Сложно найти русского человека, который бы не слыхал эти строки:

— Что происходит на свете? — А просто зима.

— Просто зима, полагаете вы? — Полагаю.

Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю

в ваши уснувшие ранней порою дома.

***

— Что же из этого следует? — Следует жить,

шить сарафаны и легкие платья из ситца.

— Вы полагаете, все это будет носиться?

— Я полагаю, что все это следует шить.

А между тем мало кто из людей, не погруженных в поэзию, знает, что принадлежат они Юрия Давидовичу Левитанскому, 2022-ой год для которого — юбилейный, ему исполнилось бы 100 лет. Но имя его до сих пор только приближается к широким читательским массам, а все потому, что нет еще четкого определения этому феномену — Левитанский. Вроде бы относится к поэтам-фронтовикам (дружил с Давидом Самойловым, воевал), но сам говорил, что «‎поэтами война никого не сделала» и был глубоко против популяризации войн, вроде бы появился на литературном олимпе вместе с шестидесятниками (стали покупаться его книги, писать песни на его стихи, проходить вечера), но и здесь сам он успел заявить, что никакого отношения к этому течению не имеет, и остается вопрос: где же тот подраздел — та полочка русской литературы, на которой должен стоять Левитанский?

Краткая биография

Поэт родился 22 января 1922-го года в поселке Козелец Черниговской области — а иначе — в одном из северных уголков Украины в ассимилировавшейся еврейской семье. Школьные годы Юрий Давидовича прошли в Донецке (бывшем Сталино), где отец его много лет работал шахтером. «Глинобитные домики без всяких удобств, с общим туалетом на шесть-семь домов… Воду таскали за три квартала…» — так вспоминал об этой поре Левитанский.

В 17 лет он поступил в МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории) — одно из самых элитных учебных заведений той эпохи, где впервые в литературном кружке обрел друзей и наставников по перу. Среди них Давид Самойлов, Павел Коган, Семен Гудзенко… Но счастливая жизнь длилась недолго: едва сдав экзамены второго курса, добровольцем ушел на фронт. После Великой Отечественной, на которой ему удалось уцелеть, Левитанского тут же (как он потом вспоминал: «‎даже не выпустив из вагона») отправили на Японскую войну, а потом в звании лейтенанта оставили на военной службе в Иркутске.

Только в 1955-ом году, уже поменяв несколько профессий, женившись и выпустив не одну книгу стихов, сумел он вернуться в Москву, став студентом Высших литературных курсов, имея за своими плечами и вступление в Союз писателей, и значимые литературные связи, которыми, кстати, никогда пользоваться не умел, и многочисленные путешествия по Сибири.

«‎Я медленно учился жить…»

Так звучит строчка одного из самых любимых читателями стихотворений поэта.

Я медленно учился жить.

Ученье трудно мне давалось.

К тому же часто удавалось

урок на после отложить.

 

Полжизни я учился жить,

и мне за леность доставалось –

но ведь полжизни оставалось,

я полагал,

куда спешить!

***

И сам плечами лишь пожмешь,

когда с утра забудешь снова

не выкинуть из песни слова

и что посеешь, то пожнёшь.

 

И снова, снова к тем азам,

в бумагу с головой заройся.

– Сезам, – я говорю, – откройся!..

Не отворяется Сезам.

Редкий русский интеллигент-ботаник не узнает в этих строчках себя, а вместе с тем строчки эти исключительно автобиографичны.

Не смотря на яркий собственный стиль (раскачивание рифмы и ритма стиха, нарочитое упрощение формы) многими своими современниками Левитанский не воспринимался, как самобытный и, как бы сейчас сказали, самоаутентичный поэт. Не воспринимался, как гений.

Слишком лиричен был он для официальной большой поэзии той эпохи, слишком не скандален для широких читательских масс. Кроме того, был глубоко против идеологизации искусства, о чем не раз говорил и в многочисленных интервью, и в заметках о теории стиха.

«‎Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни», — писал Чехов, защищая свои пьесы от нападок критиков в начале прошлого века. Не об этом ли и следующие стихи?

Собирались наскоро,

обнимались ласково,

пели, балагурили,

пили и курили.

День прошел — как не было.

Не поговорили.

 

Виделись, не виделись,

ни за что обиделись,

помирились, встретились,

шуму натворили.

Год прошел — как не было.

Не поговорили.

 

Так и жили — наскоро,

и дружили наскоро,

не жалея тратили,

не скупясь дарили.

Жизнь прошла — как не было.

Не поговорили.

У Левитанского от Чехова не только ощущение жизни, как сценария, в котором от людей не так уж много зависит, не только главный лирический герой — человек сомневающийся, скромный, и по этой причине не способный на многое, но и знаменитая чеховская деталь:

…но вот зима,

и чтобы ясно было,

что происходит действие зимой,

я покажу,

как женщина купила

на рынке елку

и несет домой,

и вздрагивает елочкино тело

у женщины над худеньким плечом.

