К искусству нет готового пути.

Будь небосвод и море только сини,

Ты мог бы небо с морем в магазине,

Где краски продают, приобрести.

С.Маршак

— Хам! Хам и скотина! Фон-барона из себя корчит! Старый хрыч!

Танечка Листнева – 20-летняя студентка театрального училища — девушка у которой в глазах были звезды, в волосах ветер, а в фигуре музыкальность, кипела бурей и гневом. Молодая кровь бурлила и шумела в ней и, казалось, заполняла все пространство съемной комнатки в коммунальной квартире.

Гневливость вообще была одной из черт Таниного характера. Но — щедры боги к молодости – искаженные гневом черты старческих лиц неприятны, а сердитый блеск глаз и румянец делают молодые лица очаровательными. Ах, как хороша была Танечка в гневе – глаз не оторвать! Тоненькая как струна, с пылающими щеками, бисеринками пота на верхней губе, завитками темных волос на висках и сияющими зелеными глазами – ни дать, ни взять, сама грозная Алекто, сошедшая на землю и оправдывающая свое имя!1 Но грозность ее была умилительна и хотелось любоваться ею как можно дольше.

Танечка была так поглощена гневом, что не заметила, как в полуоткрытую дверь на нее внимательно смотрит сосед по квартире – Георгий Адамович Шеленгин, по прозвищу Квазимодо. Трудно сказать, сколько лет ему было лет – иной раз можно было дать 50, а иной и все 80. На прозвище он не обижался; жители шестикомнатной коммунальной квартиры с ним особо не церемонились, и называли Квазимодо и в глаза, и за глаза. Шеленгин относился к этому философски, считая героя Гюго образцом красоты душевной, что неизмеримо выше физической.

Когда соседские дети слишком уж расходились и с ухарским гиканьем и подвизгом вопили: «Ква-зи-мо-до! Ква-зи-мо-до!, Георгий Адамович добродушно усмехался в сивые усы и бормотал себе под нос:

А если так, то что есть красота,

И почему ее обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?..

Но слов этих, конечно, никто не слышал, да, если бы услышали, то не поняли бы откуда они и к чему…

А всего «квазимодства» в Шеленгине и было что только неимоверная худоба, плотно прикрытый левый глаз и развороченная немецким осколком скула. Перед самым концом войны, 15 апреля 1945 года угодил подлючий вражеский осколок в юное мальчишеское лицо рядового Шеленгина и навсегда перекроил ему жизнь. Осколок в госпитале извлекли, но то ли хирург оказался неопытным, то ли еще что-то, но был задет лицевой и тройничный нерв, и левая половина лица перекосилась. Рядовой Шеленгин об этом поначалу не думал, до того ли, когда вот-вот грянет Победа и начнется новая прекрасная, мирная жизнь? Да и к тому же шрамы украшают мужчину – это он затвердил еще с детских царапин и синяков. До свадьбы заживет!

Но не зажило до свадьбы. Не было ее. Началась новая прекрасная жизнь, отстраивали страну после войны, и бывший фронтовик Шеленгин был как всегда в строю, теперь уже на мирном фронте. Но отшатывались девушки от перекошенного лица, крепко прижмуренного  левого глаза и развороченной скулы.

Не мог же он в самом деле поворачиваться к людям всегда только правой здоровой стороной. Хотелось смотреть людям в глаза прямо, стоя в анфас, хотелось любви верной, а не продажной, и семьи надежной, а не случайных связей. Но видно, все же с лица воду хоть чуть-чуть, да и пить: никакие душевные красоты не затмевали физического уродства. Он примирился с этим. Как примирился и даже полюбил свою сплошь заставленную книгами угловую комнату — самую маленькую в коммунальной квартире.

— Вам не скучно все время дома, Георгий Адамович? – как-то спросила его Танечка, олицетворявшая молодость, красоту и грацию квартиры.

Таня приехала в столицу из маленького городка, взяла штурмом театральное училище, триумфально поступила в него, и сняла жилье у старухи Мельниковой – та занимала большую комнату в центре квартиры, и с удовольствием сдала половину площади новоиспеченной студентке.

