«Это было в России первой четверти 19 века, когда война с Наполеоном уже превращалась в мемуарные воспоминания, а ее герои – в обыкновенных и не всегда примечательных людей, когда александровская весна окончательно сменилась аракчеевской осенью, какие-то молодые дворяне создавали какие-то общества, Польша получила свою конституцию, а Семеновский полк – нового командира полковника Шварца, когда в журналах замелькали сообщения о странных испанских событиях и имя полковника Риего поплыло по клубам и светским салонам, когда литература призналась за благородное занятие и редкая барышня не пролила положенных девичеству слез над Лизой и Вертером, – в той России, где существовала торговля крепостными и двадцатилетний срок солдатской службы, где большая часть населения числилась вне европейских понятий гуманизма, а меньшая и главная часть увлекалась карьерой, балами и адюльтером, – в России, которая почти целиком умещалась в Петербурге и Москве, – в этой России мчался на почтовых лошадях к предстоящей деревенской жизни и литературному бессмертию Евгений Онегин, двадцатичетырехлетний петербуржец, герой одноименного романа Александра Пушкина».

Вышеприведенное предложение я написал на третьем курсе исторического факультета Одесского университета, когда, в который раз вглядываясь в образ Онегина, пытался понять, почему этого расчетливого, лицемерного и в чем-то трусливого человека сделал Пушкин представителем своего времени, и почему второстепенным и незамеченным остался Ленский?

Мерилом личности являются его поступки – обратимся же к ним. Не будем упрекать Онегина, как это сделал Писарев, в отсутствии в его быте элементов труда: во-первых, его досуг ничем не отличался от времяпровождения большинства его сверстников, во-вторых, «наука страсти нежной», в которой Онегин был отличный специалист («гений» – отмечает Пушкин), такой же вид деятельности, как и все остальные. Усердно занимаясь охотой за кокотками, Онегин устал, захандрил, и очень кстати ему подвернулась возможность поменять шумную столицу на деревенскую тишину. Его «мечтам невольная преданность, неподражательная странность и резкий, охлажденный ум» соединили его – «от делать нечего» – дружескими отношениями с живущим по соседству семнадцатилетним поклонником Канта и начинающим поэтом Владимиром Ленским, чем-то похожим на Онегина в юности. Семнадцатилетние мальчики, как правило, влюбляются  во внешность, а не в сущность женщины, и Ольга Ларина, вполне отвечая канонам пьес Шиллера, была достойной подругой Ленского (Татьяна в этом смысле была ему недоступна).

Мечтательная и романтичная девушка, напичканная прекраснодушными романами Ричардсона и Руссо, Татьяна Ларина ждала «кого-нибудь»: непохожего на всех Чайльд Гарольда, – так Ассоль ожидала в Каперне корабль с алыми парусами. Влюбленность Татьяны в Онегина была неотвратима: она оказалась настолько сильной, что толкнула Татьяну на удивительной поступок – любовное письмо. «Вообрази: я здесь одна, никто меня не понимает…» – этот крик о помощи оставил Онегина равнодушным: он не принадлежал к числу тех, кто готов протянуть руку утопающему. Жениться на Татьяне, связав себя узами Гименея, Онегин не собирался, а попользоваться ее девственностью и бросить было опасно: во-первых, осудило бы общественное мнение, во-вторых, мог и в морду от маменьки получить.

Оставив Татьяну, раздавленную нотациями Онегина, вздыхать и плакать, вернемся к готовящемуся к свадьбе Ленскому. Уверенный, что «друзья готовы за честь его пойти в оковы», Ленский боготворил Онегина, казавшегося ему идеалом мужчины. Поэтому ярость Ленского, увидевшего заигрывание Онегина с Ольгой, оказалась направлена не столько на ветреную Ольгу, – что было бы вполне понятно для подобных ситуаций, – сколько на обманувшего его дружбу и доверие Онегина. Вызывая Онегина на дуэль, Ленский мстил самому себе, своему неумению разбираться в людях, – со слабой надеждой, что Онегин приедет, извинится, все объяснит и восстановит положение кумира. Это и остановило руку Ленского, нацелившего пистолет на Онегина, но так и не выстрелившего: тогда как испугавшийся за свою жизнь Онегин, увидев дуло пистолета, поторопился выстрелить первым.

Сбежав после убийства Ленского из деревни, Онегин после долгих странствий возвращается в Петербург и здесь на балу встречается с Татьяной: генеральшей и княгиней, замужем за родственником и другом Онегина (возрастом вряд ли сильно отличавшегося от Онегина, если вспомнить, что герой Бородинского сражения Раевский стал генералом в 29 лет, а «изувеченный в сраженьях» князь наверняка был из той же когорты). Охотник за женщинами, Онегин, презрев родственные отношения и дружбу с князем, намечает, используя юношеской увлечение Татьяны, сделать ее своей добычей, а князя – рогоносцем. Но разгадавшая его замыслы Татьяна отвергла онегинскую страсть. Осаждая ставшую «неприступною богиней роскошной, царственной Невы», с изумлением «вперил Онегин зоркий взгляд: где, где смятенье, состраданье? Где пятна слез?.. Их нет, их нет! На сем лице лишь гнева след…».

Итак, Онегин и Ленский: кого из них я захотел бы сделать своим другом? Онегин – умен: но разве булгаковский Воланд не является умнейшим литературным героем?! А эгоцентризм Онегина: как небрежно он вспоминает о гибели Ленского: «Несчастной жертвой Ленский пал…». Ни капли раскаяния или сожаления: а ведь семнадцатилетний мальчишка Ленский тоже имел право на жизнь. Я никогда не поверю, что 14 декабря 1825 года Онегин стоял бы на Сенатской площади: разве что в числе зрителей, но не декабристов. А вот Ленский, с его романтическими порывами и вольнолюбивыми мечтами, вполне мог там оказаться.

Почему-то, говоря о Ленском, все ссылаются на его слабые стихи, словно это является оправданием поступка Онегина.  Но кто из юных дворян того (да и нашего) времени не баловался рифмоплетством? Это как корь, которой надо переболеть в детстве. В отличие от Онегина, такие, как Ленский, «старосветские помещики» составляли большинство в России. Хранители моральных обязательств, чувства доброты, верности и любви, они передавали планку этой аксиологии следующим поколениям. И я, один из тех, кто воспитывался в юности на их принципах, кричу через века: прими мою дружбу, Владимир Ленский.

Вячеслав Килеса