Но женщина тут, впрочем,

ни при чем.

Но нам достаточно этой елки, чтобы дорисовать судьбу женщины, ее чувства, ее характер…

Но вот картина грусти бесконечной,

и я едва не плачу в этот миг,

когда старушка площадь переходит,

в скрещенье всех событий мировых

шагает по дорожке пешеходной,

неся свою порожнюю авоську,

где, словно одинокий звук минорный

и словно бы воробушек озябший,

один лежит на донышке

лимон.

И здесь одинокий лимон в авоське дает нам дорисовать и образ несущей его бабушки, и чувства…

Если бы до творчества Левитанского добрались современные представители школы нейро-лингвистического программирования (НЛП), то не сомневаюсь: они бы были в восторге. Поэт создает форму, которую читатель в состоянии заполнить сам, при этом сохраняя свою главную идею.

Если бы я мог начать сначала

бренное свое существованье,

я бы прожил жизнь свою не так —

прожил бы я жизнь мою иначе.

Для каждого это «‎не так» и это «‎иначе» означает свое, но очень важное для него, сугубо личное, то, о чем не думая, люди, сами того не замечая, продолжают думать. И далее:

Я не стал бы делать то и то.

Я сумел бы сделать то и это.

Не туда пошел бы, а туда.

С теми бы поехал, а не с теми.

Зная точно что и почему,

я бы все иною меркой мерил.

Ни за что не верил бы тому,

а тому и этому бы верил.

Я бы то и это совершил.

Я бы от того-то отказался.

Те и те вопросы разрешил,

тех и тех вопросов не касался.

Это все те же пустые формы, которые читатель может заполнить событиями и впечатлениями своей жизни. Но к финалу Левитанский обращается к конкретике по обозначенной в начале стихотворения теме.

Саркофаги Греции и Рима.

Жизнь моя,

        люблю тебя вдвойне

и за то, что ты неповторима.

Благодарен ветру и звезде.

Звукам водопада и свирели.

…Струйка дыма.

              Капля на листе.

Грозовое облако сирени.

Ветер и звезду благодарю.

Песенку прошу, чтоб не молчала.

— Господи всевышний! — говорю. —

Если бы мне все это сначала!

Иными словами, сам заполняет форму и подводит читателя к тому, что жизнь неповторима и во всех своих проявлениях прекрасна.

Разумеется, сам поэт не относился так к создаваемым им стихам, но и в этом проглядывается Чехов с его растянутостью, неразрешенностью конфликта, обыденностью персонажей.

«‎Чехов противопоказан поэзии (как, впрочем, и она ему). Я не верю людям, которые говорят, что любят и Чехова, и поэзию. В любой его вещи есть колониальные товары, духота лавки, с поэзией несовместимая. Герои у него скучные, пошлые, провинциальные. Даже их одежда, мода, которую он выбрал для них, крайне непривлекательна: уродливые платья, шляпки, тальмы. Скажут, такова была жизнь, но у Толстого почему-то та же жизнь — другая, и даже третья…» — так отзывалась о писателе Анна Ахматова.

Левитанскому же безусловно не только удалось совместить Чехова с поэзией, но и внести в нее многие чеховские приемы.

Лишь после выхода книги «Кинематограф», уже почти к пятидесятилетнему возрасту, к Левитанскому приходит литературная слава, совпав с поколением «тихих лириков» и «деревенской прозы», что само по себе не случайно.

Утонченность чувств, внимание к жизни каждого отдельного человека, тихость, неизменная тоска о невозвратности уходящего момента — вот то, что роднит поэзию Левитанского и с прозой Распутина и с поэзией Рубцова.

Досталась Юрию Давидовичу и радость «‎позднего» отцовства. Три его прекрасные дочки появляются лишь в 70-ые годы (по этому поводу Левитанский шутил, что они у него «дочки-внучки»). А свою настоящую, большую любовь встретил поэт лишь в шестьдесят с лишним. Ею стала 19-летняя девушка Ирина, которая не только ответила ему взаимностью, но и стала его женой.

Зачем послал тебя Господь

и в качестве кого?

Ведь ты не кровь моя, не плоть

и, более того,

ты даже не из этих лет —

ты из другого дня.

Зачем послал тебя Господь

испытывать меня

и сделал так, чтоб я и ты —

как выдох и как вдох —

сошлись у края, у черты,

на стыке двух эпох…

Все это могло бы считаться лишь фактами биографии поэта, если бы не принесло его поэзии новый творческий взлет.

«Белые стихи» — последняя прижизненная книга поэта полна светлых чувствами, жизнеутверждением, освоением новых поэтических форм.

Негласно принято считать, что поэзия — дело молодых. Во-первых, по той причине, что большая часть русских поэтов не доживала не только до 40-летнего (Пушкин, Гумилев, Маяковский, Рубцов), но и до 30-летнего возраста. Часть из них находила признание, еще только всходя на поэтический пьедестал (Есенин, Рождественский, Евтушенко…).