Старуха была глуховата и страдала артритом, ей иногда нужна была помощь, да и просто хотелось, чтобы кто-то был рядом в этой самой большой, но и самой холодной комнате в доме. В остальных, более светлых и теплых комнатах жили семьи с детьми и оглашали квартиру многоголосными криками. И если бы кому-нибудь вдруг пришла в голову мысль запечатлеть жизнь дома в музыке, то получилась бы прелюбопытная симфония: угловая комната Георгия Адамовича непременно звучала бы в темпе lento (медленно, слабо и тихо), следующие две комнаты с детьми стремительно перескакивали бы на темп alleqro и alleqro vivace (скоро и очень скоро), затем комната Мельниковой мгновенно переключалась на темп larqo (широко и очень медленно), но при этом иногда звучала бы Танечкиными эскападами в ритме allegro agitato (взволнованно). Затем в темпе vivace (очень живо) следовали бы две комнаты с вечно верещащими младенцами и наконец все венчала кода – темная тесная кладовка. Ее угасающий звук сползал в паузу и завершал музыку коммунальной квартиры.

— Нет, Танюша, — мягко отвечал Георгий Адамович. – Не скучно. У меня есть все, что я люблю, и мне никуда не хочется. Если бы я мог, то ничего не делал, только бы читал.

— У вас золотые руки,- парировала Танечка. – Вы такую мебель можете сотворить, что готовая из магазина с нею не сравнится. А вы силы убиваете на починку соседской рухляди. Георгий Иванович буквально за копейки чинил пришедшую в негодность мебель жильцов всего дома и старые деревяшки в его руках обретали новую жизнь. Он не только возрождал, он дарил им красоту – подпиливал, вытачивал, шкурил, красил, покрывал лаком, обтягивал новой тканью и… одухотворял. Грубо сколоченные табуретки, столы и стулья становились изящными и благородными и долго еще мерцали лаком, словно боялись поверить в свою задумчивую прелесть.

— Зачем, Танечка, — улыбался Шеленгин. – Лишнего мне не надо, а насущное я имею. Новую мебель делать хлопотно, а вот починить – и мне в радость, и людям помощь.

Но в этот раз Танечкина пылкость перешла все возможные границы. Она метала молнии и не забывала при этом посмотреться в огромное наклонное зеркало старухиного трюмо. Перед этим старинным зеркалом студентка театрального училища отрабатывала актерское мастерство и постоянный взгляд в зеркало стал уже для Танечки привычкой.

— Вы чем-то взволнованы, Танюша? — голос Георгия Адамовича прозвучал в знакомом темпе lento.

Девушка круто развернулась на каблучках, отчего подол ее платья чуть взлетел и сразу же плотно обвернулся вокруг ног. Мгновенный взгляд в зеркало, фиксация движения и…:

— Вы представляете, Георгий Адамович, какие бывают хамы?! Других людей ни во что не ставят!

Шеленгин тихо, как тень, сделал два шага и остановился на пороге комнаты.

— Ну, немного могу себе представить. Так что же случилось? Может, я могу быть полезен?

Вся его худая фигура, повернутая правой стороной к собеседнику и даже маленький эмалированный чайник, который он прижимал к груди, выражали внимание и спокойную готовность помочь.

Танечка бросила еще один взгляд в зеркало и размашистым жестом пригласила мужчину войти. Старухи Мельниковой не было дома, отправилась навестить дочь с маленьким внуком.

Как только Шеленгин сел, Таня затараторила быстро и сердито:

— Пошли мы сегодня с подружками в кафе после занятий. Так за соседним столиком такой хам оказался! Весь из себя лощеный, в костюме дорогом, в шелковом платке вместо галстука, на мизинце перстень и ноготь такой длиннющий– фон-барон доморощенный! Заказал стакан чая и официанта бедного загонял. То ему скатерть не такая, то салфетка не накрахмалена, то чай недостаточно крепкий, то недостаточно горячий, то слишком горячий, то стакан не блестит, то подстаканник не такой, то до краев налито, пить, видите ли, неудобно, то еще что-то. Шесть раз ему чай приносили и все не так! Официант аж с ног сбился! Наконец, на седьмой раз, вроде как милость проявил — брезгливо взял, выпил, цедя сквозь зубы, копейки на чаевые кинул и ушел. Даже спасибо не сказал. «А официант весь изогнулся, смотрит ему вслед и еще умиляется: «Барин», — говорит. Ненавижу таких, кто о людей ноги вытирает, а они и рады! Холуи! Ненавижу! А еще с виду приличный интеллигентный человек и так издеваться над обслуживающим персоналом? Только потому что он официант?!

Шеленгин слушал спокойно, повернув к Танечке правую половину лица, так чтобы другая оставалась в тени.

— Ну, отчего же, Танюша? Зачем ненавидеть? Ничего ведь страшного не произошло.

