль, что мне не удалось ответить Чувихину прямо в лицо, что приходится отвечать теперь, опираясь на «речи» этого «Председателя для себя», опубликованные в газетах.

– Вообще, приход Чувихина к власти был связан с некоторыми интересными событиями. Не успев избраться, он сразу полез из кожи вон. На Пленуме в Союзе писателей рвался на трибуну, расталкивая локтями других, хотя ему говорили: «Присядьте, подойдет ваша очередь, и дадим вам слово». Но Чувихин все-таки влез впереди других. Звал к «военным действиям». И присутствующие в зале на него смотрели, как на чудо. Ведь пришло время к объединению, а не к размахиванию шашками. Но, да ладно с этим.

– Обращусь к его словам, прозвучавшим на писательской конференции о том, что я пишу «клубничку». Он видимо имел в виду «Дело Гордейчева» (опубликовано в газете писателей «Литературная Россия», номера 34-35 от 22 августа 2008 года) и «Дело Вячеслава Дёгтева» (опубликовано в альманахе «Второй Петербург», номер 2, за 2008 год).

– Я бы хотел бы, чтобы они ознакомились с тем, что же это за «клубничка», а не воспринимали со слов писательского чиновника. Тогда бы отличили «клубничку» от правды.

– Хочешь славы быстро?

– Хочу справедливости. А Чувихина хочу увидеть за решёткой. Сколько молодых из-за него мучаются! В «клубничку» легли архивные материалы.

– Записки?

– Живописующие страницы. Чувихин усмотрел «клубничку». Следовало бы изживать: барство, самолюбование, рвачество, подхалимство.

– Я еще не был писателем, когда один председатель оскандалился. Не дали путевки в Коктебель! Узнал из протоколов. А язык трубочиста.

– Платонов освободился от догм грамматики и лексики, разрушая старое, создавал новое. Авангард, прокладывал дорогу новую. Вот, чувихинское время прёт на нас.

– А тебя не прёт?

– Я не был на том собрании, когда Дёгтев вызывал оппонента на дуэль! Но, прочитав об этом, рука тоже потянулась к перу, и появилось «Дело Дегтева».

– И когда дуэль?

– Вопрос очищения в писательской среде предельно актуален.

– Чистка опять? К Гончару сходи. Не сама машина ходит, тракторист машину водит.

– Чувихин говорил на конференции, что ты дал рекомендацию в Союз писателей и теперь отозвал. В своих заявлениях обвинили меня в «гробокопательстве». Прошлое? Заявления напечатаны так, что совпадают целые абзацы, они присланы от Чувихина. Ты не сам писал.

Миша Сидоров встретился  с Сашей Лисиным и задавал вопросы.

– Меня поразило заявление твоё. Ты же давал мне рекомендацию!

– Я тебя породил, я тебя и убью! – рассмеялся громко вызывающе Лисин.

– Ведь полгода назад в разговоре со мной ты по-другому отзывался о Чувихине?

– Отзывался, и что?

– Уже изменился?

– Уже.

– Почему?

– Работать надо.

– Потому что и тебе издали книжку? Или потому что это теперь место, где ты встречаешься с подружкой? Дом литераторов – место свиданий?

– Тебе что? Не с кем назначать?

– Ты за неё платишь в литинститут?

– Пусть девочка учится. Ты же ездил во ВГИК?

– Из ментовки ушёл – учиться хотел. Но я сам поступил, а ты купил сыну членский билет.

– Купил, а тебе что?

– О «гробокопательстве».

– Что?

– Спроси Чувихина, почему меня обвинили в этом, а не первого «гробокопателя» Евсея. Многим памятна публикация «Нераскаявшийся и непрощённый» (журнал «Подъем» за апрель 2006). Тогдашний главный редактор журнала вспомнил любовниц Дегтева, отца и мать смешал с чернозёмом. Чувихин забыл про первого «гробокопателя»?

– Наоборот.

– Евсей на конференции в числе выступающих. Он с убежденностью пророка говорит о «писателе-фронтовике», который опустился до «баловства»… Что хочется сказать: Да, ты (на Вы назвать не могу), и мизинца не стоишь фронтовика. Тот защищал Родину, а ты все свои годы протирали штаны в редакторском кресле, не зная ни жизни, ни людей, изничтожая «молодую поросль». Скольких ты прогнал из редакции своим хамским жестом? Погасил в них «божью искру». Сколько ты, извините, специалист по многокилометровой словесной трескотне, загубил душ, которые могли бы вырасти Платоновыми, ты еще лезешь на трибуну, вместо того, чтобы пасть на колени и замаливать грех.

– Жаль, что мне не удалось дать ему отпор. Чувихин утаил от меня сам факт проведения конференции. Он настолько возвысился, что не считает нужным говорить с простым членом писательской организации. Я неоднократно приходил в наше отделение, обращался к Чувихину с каким-нибудь вопросом, на что тот вытягивал свою гусиную шею и молчал. Его спрашиваешь – он молчит. Спрашиваешь – молчит. Кто же после такого отношения снова пойдет в Союз, зная, что там немой председатель.

– Хотелось бы еще многое высказать, но закончу главным: не я писал протоколы писательской организации. Но, что написано пером, то не горит.

* * * * *

Зоя пришла к Светлане избитая до черноты.

– Кто тебя?

– Он.

– А дочь?

– Она с ним?

– Она? С ним? Они же… Зачем ты оставила их?

– А что я могу сделать! – закричала по-звериному, как в родах. – Кто я? Красавица-ведьма!

– Старуха.

– У меня было зеркало одно от бабки осталось не разбитое, но в пятнах ржави, тёмно-коричневой какой-то. Часть души бабки. Я его подарила на Новый год Чувихину. Он антиквариат любит. В больницу попал. В реанимации был. Вырезали что-то, не говорит. Даже Чувихин почувствовал это зеркало.

* * * * *

Брак втроём? С дочкой? Две тысячи лет христиане взращивали свои эстетические принципы, этические идеалы.

– Он бешенный! – сказал Чувихин, когда ему рассказали эту историю – Она не могла сама! Она худенькая, маленькая. Он мог её изнасиловать.

– Дочь убегала к наркомана. Она лечилась от наркоты.

– Это  Зое надо лечиться, а не дочери. У неё делится душа на троих. Она Сормина по отцу, сор из избы. Один брат под Москвой, один в Туле, один в Бутуре. Поступала в Литинститут, не прошла, там её и испортили.  Приехали ко мне. Завтрак на траве. Мне говорят: «Иди пешком, в машине места нет». Прихожу, Тонька вопит: «Где мама?» Пришли в два ночи. В баню зазвали.

– Помылась?

– Что с пьяной в бане делают?! Я утром как спихнул. Выпроводил их. Тоньку жалко.

– Сколько ей было?

– Двенадцать. А она просила, мол, напиши, мы как унесённые ветром. Она потом комнату нашла. Я иду, а молодой мужик размахивает руками: «Иди сюда!» Я ему: «Ты что тут делаешь?» «Я здесь поселился». «А что надо?»

– Простил бы и всё.

– Я вытащил её за уши.

Глава 19. Июнь. Феликс, Сидоров Миша.

Феликс кроссворд отгадывает. Не может заснуть, и вдруг слышит кто-то вошёл.

– Кто?

– Петр I, – говорит высокий мужик. – Быть в уездах для  надсматривания и сбережения тех угожих лесов, которые годятся на струговое и лодочное дело и к иным судам на строение, и выбирать ему для бережения и сторожи в сёлах и деревнях человека по два из городовых службы из детей боярских, чтоб тех лесов потому же не рубали и не жгли и никакой порухи никто не учинил.

– Давай Петр I сфотографируемся, – рад такому случаю Миша. – С Ельциным у меня фотография есть, и с тобой будет.

Достал фотоаппарат, вынул из футляра, вставил батарейки. На месте. Всё. Готов. Поднял голову, а гостя нет.

Опять лёг, батарейки оставил в аппарате, вдруг вернётся.

– Кто? – вскочил Феликс, услышав, что кто-то дышит над ним.

– Свои, – рассмеялся Миша, садясь на край его постели.

Феликс рассказывает об охоте, как о науке. Миша слушает, не перебивает, ценные сведения: довелось, может, единственный раз ехать в одном купе с профессором из Москвы.

– В жару олень часто заходит в воду. Летом стадо обычно состоит из старой самки и ее потомства за несколько лет. В июне начинается срезание пантов. Благородный олень – важный объект охоты. Срезание пантов болезненно. Зверь оправляется от процедуры, но при присутствии рогатых соперников уступает им. Панты идут на изготовление пантокрина, и считается ценным сырьем. Отстрел пантачей – маралов и изюбров – в июле для заготовки более ценных «лобовых» пантов, то есть рогов, взятых вместе с лобной костью. На солонцах охотятся в июне – июле, когда от молодой зелени наступает соляное голодание. Бегают на солонцы. А там отстрел. Скрадок строится как сруб. Иногда на дереве как лабаз. Охотник лезет в засидку.

– Так вот где подсиживать учат

– Бывает и с подхода. Осенью и зимой, пока снега глубокого нет.

– Зимой интересно.

– Олени жуть чуткие. К потревоженным второй раз не подойдёшь. С нагоном: олени обнаружены, охотники заходят кругом и становятся на предполагаемых переходах зверя, а один из них подходит на выстрел.

– А с лайкой?

– По мелкому снегу. Собаки загоняют его и облаивают. Охотник подходит.

– Облаять. Понятно.

– Охота с вышек.

– А толпой если на оленей идти?

– На коллективных облавах, как и  на лосей.

Миша позавидовал опыту охотничьему Феликса.

Феликс в наследство от своего отца некий стержень жизни имеет, который он называл концептуальной идеей. Этим стержнем он считал реки России. Реки питали его отца не только влагой жизни, но и вдохновением. Леса, которые мощной ратью охраняют речную воду жизни, он называл хранителями жизни. Вода – способность к очищению. Вода даёт силы жизни. Голос Дона услышал Шолохов, и теперь слышит весь мир. В настоящей, универсальной прозе никогда не будет тесно. Русское пространство – реки и леса  – это характер, это художественно-поэтический мир народа. Отсюда проистекает дух, русский: лесной, таёжный. Ощущение пространство было всегда в нём с детства. Отец часто возил его с собой. Теперь он знает почти все заповедные леса, реки, озера России. Жизнь, характер русской природы перетекает и в художественное пространство, в литературу, музыку, живопись.

Он вёл записки о лесе. Он знал, что в 1696 году надзор над Усманским бором был поручен Антону Лаврентьевичу Веневитинову.

Спать хочется. Стук колёс, как стук старинных ходиков, тук-тук, бежит время, бежит дорога, бежит жизнь. Куда бегут?

Феликс тоже писатель, он опять увидел сон: он мальчик. И отец покойный приснился.

– Бессмертных. С 15 января по 23 августа 1991 года министр иностранных дел СССР.

– Член ЦК КПСС один год с девяностого до девяносто первого.

– Окончил МГИМО в пятьдесят седьмом, кандидат юридических наук (1970).

– В 1957 – 1960 – референт, старший референт, атташе отдела печати министерства иностранных дел (МИД) СССР.

– В 1960 – 1966 – переводчик, сотрудник Секретариата ООН.

– Министр иностранных дел

– В январе-августе 1991 – министр иностранных дел СССР, одновременно в марте-августе 1991 – член Совета Безопасности СССР.

– Первый выпускник МГИМО, возглавивший МИД.

– Михаил Горбачёв, назначивший Бессмертных министром, назвал его человеком «большого профессионализма, широких взглядов и высокой культуры».

– Как министр был на международной мирной конференции по Ближнему Востоку, сопредседателями были СССР и США (в Мадриде в 1991). Являлся автором концепции «создания пояса дружбы и сотрудничества вокруг Советского Союза». Во время его пребывания на посту министра в июле 1991 в Москве был подписан советско-американский Договор по СНВ-

– Глава Внешнеполитической ассоциации.

– С сентября 1991 – начальник центра политического анализа при Внешнеполитической ассоциации России. С марта 1992 – президент Внешнеполитической ассоциации.

– Председатель Всемирного совета бывших министров иностранных дел, сопредседатель Виндзорского форума (Российско-британский диалог элит), Российско-американского политического форума. Действительный член Российской академии социальных наук, член-корреспондент Чилийской академии социальных, политических и гуманитарных наук, почётный профессор Московского государственного университета и Нового российского университета. Председатель наблюдательного совета фонда «Международные научно-технические программы», вице-президент международного общественного движения «Восточное измерение», член Международного совета организации «Океанская безопасность».

– Автор многих статей и исследований на темы дипломатии, внешней политики, военно-политической стратегии, переговоров по ядерным вооружениям.

Читал, читал и опять уснул. И видит: послы США выстроились в ряд по времени служения в США, словно живые.

– На первый второй рассчитайсь!

Началась неразбериха.

– Отставить! По порядку рассчитайсь!

– Первый. Юрий Викторович Ушаков.

– Родился?

– 13 марта 1947 года. Посол России в США с января 1999 по 2008. В январе 1999 – июне 2008 — посол Российской Федерации в Соединенных Штатах Америки, наблюдатель в Организации Американских Государств. Чрезвычайный и полномочный посол. Владеет английским и датским языками.

 – Кто?

– Я.

– Следущий! Второй?

– Второй. Юлий Михайлович Воронцов посол в США в 1994-1998. С 1956 по 77 и с 1990 работал в США, посол в США (1994-98). Первый профессионал, а не партчиновник на этих постах.

– Третий. Владимир Петрович Лукин. Посол в США с февраля 1992 по сентябрь 1993 года.  В 1968—87 годах заведующий сектором дальневосточной политики Института США и Канады АН СССР. В 1987—89 годах — заведующий отделом Управления стран Тихого океана и Юго-Восточной Азии МИД СССР. Один из лидеров блока «Явлинский — Болдырев — Лукин», ставшего «Яблоком» (в 1990-2004).

– Четвёртый. Посол в США с апреля 1991 по январь 1992. Завотделом США в МИД СССР (1977-82).

– Пятый. Александр Александрович Бессмертных

– Родился?

– 10 ноября 1933 в городе Бийске Алтайского края. Посол в США с мая 1990 по январь 1991. Советский дипломат и министр, завотделом США и Канады (1983). Первый с дипломатическим Обозованием. – Президент Внешнеполитической ассоциации, председатель Всемирного совета бывших министров иностранных дел.

– Как Маканин? Знакомы?

– Честь имел. Супруга — Бессмертных Марина Владимировна (1954). Дочь — Бессмертных Мария Александровна (1961). Сын — Бессмертных Арсений Александрович (1991).

– Через тридцать лет родил себе сына? Дочери 50. А сыну? 20?

– Пятый.

– Шестой! Спите, господин посол! Вы не пятый, а шестой.

– Шестой. Юрий Владимирович Дубинин. Посол в США с 1986 по май 1990.

– Седьмой. Анатолий Фёдорович Добрынин. Посол в США с 1962 по 1986. Выдающийся советский дипломат, который 24 года был Чрезвычайным и полномочным послом в США, за это время в СССР сменились 5 Генсеков, а в США — 6 президентов. Советник М.С.Горбачева (1988-1991).

– Чётные направо, нечётные налево, раз-два! Опять неразбериха. Как же вас построить? Отставить! По порядку рассчитайсь! – побежал к началу к первому и проснулся.

* * * * *

Наконец Миша Сидоров прибыл на место. Поезд его не утомлял, он общественный житель, в интернате вырос. Был воспитанником спецшколы КГБ. Общественник на всю жизнь. Принятие и понимание другого, была одна из главных дисциплин – толерантность. Найти компромисс, национальный, культурный, личный. Но к разумной толерантности он так и не пришёл. Чего-то недоставало в самой жизни. В истории ментальности города, где он жил. Толерантность – путь к культуре, это хороший путь. Но где он? Пойдёшь направо – в политику упрёшься, пойдёшь налево – в бизнес попадёшь, а прямо пойдёшь – бомжем станешь.

