Все хорошо. Пушкин

(телеграмма Шкловского)

«Это был пир во время голода, словами замещались хлеб и мясо. Правила спасения отсутствовали. Русская литература зачищалась пулями и временем. А связывало их главное искусство того времени — литература». Так маркирует двадцатые годы прошлого века писатель Владимир Березин. Кого он упоминает? Кто они?

Это люди, поражавшиеся красотой слова, видевшие за каждым словом через его троп утерянное понятие, древний смысл. Такой подход – рассматривать жизнь как протосудьбу, жизнь как прием, присущ формалистам, представителям эстетического течения, ставящего форму выше содержания, внешний антураж предпочитающего  смыслам, акцентирующего композицию и текстуру.

Авангардисты в литературе – формалисты, структуралисты, футуристы, опоязовцы и иные представители неотечений, в начале двадцатого века сражавшиеся всерьез в теоретических диспутах, сходились и ссорились надолго, вследствие чего некоторые становились нерукопожатными. Серых и бесцветных среди них не наблюдалось. Ряд их очень тесен, плотен. Не разрежен, как ни старалась разрядить ряды людские нецивилизационная эпоха.

Авангардисты ищут трибуну, пьедестал, амвон или хотя бы гранитную тумбу для своих проповедей, создают литературные клубы и молодежные объединения. В этих объединениях нередко происходят знакомства «гениев» и «муз». Музу каждый художник искал непременно яркую и что удивительно, находили под стать. Благодаря такому клубу молодые дарования имели возможность представлять свои взгляды и творческие пробы публике. Публика же с восторгом ждала нового: отхода от патины символизма к ярким тонам и оттенкам. Так вышло и с сестрами Суок, восторгавшимися клубными мастерами слова. Как известно, все три сестры Суок стали женами писателей.

«Моцартианец», «зубило-дробитель» Олеша пережив чувство к Серафиме – младшей из сестер, женился на средней.

Старшая стала супругой Багрицкого.

Серафима же – та самая кукла наследника Тутти – отвергнув увековечившего её Олешу, трижды выйдет замуж: сперва за писателя Нарбута, потом за Николая Харджиева, затем за Виктора Шкловского.

И тут любопытно проследить связанность в писательском мире, ту самую «узость круга».

Шкловский до брака с младшей Суок, влюблялся в Эльзу Триоле, сестру Лили Брик.

Отец Шкловского учил математике сына Чуковского.

Нина Берберова, гимназисткой, на свадьбе знакомится с братьями Шкловскими.

Напротив квартиры Берберовых в Петербурге живут Брики.

В доме, где учился Шкловский, жила семья родителей Мандельштама.

Затем Надежда Я. Мандельштам будет жить в доме бывшей жены Шкловского – Василисы Корди —  в Лаврушинском и там встречаться с Ахматовой.

Хотя если говорить о поворотных встречах, то другая встреча Ахматовой станет легендарной и сразу же всплывает в памяти имя Николая Харджиева.

В его доме после очного знакомства у Ардовых прошел второй день встречи Анны Андреевны и Марины Ивановны.

Круг узкий. Узкий круг.

Так что же Симочка, Серафима Густавовна – прототип циркачки и куклы – муза четырех неординарных мужчин?

А Симочка в 1922 году становится законной супругой поэта Нарбута. Владимир Нарбут — большевистский депутат, харизматичный, темпераментный мужчина, отмеченный несколькими физическими увечьями, по одной из версий, прототип булгаковского Воланда, директор и организатор издательства, поэт.

С такими не расстаются. Но гибельный 1938-й заставил.

С Харджиевым Симочка вместе, по крайней мере, с 41-го года. Эмме Герштейн приписывают слух, по которому Николай Иванович «обвенчался с нею и повёз её как свою жену» только потому, что Суок нужно было бежать от надвигающейся на Москву военной лавины. Примем как гипотезу.

Харджиев – человек одинокий, малообщительный с женщинами, сам литературный персонаж (повесть Паустовского «Черное море»), имеющий «абсолютный слух на стихи», но признающий для себя основополагающим влияние художников, а не литераторов. В эвакуации – сценарист Мосфильма. Человек энциклопедически одаренный, знающий языки, занимавшийся поэтическими переводами.

