Если взглянуть на наш городок со стороны птичьего полета, он напоминает лоскутное одеяло- красные, синие, оранжевые, зеленые, желтые и даже бирюзовые крыши образуют причудливый узор. И можно подумать, что какой-то небесный великан придирчиво оглядывает свою огромную постель, перед тем как улечься спать. И уж конечно, одеяло у него должно быть самое красивое – разноцветное, шелковое. Именно таким, шелковистым блеском отсвечивают в сумерках влажные от весенней мороси крыши.

А если как-то изловчиться и посмотреть на наш город сбоку, то он напоминает праздничный торт с разноцветными коржами с зеленым кремом. И все потому, что стены домов выкрашены разноцветной известкой, а проемы кладки покрыты плющом. Плющ разрастается буйно, его постоянно подрезают, выкорчевывают, но он неистребим и вечен как жизнь.

Красивее всего наш город вечером, когда закат бросает последние багровые лучи на крыши и уступает дорогу звездам. В темно-синем небе их серебряный свет кажется волшебным. Город из карнавально-нарядного сразу становится утонченным, мерцающим и словно парит в воздухе.

Весна у нас в городе начинается по-разному. В этом году запоздала. Холодно. Чувствуешь себя не в весне, а в поздней осени: завывает пещерный ветер, дождь стучит в окна, кричат мокрые вороны. В такие часы хочется завернуться в плед, взять кружку свежезаваренного чая и читать старую книгу. Непременно старую, с пожелтевшими страницами, с неповторимым ароматом времени — оно пахнет увядшими розами, сухим деревом и печалью. Так пахнут руки очень старых, но чистоплотных и опрятных людей — легким древесным ароматом.

И иногда- если очень повезет, если бедный наш мозг не будет окончательно задавлен потоком информации, непрерывно льющейся отовсюду, если усталость и страх за будущее не лишат нас возможности свободно и вдохновенно мыслить, если воображение будет рисовать не тревожные, а радостные картины, то может быть через толщу памяти пробьются милые и дорогие воспоминания. Так сквозь окаменевший слежавшийся грунт пробивается вьюнок – самый нежный и цепкий цветок на земле.

Тогда та неведомая птица с высоты, полета которой мы обозревали город, замедлит взмах своих крыльев и плавно опустится на ветку ближайшего дерева. И, чуть отдохнув, заведет свою песню. Она будет очень стараться, извлекая из маленького певучего горла немыслимые рулады. И бесхитростные мелодичные звуки сложатся песней во славу того, что дорого и памятно сердцу…

На улице…, назовем ее скажем, Личковской, жили два товарища-старика. Вернее, товарищами их сделала жизнь: балкон одного был расположен напротив другого, но разделял их огромный платан, такой раскидистый и пышный, что за его кроной невозможно было увидеть друг друга.

Поэтому старики, как только выпадала возможность выходили из своих домов и коротали время на скамейке перед подъездом. Бабки-соседки, ревностно охранявшие этот вечный атрибут «бабуляшистого» статуса, вначале пытались отвоевать его, но затем плюнули и смирились. Они облюбовали себе скамейку перед подъездом соседнего дома и лишь зыркали глазами на нахальных захватчиков.

Старикам до этого было мало дела. Чужие бабки их не интересовали. Оба вдовели уже давно и переносили свое вдовство не только с мужеством, но и с некоторой тайной отрадой. Со временем заглушилась боль потери, и они с удивлением обнаружили, что за постоянным пилёжем супруг не была заметна радость самых простых вещей: прозрачная тишина утра, ни с чем не сравнимый вкус свежего чая и даже стук переставляемых шахматных фигур, особенно гулкий в вечереющем воздухе. Долгая супружеская жизнь была наполнена бесконечной беготней и суетой, вечным соревнованием жизни. Вдовство наполнило их душу печалью, сузило пространство собственной жизни, но научило дорожить тем, что еще оставалось в ней.

Внешне они были очень разными. Один – крупный и худощавый с пронзительными черными глазами и таким крючковатым носом, что казалось – еще немного и им можно будет ловить рыбу в запавшем рту. Великан с черными глазами… Другой – неприметный, щуплый, бледный с маленькими руками и ногами – ни дать ни взять постаревший эльф из мультфильма о Дюймовочке.

Похожи старики были только кепками – одинаковыми, темно-коричневыми с пуговицей посередине и куртками – тоже темно-коричневыми.  Издалека их можно было принять за двух нахохлившихся птиц на темно-коричневой скамейке. Да и сидели большей частью молча, сосредоточенно думая о чем-то своем и лишь изредка нарушали молчание:

— Сосед, — обычно обращался первым Великан. – Дети-то навещают?