В заповеднике готовилась корпоративная вечеринка, праздник рассчитывали на три дня. Раньше, в советские годы, приезжал Лужков. Теперь командировочные сменились. У Миши Сидорова было одно дело, которое ему поручили. И пришлось ехать к отдыхающим. Не зря он окончил школу КГБ – посылали в самые неожиданные места и на вечеринки. Машина шла по знакомой трассе, за рулём проверенный в труде и за столом Эдик.

– Воздух чувствуешь, какой! – выглянул Эдик в открытое окно.

– Есть в тебе природа, чувствуешь весну, – Миша ответил и опять уткнулся в книгу:

«Из-за снегоочистителя выглянула милая усталая морда лошади, и через две минуты к паровозу подъехал казачий отряд, – человек пятнадцать.

Никто на них не обратил нужного внимания.

Пухов со Зворычным закусывали; Зворычный советовал Пухову непременно вставить зубы, только стальные и никелированные – в мастерских могут сделать: всю жизнь тогда не изотрёшь о самую твёрдую пищу!

–  Опять выбить могут! – возразил Пухов.

– А мы тебе их штук сто наделаем, – успокаивал Зворычный. – Лишние в кисет в запас положишь.

– Это ты верно говоришь, – согласился Пухов, соображая, что сталь прочней кости и зубов можно наготовить массу на фрезерном станке».

Глава. 20. Июль. Заповедник, департамент. Тракторист-замгубернатора, Дима.

Поезд ворвался в заповедный лес, как железный динозавр. Деревья встречали гостей с широко распростёртыми ветвями, кусты низко кланялись. Феликс спешил в лес с предвкушением  радости объятия с любимой. Он был влюблён и понимал, что власть над одним человеком может заменить власть над миром. Он писал о лесе статьи для журналов, книги. Но эту древнюю любовь он не мог выразить, он лес не просто любит, он охраняет это пространство с прирученными зверями и одичавшими людьми. Одичавшие люди были добры, как непуганые олени. Нет, он, жить в полудиком мире не то чтобы не смог, а не хотел бы. Он москвич. Он не только гордился тем, что он москвич, он этим жил, он с этим родился. Отними у него это городское нагромождение, и он будет мучиться, и вся природа покажется ему ссылкой, а не раем. Но приехать на неделю-другую в заповедник, прочистить лёгкие, надышаться – это как быть на руках матери, став опять ребёнком, всё простив миру и себе.

…Он вышел в городе, чтобы зайти в администрацию, передать и оформить документы, о которых просили в институте. В приёмной ему пришлось ожидать. Перед ним просился почётный ветеран, Гончаров. В городе почётных жителей явилось ещё на одного человека больше. Это почётное звание присваивает правительство города, и объявляет всем через газеты, кого теперь принято считать почётными. В газете объявили, что восьмидесятисемилетний участник Второй мировой войны в 2010 году стал почётным жителем города. Он этот город освобождал шестьдесят пять лет назад… И лишь один раз привезли его, как нового почётного гражданина, к губернатору, сфотографировали и, после публикации в газете, опять забыли. Везде же на всех мероприятиях почётные места занимал замгуб – тракторист с гармошкой.

– Скажите, уважаемая, – поднялся ветеран. – Ожидать нам долго?

– Вас вызовут. От меня не зависит.

– Ваша фамилия? – не стерпел посетитель грубости секретаря.

– А зачем?

– Вы на работе.

– Я сижу для охраны порядка.

– А вежливость в общественный порядок не входит?

Феликс просматривал бумаги, которые собирался оставить в администрации. У него был проект-предложение по защите леса. И ожидая, он опять мысленно анализировал свою концептуальную идею. И обдумывал, как лучше преподнести. Петр I указы издавал, требуя охраны корабельных лесов, но потом этот же лес стонал, трещал, падал под топорами. Охранять лес для вырубки лучшего леса? Учесть лучшее, чтобы лучшее уничтожить? После Петра бурный интерес к лесу упал. Советское лесничество много дало людям, много занималось охраной леса, если сравнивать с тем, что началось после перестройки. При советской власти было восстановлено много лесов. Ёще в школе мальчишки и девчонки зарабатывали свои первые деньги тем, что сажали саженцы. Постройки в пойме реки были запрещены. А сейчас? Коттеджи прямо у воды. Построили высокий бетонный забор с проволокой в лесу, затолкали туда зверей и стали охотиться. И назвали это царской охотой. За деньги  и косулю, и кабанчика подгонят. Завезли козлов, горных. Да те к неволе не приучены, попрыгали через проволоку. Сурки подрыли под бетонированными стенами ход и ушли. Только деревья уйти не могут. Деревья настоящие, природные патриоты, стоят не эмигрируют. У реки был дуб, могучий, в три обхвата, было дупло, и в нем  старец жил. И дубу этому до сих пор поклоняются, помнят о нём. Простые люди любят лес, как дойную корову. Лес им жизнь. И они хоть и пользуются им, но не режут, не губят под корень. Уйдёт жизнь из леса, уёдёт жизнь из лесного посёлка. В дни неурожая люди уходили в лес, спасались лесом.

…Только дети любят лес бескорыстно, как только они умеют любить все на свете. Лес – человеческий приют, где всем хорошо: и старикам и детям, и птицам, и зверям, и муравьям.

* * * * *

– Я развиваю собственный бренд.

Он повернулся – шестидесятилетний, сытенький мужик и женщина лет сорока.

– Нужно уметь со всеми жить дружно, – говорит он даме с портфелем.

– Трудно жить со всеми дружно льву, когда гладят простив шерсти. Искрит, электризуется, хочется разрядиться.

* * * * *

Но пробыла она несколько минут, дверь резко распахнулась, и все услышали её крик:

– Убедительная просьба, не кричать!

– До свиданья! – каркнул начальник Управления, слышно было на улице.

– Я не выйду, пока вы не извинитесь.

– До! Свиданья! – опять начальственно рявкнул, разрывая слова.

– У Вас какое образование?

– Пошла вон! Ходят тут всякие! – крикнул ей вдогонку, страсть власти накалилась до того, что он выскочил из кабинета. И крикнул в дверь. – Если пропадёт что – вы украли!

– Тракторист с гармошкой! – Огрызнулась женщина, вылетая из кабинета. – Образование сельскохозяйственное, а культурой влез руководить! За сколько купил себе тёплое местечко? Свет таких не производил чиновников! Кто губернатор, если такой помощник?

– Когда ум и хитрость соединились, родилась умная хитрость.

– Чичиков и Хлестаков соединились. Мутант!

– Два в одном, – улыбнулся. – Модное сочетание. Но, мне кажется, Хлестаков – это что-то другое.

– У нас чиновничий уже не бюрократизм, а бандитизм!

Он смотрел на эту сцену из спектакля «Большая провинция»,  и улыбался, он мысленно был ещё в столице. Он замолчал, участвовать не стал, всё-таки секретарша – вторая жена.

– А вы считаете, что он обязан делать то, что вы хотите? – голос посетителя, из массовки.

– У него вторая жена моложе, чем его сын.

– Девочки сейчас такие, что сами себя предлагают, не жалеют.

– Да и отцы дочерей не упрашивают.

– Обманутая? Искорёженная любовь… хуже войны, – покачала головой дама с портфелем.

– Если бы люди были ангелы, рай был бы на земле, а не на небе.

– Следующий.

Он вошёл. Перед начальником Управления был монитор, на котором отображалось всё, что делалось в приёмной у секретаря. Начальник смотрел на монитор.

* * * * *

После визита к чиновникам Феликс поспешил в ресторан, поднять настроение. Ресторан был почти пуст.

– Я тоже прыгун, – сказал он. – Но в армию пошёл. А вот там никто меня в спорте не поддержал. Женился рано, жена стала рожать и диктовать условия перестройки.

– Хватит! – Оборвала жена. Жена не хотела отдавать мужа спорту, не хотела даже делить его. – Главное ребёнок!

– Конечно, – обнял её. – Но я должен зарабатывать на тебя, на ребёнка.

– Займись бизнесом.

Он рассмеялся:

– Какой у прыгуна бизнес?

– Путь тебе дадут машину, как дали Диме.

– Дали Олимпийскому чемпиону.

– А у тебя будет бассейн! Будешь хозяином. Ты это заслужил.

– Одни предполагают, другие располагают. Выставлять семейные отношения, зачем?

– Ты  талантливее. У тебя выше результат, а поехал на Олимпиаду он.

– Судьям виднее. Я лучше сделаю.

– Крушение надежд.

– Вперёд выходить? Резона нет. И не позволит никто.

– Главное, чтобы ты не терял духа, не терял уверенности, – утончённая женственность Любы его покоряла больше чем золото Олимпа.

– Хорошо, – он знал, она не уступит никогда, и выразился на понятном русском языке соответствующим образом. Рыжеволосый, рыжебородый и взгляд пронзительных голубых глаз. Не всегда легко переживает успех друга.

В ресторане душно. Кондиционер не работал

– Вот о Собчаке говорят по телевизору: «Ему не составляет никакого труда говорить человеку в глаза всё, что он о нём думает».

– Чувихин думает, что это сумасшедший дом, – смеётся Миша. – Орёт, как резанный. Его на сцену, к моей жене. Она себе новую роль в жизни выдумала – поиски несуществующего отца.

– Мужиков-то не было. Первая империалистическая, гражданская, раскулачивание, Великая отечественная. Всегда уничтожали. У деда было пять братьев, у отца трое! И я один остался.

– Литература – параллельная реальность.

– Чего это она не любила Чувихина, когда он не был начальником?

– Романтический реализм.

– Дима – настоящий полковник.  Одному победить нельзя, чтобы выиграть, нужна мощная поддержка. Такой поддержкой стала армия, которая и кормила, и одевала, и обувала. Сам бы не смог содержать себя и помогать родителям в эти годы разрухи, на которые пали наши лучшие годы спортсмена. Это все знали, но все хотели пафоса, риторики, актёрства. Когда требовалась эта игра, он становился замкнутым. Спорт – это работа, как работа была у отца.

– Наши бронзы трудовые, – пошутил Миша. – Бронза дороже серебра?

– Оправдал доверие Родины. Мало кто знает, что Дима – человек военный. Орден «За заслуги перед Отечеством» IV степени в 2001 за XXVII Олимпиаду и 2000 Сиднее. Орден Почёта в 1995 на Всемирных военных играх 1995 года. Медаль ордена «За заслуги перед Отечеством» I степени 18 февраля 2006 — за большой вклад в развитие физической культуры и спорта и высокие спортивные достижения. Почётный гражданин города воинской славы.

– Как тренируется Дима, можно легенды слагать.

– Помню, как у нас был серебряный праздник, – он поговорил с ним сдержанно.

– Почувствовал запах медали, – зубоскалил Чувихин.

– Профессионал! – похлопал по плечу Миша. – Где мы не ждали медали – там взяли. Где мы ждали, сжигая нервы, не взяли.

– Начал отдаваться спорту с десяти лет. И тренер это поняла его.

– Отлично! Маленькая победа! Две секунды выиграл. – Миша ходил за ним по пятам, как грач по полю: где бы поживиться. И записывал. Нужно уметь влезть в чужую шкуру, чтобы писать, как пишет Миша. Но он влезает грубо в душу, как мент, с дубинкой, с пистолетом. Он служит режиму, который не принимает народ, подчиняется тому шефу, которого не уважает. Он честен для бесчестных. Сначала он его узнавал, а потом стал не замечать, как свою тень.

…Как скорый поезд, мимо окон пролетел джип и Volkswagen. Губернатора увезли. Дима поехал следом.

Глава 21. Июль. Завод. Толик и дед.

Был сад на перепутье, с полсотни соток.  Обрабатывали обязательно два раза в год: весной почву рыхлили, подкармливали; осенью – корни утепляли, унавоживали. Работали все, послабления не было. Ни лошадей и никаких тракторов – все вручную в Вифлеемском саду. Копать не мог, слишком мал был, но это не считалось причиной для «отлынивания» от работы. Работал граблями, разравнивал землю. Трудился со всеми.  Даже в голову Дарье не приходила мысль о том, что маленький ребенок недосыпает, недоедает, слишком много работает и устает. Что в этом страшного? Вопросов к деду-богу не возникало. Страна жила после войны.

Дед, Николай Семенович, глава семьи, человек, повидавший на своем веку немало. Он родился в 1882 году, и жить ему выпало в очень тяжелые для нашей страны годы, во времена войн, голода, лишений, в сомнениях о том, что завтра будет лучше и что это «завтра» вообще наступит. В 1914 году дед был призван в ряды царской армии. Повоевал на полях, где сеют смерть. Сражения Первой мировой были вдали от родного поля, и сад уцелел. Видели внуки  Георгиевские кресты на груди деда-бога за те поля смерти.

…Гражданская война подкатила к порогу дома и его сада. Сад стал полем. Сражались все, кто чем мог, и в своём саду, и у порога дома. А сад старел и чах, и листья становились седыми от сети пауков и червей.

…Потом были Финская и Вторая мировая войны.

…А после войны Николай Семёнович надевал на богатырскую грудь сначала Георгиевские кресты, рядом – советские ордена. На дедовой гимнастерке на широкой груди всё размещалось по справедливому ходу времени, рядком.

Никто, кроме деда-бога, не осознавал значимости этого «соседства» в его широкой душе  и  на груди.

Время на грудь принял, как бог.

Дед въехал в историю на стыке времен, как на стыке рельс, вагон с пассажирами всё время подпрыгивал, встряхивался, стучал. Стук на стыках пассажиры во сне принимали за время ходиков. Перепутье, бездорожье, весна. Селифан погоняет: поехали! В глубинку по гладкой сухой грунтовой дороге, по бездорожью дождя. Такая дорога, как отсроченный приговор.

 Человек, воспитанный войнами, переживший то, о чем мы можем только догадываться, имеет особенное мировоззрение, понимает и видит происходящее иначе.

 Дед Николай небольшого роста, крепкий, жилистый, о таких говорят – лошадь на плечи поднять может. И внуку иногда казалось, что он, действительно, мог. Но силен дед  был не только телом, но и духом.  Он всегда был непререкаемым авторитетом, его слушались безоговорочно, его решения не обсуждались. Держал в кулаке семью. Рядом с ним всегда – бабушка, Дарья Федоровна. Кроткая, добрая, понимающая, изумительной души женщина. Но деда боялась, как бога семьи.

Детство сложное, трудное. Полное страхов. Конечно, другим детям не понять радостей другого детства, не понять того, что мы так ценили тогда. Когда прогулка на улице была настоящей наградой. Когда гулять разрешалось, допустим, часа два.

– Не дай бог, ты опоздаешь! – грозила пальцем бабушка. – Дед накажет. Потом две недели сидеть будет больно. Два часа гулять! И домой!

– А время где узнать?

– Узнавай время, как хочешь! – отрубил дед разговор.  –  Решай свои проблемы сам!

 Как же пацаны ценили это время, как умели играть, дружить, общаться, занять себя.

Дед Николай лошадь-время на плечи не поднял, не успел: началась революция. А потом такое тяжёлое время навалилось, что оказалось не под силу и сыну.

* * * * *

В СИЗо был на прогулке народец разный, и за обедом он видел кое-кого. Но поговорить зачастую не с кем.

– Поговорим о культуре секса…

– У нас секса не было. Рыжий надзиратель был… Он её… Девчонку двадцати с лишним лет. Сироту послевоенную.

– Насиловал?

– Они так насиловали, что лучше бы машиной переехали.

– Любовь.

– Нет!

– Вожделение, возможно?

– У каждого слова своё значение. Он ё… её, и она ничего не испытывала, кроме отвращения.

– Вожделение просыпается помимо нашего желания или не желания.

– Когда боль и страх, нет вожделения. Эта штучка… Вожделеть. От алкоголя и пресыщения работает.

– Да?

– Всю жизнь после рыжего конопатого надзирателя она не могла понять, как можно хотеть… Вожделеть, как вы выразились. Всё это стало для неё отвращением.

– А второй ребёнок?