И с такими не расстаются.

Хочется сказать, жизнь развела, но тут припоминается та догадка Эммы Герштейн о фиктивности, причинности брака и кажется довольно оправданной. Николай Иванович еще будет счастлив с художницей Лидией Чагой. А что же Симочка?

Самым продолжительным браком Серафимы Густавовны стал ее брак с Виктором Шкловским, продлившийся около 30-ти лет. И этот литератор стал прототипом (уже третий в прототипах!). Если Харджиев – герой повести Паустовского, Нарбут – предположительно – Воланд, то Виктор Шкловский слыл прообразом одного из булгаковских персонажей. Шкловский – Шполянский, участник броневого дивизиона, демонический герой, запоминающийся персонаж романа «Белая гвардия».

Сначала Серафима Густавовна работает у Шкловского машинисткой или литературным секретарем. Но позже деловые отношения приобретают личностный оттенок. Вот любопытная ремарка писателя Вл.Огнева «Серафима Густавовна — одна из трёх сестёр Суок — железная леди — умела организовать и быт, и работу Шкловского. Тут ничего не скажешь. И целиком подчинила его самого. Она была великим режиссёром. Мейерхольд и Станиславский не годились ей в подмётки.

Она сумела сделать главное: В. Б. вдруг осознал, что без неё он пропадёт, и неизвестно, как это он не пропал раньше, когда её не было. Она была цензором его внешних связей с миром. Она определяла круг его знакомых и каждого расставила по ранжиру, регулируя допуск и время визитов».

Обратим внимание: «и целиком подчинила его самого». Что за человек Виктор Шкловский? Податлив? Мягок? Боязлив с женщинами?

Когда Харджиев учится на юридическом, работает корректором, изучает новые течения молодой советской литературы. Шкловской  добровольцем идет на фронт Первой Мировой и потом участвует в боях гражданской. Живет по чужому паспорту (умершего человека), пересиживает опасные времена в сумасшедшем доме. Это ему под дверь подкладывают мёртвого ребенка. Это у его из тела периодически извлекаются металлические осколки после ранения. Это он пишет Горькому в 20-м году :

«Делаем ошибки за ошибками, но правы в международном масштабе. Читаю Диккенса и учусь бросать бомбы Лемана. Нельзя было жить. Уже согласились умереть. Но не успели. ….Веселитесь, недожаренные».

Стоит прислушаться к голосам тех — из плотного круга – кто хорошо знал Виктора Борисовича.

«Шкловский похож на песочные часы: всё замечательно, но непонятно, который час»

Пастернак

«Литература присуща ему так, как дыхание, как походка. В состав его аппетита входит литература»

Эйхенбаум

«Это человек несомненного дарования и выдающегося невежества. В русскую литературу явился Шкловский со стороны, без уважения к ней, без познаний, единственно — с непочатым запасом сил и с желанием сказать „своё слово“. Песок этот всё же золотоносен. Бедный, завистливый, самовлюблённый мерзавец. Но талантлив, порою умён, вообще какие-то большие возможности в этом человеке есть несомненно. Всякий раз, когда я хочу полюбить или пожалеть его, он отшибает от себя очередным негодяйством»

Чуковский

Марк Соболь – сын замечательного писателя Андрея Соболя, вспоминает, что при первой встрече поразил Шкловского своим абсолютным сходством с отцом. «Это очень странно, когда мёртвые воскресают». Но и Виктор Борисович поразил своего визави не меньше. «он, человек-легенда, второго такого на земле нет. Было ли что-нибудь, чего он не знал? Сомневаюсь. В его удивительном мозгу каким-то непонятным образом действовала живая энциклопедия. Она пополнялась ежеминутно — из перекрестий, совмещений, эквилибристики самых, казалось бы, отдалённых ассоциаций. У него был великий дар догадки. Искра возникает от удара кремнем о железо, — Шкловский высекал истину, порою сталкивая (прибегнем к гиперболе) мочалку с Эверестом. Чёрт его знает, как он ухитрялся это делать, но получалось ослепительно.