— Да, — бесцветным голосом отвечал Эльф.

— Это хорошо, — одобрительно сипел Великан.

— А ваши? – примерно через минуту так же ровно вопрошал Эльф.

— Да.

И так примерно строился их разговор. Они словно выплывали из зыбкой полуяви-полусна и снова уходили в свои думы.

Соседняя «бабуляшистая» скамейка кипела бурей и гневом, наблюдая этот почти беззвучный диалог. Но яростное кипение бабулек долетало до стариков в форме сдержанного шипения.

— Не ты посмотри на этих чудиков! Скамейку у нас отобрали и сидя-ят как …бабки! Молчат!

Товарищи реагировали на это с высоты царского величия – не замечая…

Только один раз, когда градус шипения достиг немыслимого накала, Эльф первым нарушил молчание:

— Сосед, я все спросить хочу: у вас ссоры с женой были?

— Всякое бывало – горделиво и как-то даже радостно воскликнул Великан. – И ссоры, и все! Бывало так, что в пух и прах раздирались!

— А как мирились? — безэмоционально продолжал Эльф. Вообще, он был бы идеальной иллюстрацией к пособию «Как стать разведчиком?», если бы подобное существовало. Что бы не случилось, Эльф не терял самообладания и флегматичности.

— По молодости понятно, как, — дребезжал коротким хохотком Великан. – А потом   уже и не помню. Да и не ссорились особо уже. А, что?

— Так, ничего, — едва поводил плечами Эльф и опять умолкал.

— А вы? У вас как? – Великан просительно взглядывал в непроницаемое лицо.

— Был один случай, — неторопливо, но видно, ожидая этого вопроса и приготовившись к нему, начинал Эльф. И вид у него при этом был как у былинного гусляра, заводившего свой сказ. Былинность позы была явно для бабок на соседней скамейке, мол, что нам, мудрецам, на каких-то пигмеев взирать?!

— Жили мы тогда с женой и детьми не здесь, а на другом конце города. И был у нас перед домом крохотный огород, так, одно название, но зелень для стола, черную смородину и морковь мы в нем растили. А смородина вдоль забора кустилась, там было больше света и влаги. Черная вообще неприхотливая, и в сезон ягоды на ней как игрушки елочные висели – глянцевые, крупные, тугие. И на варенье, и на соки, и на джем хватало. А зимой пирог с черной смородиной… ах!

Эльф потянулся и причмокнул. В его голосе появились теплые нотки. Через секунду он так же ровно продолжал:

 — И вот заметила как-то жена, что смородины все меньше и меньше становится.

— Может, птицы объедали? — неуверенно предположил Великан.

— В том-то и дело, что нет. Когда птицы – это мы знали: они понадкусывают, сок вытянут, а ягода так и продолжает висеть, только сморщенная, пожухлая вся. Да и против птиц я пугало смастерил.

— Да, ну?! – Видно было, что Великана все это забавляло: в черных глазах его искрилась детская радость.

— Да. С детьми наряжали пугалку. Ну, пугало… На палку нацепили старую женину кофту, ведро вместо головы, а на ведро мою старую фетровую шляпу. Фиолетовую, — добавил Эльф, вспомнив цвет шляпы. И кофта была фиолетовая. Воробьи боялись.

С минуты оба молчали, видимо представив пугало в элегантном фиолетовом ансамбле и нервных воробьев около него.

— Так, нет, не птицах было дело. Как не выйдет жена утром собрать ягоды – так только на дне тазика штук сорок принесет. Не больше. И это при четырех кустах. А раньше по два-три килограмма собирала.

Не поймем в чем дело. И вот, как-то встали мы часов в пять утра, но из дома не вышли, спрятались за кухонной занавеской и наблюдательный пункт себе там организовали.

И, что вы думаете? Смотрит – вылезает из прорехи в заборе наша соседка-разведенка. Крупная такая женщина была и как только умудрилась протиснуться?.. Это потом я понял – раскачала две палки в заборе, но для виду их укрепила, чтобы мы ничего не заметили, и повадилась так смородину таскать.