– От брата.

– Как? И кровосмешение?

– Сводного.

– И кто же он был?

– Прокурор.

Глава 22. Август. Театр. Заказ портрета.

Затеяли в губернии провести международный фестиваль лучший, чем в Москве. Миллиард на реставрацию фасадов домов на главной улице, столько же на дорогу в центре и от трассы из Москвы и из аэропорта. Газоны засыпали зелёной стружкой, где трава не выросла. Деревья довели до гламурного блеска акриловой краской.

Театр уж полон в ложах жёны чиновников блещут люрексом. Любови Александровне быть женой губернатора проще, чем женой министра – свободы больше. Но в ложе, на виду, она не любит сидеть.  Она в шестом ряду. Дом построен, чтобы были свои апартаменты и  у дочери, и у сына, и у внука. Образование у них хорошее, чтобы свой большой бизнес делать – оба юристы. Пока слушаются её, всё идёт хорошо. А вот Ванечка, другой, какой-то сам по себе.

Перед спектаклем муж губернаторши голосом уставшим без энтузиазма сказал:

– Читайте Платонова, и жизнь у нас будет чуть-чуть лучше.

Любовь Александровна понимала, устал муж. Не может же он и читать Платонова и руководить такой сложной областью, и строить дом. Житейское дело тоже требует энергии. Он муж. Она чувствовала к себе внимание, как Анна Каренина после возвращения с Вронским из-за границы. Но дом е неё круче, чем вся усадьба у Льва Николаевича в Ясной. Только место выбрал муж тёмное, и называется не красиво – Репное, ещё это место местные называют обкомовский дачи, хотя двадцать лет как Обкома КПСС нет.

– На мой взгляд, везде в наших губернских театрах стилистика советского театра. Нового нет

– Хорошей актерской игры много.

– Но она не  оживляет спектакль.

– «…людям не хватает смелости и гениальности, чтобы любить друг друга…»
Удачно переданы чувства, эмоции и атмосфера того времени.

– Но лично мне не хватило истинно платоновского текста.

Голоса вокруг неё.

– Режиссер Анастасия Имамова (выпускница мастерской Сергея Женовача, актриса Студии театрального искусства). В ролях Ольга Калашникова (Студия театрального искусства), Евгений Морозов, Сергей Купчичев, Ирина Ильина, Татьяна и Надежда Степановы, Олег Федоров.

– Андрей Платонов оказался близок каждому из спектакля. Что удивительно, это его чуть ли ни единственный его оптимистичный рассказ: но читаешь и до конца не веришь в счастливый исход. После войны жизнь людей перевернулась: в деревнях всю тяжелую работу выполняют женщины. Единственной целью в жизни становится найти родных. Механик Антон Гвоздарев в поисках сына забрел в деревню, где его приютила Евдокия Гавриловна, трактористка. Она смогла помочь ему — в деревне видели его сына, Алешку. Гвоздарев продолжил свой путь, но оставил частицу своего сердца в полюбившемся доме. Герой ходил за счастьем, как в сказке, «за тридевять земель» и нашел в «нетопленной избе» Евдокии Гавриловны. Нашел и себя, и сына.

– Анастасия Имамова поставила спектакль чуть ли не впервые по рассказу Андрея Платонова. Пустившись в неясный путь на поиски пропавшего сына, герой войны встречает вдову Евдокию с тремя дочерьми. И тут начинается настоящее его возвращение, к жизни, к любви. И мучительное молчание разрушено. Лучшая сцена: по ходу починки тракторного мотора, когда языком страсти становятся перечисляемые размеры разводных ключей. И вот: «…людям не хватает смелости и гениальности, чтобы любить друг друга.

– Пустота небольшой комнаты, грустная синева, пришлась под стать суровой нищете послевоенного крестьянского быта, сиротству бесформенных шинелей, ватников, ситцевых платьиц и коротких мальчишеских стрижек. Посреди этой нищеты и бескрайнего горя оттаивает, зарождается новая жизнь, новая любовь и новый театр. Единственная декорация посреди пустой

комнаты – декоративный, в духе конструктивизма макет трактора, зверь-машина с оглушительным рёвом (художник Александра Дашевская) сводничает почище ширмы и с успехом заменяет театральные кулисы. Рядом с этой игрушечной железкой история тяжкая, серьёзная и где-то трагическая начинает искрить иронией и юмором, переливаться смешными и трогательными обертонами, вселяя в зрителей и в персонажей надежду на хэппи-энд.

– Это произведение выбрано не случайно, оно созвучно нашим дням… Зрители стали свидетелями, как остывшее сердце мужчины-воина возрождается к любви. Концептуальная идея режиссёра – увидеть и показать чудо — совпала с идеей писателя: «…увидеть чудо в каждом человеке». На сцене произошло наиболее гармоничное явление Платонова…

– Анастасия Имамова родилась на Сахалине, и особое мироощущение отличает её от привычного местного менталитета. А ее яркая, смелая режиссура потрясает воображение, как новое, авангардное искусство, что свойственно и творчеству А. Платонова.

– Анастасия Имамова — режиссер и актриса Студии Театрального Искусства С.В. Женовача. Она преподаёт в РАТИ и в ВГИК. В своё время окончила режиссерский факультет РАТИ (ГИТИС). Учась у С. Женовача, она одновременно работала над созданием своего собственного стиля. Роли в спектаклях СТИ: «Marienbad» (Броня Лойферман, Лея Бройхштул), «Захудалый род» (Марья Васильевна), «Битва жизни» (Миссис Крегс), «Три года» (Нина Федоровна) — обогатили актрису большим опытом. А Платоновым она «болеет» по-настоящему; воплощать его образы, искать новое творческое прочтение писателя, не разрушая при этом его поэтики, стало частью ее самой. Новая режиссерская работа А. Имамовой — «Андрей Платонов. Житейское дело» по прозе А. Платонова. Премьера спектакля состоялась 19 апреля 2011 г на сцене Центра имени. Вс.Э.Мейерхольда (Москва).

– В своем спектакле режиссер переводит на язык театра особый язык и неповторимую поэтику рассказа-пьесы. Причем, на сцене его (режиссера) почти не видно, как и автора в рассказе. Но в то же время Имамовой удалось прочитать и прочувствовать и темпоритм, и подтекст писателя. И поэтому литературное произведение на сцене не только не умерло, но возродилось в новом звучании Платоновской поэтики.

– Вдруг из-за спины мужчины прорастает женщина. Она плачет, она улыбается, она обнимает его как ребёнка, пытаясь вдохнуть в него живую душу. Но он, как манекен, застыл, и лишь тайная, как тень, улыбка бродит по его лицу. Любовь, как шаманство, как таинство, как способ оживить. И вдруг возникает другой человек, живой, но замученный войной почти до смерти. Он потерял всё: жену, сына, дом и ходит по своей родине, как по чужой земле. Здесь сохранена поэтика Платонова: мотив сказового хождения, и притча, и абсурд. Абсурд у Платонова начинается там, где нет возможности выразить идею иначе.

– Писателя можно сопоставить с Кафкой. Всё доводится до ничего. Абсурд рождается из разлада жизни со страшным желанием обретения смысла, который был потерян, стёрт из памяти. Абсурд возникает из противоречия, непонимания важности житейского дела после войны. Роль посредников между противоборствующими сторонами (мужчина и женщина) берут на себя дети. Объективно — трагическое предстаёт в комическом, юродствующем, но понятном. После войны в деревнях работу выполняют женщины и дети. Трактористка Евдокия Гавриловна не только пашет землю, но и ремонтирует свой трактор, забывая горе, потерю мужа, в труде. Цель жизни – найти их. Механик Антон Гвоздарев в поисках сына идёт от деревни к деревне.

– Андрей Платонов, с его поэтичным языком и чувственным, болевым участием в судьбе своих героев, оказался очень близким не только каждому из создателей этого спектакля, но и  зрителям. Ремарки со сцены втягивали их в участие и сопереживание. Все видели, как война может перенестись из внешнего во внутренний мир человека. Герой бежит по кругу, не в силах остановиться. Но затем он попадает в мир, и их «житейское дело» возвращает его к сыну.

– Сцены с детьми в контексте режиссёра являются дополнением матери.

– Ему других жалко, добрые и по чужим скучают. И нас ему жалко, у нас папы нету.

Будто что-то вошло в грудь Гвоздарёва из этих слов ребёнка, чего ему недоставало и без чего он жил в горести; так питается каждый человек чужим духом, а здесь его питал своею душою ребёнок».
«Счастливые, – снова вздохнул он про себя. – Жизнь для них чудо, как оно и есть…»

«Мы девицы» (актрисы Ирина Ильина, Татьяна Степанова, Надежда Степанова) – говорит девочка за всех сестёр. Вдруг, словно нечаянно, на глазах зрителя совершается переход от возвышенного к низшему. Дочь героини выпроваживает пришлого чужого человека, тревожась за мать. Но тут же из детского конфликта рождается притяжение, как воронка, затягивающая героя в эмоциональное переживание. Девочки-девицы играют в стиле смеховой народной культуры. Но их роль сведена режиссёром к усилению линии матери. Они не сами по себе, они часть её. «А без отца, как и без матери, душа ребёнка живёт полуголодная».

Чуткое прочтение платоновского текста в спектакле Имамовой проявилось и ее трактовке образа Гвоздарёва. Этот герой не калека, он даже не ранен, но в нем произошло что-то очень страшное, его сердце стало холодным, как металл. Он был на войне, защищал свой народ, а в это время никто не позаботился о его сыне, сыне воина. За кого же он тогда воевал, если в родной деревне никто так и не приютил его ребенка? Эта боль мучает солдата, сердце его остывает, как металл, поэтому мотор машины становился ему гораздо понятнее, чем сердце другого человека. И невольно, от боли и тоски, солдат упрекает женщину, что её дети живы. Так назревает конфликт действия пьесы и происходит еще один переход на театральную сцену литературного подтекста.

«А машина – это вам не человек и не скотина, её надо строить точнее, чем живое существо: она ведь не скажет, где у неё больно и плохо, она будет терпеть до разрушения!» И тут же юмор, уравновешивающий дидактику: «Вот где труд-то, это вам не любовь!» Герою нужна любовь по-житейски понятная, чтобы её можно было «додумать», и это «опрощение», очеловечивание происходит и в игре актёров, и в сопереживании зрителей.

И снова сложный виток режиссуры от литературного подтекста к действию на сцене. В спектакле, как и в рассказе, сталкиваются две идеи, два кругозора: женское (хранительнице очага) и мужское (воина). Жизнь после войны должна вернуться на прежние круги, но герои уже изменились до неузнаваемости, они стали совсем другими. Актёр Евгений Морозов, играющий «внимательное сердце Гвоздарёва», уступает главную линию героине и оттеняет ее игру. Но неузнавание себя у мужчины объективно гораздо сильнее, чем у женщины, и поэтому на сцене оно доводится до абсурда. Зрителю показывают машину из трёх кусков – намек на героя, утратившего обычное житейское притяжение к дому. Герой Евгения Морозова отвык от «житейских дел», ему легче с техникой, чем с людьми, и он ходит по кругу, как человек-машина. Он ищет сына (артист Олег Федоров), а может быть, и себя тоже.

Присутствием на сцене погибшего на войне мужа актер Сергей Купчичев вводит зрителя как бы в другую реальность и в другую стилистику: мужчина из памяти. Живая душа его ещё витает в доме, а его самого уже нет. В доме сиротство. Начало спектакля: на сцене только один артист. Спектакль начинается с недомолвок, обрывков слов, актёр ничего не говорит: то он пытается спросить, то на что-то ответить. И не может, слова в состоянии выразить его чувства. Великолепно сыграно! Осталась словно одна струна, а все остальные порваны от напряжения. Что же мешает человеку говорить? Смерть? Слово, как живой росток, блекнет, изгибаясь, ищет выхода к свету и рвётся.

Художник-постановщик – Александра Дашевская. На сцене нет ничего лишнего, всё предельно необходимое. Сценография продуманно скупа, как быт во время войны, но при этом очень выразительна. Трактор – три куска замысловатого железа – выглядит абсурдно, но в то же время этот образ помогает зрителю перенестись в послевоенную эпоху, когда люди только приступили к восстановлению «из подручного материала» разрушенного мира. Художник по костюмам – Лариса Сехон – добавляет узнаваемые детали: телогрейка, платок, лампа. На особенности кругозора героев намекают источники света: это либо звезды, либо керосиновая лампа (художники по свету — Нарек Туманян и Виталий Гаков). Интересно и звуковое решение спектакля (Ксения Яковлева).

В главной роли трактористки Евдокии Гавриловны молодая актриса Ольга Калашникова. Она то реалистична, то абсурдна, то сентиментальна. Но режиссёр так удачно выстроила переходы героини от одного состояния к другому, что на сцене соединяется все, казалось бы, совершенно несоединимое: трагедия, любовь, смех и боль. Актриса как бы играет и самого автора: «Людям не хватает смелости и гениальности, чтобы любить друг друга…» И зритель видит, как сквозь трагическое просвечивает юмор, удивительным образом совпадающий с интонацией самого Платонова. Понимать – значит любить. « – А то как же! И с горем надо жить уметь. Я-то неужели, думаешь, с одним счастьем прожила!», – говорит главная героиня.

Интересно решена в спектакле пластика различных художественных образов. Например, Евдокия как бы прорастает из мужчины. Её муж погиб на войне, но присутствует на сцене, как память, как безмолвная душа. «…Душа её оживилась навстречу этому человеку». Она не противоречит мужчине-воину, но по-женски шаманит, возрождая в солдате его умершее от долгой войны сердце.

В театре сидели даже на ступеньках.  И в антракте пришлось губернаторской чете долго ждать.

– Они такие же люди, просто у них больше денег, – обиженный шёпот прополз из-за спины.

Любовь Александровна услышала слова, словно ей кто-то чихнул в затылок, и чуть не обернулась. Посмотрела на мужа, у него сузились глаза, и дрогнул уголок правого века. Она коснулась его руки, но он застыл, не ответил, как это было в Москве.

Любовь Александровна с мужем ушли в антракте, объяснив уход деловой встречей.

Когда проходили к машине, жена губернатора услышала опять тот же униженный шёпот: «У неё пять миллионов годовой доход, а у нас в сто раз меньше».

– В следующий раз мы пойдём в Камерный театр и возьмём с собой Ваню. Пусть приобщается к искусству. – Она поспешила заговорить, чтобы оградить мужа от лишних слов униженных и оскорблённых. – Театр развивает. Это хорошая школа для человека. Ведь в жизни так много театра.

– А в театре жизни, – улыбнулся директор, провожая их до машины. – Потолок в гримуборной обрушился, пришлось балетных переселять.

– Напишите, составьте смету, подготовьте документы. – Алексей Кордов не давал прямых обещаний, но старался не забывать, то о чём лично говорил с людьми. – Рассмотрим.

…После театра Алексей не поехал домой. Должна была состояться ещё одна встреча.

Его повезли в закрытый ресторан с танцзалом и ночным клубом «Хромая лошадь».

– Я учился власти на улице! – сказал Алеша девушке.

Она промолчала, перед ней явился совсем другой человек. Она знала ту перемену в мужчинах, когда страсть затмевала их рассудок, а глаза, мутнея, наливались огнём. Женщина эта подобна Грушеньке, которую привечали братья Карамазовы, даже Алеша — послушник старца Зосимы — пришёл к ней. Контраст, каким он был с женой, и каким вне дома, был столь разителен, что жена бы просто не поверила никаким записям, ни каким видимо. Это был просто не он, не её муж. Этих двух людей вместе не знал никто, они существовали в нем самом, не пересекаясь.

Представили художника. Директор захотел портрет. Ему стали искать подходящего художника, чтобы комфортно себя чувствовал во время сеанса. Позировать с удовольствием. И чтобы самолюбие художника пощадить. Наконец политтехнологи выбрали Донского. Поговорили с ним, но он был занят. Писал губернатора. Художник просил подождать до окончания заказа губернаторского.