— Как? — воскликнула пораженная студентка театрального училища и кинула украдкой взгляд в зеркало. Она было чудо как хороша в эту минуту – твердый овал лица, пунцовые губы и влажные кудряшки на висках! — Как, Георгий Адамович, по-вашему это нормально – унижать человека?

— Не тот это случай, Танюша, где можно говорить об унижении. Совсем не тот.

— Объясните, Георгий Адамович! – голос Танечки звучал требовательно, а фигура выражала решимость.

Шеленгин посмотрел на нее и улыбнулся.

— Я только хочу сказать, что на многие вещи в жизни, если только они не совсем уже страшные, кошмарные и мерзопакостные, можно взглянуть под другим углом зрения. Вот как мебель. Стоит себе покрытая лаком в темной кладовке, и никто ее блеска не замечает. Так и простоит, пока не рассохнется от времени. А поставь ее на солнце – засияет всеми красками.

Танечка нетерпеливо била носком туфельки в пол. Шеленгин вздохнул и еще ниже наклонил голову. Левая сторона его лица совсем ушла в тень.

— Вот ты говоришь, один – хам, а другой – холуй. Ну, так. А может «хам» дал возможность «холую» проявить себя во всем блеске своего мастерства?

Танечка распахнула глаза и перестала стучать туфлей. Она развернулась спиной к зеркалу и подалась корпусом вперед к говорившему. Тот продолжал осторожно, словно нащупывая мысль:

— Вот один раз «хаму» чай некрепким показался, официант разлетелся и принес другой – свежезаваренный, бархатный. И подал его не просто так, а красиво, так, чтобы белая салфетка оттенила рубиновый оттенок чая. Это ему, официанту, в плюс. Не для кого-нибудь, для себя. Потому что тут не просто мастерство, а искусство.

Подстаканник не тот, так в следующий раз официант принесет другой, более удобный для пальцев клиента, да еще постарается выбрать такой при каком кольцо на мизинце будет сверкать эффектнее. Видишь, сколько официанту возможностей блеснуть мастерством? Конечно, он будет благодарен «хаму» за это и называть его «барином». Ведь тот, с барского плеча позволил проявить ему свой профессионализм. И в следующий раз он постарается сделать все наилучшим образом с первого раза, чтобы показать себя во всей красе. Никакого холуйства тут нет! Ты слышала, как торгуются на рынке? Чудеса красноречия проявляют! Думаешь, это все просто так? Нет, иной продавец не того покупателя уважает, кто сразу все не торгуясь берет, а того, кто даст ему, продавцу, развернуться, товар свой расхвалить, о своем труде рассказать! Это тоже искусство. Как же за него не благодарить?!

Шеленгин воодушевлялся и все больше поворачивался лицом к Танечке. А та, совсем не замечая его уродства, смотрела на него во все глаза и гнев медленно утихал в них. Ярко-зеленые от недавнего гнева они медленно становились оливковыми, спокойными.

— Я тебе случай расскажу, давнишний, – Шеленгин хлопнул себя по лбу и негромко рассмеялся. – Голова садовая, шел чайник поставить, да так и не дошел.

— Давайте, я поставлю. У меня есть варенье сливовое. Из мирабели. Очень вкусное. – Таня унеслась на кухню, а когда вернулась, Георгий Адамович сидел так же и улыбался. И складки-шрамы на его лице, на изуродованной левой половине казались мягче и светлее.

— Мама часто водила меня в театр, — начал он задумчиво. – Ни одну премьеру, ни один концерт не пропускала, а дома стихи и рассказы мне читала, сказки рассказывала, хотела, чтобы я рос культурно развитой личностью.

И, вот, пошли мы как-то с ней на спектакль по «Мертвым душам». Не то, чтобы всю поэму Гоголя на сцене поставили, а так – встречи Чичикова с помещиками. Но было волшебно. До сих пор помню это ни с чем не сравнимое ощущение – гасится свет в зале, озарена только сцена, и тебя уже нет, ты весь растворен в спектакле!

Но в этот раз мы с мамой опоздали. Она особенно тщательно готовилась к «выходу в свет», как она называла походы в театр. Наглаживала платья, доставала туфельки на каблуках – как я любил, когда она их обувала, ножки у нее становились такими маленькими, изящными, и она словно парила над землей – тоненькая, красивая. И единственное синее пальто с белым меховым воротником сбрызгивала духами и закалывала у ворота брошкой. Мне она казалась принцессой, и я гордился, что у меня мама такая красавица.

Но тут как назло утюг прожег ее любимое платье, мама расстроилась, пока достала другое, пока собралась, спектакль уже начался. Поспели мы только к сцене, когда Чичиков сидит в гостях у Коробочки.

