С чем я согласен – что «в картинах Яны заявка на высокохудожественность». Или я должен сначала предупредить, что я эстетический экстремист, думающий, что в каком-то будущем так же будет думать большинство? И что ради этого большинства и будущего я и считаю себя вправе экстремизм свой пытаться распространять…

Этот мой экстремизм говорит, что публика, говоря об искусстве, чаще всего думает о неприкладном искусстве. Ибо прикладное инстинктивно (вместе со мной, осознающим) считает более грубым и действенным, призванным усиливать, в общем-то, знаемые переживания. Например, любовная песня усиливает любовные переживания. (Аж как-то странно подумать, что это можно помыслить второсортным по сравнению с утончённым неприкладным, в котором общаются подсознания автора и восприемников.) В любовной песне недопонятностей для восприемника нет.

Будь директором я, я б ввёл ещё определение околоискусства. Это когда вообще чересчур всё ясно, не то, чтоб о какой-то недопонятности говорить. Например, порнография. Корень «искус» в околоискусстве оправдан тем, что и тут есть экстраординарность (в порнографии – то, что в обществе не принято).

А касаясь неприкладного искусства говорить о недопонятности естественно. – Почему? – По причине, сейчас считающейся научно неприличной. Недопонятность – следствие подсознательного идеала автора. А это мутью считается, пока сканирование головного мозга ещё не дошло до различения в подсознании, скажем, установки на русский язык, от подсознательного идеала. О недопонятности сейчас говорят по инерции, оставшейся от воззрения, что рукою художника движет Бог. А пути Господни неисповедимы.

Так или иначе, но даже и плохие, но умные, художники инстинктивно стараются недопонятность в свои произведения механически ввести, чтоб их не считали банальными.

Почему я и согласился с Тамарой Зиновьевой.

Тут мне хочется перескочить на то, с чем у неё я не согласен: со спокойным применением общепринятого термина авангардизм. Мне б хотелось, чтоб это слово ассоциировалось только с футуристами, с теми, кто боготворил прогресс (или то, что они полагали за прогресс). Например, итальянских футуристов вдохновляла индустриализация Италии, припозднившаяся по меркам Западной Европы. Из-за чего страдания, скажем, обезземеленных крестьян Англии уже забылись, а теперешние страдания крестьян Италии коробят совесть итальянских футуристов. И они, как бы закусив губу до боли, бросаются в хвалу прогрессу. И – корёжат изображаемую натуру.

Эту схему можно проиллюстрировать на любом русском футуристе.

Но очень и очень корёжили натуру в изображении не только футуристы, связанные с прогрессом. А и экспрессионисты и ницшеанцы (постимпрессионисты, фовисты, кубисты, супрематисты, абстракционисты, лучисты и т.д. и т.д. до наших дней).

Экспрессионисты – в ужасе неприятия действительности такой силы, что они переходили зачастую границу самого искусства (непосредственного и непринуждённого испытания сокровенного человека), выскакивая в жизнь (непосредственное и принуждающее воздействие на человека). И это осознавалось чаще всего.

Ницшеанцы – в ещё более страшном разочаровании вообще во всём Этом мире в границах искусства оставались лишь потому, что их подсознательный идеал уводил их вообще в метафизическое иномирие. Метафизика заставляла ницшеанцев корёжить изображаемое, всё более и более отвлекаясь от натуры, до полного разрыва с фигуративностью.

Я б не хотел экспрессионистов и ницшеанцев называть авангардистами, раз они никак не связаны с прогрессом. Но я соглашаюсь их, с некоторыми натяжками, как и футуристов, от  неприкладного искусства не отлучать. Как и традиционное, предшествующее искусство, где ТАКИХ искажений натуры не было. Ибо все движимы были одним и тем же – подсознательным! – идеалом. Сходство с традиционным искусством не в том, что, как пишет Зиновьева, они «единодушны в разделении человека на верх и низ». Я б приземлил, если б и согласился: на коллективизм и индивидуализм. Все подсознательные идеалы рождены (одновременно с человечеством) при несостоявшемся стрессе от воздействия противоположных стимулов: коллективистского (необходимость внушаемым бесшёрстным мутантам спасти стадо и отдать детёныша на съедение) и индивидуалистского (не отдать). Вместо стресса и неминуемой после этого смерти получилось человечество и искусство.