Машины с усиленным сопровождением проезжали по Ленинскому проспекту, по Чернавскому мосту, по проспекту Революции. Но от революции не осталось ни советской власти, ни советских предприятий. Почти все заводы были остановлены, много лет люди голодали. Закрылись детские сады, смертность превысила рождаемость. Только мост остался, как символ, связи старого с новым.

По Чернавскому мосту пустили транспорт. Красивые, со старинным литьём перила, не просто украшали, а были символом городского моста. После реставрации что-то было потеряно.

На открытии был министр транспорта. Перестраивали мост десять лет. В Кольцовском сквере, который хотели уничтожить, выкопав под ним котлован, вновь светится и поёт фонтан. А хотели возвести тридцать этажей для нового торгового центра. В сквере была проложена восхитительная аллея к памятнику. До первого снега белые, розовые, желтые лепестки разных цветов окружали памятник.  Прошло всего полгода, а город уже начал преображаться. Всё это нравилось горожанкам.

Наконец, приставы перестали осаждать братство художников. Баррикады у двери из картин в выставочном зале не раскидали. Чем бы это кончилось неизвестно. И вдруг приехал новый губернатор. Виктор слывёт свободным художником среди собратьев, который может позволить себе некоторые вольности: мазнуть не там. Какой у него характер, такая и манера письма. Виктор пришёл в выставочный зал на Кирова, народ уже был, но свет не включали из экономии, очень тускло, невесело были освещены картины осенней хмарью из больших окон-витрин. Он прошел в маленькую комнату для персонала и через пять минут свет вспыхнул, картины засветились красками.

Начался праздник.

– Виктор Донской – создатель многочисленных величественных исторических полотен – сейчас работает над монументальным полотном «Ассамблея Петра Великого».

Сын войны, радость в труде.

– Мне хочется писать в натуральный рост. Эту картину я написал, когда серия была готова.

По письму это не копии. Варианты на один и тот е сюжет. Я жил в деревне, ездил по свинофермам, лазил, набирал материал. Образ сельской жизни. Повоздушнее. Это не конкретное село, списанное. Тут знакомых нет. Все десять сюжетов, я их так закомпоновал. Кадриль пляшут.

Чтобы жить той эпохой, ему приходится надолго уединяться. Живописец, график, член союза художников с 1985 года, он влюбился в море, когда сам служил в Морфлоте. Создание Государства Российского во времена Петра I проходило бурно, рубили лес, летели щепки, строились верфи в лесостепи, где впадает Город в Дон. Грандиозные события возбуждают воображение художника, пробуждают зрителя к изучению истории, память поколений воссоединяется. Российская галерея Обозов воссоздается заново от XVIII века к дням сегодняшним. Виктора Донского нельзя назвать классиком советского искусства, хотя учеба и становление его как художника проходит в те годы. Его тема – становление Государства Российского – оказалась выше и продолжительнее идеологии искусства одного дня. Взяв лучшее из одной эпохи, он развивает традиции, обогащая их своими творческими открытиями. История – это вехи высших достижений народа, это символ будущего. Виктор Донской достойно развивает классическую традицию живописи в исторических полотнах.

– Возводил здесь верфи Петр Великий, поднимал Россию на дыбы. Железные кони и железные птицы уничтожали всё живое. Живое пряталось под землю, уходило в леса.  Кажется, что всё написано об Отечественной войне. Что-то зовет художника в войну, сомнения, как соль, разъедают.

– Дитя войны: сердце скорбью одето, губы поблекли. Утро рождает в муках луч победы. Наша история – белые пятна, а я хочу их заполнить цветом и светом, – усмехнулся он, словно сам не веря своей затее. Наша история – всё ещё чёрный квадрат. Белые пятна заполняются красками: синей, красной, белой. Но, видимо, ещё не всё сказано, ещё болит. Он берёт серую охру. Где-то там мой отец. Живые молчат, как мёртвые. Сумрак войны – мягкий и тусклый, как блеск аметиста.

– Приступаешь к новой картине, к новой теме, так чувствуешь, что всё начинать сначала. И опять приглядываешься, как серебряная тень дышит, – скромно говорит художник, отдавший почти четверть века преподаванию в художественном училище. Семь лет жил в Донском монастыре, там и дочка родилась. Косил утром траву, а в десять часов ехал в Суриковское.

Художник полвека работает в этой теме. Показать дороги войны, чтобы понять и увидеть отца.

– Появляется новый взгляд на жизнь. И следующая картина другая. Так бесконечно.

Виктор Донской окончил Московский государственный художественный институт Сурикова тридцать лет назад. Был на девяти персональных выставках в России. Самое яркое  —  США.

Конец войне! Это черта. Это победа тех солдат, что своей смертью добыли жизнь. Так художник находится между жизнью и смертью, между 1945 годом и 2009, между вчера и сегодня. На полотне художника живут два времени сразу, чего невозможно сделать ни в одной фотографии. Он заставил рисунок и цвет действовать в согласии с тем временем. Для него важно всё: и энтузиазм и созерцание зрителей. И портреты, где соединились традиции народного лубка и лирика. Виктор Андреевич служил в Морфлоте. Так родились картины: «Боевая тревога», «Готовность» и другие.

– Всякая картина несёт в себе рассказ о той жизни, которая была прожита художником, и всегда, во все времена художники создавали свой окружающий мир.

Его пластический мир гармоничен на полотне «Первый корабль». Фигуры движутся в пространстве холста по волшебному закону живописи. Как он шел к творческой свободе в историческом полотне, он не сможет объяснить. Возмутитель спокойствия в жизни, он очень требователен к себе. Качество работ – в творческой самоотдаче. Краски говорят, дышат. На холсте – холод воды, легкость неба, теплота рук.

– Для каждой темы, – говорит он, – необходимо свое художественное решение. Художник тогда и будет оставаться интересным, если для воплощения каждой идеи найдет необычный ход, новую манеру. Не останавливаться. Одинаковость – верные признаки того, что отдался ремеслу.

Донской полгода пытался зажечь в себе энтузиазм. А портрет всё не готов. Хотел сделать к сроку. Прошло 20 лет перестройки. Газеты бюджетные печатали, что началось Возрождение. Кордову понравилась идея Возрождения. Корда – верёвка, на которой гоняют лошадей по кругу. Что-то было в фотографиях Кордова, что не склеивалось, не поддавалось ему, художнику Донскому. Усики не понравились сразу. Пальцы тонкие, лицо правильное, и если бы не усики, портрет был бы готов.

– Работы приобрели частные галереи Канады, США, Италии, Германии, Франции, Испании.

– В Совете Федерации Виктор Донской был отмечен серебряной медалью «За большой личный вклад в развитие современного искусства России». Ранее художник представлял свои работы на выставки, посвященные 2000-летию христианства, просветителям Кириллу и Мефодию. В 2005 году он был награжден медалью «300 лет русскому флоту» за популяризацию морской тематики в изобразительном искусстве. Он первый в городе член Союза художников, получивший лауреата Национальной премии в области изобразительного искусства России.

Тут видим Петра-созидателя, начало кораблестроения, тут же – Петра-гуляку на пиру. Донского занесли во Всемирную энциклопедию.

Губернаторша покупает картину Донского и интересуется, что с заказанным портретом мужа.

…Виктор вернулся в мастерскую, стемнело, вдруг он услышал грустный шепот.

– Когда приедешь? – спросила его дочь.

Он оглянулся. Никого.

– Мне некогда ездить, работать надо.

– А как же натура? – девочка была больна много лет и не ходила. – Краюшкин, где моя мягкая игрушка? А как портрет губернатора? Усики тебе не нравятся.

– Я рос без отца. Он ушел на войну. – Сказал художник, словно он признал, то, что он не один. – Я привык добиваться всё сам. А мама говорила мне, провожая меня в Пензенское художественное училище: «Будь хорошим художником!» И я довожу начатое до конца.

– Тебя переструктурировать надо, – сказало привидение.

– У меня системообразующая структура психики другая. Ты дочь амазонки.

– Работа требует служения. Гения оценит только другой гений, – замолчал, и, едва сдерживаясь, добавил. – Художник я, дочка.

Но тут же спохватился, что никакой дочки нет. Вдруг звонок.

– Художники самые беспардонные! – кричала Зоя. – Ты, как паучок, маленький, на коси-коси ножках. Ты забыл, где ты должен быть? Петра написал, а Кордова не можешь? Усики не те. Я тебе подогнала клиента. Половину гонорара мне и Чувихину.

Глава 23. Август. Рыбалка. Вернисаж. Губернаторша. Донской.

На рыбалке, пока клюнет рыбка на приманку, мысли приходят разные и золотые, и простые. Приходят ли, приплывают ли, а выстраиваются рядком и ждут. Вспомнил деда, мог лошадь на плечи взвалить.  Вспомнил и отца.

– Моего отца жизнь тоже не баловала. Прошел тюрьму и войну, снова тюрьму – каторжные  работы на лесоповале.

Поселок Явас Мордовской АССР, куда в советское время ссылались заключенные. Туда, подальше от дома и сада был отправлен и сын деда-бога. Именно там и оказался Николай после войны. Сейчас никто не знает, как и почему так произошло, за что он отбывал срок. Отсроченный приговор. Тем не менее, после окончания войны, отец не вернулся домой. И не смог почувствовать радость победы. Отбывать заключение по довоенному приговору – особое дело.  Отвоевал всю войну – и на лесоповал. Видел смерть каждый день, боролся за мирную жизнь –  и в зону. Победителей не судят только в книжках. В жизни иметь право на простое человеческое счастье быть дома – ему не было дано. Дом в разрухе, в голоде, в холоде. Но он не дома. Каторжные работы на лесоповале – не дом. Тяжелее ли взвалить лошадь на плечи? Но мир не рухнул.

…Время продолжалось. И встретил он Марию. Родила она ему двоих детей. После освобождения привез он сыновей на свою родину в Моршанск, в сад, что дед посадил для детей и внуков. И казалось, что все налаживается.

…Река не то течёт, не то остановилась. На рыбалке компания своя, весёлая, проверенная. Девушки и женщины сосиски жарят. Мужики костёр поддерживают, палки подкидывают. А любители глядеть на поплавок – чуть поодаль, чтоб рыбку не спугнули.

– Мог ли он знать, что ему уготовано новое испытание – предательство жены. Она просто уехала, оставив его с двумя малолетними детьми, – рыбак рыбку ждёт, а сам речь ведёт, не о рыбке.

– Я не могу представить причину, заставившую мать бросить своих детей, забыть о них, вычеркнуть из жизни?

– Бросила с двумя мальчишками трех и пяти лет.

– Как говорил классик, что счастливые семьи все одинаковы, а каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. И что чувствовал отец?

– Папа? Пережил… Через какое-то время отец встретил мою маму. Появился на свет я. Три пацана стало.

– Три богатыря.

– Началась другая жизнь. Появилась семья, настоящая. Заправлял всем дед, – которого боялись, как бога – он оставался главой рода. И все мы: отец, мама, трое детей – поддерживали этот уклад жизни. Каждый четко знал свое место, свою роль и свои обязанности.

– Дом строили – домостроили.

– Понимать жизнь с хрущевских времен начал. Маленького поднимали в пять-шесть утра, чтобы занимал очередь за хлебом, а взрослые потом могли прийти с карточками и купить продукты. В школу не ходил.

– А когда жизнь круто изменилась?

– В 1967 году. Умер отец.

–  Сколько лет было?

– 13 лет было.

– Вот почему…

– Болел отец два года. Инсульт. Мать опиралась на меня: старший брат – Александр, тогда служил в армии; средний – Владимир – учился в Рязани в железнодорожном техникуме, в авиационном центре.

Дух той семьи, где был бог-дед, крепко живет в Анатолии, корни чувствуются, и это держит. Хотя о такой роскоши, как часы, дети того времени даже и не мечтали. Детство своё называли счастливым. Потому что самое тяжёлое детство легче самой лёгкой жизни. Ни дед, ни отец время-лошадь на плечи не подняли: то революция началась, то война была – ни сеяли, ни сажали.

Третий ребёнок… Я. И два брата старшие, от первой жены, от Марии.

Глава 24. Сентябрь. Заповедник. Феликс. Охота. Михаил. Нашли мальчика.

Блеснули на солнце рельсы на повороте. Вагон СВ слегка качнуло. Одно купе открыто настежь.

– Тапок потерял, парень!

– Это ваш, – парень, качаясь, прошмыгнул мимо полок.

– Ой! Простите, пожалуйста.

– Так плохо смывает. Ужас!

– А в том вагоне всё льётся и льётся. Класс! Правда, здорово!

– Я кур держала, яйца как мёд.

– Десять соток у меня.

– А я почему-то курицу убить не могу. А он баранов убивал, а они почему-то у него не умирали.

– Да, экономика у нас хреновая. Если бы за неё взяться. Есть вообще люди – лентяи.

– Церковь нас собрала всех.

– Про церковь тоже интересно слушать.

– Если бы он не стоял, мы бы давно доехали.

– Поезд, конечно, атас!

Черные перчатки из хорошей кожи. Богатенькая? Четыре новых белых пакета. Пьёт чай, как виски. Бережно отщипывает от сдобной булочки кусочки. В длинном пальто: секунд хенд итальянский.

В СВ дама сидит среди роскошных подушек, ноги на второй полке. Она одна.

– Что пожелать?

– Детей.

Феликс шёл в вагон-ресторан, а притормозил в СВ. Проговорили до утра. Хотелось чистоты, уюта, высоких слов, поэзии.

…Приехал Феликс в заповедник почти в полдень. Там уже собрались охотники-рыбаки. Ждали московского гостя. Он с ними.

– В прошлом году решили порыбачить, пострелять уток. Взяли три ствола. На лодке будем по реке подниматься. Выехали. Один на моторе, трое в лодке. Беленькой причащаемся, чтоб не замерзнуть. Плывем с фонарем. Не доехав до избы,  на перекате цепляемся мотором.

– Держи нос лодки! Шестом! Против течения! Прямо!

А у того опыта никакого. Разворачивает нас поперек. Мотор то держит. Темно. Черпаем воду. Лодка деревянная на дно не идёт, и нас не везёт. Не глубоко, но все барахло в воде. Только оружие похватать успели. Лодку подняли и стали сплавляться в поисках поклажи. Там пакет с помидорами, там лук, там пиво. Под фонарь.

Короче не нашли только рюкзак и водку. Поднимаемся к избе. Сырые все как черти. Только начали перетаскивать из лодки барахло, смотрим, а по реке прожектор движется.

– Кто-то на катере на воздушной подушке поднимается.

– Уазик ползет.

– Как они туда забрались?

– Изба наша. Мы помокрее.

Утром встали и назад. Ни утки, ни хариуса. Скромность украшает человека не только внешне, но и внутренне.

И Миша дождался, когда, наконец, он опять на охоте. Ему повезёт увидеть гарем оленей. И гон. Время окостенения пантов. Миша шёл по лесу. За кустами, за стволами – олени. Много! Раз, два, три… Самец организовал гарем из двадцати самок. Ого! Такого гарема ещё никто из местных охотников не встречал. Были гаремы и по две самки.  Вид ревущего оленя был похож на картину: закинутая на спину голова с роскошными рогами, бьющие копыта, раскидывающие землю.

Вечером Миша услышал рев оленей и вышел к ближним соснам. Рёв разносился мощно, далеко, за несколько километров. Голос ревущего оленя – это самые различные звуки: хрип, низкий и протяжный, как мычание. Трубный голос, как сломанный тромбон.

Ему повезло и на следующий день. Драка самцов – олени бьются за первенство без интеллигентных привычек. Соперники сталкивались рогами, пытаясь сбить с ног друг друга. Более слабые самцы быстро покинули поле боя. Сильный самец или слабый можно понять даже по голосу. У мощного оленя голос хриплый и низкий, а у молодого и слабого – высокий и чистый. Но поединок не закончился трагически. Рога никто не сломал, и они не переплетались ими. И им не грозила голодная смерть, от того, что не могли расцепить рога. Два врага не погибли в объятиях друг друга.