Жена смотрит и кровью наливается. Вы видели, чтобы человек — вот так на глазах у вас кровью наливался? И я до этого не видел. А тут – вначале шея багровой стала, потом лицо, а потом даже лоб побагровел. У корней волос кожа и то красная стала. А соседка так деловито знай себе нашу смородину собирает и в ведерко ссыпает

Что потом было, я вам и передать не могу! Не успел я моргнуть, как жена выскочила, как дракон, налетела на соседку, та от перепугу ведро уронила, смородина во все стороны! Жена тоже не мелкая была, повалила соседку на землю и в волосы ей вцепилась: «Ах, ты, воровка,- кричит, — я-то думаю, кто наше смородину таскает, а это ты, оказывается. И еще совести у тебя хватает, потом со мной мило здороваться, как ни в чем не бывало»

Соседка ей тоже в ответ что-то кричит, по земле обе катаются, все в смородиновом соке, в грязи, песке. Насилу их разнял, все перецарапанные, красные, зареванные. Пока жену в дом увел, вернулся, а соседки уже и след простыл. Видно, через прореху к себе переползла и ведро свое оставила у нас.

— И что потом? – Великан даже подался вперед, так ему не терпелось дослушать. На соседней скамейке тоже приутихли, видно бабкам было до смерти интересно, о чем это так разговорились молчуны, но слова до них не долетали.

— А что потом? Началась у них тихая война. То соседка как будто бы «случайно» перед нашей дверью помои выльет, то жена ее кошку через забор выкидывает, да так, что та, бедная, летит пулей, и визжит от ужаса. В ответ соседка наших кур, что нечаянно на ее дерево вспорхнут, шугает так, их потом отпаивать приходится. А жена специально ветра дождется и сядет около забора семечки грызть, так, чтобы лузга отлетала прямиком на вывешенное соседкино белье. Какие только каверзы друг другу не чинили. На мелкие пакости женщины горазды.

Великан кивнул понимающе и бросил победный взгляд на соседнюю скамейку. Бабки изо всех сил делали вид, что заняты внуками, но по напряженной тишине можно было понять, что все их внимание сейчас приковано к «мужской скамейке».

— А уж ругани, проклятий, визга сколько было, — невозмутимо продолжал Эльф. То жена от души желала, чтобы соседкины глаза выпали на тарелку, из которой та есть, то соседка вопила через забор, чтобы жена не могла разогнуться на своем проклятом огороде и так бы доживала свой век раскорякой. А иногда совсем уж неприличные проклятия слали друг другу. Ну, вы понимаете, о чем я…

Великан хохотнул и кивнул понимающе. На соседняя скамейка вытянули шеи как солдаты на параде.

Эльф замолчал, словно провалившись в томительную зыбь полусна-полувоспоминаний. Великан выждал с полминуты и тихонько тронул его за рукав. В эти минуты он напоминал ребенка нетерпеливо ждущего окончания сказки.

— И что потом?

 Эльф вздрогнул, сбрасывая с себя забытье. В расщелину сухой доски выглянула любопытная голова ящерки и тотчас спряталась обратно.

— Весну почуяла, вылезла, — добродушно протянул Эльф.

— Да, это так, просто. Перепутала месяцы. Холодно еще для них. Вот в мае, повылезают из всех щелей греться. – Великану не терпелось дослушать историю, и он не хотел переводить его на ящерку. – А потом что же?

Эльф пожевал бледными губами и в голосе его появились озорные нотки:

— А, ничего. Обошлось. И знаете, как? После очередной яростной ругани, такой, что чуть искры из глаз не сыпались, убить друг друга были готовы, я понял, что это все. Конец. Что завтра соседка потихоньку наших кур отравит, жена в ответ соседкину кошку, соседка – нашу собаку, потом «нечаянно» наши дети где-то поскользнутся, а там и до «нечаянного» пожара дойдет.

И как представил себе все это, так сразу спросил жену, где соседкино ведро, что она тогда впопыхах у нас во дворе оставила.

— Выбросила! – кричит. — Буду я всякую погань в доме держать!

— Возьми наше (у нас тоже такое было) наполни его морковью и отнеси ей. Ничего не говори, просто положи молча у дверей. Скажи от меня. Только положи на землю, а не швыряй.

— Да, чтобы я? Своими руками. Этой лахудре?! Яду ей надо, а не моркови. Тебе надо ты и иди!

— Делай как говорю.

Великан удовлетворенно крякнул. Ему нравился тихий и ровный голос Эльфа. Чувствовалась за ним надежность и уверенность.

— Кричала, плакала, но еле уговорил. Пошла. Я смотрел ей вслед. Поставила ведерко с морковью у ворот, постучала. Соседка открыла, и пока изумленно хлопала глазами, жена всучила ей ведро в руки, буркнула: «Мой велел отнести» и опрометью домой.