Забавно, что в домашней, хотя бы в гостиничной, обстановке Шкловский превращался в мирного, заботливого — одним словом, уютного супруга своей Серафимы Густавовны, женщины очаровательной и сумбурной. («У меня дома заведующая паникой — Сима»). Любил самолично мыть полы — я был потрясён, увидя Шкловского с тряпкой и шваброй. Симочка отнюдь не избегала рюмки — Виктор Борисович был трезвенником. Шумствовал при застолье не хуже других, но вдруг неприметно исчезал…

— Батюшки, мы всё выпили и съели! — восклицала Серафима Густавовна. — Сейчас я вымою посуду, будем пить чай.

— Симочка, я уже вымыл, — откликался Виктор Борисович с полотенцем через плечо…»

Вл.Огнев подмечает за Шкловским:

«Говорит о Толстом и его жене, к которой испытывает смесь зависти и ревности. Иногда кажется, что видит в Толстом — себя, а в Софье Андреевне… Симочку.

Когда он поставил точку в книге о Толстом, он позвонил мне и без предисловия сказал: „Он умер, а она пьёт чай“. И заплакал».

И Евгений Борисович Рейн поделился своими впечатлениями от посещений супружеской пары:

«— Однажды он <Шкловский> спросил меня, — вспоминает Рейн. — Что вы делаете сегодня вечером?

— Я свободен, Виктор Борисович.

— Приглашаю вас в Дом кино на премьеру. Серафима пойти не может.

Серафима сказала, что в таких мятых брюках я появляться в Доме кино не должен:

— Снимайте брюки.

Я снял.

Остался в трусах, сел стыдливо в кресло. Она очень ловко выгладила брюки…»

Еще случай. Шкловский обещает показать интересный автограф. Но увы… Его Симочка распоряжается не только устройством быта. «Возьмите лестницу и посмотрите, на самом верху лежит эта книжечка с автографом.

— Я отдала её в музей литературы, — уточняет Серафима Густавовна. — Когда меня не печатали», — извиняющимся тоном объясняет Виктор Борисович».

Бывают на свете такого рода женщины, имеющие особый нюх на талант, сами, впрочем, обладающие талантом нюхача, соискателя, поисковика, сподвижника и спутника. Они  среди творчески одаренных безошибочно определяют того, кто может блеснуть. Они отыскивают звезду на взлёте. Но если, спустя время, что-то пошло не так и звезда не взошла, а падает, растворяясь, эти окололитературные амазонки безжалостно оставляют проигравшего.  Выходят снова на тропу охоты. Они не могут иначе: их спутник непременно должен быть ярок, известен, успешен, устроен.

Когда-то о другой Музе высказалась Лидия Гинзбург (о Лиле Брик), чем та запомнится: «Она значительна не блеском ума или красоты (в общепринятом смысле), но истраченными на неё страстями, поэтическим даром, отчаянием».

Не кажется ли вам, в некоторой степени, высказывание это можно отнести и к Серафиме Суок – женщине, которую демонизировал Катаев в «Алмазном венце» (Вл.Березин), которую Шкловский звал самой злой из сестер, которую Эмма Герштейн относила к типу женщин-вамп. Муза четырех писателей, любовь столь неординарных мужчин. Женщина с нежной фарфоровой внешностью запомнится истраченными на нее страстями и отчаяньем. На «пустышку» страстей не тратят. Хотя ведь сделал же Олеша девочку Суок бездушной куклой. И, сдается, не без удовольствия скинул ее с окна.

«Корабельщики молчат. С бабой спорить не хотят» — я воздерживаюсь от того, чтобы процитировать эти строки Серафиме Густавовне, но иногда очень хочется» (В.Б.Ш)

Так кем все же была кукла наследника Тутти? И кто кого выбирает: художник – Музу или Муза – художника?

Галина Калинкина

Источники:

Владимир Березин — Виктор Шкловский, «Молодая гвардия», 2014 г.

«Шкловский, ЛЕФ и ОПОЯЗ», Независимая газета, 2013 г

Лидия Гинзбург «Человек за письменным столом», «Советский писатель», 1989 г.

На фото к статье: Шкловский Виктор Борисович