Миша ел свежую печёнку дикого кабана и рассказывал о своей удаче.

– Среди самцов встречаются безрогие особи – они не участвуют в поединках, а стараются незаметно попасть в чужой гарем.

– Благородный олень занимает территорию размером от корма на ней.

– У вас кормушки на каждом шагу.

– И солонцы тоже.

– В охотничьем парке участок небольшой – пять километров по периметру. Олени метят участки, и олени из другого стада не переступают границ. Войдут на территорию, то изгоняются. Любят неприкосновенность. На тысяче гектаров кормится полдюжины оленей, если корма мало, и тридцать, если много то и все тридцать.

– Самец пятилетка слабым голосом зовёт к гону.

– Самки половозреют к трём годам. И ходят в положении почти как бабы, девять месяцев без двух недель.

– Рога вырастают к пяти годам, и всё увеличиваются в двенадцати. А потом, пипец, с каждым годом меньше и меньше, и слабее, и количество отростков меньше.

– Враг благородного оленя – стая волков. И медведь.  Самки отбиваются копытами, а самцы рогами.

– В основном добычей волков являются молодые оленята или ослабленные и больные особи.

– Главным врагом благородного оленя с полным правом можно считать человека.

– Охота запрещена. Энтузиасты охраняют и разводят. Убил я раз зайца, подхожу, поднимаю. А он пищит. Зачем убил? Есть я его не буду. Зачем убил?

– Панты – ценность. Пантовое оленеводство знали и предки. Оленей, которых разводят для этих целей, содержат в специальных загонах. На Алтае панты обрезают с живых оленей.

– Продай ружьё мне.

– Его чистить надо.

– И что? Продай за пятнадцать тысяч.

– А вдруг что-нибудь начнётся. Смотри! Олень!

– Стреляй!

– Пацан! Отставить!

– Собаки!

За мальчиком гнались собаки. А он волок почти по земле странный груз. Мешок – не мешок, сумку – не сумку.

– Что в мешке, — обступили его охотники.

– Нате! – вскрикнул мальчик и бросил им мешок под ноги.

Миша пнул легонько мешок, там что-то шевельнулось.

– Заяц? Капканы ставишь?

– Сам ты заяц! – огрызнулся мальчик. – Смотри сам!

– О! – Миша тряхнул мешок. – Ребёнок? Опять! Где взял?

– Собаки принесли.

– Мальчик. И не разъеден ещё. Найду падлу! Из обезьянника не выйдет! Сгною в тюрьме!

– Эх вы, х-хады! – ругнулся пацан и утёр рукавом лицо, чтобы не показать слёз.

– Может он таким и родился, – Феликс опирался на ружьё. – Очень маленький.

– А ты веришь? – Миша кинулся на Феликса, словно тот виновен. – А зачем тогда закапывать в заповеднике?

– Ты просто поверь.

– Не понимаю.

– Поймёшь потом.

Охота в заповеднике притягивала Мишу. Он здесь знал уже многие места и давно мечтал поохотиться на бобра. Наконец ему позвонили.

Поехали на бобра. Сели на лодки-дюральки. Отохотились, вернулись, а Эдика нет. И по мобильному не отвечает. Ночь костры жгли, ждали. Утро. Идёт Эдик качается по берегу изодранный, уставший.

– Что случилось? Где был?

Эдик на грудь принял, у костра погрелся и говорит:

– Плыву по течению. Смотрю за плотиной – сидит не бобер – красавец! Да большой! Выстрелил. Подплыл, трофей взял, в лодку затащил – килограмм на тридцать пять. Плыву против течения. И вдруг трофей вскочил на все на четыре лапы. Пасть медвежья, зубы лошадиные. Я за ружьё. Стреляю. И тону. Дюралька за секунды ушла к бобрам. Гребу, а на бобра оглядываюсь.  Хорош был! Килограмм на пятьдесят».

Сидят Миша и Эдик с удочками на речке. Августовское тепло последних летних дней. Шорты у Эдика, майка у Миши. Вдруг ветка хрустнула, вторая. Лось у воды. Пришел! Хозяин заповедника.  За ним туча слепней. В воду лезет. Туча за ним, накрывает, не отстаёт. Лось от них в омут как метнётся.

Нас как ветром сдуло в другую сторону. Бегом. Через бурелом. Опомнились у костра. Целы-невредимы, только удочки жалко было.

– Чувихин-то в больнице?

– Правда? Что с ним?

– Одни говорят инфаркт, другие почки…

– Женя, операция прошла успешно? – набрал номер своего врага Миша и изменил голос Миша. – Успешно. – Почку отрезали? – Да причём тут почка?! – Женя к тебе приехать? – А кто это?

– Ты что, правда, к нему приехать хочешь?

– Свечку поставить. Сколько он мне гадости делал! Даже секретарша у него на людей кидается! Говорит, что мужиком стала. И удобный критик у него свой, критик общего мнения. А молодёжь портят!

– Зло людям делал от зла и получил осколки.

* * * * *

– В том-то и дело. Что без закона не могут.

– Дети же рождаются по любви.

– Их находят их в капусте.

– Про капусту я никогда не верил.

– А потом?

– Что потом?

– Прабабушка вернулась в Пензу. Там, на квартире, где она жила, поселился мужчина. Он похож был на цыгана из-под овина.

– Так.

– А потом?

– Она с ним уехала.

– А потом?

– А потом она и от него уехала.

– Куда?

– На станцию Промышленная.

– Куда?

– В Сибирь.

– В Сибирь? Что так далеко?

– Там жила её сестра с мужем. А он был раскулачен в ссылке.

– Вот! И Громыко её потерял из виду. И не отнял твою маму у твоей бабушки.

– Бабушка вернулась из Сибири и опять стала жить с мужем, от которого уезжала. Они прожили вместе 25 лет. А потом он умер, и она уехала в Тулу и стала ездить в Москву.

– Она встречалась с Громыко?

– Встретилась.

– С марта 1953 Громыко первый заместитель министра иностранных дел. А с февраля 1957 министр иностранных дел. Возглавлял МИД более 28 лет. Я писал курсовую на эту тему.

– Тринадцатого ноября пятьдесят третьего года он был в Москве?

* * * * *

Началась страдная пора. Людей на уборке не хватало. Молодёжи на селе не осталось, работали старики и дети. Память святителя Тихона благословенна для насельниц монастыря. Торжества проходят пышно. Полчища паломников приехали на праздничное богослужение двадцать четвёртого августа в Спасо-Преображенский Толшевский женский монастырь. Это небольшая обитель на территории заповедника. Сюда, в эту лесную обитель, добраться во времена Петра Великого нельзя было даже на лошади верхом, непроходимые северные джунгли окружали реку. В 1768–1769 годах Толшевский монастырь служил местом уединения святителю Тихону. Обитель была мужской, тут подвизалось 79 схимонахов. Непроходимый лес, и пагубный дух раскола. Покоя здесь не было.

На автомобилях богомольцы дымят пылью. Иконы в городских храмах, а здесь дух леса. Лесные старушки, опираясь на клюку, семьи с детьми, упитанные чиновники в дорогих костюмах, молодежь – разместились у монастыря. Самого Тихона Задонского мало кто читал, но знают, что это духовный писатель конца XVIII века, чудотворец. Открытое небо, деревянный помост под навесом – престол. На ёлке – иконостас. И молились лесу, солнцу и земле. К елям прикрепили иконы святителей Митрофана и Тихона. Пение птиц, хор церковный, зеленый ковер травы с выложенной из розово-белых хризантем дорожкой, красные гроздья рябин. Богомольцы и любители причастились Святых Христовых Тайн. Чёткую организацию и порядок во время богослужения поддерживали люди в штатском. Молодежный крестный ход шёл в Толшево четыре дня и принес ковчег с частицей мощей святителя Тихона Задонского и большую икону. Ярко-бирюзовые косынки и галстуки заменили пионерские красные галстуки. В углу двора – огромная армейская палатка.

Сейчас в монастыре подвизаются 11 насельниц — пять монахинь, три инокини и четыре послушницы. По окончании Литургии огласили приветствие Святейшего Патриарха Московского и всея Руси. Патриарх отметил, что святитель Тихон Задонский жил в те годы, «когда, как и ныне, общество стремилось соединить отеческое благочестие и западный образ жизни». После торжественного архиерейского богослужения в Толшевской обители, также под открытым небом, прошел семинар «Значение личности и трудов святителя Тихона Задонского – архипастыря, педагога и духовного наставника в жизни современного православного христианина».

С докладом о святителе Тихоне Задонском выступил преподаватель в духовной семинарии М.А.  Прасолов. Потто хор, концерт. И праздничная трапеза. Две большие бочки для воды и одноразовые стаканчики. А за стенами монастыря лес заповедный.

– Мы осуждаем безнравственное поведение, но не человека. Человек исправится.

– По закону целомудрия даже помысла являются грехом.

– Вдумчиво дружитесь. Выбирайте, что бы тот, кто сильнее, не передал вам свои влечения к своим грехам.

Глава 25. Сентябрь-октябрь. Завод. Анатолий. Некрополь. Охота. Малышев, Миша, Чувихин.

Время не течёт, как в песочных часах, а взвешивается: на одной чаше добрые и золотые дела, на другой – чёрные и бессмысленные. Спустя тридцать пять лет всё кажется иным, далёким, и свет любви к жизни освещает прожитый путь разными красками.

1976 год – важная веха. Поезд судьбы вёз в Город веселую компанию студентов. Они учились в строительном институте. Ехали, сдружились. С поезда – в общежитие. Окунулся в настоящую студенческую жизнь, весёлую и женатый человек. Но нужна была квартира для жены и сына. Нужно было работать. Город давал не плохую перспективу. И в советское время его сверстники за решеткой оказывались, отбывали срок вместо службы в армии. У кого воля была – учился бесплатно, где хотелось, и работал.

В поисках достойной работы и приехал молодой человек двадцати двух лет в большой город. На завод горно-обогатительного оборудования  его привел Сашка, одноклассник  сестры. Вопрос с жильем решался быстро.

Когда-то плясали от печки, он начал от токарного станка. На заводе жизнь билась, как кровь в сердце. Первый привод на завод был дружеский. И молодые парни не знали, что такое скука. Пять тысяч человек в своеобразном мини-городе. Радовались, грустили вместе, поддерживали друг друга. Жили одной дружной заводской семьей. Но поначалу приходилось жилье снимать. Первое место жительства – небольшая комнатка в частном доме в селе Масловка.

А тут ещё зачастил к нему адвокат. Миша Сидоров вопросы задавал совсем не судебные, а скорее литературные. Сначала Анатолий злился на него, хотел отказаться. Но Миша сумел войти в душу. И поразмыслив, согласился на странного адвоката.

– Почему оказались в Масловке? – Пришёл странный адвокат Миша. – Поймите, я должен знать как можно больше! Всё!

– Всё один Христос знает.

– Я – ваш спаситель сейчас. – Он будто роман писал, а не протокол для суда и следствия. – Я должен знать всё! Я должен стать вами, чтобы вытащить вас. Я должен вас защищать как самого себя. Если вы согласны, я продолжаю работать, если нет, я отказываюсь.

– Всё рассказать нельзя! Это жизнь! Чтобы вы знали всё, вы всё должны прожить вместо меня!

– Я согласен прожить вместе с вами. Рассказывайте.

– Что всё?

– Почему поселились именно в Масловке?

– Тогда мне подсказали, что есть под городом село – Масловка. Там жила мама одного из сотрудников механосборочного цеха, тетя Аня, пожилая, почтенная женщина.  У нее мы и сняли комнату: частный домик, уже старый, полуразваленный. Небольшие сенцы, где можно было обувь снять и пальто оставить и комнатка, которая была гостиной, спальной, кухней, залом. Тетя Аня не просто сдала нам эту комнатку, но и согласилась прописать нас у себя. Правда – при одном условия. У нее была проблема, которую сама она решить не могла. Три года назад тетя Аня разрешила одной женщине с ребенком, снимавшей у нее эту комнату, прописаться. Как выяснилось потом, женщина эта была самой обычной аферисткой и просто скрылась вместе с ребенком. Так вот мне как раз и нужно было урегулировать эту проблему.

– Урегулировать женщину с ребёнком? Как?

– Я просто взял домовую книгу и отправился в сельсовет. Там мне подсказали, что выписать человека без его присутствия можно, нужно только найти двух свидетелей, которые могли бы подтвердить, что он фактически по месту прописки не проживает и не появляется больше года.

– А её не было два года. Дальше?

– Что ж, следующей инстанцией был паспортный стол. Там меня приняла девушка, Лена. Сейчас она уже работает начальником паспортного стола в городе. Звездочки на ее погонах уже совсем другие, да и общаемся мы с ней вполне нормально. А тогда она имела звание лейтенанта. Я постарался объяснить ей ситуацию. Но, видимо, попал под горячую руку и не очень хорошее настроение. А тут ещё приключился казус небольшой – когда она взяла у меня документы, увидела, что в паспорте лежат десять рублей.

– Так вот когда зародилось… Чёртов червонец!

– Ничего не зародилось тогда. На самом деле – это была последняя десятка, денег тогда у меня больше не было. Она же приняла их за взятку. Ох, и отчитала меня Елена тогда, из кабинета выгнала. К тому времени я уже почти месяц околачивал пороги различных госучреждений и, честно говоря, начал сомневаться, что смогу прописаться. И тогда решился, делать, как все, подумал – терять все равно уже нечего – нужно идти к начальнику милиции.

– Геройски…

– И пошёл… – Душа его, как руки токаря, зачерствела, замозолилась, огрубела.

…Адвокат ушёл. Толик лёг отдохнуть, устал, словно две смены у станка отпахал. Но заснуть ему не дали. Вызвали. Заходит в кабинет, видит перед собой грозного полковника.

– Ну, рассказывай! – говорит грозно полковник.

Толик ему все как есть и рассказал, объяснил ситуацию. Выслушал он молодого рабочего внимательно.

– Сынок, ты кем на завод-то собираешься идти? – спрашивает полковник по-отцовски.

– Учеником токаря.

– А вот если нужно будет, ты мне гайку или болт, какой выточишь?

– Конечно, выточу!

– Тогда договорились, – берет служебный телефон, набирает номер начальника паспортного стола.

Полковник – говорит с ней, играя:

– Ты чего над парнем издеваешься? – немного повысил начальственно голос, слегка с напором, немного «полублатным» тоном добавил. – Ну-ка сделай прописку быстро!

Трубку берет та самая девушка Елена, уличившая в «попытке дать взятку».

Возвращается парень в паспортный стол, Елена, естественно, обижена, недовольна. Понять ее можно: выволочку от начальства получать неприятно. Но приказ начальства она выполнила, и парень, наконец, получил долгожданную прописку в пригороде, чтобы работать в городе.

Прописка давала право легально жить и законно работать в советское время.

Все препятствия на пути к получению работы были преодолены. Приказом завода горно-обогатительного оборудования от 11 июля 1976 года был принят на завод в должности ученика токаря в 3-й механосборочный цех. Кадрами на заводе тогда заведовал Виктор Николаевич Ковалев, он помог все оформить без всяких проволочек.

Толик стружку металлическую руками собирал, как опилки, и гордился, когда руки задубенели так, что металлические занозы в них не вонзались. А вначале жена вынимала каждый день острые занозинки из пальцев и ладоней. Она обмакивала иголку в йод, охала, словно ей было больно. Извлекла чёртову дюжину металлической стружки за неделю. Йодом замазывала трудовые раны на ладонях мужа, чтобы кормилец кормил семью. Они с ребёнком жили на частной квартире.

Когда стал настоящим токарем, когда любой металл мог брать голыми руками, занозы не цеплялись за кожу одубелую, тогда и пришёл к нему старый знакомый.

– Ты мне гайку или болт, какой выточишь? – спросил припорошенный снегом грозный полковник.

– Конечно, выточу, – засмеялся Толик.