И потому всё неприкладное искусство (с подсознательными идеалами, так в подсознании и оставшимися, несмотря на появление сознания) можно назвать естественным. А всё прикладное (рождающееся замыслами сознания) – искусственным.

Искусственным будет и акт протаскивания неприемлемого в культурное пространство.

И получается, что сильно лишённые натуроподобия сексуальные сцены Яны Эзар, не будучи ни экспрессионистским криком протеста, ни футуристическим больным прогрессизмом являются или притворством под неприкладное искусство или ницшеанством вроде кубизма.

Но это – глядя назад в историю искусства.

А глядя вперёд, видим… Фешина, эмигранта из СССР в США, следующего за ним Куанг Хо, эмигранта из социалистического Вьетнама в США же, Пеникса, гражданина снова США, никуда не эмигрировавшего. – Все они докатились, хочется сказать, до соединения несоединимого, до барокко нашего времени.

Барокко своего времени тоже было результатом вымученности общества какой-то бесконечной религиозной войной в Западной Европе. И вот – дожили.

И теперь, можно думать, налицо непрекращающаяся лихорадка в мире хоть бы из-за того, будет или не будет ядерная война, или будет или не будет конец света из-за перепотребления (катастрофическое изменение климата). И т.д. и т.п. И это по всему миру катавасия. Радость и кошмар.

Вот радость – не сюжетная, а цветовая (а кошмар – хаос).

Крисси Англикер

Сюжет – радость купания – слишком незначителен, чтоб довести одно из двух  сопереживаний до максимума. А краскам – вполне по силам. Тут кричащая радость. И хаос тоже кричащий. На сайте Risunoc можно массу таких картин увидеть.

Радость совокупления у Езар как-то не так убедительна. А хаос, да, разрушителен здорово.

Так это я противоречу Тамаре Зиновьевой: я тяну в сторону наличия подсознательного идеала, «нецитируемого» и выводящего произведение Эзар в неприкладное искусство, в испытание сокровенного дразнением, противоречивостью, когда «искусство провокационно», как невольно вырвалось у Тамары Зиновьевой.

Осознанно же искусствовед этот тянет в сторону прикладного искусства, где чем-то довольно однозначно выражено что-то:

«Живопись не нейтральна к предмету отображения, она прямо из него вытекает… что у искусствоведов старомодно называется единством формы и содержания… Яна Эзар с её ретро-идиллической гармонией… это именно телеса, наши телеса. Но прекрасные, здоровые и гармоничные, не разделённые на плоть и дух, наслаждающиеся жизнью… живопись Яны на это прямо указует».

Такая фальшь ведёт к следующей фальши:

«…глубинность условна, но оттого не менее убедительна».

Шиш она убедительна как именно глубинность.

Мне что жалко?

Я про неё читаю:

«В своей фирменной смачной манере Яна и пейзажи писала, и натюрморты».

Я не смог найти в интернете её пейзажи. И сомневаюсь, что их сюжетность такая же взрывчатая, как секс. Тогда прощай дразнение, прощай испытание сокровенного человека, прощай неприкладное искусство с его подсознательным идеалом (нынешнего барокко). Тогда перед нами обычная стилизация. Человек избрал себе балансирование на грани с хаосом без души. Наверно, не прикрытого протаскивания ради в российскую жизнь западного образа жизни, а простецки в силу индивидуалистического формализма. Она про фешинскую тенденцию в США, наверно, не знала. И обрадовалась, что нашла что-то оригинальное.

Соломон Воложин