А через два дня, слышим, кто-то стучится в дверь. Я открыл: на пороге соседка мнется:

— Это вам, — говорит и вручает мне авоську отборной картошки сорта «синеглазка». Рассыпчатая такая, вкусная.

Великан кивнул.

— А сама убежала. Жена молчала уже, только фыркала и сопела. Еще через три дня набрал я в огороде свежей зелени: пучки один в один – лук, укроп пахучий, петрушка, редиска молочная нежная. Глаз радуется.

— Отнеси ей немного, — говорю.

Жена уже не противилась, молча отнесла. А еще через несколько дней соседка нам банки какие-то принесла:

— Это, — говорит, — сама летом крутила закуску из помидоров и перца. «Огонек», называется, потому, что острая.

Тут жена голос подала:

— Я тоже такую делаю, только мои острое не очень любят, все больше сладкий перец кладу, болгарский.

И, смотрю, затихли обе. Смотрят друг на друга, будто сказать что-то хотят и не могут.

И я тут выпалил:

— Спасибо, соседушка. А ты, чего стоишь? — повернулся к жене. – Посмотри, у нас в кладовке, вроде варенье еще с прошлого года должно быть. Сливовое, вишневое, черносмородиновое…

Сказал и поперхнулся. Думаю, ну, каково сейчас будет?

А жена метнулась в кладовку и выходит сияющая. В руках три баночки – янтарное – из сливы-мирабели, рубиновое из вишни-шпанки и темное, бархатное – черносмородиновое.

— Это тебе, — говорит, — и все три банки соседке протягивает.

Та молчит, а потом прослезилась и на шею жене кинулась. Моя тоже носом зашмыгала. Так и стояли обнявшись. А я вышел в огород, пусть их себе поворкуют.

Это уже в конце октября было, и утром от земли пар поднимался холодный, и казалось, снег идет, но только не с неба, а, наоборот, на небо летит. И земля, и деревья, и трава были словно седые и сердитые от холода.

А тут вышел – и глазам не поверил: туман этот белый, что от земли шел, расчерчен радугой. Вот как есть – разноцветные полоски света сквозь него вспыхивали. И весь он этой радугой словно стеганое лоскутное одеяло был прошит. Может солнце на минуту через облака прорвалось, может я как-то так встал, что увидел эту игру света, только хорошо мне стало на душе.

Вернулся домой, а жена мне:

— Чего стоишь, мерзнешь, иди за стол, сейчас чай с вареньем пить будем вместе.

Вот так и сели чай пить с вареньями и оладьями. И соседка с нами. И дружили они с женой потом долго. Мы уже сюда переехали, а они все дружили. До самой смерти.

Эльф, видно, исчерпал запасы красноречия и затих, опять погрузившись в забытье. Великан тоже сосредоточенно думал о чем-то. На соседней скамейке зашевелились, обеспокоенные внезапно наставшей паузой. Но старики молчали и старушечье шипение, вначале тихое, а затем все отчетливей, прорезало вечерний воздух:

— Нет ты посмотри на них? Сидя-ят как бабки старые. Мужчины называются! Тьфу! – заводила бабка побойчей.

— И не говори, — вторила другая.

— И-и, милая, да где ж ты мужиков сейчас найдешь? Сорокалетние смотришь, уж животы отрастили и шаркают как старики,- подхватывала третья. Вот у меня зять, сорока еще нет, а ходит – словно себя разбить боится. То кости у него болят, то голова. Так и хочется сказать – как же болит то, чего нет. Да, боюсь, обидится, а дочка мне потом высказывать будет!

Эти разговоры долетали до скамейки Эльфа и Великана и словно разбивались о невидимую стену. Два товарища сидели, погруженные в свои думы и вдыхали вечерний весенний воздух. Это было счастьем еще подвластным им, счастьем воспоминаний. А если есть это счастье, пахнущее сухим деревом, увядшими розами и нежной печалью, так ли уж важно о чем шипят бабки на соседней скамейке?..

Я зарастаю памятью,

Как лесом зарастает пустошь.

И птицы-память по утрам поют,

И ветер-память по ночам гудит,

Деревья-память целый день лепечут.

И там, в пернатой памяти моей,

Все сказки начинаются с «однажды».

И в этом однократность бытия

И однократность утоленья жажды.

Но в памяти такая скрыта мощь,

Что возвращает образы и множит…

Шумит, не умолкая, память-дождь,

И память-снег летит и пасть не может.¹

Ляман Багирова

_____________________

1. ^{Давид Самойлов «Память», 1964}

_____________________

Фото с сайта National Geographic Россия

Автор фото: Захарова Александра Александровна