Анатолий стал вести записки. Когда писал, всё передумывал заново, словно проживал жизнь сначала. Один писатель-журналист натолкнул его на эти записки из СИЗо. Становилось ли легче, когда жизнь ложилась перед ним на бумагу. Да, он мог на неё смотреть со стороны.

* * * * *

Кольцовские чтения начинались в городе днём памяти пятнадцатого октября, Чувихин с губернатором посетили Литературный некрополь.

– Поздравляю творческую интеллигенцию с 200-летием рождения земляка поэта Алексея Кольцова, – Чувихин посмотрел на губернатора. – Поэт-самородок умер молодым. Школьник знает Кольцова. О природе.

Аплодисменты на некрополе были приглушёнными, хлопали только чиновники, приученные к праздникам. И народу было не много, помощник по культуре Чувихин – тракторист с гармошкой – не любил лишних людей и особенно писателей.

– Мы потеряли Россию. Я читал Платонова, Кольцова. Театру Кольцова вернём прежнее название – это будет Зимний театр, и откроем его в этом году после пятнадцати лет ремонта, – пообещал губернатор.

– В 1972 году уцелели только эти могилы, а на месте снесенного кладбища построен цирк. – Речь держала Зоя. – Шесть могил – поэта Алексея Кольцова, его родственников и поэта Никитина – оставили нетронутыми, здесь и был создан Литературный некрополь. До 2009 года масштабной реставрации не проводилось. Капитальный ремонт начался летом этого года. Для реализации проекта было привлечено три миллиона рублей. Проведена реставрация памятников, восстановлены их утраченные элементы и надписи, установлено новое ограждение, фонари; стены некрополя облицованы гранитом двух цветов, уложена тротуарная плитка, разбиты современные газоны.

* * * * *

Литературный праздник продолжили в заповеднике-зверинце. После праздника – охота. Мужское развлечение. Охота в заповеднике стала престижна. Поехало четверо: Миша, Эдик, начинающий охотник Егор и герой России. Последний, к слову сказать, был заводила. Энергии – хоть отбавляй, на четверых хватит. Рвануть на природу, дабы добыть к Рождеству какого-нибудь зверя. Егерями были мужики, которые прошли настоящую войну. Он тоже попал в число избранных охотников в заповеднике. Он любил лес, любил зверя. Но всякий раз, собираясь на охоту в заповедник, готовя ружьё, он невольно вспоминал Афган.

– Не царское это дело, смотреть за работами, руководить губернией. – Шутил водитель, – царское дело – охота на благородного оленя.

Он готовил охоту для губернатора. Всех расставил. И ждал сигнала. Время… Мысль ныряет в прошлое, играя бликами памяти. Афган, спустя двадцать лет, стал мерой всему для Малышева. Когда он первый раз выходил из Афгана, это было такое ликование, восторг, как возвращение с того света. А мог остаться там навсегда. Там темнота вечного сна. Там друзья. А его душа болит, мается, тоскует. Мать отдала ему его же письма, когда он вернулся: «Мама, я вернусь!» – писал он, зная как тяжело матери ждать сына с войны. Не все парни обещания сдерживали. На земле находились в режиме ожидания. Играли в домино, в шахматы, в преферанс. Между игрой отдыхали. Наступает ситуация, когда надо отдыхать. Бомбить, стрелять – это работа не для слабых. Он вздремнул. Сон был странный, как будто он сам про себя роман написал.

– Воин находится в ожидании, когда на мирное время перешёл. Профессионал постоянно совершенствуется в мастерстве. Военный профессионал готовится с для войны. В мирное время готовится. Я готов в любой момент встать на защиту своей Родины. Готов служить в любом конце. Лётчик-снайпер. Чем большая подготовка, тем востребованней воин, удачливей. В мирной обстановке он живёт семьёй, детьми, отпуск, место, где провести. На ковку этой победы. Выжить в этой ситуации. А здесь жизнь другая. А я способен на всё. Я выжил. Было такое ощущение. Они ехали – победа» Мир! Теперь всё! Заживём! Впереди только радужное, интересное, красивое всё. Хочется кричать. Отвоевал. Отпуск. Раненых везли. Как туда ехал. Первый раз оно – непонятно было. Второй раз – знакомо.  Вроде знаешь – можно выжить, если ты мастер своего дела.  Весь организм, внутренний, сопротивлялся ехать туда. Хотя сознание – надо.  Возвращение было… Дали путёвку в профилакторий. Но я поехал в деревню. Метров за сто пятьдесят увидел жену, она бежала ко мне и я бежал. Комок. После такого расставания – встреча. Я выжил. Я закончил войну в Афганистане. «Всё! Теперь будет мир! Теперь мы заживём!» Тут наваливаются разные беды. Второй раз. «Ура!» – громко кричали, перелетая границу из Афганистана в Советский Союз. Напряжение, стремление выжить, сохранить своё состояние здоровья. Сохранить своё состояние. И заживём все счастливо-счастливо. До самой смерти. Поначалу родные, близкие рады. А здесь? «Квартиры нет. Это не дают. Это ты должен выбить. Просить». Я в звании Героя Советского Союза. Мне положено трехкомнатную дать. Мне один товарищ подарил книгу. Я с этой книгой ходил доказывать. Герою Советского Союза положена не двухкомнатная квартира, а трёх. «Что вы от меня хотите? – сказал гражданский чиновник. – Я же вас туда не посылал».

– Тогда мы начали понимать, для того чтобы защитить своё право. Создали общественную организацию. Союз авиаторов.

– Афганцев?

– Я 23 года продолжаю воевать на мирном фронте. По защите этой категории населения. Второе возвращение в 86 году. Дочери было около 10 лет

* * * * *

Спит, а жена бежит, бежит. Я иду. В шинели. С КПП. Взял шинель, прифрантился. Иду. А дочка прыгает в окне от радости. У меня комок в горле повернулся. Дочка вот так в окошке прыгала. Она прыгала. Радовалась – так – до потолка прыгала. Одесская область. Радувка.

* * * * *

– Иди поспи. Сидя выключаешься.

– Спать захочу и на кочке усну. Помню Одесский военный округ. Дочка в окошке стоит и прыгает вот так. Лётчики военные в неделю вылетали 3-4 раза. В неделю  два – три дня отсутствовали дома. Тревожный чемоданчик. Побриться-помыться, открыть банку тушёнки. Сам строй такой жизни постоянно готовил – в отрыве от семьи постоянно находился.

– Холостой? – усмехнулся Миша по-интернатовски.

– Хотели – это для обывателя. Иметь мощный кулак! Воздействовать на Индию, на Иран. Это стратегическая точка.

– А мы кто сейчас? – Миша всматривался в сонные глаза афганца.

– Азия – шёлковый путь. И стратегически  важно там находиться. Но от того, кто это решает и зависит, как решает. После «второго» Афганистана приходилось много разных вопросов решать. Можно было и так срубить, и так, и можно было и так. В любом вопросе надо подойти разобраться и посмотреть на себя на его месте.

– Я пошёл. – Миша встал. – Спи.

– Я тебя не прогоняю. Как красиво у нас на Дону!

– Да, атомная в десяти километрах. Лопухи с крыло самолёта. – Миша чувствовал, что афганец его достал, и что говорить лишнего не надо. – А смертность больше, чем рождаемость.

– Была.

– А рожают кто? Наркоманки и одиночки.

Сергей молчал. Он не был на войне, он не адвокат и не следователь. Эти мужские профессии остались для него в мечте детства. Сергей не любил тенденциозности, он хотел, чтобы всё прорастало в человеке естественным порядком.

Но он не исповедовал идею разрушения ради нового. Возвращение к глубинным корням не через разрушение, иначе и сами корни уничтожатся. Традиции хорошо, славяне, хлебопашцы великолепно. Но социализм, как и классицизм, ушли в прошлое. Это не разрушение традиции, а развитие её на новом этапе, высшей ступени.

Миша пошёл искать мальчика-дипломата. Как приручить его, разговорить, задобрить. Мальчишка, как дикий оленёнок-оленок, глаза добрые, а близко не подпускает. Надо приручить его, встретиться с Андреем, чтобы понять тайну кладбища ангелов. Ему кажется, что мальчик что-то знает, но не говорит.

Глава 26. Октябрь. Заповедник.

Зоя напросилась ехать с егерями. Дорога в заповедник в начале октября. Берёзы – красота! Тополя облетают не желтея, тополихи наряжаются. Куропатки. Сажают чеснок вручную.

В заповедной реке ряска, а поверх изумрудной ряски золотыми заплатками листья берёзы, осины. Двухвековой дуб гордо высоко над временем чело своё поднял. Четыре пары рук, чтобы обхватить его у земли, три жизни, чтобы видеть, что видел он. Быть может руки святителя Тихона Задонского дали жизнь сему могучему древу. Древо жизни ещё не облетело. А рядом обнаженными ветвями машет берёза.

Вызванивает яркая, как персиянка, молодая монахиня, пряча лик от фотоаппарата. Игуменья строга, был мужской скит, стал женский монастырь. Чудотворная икона помогает бездетным. Младенца-бога в пеленке белой прижимает к себе Богоматерь. Дух божества и леса преображает даже мальчика-калеку.

Сергей отдыхает, руки его в земле и мазуте, он смотрит, как цветёт в октябре каштан. И молодые листья, как весной. Вот бабочка покружилась-покружилась и села на молодой ярко-зеленый листок.

У оленей гон. В заповеднике пора любви. Гул, тоскливый, как вой волка, и мощный, как звук слона, поднимался над рекой то с одного края, то с другого.  Темнело. Егеря сели в машину и поехали работать. Машина с лесниками стояли с выключенными фарами. По голосам оленей нужно просчитать поголовье.

Зоя чувствовала усталость, тянуло в тёплые объятия сна. Но звук гона, призывный голос оленя, вдруг проник и в неё сердце, и оно застучало сильнее. Ей стало страшно, она вцепилась в спинку водительского кресла, словно в кресло стоматолога.

Миша уезжать не хотел, пока не сходит на лося. Мысли обгоняли друг друга. И хотя шёл гон, он упрямо настаивал. Явились к леснику. А он в запое, еды никакой, даже хлеба нет. Бросили Миша и Эдик у него рюкзаки и в лес.

Миша удачно подошел лосю на вырубе. Взял его. До твердой дороги назад час. Но в гору тяжело, лось-то хорош. Послал Эдика съездить в избу и привезти топор, мешок и фотоаппарат и еще чего-нибудь. С утра не ели.

Стал Миша свежевать. Через час приходит Эдик с сытой физиономией, привез всё, кроме еды! И привез литр водки. Уже и темнеть стало. Свежуем, рубим, пьем этот литр, у Эдика пара сухарей, так пришлось ими водку закусывать. Когда таскать лося стали, оказалось, что уже темно. Но все когда-то заканчивается, ввалились и они в избу лесника. Лесник печенку пожарил.

После еды уснули, натопили пожарче, чтобы подольше не вставать. Эдик быстро отрубается, а у Миши бессонница писательская. Вдруг Эдик просыпаются от вопля лесника: «Горим!»

Света нет.

Зоя выбежала в комбинации.

Миша снопик зажег, как факел.

Эдик и Миша хохотали над стриптизершей.

* * * * *

Зоя пришла на вокзал.

В маленьком зале с деревянным полом, зашарканном ногами до сердцевины доски, хозяйничала женщина в платке и в юбке с деревянной шваброй. На конце швабры моталась её старая юбка, которой она мыла полы.

Зоя спросила, где можно купить билет, не сразу разглядев маленькое окошко в стене.

– А я при социализме живу, – без гордости, но с какой-то непобедимой верой, заговорила  женщина в платке. – Я вон на той улице живу.

Зоя поняла по-своему желание женщины, и отвернулась от придурошной.

Взяла билет на первый проходящий и пошла к выходу.

Женщина с той улицы энергичнее, чем электрошвабра, надраивала деревянные доски, по которым прошла Зоя.

На нижней полке был крупный мужчина лет шестидесяти, старость ещё не сломила его, и он держал спину прямо, а грудь немного колесом. Он знал, что нравится до сих пор женщинам. Дорога его не утомляла, а будоражила. Рядом с ним уже оказалась женщина лет пятидесяти, и они разговаривали под дорожный перестук, кажется, у них начинался дорожный роман. Но он начинался неторопливо, с рассказывания каких-то важных историй из жизни, как эпизоды романа.

Поезд шел на полной скорости. В окне скоростного экспресса картинки меняются как на экране. Зое было тревожно. Она вышла в тамбур.

За ней вышел мужчина.

– У вас прикурить есть? – подошла к попутчику с сигаретой.

– Пожалуйста, – он подал зажигалку. – Откуда вы?

– Из заповедника.

Он пожал плечом, усмехнулся:

– Да. И вы?

– Я там жить не могу. Замучили. Только отжигают в ночных клубах.

– Работаете?

– Не-а.

– А на что живёт? Грудь колёсами?

– Они там все не работают! А на что живут не понятно.

Он рассмеялся. Жизнь для всех была такой шаткой, как этот металлический пол в тамбуре.

– А вы чем занимаетесь? – посмотрел он на черноглазую брюнетку.

– Я? Сплю то в Питере, то в Москве, – засмеялась, поправила волосы.

Мужчина улыбнулся, ему было лет тридцать пять, и он хорошо знал женщин подобного рода. Их было теперь много на вокзалах, но в дорогом поезде, в хорошем вагоне он их ещё не встречал.

– А здесь ресторан есть? – Зое было скучно.

– Должен быть…

– Я хочу авокадо и устриц!

Мужчина затянулся, вбирая в себя яд сигареты.

– Устриц надо полить лимонным соком, и есть живыми.

– В детстве мы жарили их в костре. С голодухи есть можно. А так – дрянь.

– Да, ладно, – рассмеялась она, и, не затушив сигарету, бросила её на металлический пол. – Авокадо тает, как пирожное. Авокадо – это нежность абрикоса, персика, дыни и арбуза.

– И арбуза? – он посмотрел в её сверкающие чёрным блеском глаза.

– А пиво хочешь?

– Хочу.

– Авокадо тоже хочешь?

– Авокадо похож на огурец.

– На какой огурец? – рассмеялась она, заглушая лязганье колес. – А косточка у авокадо горькая. Пойдём, посмотрим, может, в ресторане есть пиво и сигареты, у меня кончились?

 Он открывал дверь между тамбурами, пропускал её вперед на двигающиеся, как жернова, сцепления. Держал ее за руку. Потом они шли через вагоны, и опять ступали на лязгающие жернова сцеплений. Поезд мчался всё дальше и дальше от заповедника, но призывный звук гона слышался ей даже в перестуке колёс. Она не идеализировала ни одного мужчину, когда ей было тринадцать лет, её изнасиловали, но она была так напугана, что не рассказала даже матери.

Они взяли пиво, потом вино. Уходить не хотелось. Она не любила одиночества среди людей. Он смотрел на её блестящие волосы, горящие глаза и не думал уже о своих проблемах. Перед ним была яркая, страстная, броская женщина, от которой веяло то жаром, то ледяным холодом.

Зоя достала массажную расчёску и стала водить ею по длинным чёрным волосам. Локоть её поднимался над головой, и необъяснимый запах женщины доводил его до головокружения. Он поймал её руку с расчёской и несильно сжал.

– Хочу устриц, – отозвалась она.

– А ещё что? На Канары?

– Я объехала пол-Европы. Жила в Швейцарии два года с Мусиком.

– И как Швейцария?

– Он был малолетка. Младше меня на восемь лет, – она проезжала по ушам всем, с кем знакомилась в поезде, на улице, в кафе. – У нас с ним был общий бизнес. Я вела его бизнес!

– А почему вернулась?

– Он оставлял меня одну. Приходил раз в неделю. Я думала – сойду с ума.

Он заказал коньяк, шоколад, кофе.

Зоя так и не вернулась в свой вагон. Она только услышала в темноте сильный шум, лязг, взрыв. Зоя закричала. Поезд мчался, сбрасывая скорость.