Но не стоит думать, что Левитанский представляет собой великое исключение, являясь поздним поэтом. Среди таковых Анненский, Тютчев… Да и поэт Пастернак 20-ых и поэт Пастернак 60-ых годов — можно сказать: два разных поэта.

Поэзия — это?

Известно, что Юрий Давидович, в отличии от многих, считал основой русской поэзии не рифму, а ритм, и даже мечтал написать об этом отдельную книгу.

По его убеждению поэт интересен не тем, представителем какой школы он является, и не тем, к какой эпохе относятся его стихи, а наоборот — своей отличностью от этих школ и от этой эпохи, даже своей отличностью от себя. Лишь по той причине, что человек развивающийся, мыслящий не может оставаться одним и тем же.

«Изо всех удивительнейших свойств поэтической индивидуальности Пушкина больше всего меня поражает именно эта, ни на миг его не покидающая, внутренняя потребность — и сознательное стремленье — отталкиваться, уходить, бежать ото всего, что достигнуто, ото всего, что уж было, у других ли, у себя ли самого», — пишет в статье о Пушкине Левитанский, приводя в пример, что сам Александр Сергеевич смело отказывался от того им достигнутого, освоенного. Сначала от классического канона, потом — от романтизма, дальше — от им же возлюбленного трех- и четырехстопного ямба. Нет смысла вспахивать уже вспаханное до тебя поэтическое поле.

«В поэзии важно посадить свою бубочку», — любил говорить Юрий Давидович. 

Иными словами: лучше создать что-то маленькое, но свое.

Вторая, важная для понимания творческой позиции Левитанского мысль, которую проводил он и в своих прозаических заметках, и в интервью: поэзия не горизонтальна, а вертикальна, порой нет смысла рассматривать, как влияют друг на друга поэты, которые живут в данном месте и в данную эпоху. Для поэзии это слишком маленький срок и слишком маленькое пространство. Линию сходства можно проводить, например, между Пушкиным, Мандельштамом и тем поэтом, который творит сейчас.

Позиция чеховского интеллигента

Каждый выбирает для себя

женщину, религию, дорогу.

Дьяволу служить или пророку —

каждый выбирает для себя.

 

Каждый выбирает по себе

слово для любви и для молитвы.

Шпагу для дуэли, меч для битвы

каждый выбирает по себе.

 

Каждый выбирает по себе.

Щит и латы. Посох и заплаты.

Мера окончательной расплаты.

Каждый выбирает по себе.

 

Каждый выбирает для себя.

Выбираю тоже — как умею.

Ни к кому претензий не имею.

Каждый выбирает для себя.

Без сомнения, до конца своей жизни Левитанский был верен этой позиции по отношению к миру.

Не осуждать, не возвышать, не создавать воздушные замки, а с правдивостью, иронией и добротой отнестись к особенностям человека и жизни.

Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,

за то, что суетно так жили, так спешили,

что и не знаете, чего себя лишили,

и не узнаете, и в этом вся печаль.

 

А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.

Вначале слово безраздельно мной владело.

А дело после было, после было дело,

и в этом дело все, и в этом вся печаль.

 

Мне тем и горек мой сегодняшний удел —

покуда мнил себя судьей, в пророки метил,

каких сокровищ под ногами не заметил,

каких созвездий в небесах не разглядел!

И тут проглядывается вся философия Левитанского, которому важна жизнь как таковая, для которого, как и для Чехова, великое создается из мелочей.

Скромность и в то же время, когда речь касается действительно значимых для него вопросов, неумение и нежелание идти на компромиссу.

«‎Ну что с того, что я там был», — написал Левитанский ва одном из своих самых известных стихов, написал уже в поздние свои годы, устав от бесконечных расспросов о военных годах, не желая воспевать ни войну, ни свое в ней геройство. «Я это все хочу забыть», — утверждал он в тот момент, когда многие только и занимались, что воспеванием уже давно прошедших событий.

Так было и с чеченской войной. Выступая против бессмысленного, как он считал, кровопролития, Левитанский не испугался озвучить свою позицию не кому-нибудь, а вручавшему ему государственную премию Борису Ельцину.

«‎…мысль о том, что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согласия — эта мысль для меня воистину невыносима. За моими плечами четыре года той большой войны, и еще маленькая война с японцами, и еще многое другое — думаю, что я имею право сказать об этом. Я понимаю, что несколько испортил нынешний праздник, но, если бы я этого не сказал, не сказал того, что думаю и чувствую, я не был бы достоин высокой литературной премии России».

Сердце на ладони

Такой рисунок поэт подарил своей жене Ирине, когда та согласилась выйти за него замуж. Но это сердце, протянутое на раскрытой и ничем не защищенной ладони, прекрасная метафора, как для определения лирического героя Левитанского, так и для определения его жизненного пути.

Александра Ирбе

поэт, член Союза писателей России, член Академии «‎Русский слог»,

исследователь литературы XX-го века.