Танечка довольно потерла руки. Сцена «Чичиков у Коробочки» часто ставилась на занятиях в училище, студенты любили ее.

— И вот, — продолжал невозмутимо Георгий Адамович, — сидят друг против друга два героя и должны приступить к важному разговору о купле-продаже мертвых душ. Коробочка, одетая, как и полагается в темное старушечье платье в горошек, с какими-то буфами и фланелевой повязкой на шее вопрошает жалостливым голоском:

— Здравствуйте, батюшка! Каково почивали?

Чичиков сидит напротив нее, вытянув ноги и сцепив руки на жилете и словно глубоко задумался о чем-то. По Гоголю, он должен ответить: «Хорошо, хорошо, матушка. Вы-то сами как?»

Но Чичиков молчал. Коробочка подождала немного, но он вновь не издал и звука. Мы с мамой сидели в третьем ряду, и я вдруг отчетливо увидел, что актер, игравший Чичикова, попросту спит. Может устал, а может и выпил лишнего перед спектаклем. В театре такое не редкость.

Танечка кивнула понимающе.

— И вот тогда-то я увидел самый подлинный спектакль в своей жизни, Танюша.-  Это было такое филигранное искусство, перед которым меркнут многие талантливые постановки. Коробочка повела сцену и за себя, и за спящего партнера, боясь только, чтобы он не засопел или не захрапел. Тогда бы все поняли, что он спит. Коробочка начала плести беспрерывную словесную вязь «под Гоголя», ювелирный воображаемый диалог:

— Экой ты неразговорчивый, отец мой. Слова из тебя не вытянешь, а приехал-то зачем? Купить что? Как же жаль, право, что я продала мед купцам так дешево, а вот ты бы, отец мой, у меня, верно, его купил. А, может пеньку купишь? Да, и ее у меня теперь маловато. Да и с крестьянами плохо, — тараторила, не останавливаясь актриса, — осьмнадцать человек померло…А может покойничков у меня купишь, — сама предложила Коробочка спящему Чичикову и тут же, не переводя дыхание, продолжила:

— Вот ты, наверно, думаешь отец мой: «Мертвые в хозяйстве! Эк, куда хватили! Воробьев разве пугать по ночам в вашем огороде. –Ну, да изволь, я готова отдать по пятнадцать ассигнаций, только уж, пожалуйста, не обидь меня!

И все, в таком духе, Танечка. Безостановочный, виртуозный двуединый монолог минут на семь! А Чичиков мирно проспал все это время в кресле. И зрители ничего не заметили, только аплодировали.

Когда мы возвращались домой, я спросил маму:

— Он пьяный был, Чичиков? Вот ему достанется от нее, когда проснется!

— Не достанется, — уверенно сказала мама. – Ты видел, как она довольно кланялась, какая радостная была? Ведь это она не только коллегу выручила, так, что никто не заметил, но и благодарна ему была за то, что дал ей возможность еще раз проверить и отточить свое мастерство. У нее теперь двойная, нет, тройная радость: незадачливого товарища спасла, за свою роль аплодисменты получила и за его тоже. Это высшая награда для артиста – значит есть еще порох в пороховницах!

Шеленгин перевел дух, из-под крепко прижмуренного левого глаза его вытекла слеза и сразу же скрылась в бесчисленных складках шрама.

— Ты, Танечка, небось, громы и молнии бы метала, если бы тебе довелось в такую передрягу попасть – и коллегу своего пьяненького возненавидела и вообще с ним вместе потом играть отказалась. Верно?

Танечка засмеялась, а Шеленгин продолжил, улыбнувшись:

— Говорят, на каждого мудреца довольно простоты, а я думаю, что и в каждой простоте есть своя мудрость. Вроде бы все ясно – тут черное, там белое, тут «барины», там «холуи», и ярлыки навешать легче легкого, а на самом деле не все так просто, Танечка. Будем ли чай пить, чайник-то уже закипел, наверно?

— Будем! – весело кивнула девушка. — Как это у вас так получается, Георгий Адамович, красиво успокаивать? – Она подумала секунду и уверенно повторила, — Красиво.

— Вот уж не знаю, — развел руками Шеленгин. – Но как по мне, любое дело надо делать красиво. Вот тогда это и будет искусство, а не просто работа.

Ляман Багирова

_____

1.Алекто — одна из Эриний (богинь гнева в греческой мифологии) Ее имя означает — Непрощающая, Безжалостная

В рассказе использованы строки из стихотворения Н.Заболоцкого «Некрасивая девочка»