…Поезд встречала толпа, сдерживаемая милицией. Искали, выкрикивали имена родственников, близких. Все искали друг друга. Зое стало страшно. Она увидела, как её попутчик ринулся в сторону к какой-то женщине. И потеряла его из виду. Зоя поняла, что только около матери она сможет успокоиться.

Приехала, спала сутки.

Села опять в поезд и поехала назад. Вечером на следующий день вышла погулять. Осень обнажила ветки, но трава была зелёной, а завтра декабрь. Глобальное потепление создавало новую картину русской зимы. Водохранилище не замерзало, шесть серых полудиких уточек плыли по холодной стального цвета воде. Зоя гуляла по парку в белом кашемировом пальто, в чёрном берете. Ходила, ходила, немного успокоилась. А вечером снова смотрела по телевизору ту катастрофу, в которой могла быть и она. Она должна была ехать в том вагоне, в котором пострадали. Но утащила мужика в ресторан. За погибших выплатят полмиллиона.

Глава 27. Ноябрь. Завод. Анатолий и губернатор. Заповедник. Смерть Ванечки. Герой. Эдик.

Цех стучал, бился, жил, как сердце. Толик перешел на участок станков с программным управлением. В цехе все грохочет, гремит. Сашка Тюркин, когда привёл первый раз на завод, был бригадиром комсомольско-молодежной бригады. Работали дружно, ребята помогали всегда друг другу. Работали в две смены по 3 – 4 человек из бригады в каждую смену. Хотя обстоятельства иногда складывались так, что работать приходилось и по двое. По нормативу должны были работать 3 станка. Мы же запускали все 9 станков. Организовать. Остановка нескольких станков не совпадала по времени, чтобы в то время как обрабатывается одна деталь, можно было на другом станке деталь поменять, на третьем – новый цикл запустить. Заводные – на заводе, перебегая от одного станка к другому. Горела работа в руках. Даже для постановки деталей не всегда ждали кран. Детали легкие перетаскивали вручную. Очень тяжелый корпус на сверловке вручную не установишь, нужен кран. А вот цапфы на магнитные сепараторы по восемьдесят килограмм умудрялись ставить на станок вручную. Пригодилась спортивная подготовка.

– Снимем с тебя не одну стружку! – смеялся Сашка Тюркин. – Настоящим токарем сделаем.

…Мастер участка Костя Заварыкин умный, интеллигентный мужчина. Настоящий мастер.

…Участок программных станков на механическом участке.

Валерия Николаевича Шинкина уже нет. Умер очень рано от инсульта. Тогда для нас, молодых ребят, это была первая настоящая потеря. Валера был невероятно умным, грамотным, интеллигентным. В общем, душа-человек.

…В цехе работал делегат партийного съезда Кузнецов Сергей Егорович. По тем временам, делегат съезда – величина, личность известная. Зарабатывал он естественно, хорошо, ему всегда позволяли заработать. Работал он на станке вместе с Маликовым Борисом Михайловичем, который и по сей день на заводе трудится.

Стружку со станка и в процессе работы, и в конце смены убирали щеткой, но из труднодоступных мест приходилось выгребать руками. Стружка пальцы резала в кровь. Только это ведь как в спорте – тренировки, тренировки – и со временем привыкаешь. Пальцы рук огрубели настолько, что стружку эту перестали чувствовать, все выгребали руками.

Анатолий Борисович Иванов, начальник цеха, один из первых, с кем познакомился на заводе, человек мягкий интеллигентный, душевный. Казалось, что не его это было вовсе дело. Зам у него был, ныне покойный уже, Виктор Александрович Анучин. Резкий, немного грубоватый, хмурый мужичок. Не очень его любили, непростого характера человек. Но любить начальство ведь, как говориться, Богом дадено.

Первая должность – ученик токаря. Потом стал оператором станков с числовым программным управлением. Станки на участке были не только токарные, но ещё и фрезерные, и сверлильные. Обслуживать приходилось все: знать и токарную обработку, и сверловку, и фрезеровку.

Много интересных людей в цехе работали. Тогда второй, механообрабатывающий цех называли сердцем завода, а третий, механосборочный цех – кузницей кадров. Не случайно — в то время многие оттуда сумели подняться до руководящих постов.

…Володя Маркевич молодой здоровый парень. Переехал он с супругой с Сахалина. Заболела Ольгой там, климат по душе не пришелся. Вернулись. Сначала Володя на завод пришел, потом и Ольга тоже.

…Цыбин Володя и Витя Гаврилов с  бригадиром нашим познакомились на зоне, он с Мичуринска был, практически земляк. Человек с непростой судьбой – был под следствием, жена его два раза ножом резала. Первый раз  — попала в сердце, но удалось отходить Витю. А вот второй раз – точно попала. Так и погиб он от рук собственной жены.

…Перерыв ещё не кончился. В инструментальной мастерской на разметочную плиту поставили стул – и Леша поигрывал, развлекал смену.

…Скромный Леша Гарманов. Он отлично играл на гитаре, выступал в составе вокально-инструментального ансамбля. Обязательно играл на праздниках, а иногда и просто так.

…Начальник участка резиново-технических изделий и гуммировки Григорий Иванович Рымар – колоритная, известная в заводских кругах личность. Уважаемый человек, директор завода всегда с ним лично за руку здоровался.

…Начальник механического участка Вячеслав Петрович Турищев. Откровенно говоря, не любили мы его за вздорный, сумасбродный характер.

…Тихановский Владимир Петрович, сверловщик, работал всегда самозабвенно, работе отдавался полностью, организация труда была на высочайшем уровне.

– Если бы все работали так, как он, мы смогли бы коммунизм построить! – с детской грустью сказал Толик.

Хотя тогда ходили слухи по заводу, что когда-то он занимал руководящую должность где-то в цехе, но потом рассорился с начальством и ушел в простые рабочие.

…Технологом у нас был секретарь комсомольской организации, ныне, к сожалению, покойный, Владимир Михайлович Пузиков. Володя был чуть старше меня, он приехал после института по распределению на завод из поселка Бородино Тульской области. Шахтерский поселок, родители его – преподаватели в местной школе. Они с Толиком с первых дней подружились, разница в возрасте была 2-3 года, практически не замечалась. Жена Володи – Татьяна Кирилловна – тоже работала на заводе, на информационно-вычислительном центре.

Хороший цех, хорошие люди. Бригадиры, мастера, просто рабочие на сборке. Колоритнейшие личности.

…Слава Синюков.

…Начальник участка – Всеволод Константинович Гзель.

…Пришёл с орденом Ленина Гнеушев Алексей. Получил высшую награду Советского Союза  за свой труд.

…Кручинин Виктор Иванович — профорг цеха.

…Гарманов Алексей.

Интересное было время, активное. На заводе организовывались вокально-инструментальные ансамбли. Конкурсы художественной самодеятельности, спартакиады. Ценили и уважали спорт – обязательно проводились турниры по футболу, волейболу, теннису, шахматам на различных уровнях.

До сих пор на заводе работает Володя Маркевич. Цыбин Володя…тоже до сих пор на заводе работает… Витя Гаврилов.

Толик с женой получили «гостинку» уже через полтора года. Вот это действительно счастье было. У них была классическая семья, семья в традиционном смысле этого слова. Два поколения в строгой иерархии.

* * * * *

…Прошло три года. Время – и дворец губернатора, как у Ивана-царевича! Время – парки! Время – нищета матерей-одиночек и стариков-инвалидов… В первый год реализовали программу «Молоко – детям», во второй год привлёк инвестиции из России и зарубежья, в третий – реставрировал старый театр, назвав его Зимним. И вот новый проект, который должен был стать лучше, чем в Москве. Это новый лозунг помощника губернатора, вместо коммунизма, в Москве почти коммунизм.

Герой войны – один раз война выпала на его судьбу, ещё не безумствует Бог войны, и Богиня мира его усмиряет. Герой Олимпа, одни раз в четыре года героем можно стать. Герой труда – герой на каждый день. Бывший министр сельского хозяйства в дела этого завода не вмешивался три года, хотя завод работал и давал станки, машины, прибыль области. И теперь он говорит с Чекменём за закрытыми дверьми. Этот мужик не был героем войны, он был рабочим, помощником токаря. Толик пришёл на завод молодым, без жилья, без прописки в городе, с молодой женой и сыном-грудничком. Героям горшки обжигать и стружку снимать не подобает. И не от печки плясал, а от станка токарного ученик токаря.

Отсроченный приговор Бога пал на сына. Дед, как бог с бородой приснился ему. Губернатор впервые за три года посетил завод. Сердце завода билось и работало почти в полную силу. За закрытыми дверями. Ученик токаря владелец завода, не давал сердцу завода остановиться. Руки токаря знали всё, как спасти механическое сердце. От гражданской войны до гражданской разрухи один шаг. Ученик токаря. Этот шаг он не преодолеет. Он дед, как его дед-бог. Завод – сердце города-сада. Он это своими руками – руками токаря это создал. И нельзя его подчинить, если он сам не захочет. В него, как стружка, вошло металлическое время.

…И проснулся. Да, много романов он мог бы написать, если бы кто помог, слово, что гайку или болт к месту прикрутить, да так, чтобы золотое слово и медные трубы не боялись ни огня, ни воды. Говорят, в архивах Пушкина ещё не всё обнародовано, что был он тоже из родоначальников МИДа.

* * * * *

Художник писал картину: кабаны, лисы зайцы, а в центре – дельфин. В заповеднике дельфинария ещё не было. Но чего не бывает? Время чудес, и сказка станет былью. Коммунизм не построили, построим дельфинарий в степи. Художник видел, как к мальчику спускалась прирученная белочка.

Мальчик объяснял, что летом ей хватает ягод и грибов, а зимой она питается своими запасами и угощениями. Когда ей голодно, она спускается ниже по веткам сосны, которая растёт около дорожки, и глядит на людей. Белочка впервые увидела мальчика в солнечный день. Белка мало знала о людях. Раскачиваясь на ветке, загляделась она на него. У него две лапы, он не хватался за ветки, а махал.

«Цвик-щёлк, – удивилась белка, и перепрыгнула выше. – Почему он ходит, а не прыгает, как я?»

И были у него две лапы, на которых он, слегка покачиваясь, шел между соснами. Вот Эдик остановился и, увидев белочку, страшно обрадовался и удивился. Эдик опустил руку в карман, как будто у него там были орешки. Но белочка не спустилась, она посмотрела-посмотрела на него и спряталась за ветку. Эдик постоял-постоял и пошёл дальше. Под сосной около дорожки застыл железный дельфин. В его железную пасть кидали всё. Пичкали фантиками, палочками от мороженого и масляными салфетками. Железный дельфин не повернул голову, когда мальчик кинул ему фантик.

Белка на высокой ветке вспоминала девочку Вику, которая приходила приносила орешки. Девочка ходила тоже на двух ногах и не прыгала по веткам. Но девочку Вику белочка не боялась, потому что ладонь у девочки была тёплой, и она всегда ждала, пока белочка заберёт все орешки.

И вот белочка увидела, что девочка идёт по дорожке. Белочка спустилась ниже к дорожке. Но как только девочка шагнула ближе, белочка опять оказалась на ветке. Потом девочка застыла, и белочка застыла. Эта игра девочке так понравилась, что она забыла, куда шла. Всё стояла и стояла и ждала маленького пушистого зверька, пока он к ней привыкнет и перестанет бояться.

И вот это чудо произошло. Белочка прыгнула раз, прыгнула два и оказалась рядом. Белочка поспешно брала орешек и уносила его. Возвращалась, подпрыгивала к ладони. Цап орешек. И на дерево. Цап-цап. Пока ладошка не опустела. Кончились орешки. Мальчик видел, как Вика подружилась с белочкой, и ему захотелось приманить пушистого зверька и потрогать. Белочка взмахнула рыжим хвостом и парашютом спустилась на землю. Передняя лапка юркнула под рыжую шубку.  И белочка застыла, доверчиво глядя ему прямо в глаза. Он придвигал руку к ней ближе, ближе. Она заглянула в его ладонь. «Цвик-Цвик! – Укусила его, не сильно, а так, чтобы показать обиду. – Не зови, Цвик, не обманывай, Цвик. Цвик-Цвик».

– Ах ты! – Эдик замахнулся на белку. – Противная! Рыжая обманщица! Если не хочешь быть барабанщиком, уходи из нашего оркестра.

Белка поднялась выше и смотрела на обидчика сверху. Но вот рука человека-зверя вынырнула, взметнулась, и в белочку полетел камень. И её ветром сдуло. Была белочка – и нет белочки.

Рёв оленей сравнить трудно с другими звуками. Когда художник услышал этот звук, он стал изображать его. Девственно-райский сад и девочку. Девочка кормила белку с руки орешками и не боялась зверей. И белочка с пушистым хвостом прыгала совсем близко, и её не боялась.

* * * * *

В ноябре олень может пастись сутками в сильный мороз. При глубине снега свыше полуметра передвигается с трудом, и участок обитания стада уменьшается. Если же снег глубже метра, олени собираются на небольших участках леса с густой сетью троп. Если такое стойбище обнаруживают хищники, они могут переловить к весне большую часть стада. Кое-где олени совершают ежегодные кочевки на расстояние до 100 километров. Если наст толстый, уходят. Удобны оленьи тропы.

На охоте утром из засидки увидели гарем, пятнадцати самок. Стучит дятел в зимнем заповедном бору, на весь лес слышно. А неясыть, перепелятник, большой пестрый дятел, поползень, пищуха, гаичка и лазоревка ведут себя тихо. В березняке чечетки, а иногда щеглы и кедровка.

* * * * *

Охота днём с привлечением загонщиков.

– Европейский благородный олень в наших степях истреблен был.

 – Я встречал и рыжеватых, и красноватых, и серых. Рога с пучком коротких отростков.

– У самцов.

– Да. Маралами портят породу. Марал из тайги Алтая и Саян, он сильнее.

– Смешался с европейским благородным оленем.

– Самцы марала имеют гриву.

– Гриву?

– Гриву удлиненной темной шерсти на шее, рога у них без короны, но более мощные.

– Не королевский.

– Окраска буроватая. Зеркало с темной каймой. Голос – трубное мычание, то хриплое, то тоскливое. Изюбр тоже похож на марала. Рога помощнее, рыжие, зеркало без темной каймы.

– Благородный олень в светлых лесах с подлеском, кое-где сохранился в лесостепных перелесках и зарослях по берегам. На полянах утром можно увидеть.

– Прыжки до шести метров

– Следы овальные, обычно отпечатываются только два копыта, тесно сдвинутых. Следы самцов заметно шире, следы правых и левых ног дальше друг от друга.

Голос – сигнал тревоги – негромкое отрывистое мычание.

– Питаются травянистыми растениями, опавшими желудями, орехами и плодами, листьями деревьев и кустарников, грибами и ягодами, зимой едят также кору, почки и побеги, изредка хвою.

– Гон бывает ранней осенью. В это время самцы много пьют, почти ничего не едят и сильно худеют. Стук сталкивающихся рогов слышен за сотни метров, а после боя трава и кусты порой оказываются вытоптаны в радиусе нескольких метров. Иногда звери сшибаются с такой силой, что ломают рога. Но чаще они ограничиваются демонстрацией силы и обходятся без серьезного поединка. У сильного, зрелого оленя голос ниже, чем у молодого. Хотя реветь они начинают с трёх лет, собрать гарем обычно удается только 5-6-летним самцам.

…После охоты и кабаньей печёнки он опьянел, стал развязан, распоясался, пошёл травить анекдоты:

Страшная баба, морда кирпичом, заходит в торговый центр с двумя сыновьями, глядя на всех, как Ленин на буржуазию, и шпыняя детишек по малейшему поводу. Продавщица обращается к ней:

– Добро пожаловать. Какие двойняшки?

– Что ты не видишь! Одному пять, другому семь!

– Кто-то отважился два раза.

* * * * *

Охота вечером. Или дождаться ночи – самый сильный гон. Попробуй приблизиться. Создали шум, как будто удары рогами о деревья. Подзывали металлопластиковой водопроводной трубой. Ночью егеря считали оленей. Охотники ждали своего часа. Охотничьи байки интересно слушать у костра, когда дичь лежит, и собаки ждут своей кости.

– Идем через поле, уставшие, домой, дело под вечер. Гоняли зайца, не взяли ни одного, гончака на поводке ведем. Смотрю – на березе тетерев.

– Иди, я подойти попробую к нему. Я начал охотиться, лет восемнадцать мне. Люблю скрадывать добычу. Дал крюк полкилометра, подхожу. Сидит на большой березе косач. Прицеливаюсь, стреляю.

– Не понял?

– Вторым стволом беру. Сидит. Перезаряжаю, ещё стреляю. Чувствую, что-то не ладно.

– Крыльями взмахнул!

– Откуда знаешь? Вижу, он вниз головой на березе висит. Полез на дерево: ему хвост ветки зажали. Ножом перерубил ветку. Тетерев плюхнулся. Я довольный, взял его в рюкзак. Дома достал из мешка, а он полетел! Поймали, ощипали.

– Организуем загон по чернотропу. Посылают два человека: один – знающий места, второй – молодой. Застрел расходится по номерам, а мы обходим выбранный участок леса. Выходим на исходную.

– Идёшь на запад, – напарник объясняет молодому направление движения, сам отходит метров на сто в сторону.

Второй, согласно инструктажу, ждёт команды «Вперёд», тронуться. Проходит минут пять.

– Стреляй! Стреляй!

Снимаю с предохранителя! И вдруг слышен шорох. И лай. В полусотне шагов, из-за бугра появляется хрячок. И несётся на меня. Стреляю в лоб. Стреляю в лопатку.

Уже шла охота в полном разгаре. Эдик – балагур и Миша – сценарист на зайца собрались. Приехали, переоделись у лесника и в заповедник – в чащу. Зайца увидели. Эдика оставил на переходах. Один раз он промахнулся. Заяц сделал круг побольше.

– Встань у дороги. Тропинка поворачивает, место хорошо простреливаемое.

И вот стоит Эдик, ждет, была на нем черная шинель патронташем перепоясанная, как у революционного матроса. У лесника взял, а тому привозят всякую диковинную одёжу для охоты.

Раз! Эх! И второй раз промахнулся. Заяц ушёл. Идёт – видит женщина лежит. Лежит, как снег:

– Ты кто? – спрашивает она с дрожью в голосе.

– Зайца жду, – поправил чёрную шинель. – А ты что лежишь?

– Я повернула. Стреляют. Упала.

* * * * *

Утро после гона. Мужики озверели. Увидел белку на дереве. Прицелился. Попал белке в глаз. Охота была не плохим развлечением, забыть бизнес, забыть дела семейные – всё забыть. Слиться с лесом, со зверьём. И дышать, дышать этим чистым, сверкающим снежным воздухом. Сегодня ждали гостя из Москвы, для него приготовили кабанчика. Гость на охоте – событие развлекающее и очень ответственное. Помощник губернатора просил, чтобы гость остался доволен, поэтому позвали и его, он умел и выпить с гостем, мог и рассказать анекдот.  Водка как-то не брала его, и он был в этом смысле незаменим.

– К желанию поохотиться столичный гость прихватил нарезняк с крутой оптикой и не менее крутой охотничий нож. В лесу водился местный вепрь. И шишковитый дядя знал это по байкам охотников. Белым снегом занесло, запуржило. Но охота хуже неволи. Да и варежки из козьего пуха за пазухой. Лыжи на валенки и – в лес. В лесу летом комары у болота, а зимой благодать, чистота, белизна. Тропа кабанья протоптана. Живность. Старая ветла лежит почти на боку.

– Стой тут. Никуда. Главное, смотри в оба. И нос не отморозь.

Остался гость ждать вепря. А хозяева-стрелки ушли. Ждал-ждал, уж и ноги стали снег чуять, и руки замерзать. Он нарезняк между колен засунул, а вепря всё нет и нет. Дует на руки через козий пух, теплом своим согревая, дует-дует. В варежки

Загонщики выгнали кабана, он пошел аккурат на выбранную в качестве места заклания грушу. На одном из краев лога метрах в двухстах появляется в клубах снежной пыли кабан. Вепрь. Идёт прямиком на грушу. Гость вскидывает карабин к плечу, но секунды тянутся, а выстрела все не происходит. До кабана расстояние все сокращается. Тогда Гость отбрасывает карабин в сторону и начинает выхватывать нож. Уважения к нему у обоих страхующих стрелков разом прибавилось. Самоубийца?

Гость взмахнул раз-два по веревкам. Лыжи поехали на кабана. А сам как птица стрельнул  на разлапистую ветлу. Кто-то специально её повалил для него.

…Кабана взяли потом, когда закончили ржать. Слева и справа – по краям лога – стояли  страхующие стрелки, кабан был загнан, как волк в западню.

А гостя, который «желают отстрелять самого огромного кабана в хозяйстве» отпаивали самогоном.

В охотничьем доме стали растапливать камин. Из кармана выскочил патрон. И в камин. Раз, два, три! Ложись! Бежать? Шарахнуло, выбежать не успели! Разметало огонь с дровами.

* * * * *

Мальчику под кроной деревьев безопасно, словно много дружеских рук простёрлось над ним. Он смотрел в окно, как убегает вдаль дорога, и ему было жаль всего, что уходило вдаль. Слёзы наползали как тучи, ничего не видно из-за них. Он отвернулся от матери, чтобы она не стала жалеть. Он хотел, чтобы кто-нибудь почувствовал так, как чувствовал он. И он вдруг понял, что никто не может чувствовать так, видеть так, любить лес так, как любит он и олень.

– Мама, а можно я приезжать к оленю?

– Хочешь, я куплю тебе оленя, большого, пушистого.

– Нет! Я хочу настоящего!

– Я закажу тебе настоящего оленя из настоящей оленьей шкуры. Такого чучела ни у кого не будет.

– Нет! Мама! Это мой друг! Как можно делать игрушку из шкуры друга? Мама!

– Хорошо, хорошо. Как ты скажешь.

– Когда мы вернёмся сюда, я найду его.

– Да, конечно.

– Я научу его дружить с людьми.

Вдруг машина резко затормозила. Удар! Поворот. Олень, перебегая дорогу, столкнулся с автомобилем. Упал. Лежал, дергая ногой.

– Мама, я только попрощаюсь с оленем и вернусь.

– Как ты будешь прощаться с ним?

– Я посмотрю на него.

– Ты не будешь подходить к нему?

– Нет.

– Ты не будешь трогать руками?

– Я обещаю! – и выбежал, вырвавшись из рук матери. – Это благородный олень!

И вдруг вскочил, метнулся в лес.

И вдруг выстрел. Один! Второй. Третий. И тишина, зловещая, мертвящая, пустая. И вдруг стон. Стреляли в оленя.

Мальчик вскрикнул от боли, упал. Оленя рядом не было, и мальчик закрыл глаза с  радостной мыслью – жив.

Когда к мальчику подошли охотники из губернаторской свиты, они окаменели. Холод, смертельный, прошёл по их спинам. На мальчике была одежда внука губернатора. Минуту – две никто не решался подойти первым. Наконец приблизились, подняли, стали пробовать пульс. Пульс не прощупывался, глаза ребёнок не открывал. Вызвали машины. Понесли ребёнка к дороге.

– Кто будет докладывать губернатору?

– Как здесь оказался ребёнок?

Когда позвонили Мише, он сразу поехал в больницу. Взглянул на ребёнка и сразу подтвердил, что это не внук губернатора.

Мальчик был без одежды, поэтому не производил впечатления сына губернатора. Но он был очень похож на него, словно братья-близнецы.

Когда Миша приехал, никаких улик на месте происшествия не было.

– Сына губернатора нашли.

– Это не сын губернатора.

– Но чей это сын, который умер в больнице?

– Чей? Ничей! Он жил с бомжем.

– С егерем.

– Тот говорил, что это его внук.

* * * * *

Художник соскрёб дельфина, убрал его из своей картины заповедника. Голос благородного оленя пробудил в нём древний инстинкт охотника. Экзистенциализм смешал с реализмом. Всё повторяется в этом мире. Только должно повторяться на более высоком уровне.

На его картине олень шёл и шёл, добывая листья, стебли и кору. Хвоя тоже еда и жёлуди, каштаны, всевозможные орехи, семена. Лунная холодная осенняя ночь. Раздался чистый протяжный рев. И человеческие голоса.

– Охотник, твоя любовь с ружьём?

– Рёв оленей слышал? А вой волков? В лунную холодную ночь. Подманивание оленя. Манком. На охотника олень отвечает голосом. Иди с подветренной стороны. Редко сам олень идёт на тебя.

– Их не переделаешь. Они такие, какие есть. Добрые отношения с ними можно установить только с позиции силы. Если ты слабее, беднее, они разорвут, как стая волков, если жрать захотят.

…Прошло три года губернаторства нового губернатора. В правительстве губернском остался один представитель из прежней администрации. Это был Обозов. Он сумел всем снятым должностным людям подобрать новые места, чуть ниже прежних, но доходные, теплые, выгодные, если везде свои. Удержался на месте и мэр, благодаря поддержки. Сохранили через своих скрытые финансовые рычаги, и управляли губернией, всячески угождая новому «папе», как говорили на охоте.

И вдруг звонок. Пропал внук губернатора. Подозревают, что его вывезли. Украла мама, которой долгое время не разрешали общаться с сыном.

Глава 28. Ноябрь. Заповедник. Собака хочет поймать хромую ворону. Дело о детях закрыли.

Снег пушистый, большой. Ночь. Сидоров вышел. Чья-то собака подбежала к нему, деловито обнюхала, и вернулась к хозяину. В чёрном небе ледяные блёстки звёзд. Белое от сияния луны всё под ногами: как белый асфальт. Он подошёл к дереву и остановился. По лунному снегу ковыляет ворона. Странная чёрная птица на лунном снегу. Дело с младенцами заповедника не давало ему покоя. Ему казалось, если он распутает одно звено, то раскроются и другие. С последним младенцем были улики: отпечатки пальцев, бумага, почерк, вещи. Экспертиза выявила одного жителя Кавказа. Он где-то засветился, и взяли у него пальчики. Он жил на две семьи.

Хромающая чёрная ворона остановилась. Вдруг он заметил, что собака тоже подошла и внимательно и неподвижно следит за хромой птицей.

Он один. Время думать о жизни и смерти. Ему нужно стать свободным, быть одному, чтобы верно думать. Найти тех, кто закапывает младенцев в заповеднике, была тайная скрытая цель, которая стояла на пути и мешала ему жить, словно он на цепи у этой мысли. Он растил сыновей, жил, любил, радовался. Но кто тот, кто эту радость обрёк на печаль? Кто он? Убийца-маньяк? Жертва? И вдруг видит, к нему подходит из-за угла пожилой мужчина.

– Старая хромая ворона, – сказал хозяин собаки. – Я за ней уже давно смотрю.

– Странная птица.

– Место! К ноге! Сидеть! – приказал он собаке, защищая ворону.

– Не спится?

– Сын у меня умер.

– Давно?

– Месяц прошёл.

– Похоронили?

– Закопали. В роддоме не отдавали.

– Кто же герой нашего времени?

– Нет героев!

– В каждом времени есть свои герои, – сказал Миша и подумал: «У людей горе, а мы ищем врагов и убийц», – странные чувства боролись в душе Миши. Ему стало грустно за свою профессию, но легко по-человечески. Уйду из сыщиков в адвокаты, решил он и вернулся домой.

* * * * *

Сергей остался жить в заповеднике, переименовали улицу Комсомольску в Кедровую. Он оградил железобетонными плитами участок леса, который выкупили вместе с лесничеством, и привёз десяток чистокровных благородных олене и организовал ферму для рогатых братьев.

Через три года три кедра переросли свою загородку. А каштаны зацвели в сентябре, не зря говорили старики, что земля такая, что и лапоть прорастёт.

* * * * *

Светлана создала свой проект, в котором врачи боролись за жизнь новорожденных. При её участии в Россию было безвозмездно передано оборудование для родильных домов. Светлана привозила группу специалистов, которые обучали врачей, как пользоваться новейшей техникой.  Смертность снизилась. Она сама ездила по регионам, встречалась с губернаторами крупных областей, убеждала в необходимости этого проекта. Она разрушала их скепсис, их недоверие к далёкой благополучной стране. Заражала своим энтузиазмом.

И как-то раз встретилась с Зоей, узнав её только по глазам. У той была очень большая старая сумка, странная шляпка и длинное не со своего плеча пальто, больше похожее на плащ. Показала фотографию дочери из сумки. Ребёнка у дочери, как у наркоманки, забрали в детский дом. Сама она лечиться не хочет, а принудительно мать не имеет право, дочь с сожителем в гражданском браке.

* * * * *

Миша как-то встретился, толи случайно, то ли искал этой встречи.

– Ты знаешь про Чувихина?

– И не хочу знать.

– Пять ударов ножом в спину.

– Я никогда в это не поверю.

– Потому что не хочешь верить? А я Зою встретила, дочь наркоманка, а внук в детдоме.

– Вот так-то свет мой, Светланочка. Я рад тебя видеть.

– А как громкие дела заповедника?

– Выборы были. Мы победили! Заповедник теперь наш будет!

Надежда Середина

Оглавление

Глава 1. Март. Едут Алексей Кордов. Феликс.

Глава 2. Март. Заповедник. Феликс, Андрюша, дядя Сергей, Обозов на конференции.

Глава 3. Март. Заповедник. Миша, Эдик едут в заповедник, Чувихин, Н.Н. Обозов.

Глава 4.  Апрель. Афган. Бой. Малышев, Миша Сидоров, Эдик.

Глава 5. Апрель, май. Заповедник. Охота. Миша, Эдик, Андрюша.

Глава 6. Май. Светлана и Сергей. Кедры. Встреча после срока.

Глава 7. Май. Заповедник. Художник, Андрюша, Чувихин, отец Андрей.

Глава 8. Май. Дом творчества. Исай. Андрюша Громыко, Егор, Феликс.

Глава 9. Май. Заповедник. Заблудились Саша и Слава.

Глава 10. Май. Музей. Изгнание художников. Тоня, Вера, Витя.

Глава 11. Май-июнь. Андрей, Сергей. Нашли оленёнка. Зоя. Историк, Анечка, Тоня, афганец.

Глава 12. Июнь. Скит. Раскопки. Светлана вспоминает заповедный монастырь.

Глава 13.   Июль. Барсук, Миша, Андрюша, Ванечка.

Глава 14. Июнь. Заповедник. Праздник, Чувихин, дед Павел, Зоя, Вера.

Глава 15. Июнь. Заповедник. Саутин, тренер Татьяна Стародубцева, Миша.

Глава 16. Июнь. Конюшня. Жеребенок. Директор. Ирина, Юра.

Глава 17. Июнь. Скит. Анечка, Чувихин, Вера.

Глава 18. Июнь. Дом творчества. Юбилей. Губернатор, Чувихин, Миша, Зоя.

Глава 19. Июнь. Феликс, Сидоров Миша.

Глава. 20. Июль. Заповедник, департамент. Тракторист-замгубернатора, Дима.

Глава 21. Июль. Завод. Толик и дед.

Глава 22. Август. Театр. Заказ портрета.

Глава 23. Август. Отец. Рыбалка. Вернисаж. Губернаторша покупает картины. Донской.

Глава 24. Сентябрь. Заповедник. Феликс. Охота. Михаил. Нашли мальчика.

Глава 25. Сентябрь-октябрь. Завод. Анатолий. Некрополь. Охота. Малышев, Миша, Чувихин.

Глава 26. Октябрь. Заповедник.

Глава 27. Ноябрь. Завод. Анатолий и губернатор. Заповедник. Смерть Ванечки. Герой. Эдик.

Глава 28. Ноябрь. Заповедник. Собака хочет поймать хромую ворону. Дело о детях закрыли.