Когда-нибудь я должен был признаться тебе в любви, пусть даже на склоне лет, пусть на пороге последней черты – такие чувства невозможно унести с собой навсегда, это был бы великий грех перед страждущими людьми, всегда, до конца дней своих верящих и надеющихся на существование высоких чувств, непреходящей любви. Я свидетельствую – она есть, эта любовь, я пережил ее! Я –триумфатор и жертва этой любви!

Мое признание не произошло в молодости, когда сердце, казалось, готово было разорваться на части от мысли, что ты можешь принадлежать мне, и еще скорее от второй, невозможной мысли, что ты можешь принадлежать другому; не случилось и в зрелые годы, когда, кто знает, может, был шанс все изменить и начать сначала; не случилось и после, когда дети стали взрослыми и уже не были неподъемными гирями на ногах. Но это все равно должно было случиться, и вот, я перед тобой – полностью обнаженный и, наконец, не стесняюсь этого. Я любил тебя всю жизнь и люблю сейчас. Несмотря на возраст, несмотря на болезни – тела и души, несмотря на безнадежно пропущенные сроки, а для кого-то и комичность самого признания.

Ты, конечно, поражена (и наверняка не только ты) – наш Гриша, всегда уравновешенный, рассудительный, и вдруг – такие страсти! Стереотипы – самое частое и самое глубокое заблуждение. Сдержанность есть фактор культуры, а не темперамента. А слова «Я люблю тебя» не подчиняются правилам игры. Это не мои слова, но я их понимаю лучше, чем кто-либо другой. Потому сейчас я уже не устану повторять: я люблю тебя, я люблю тебя.

Наверное, трудно в это поверить, но слова эти я произношу впервые. Уже много лет я женат, у меня взрослые дети и внуки; как и у каждого мужчины, у меня были и другие «любовные» приключения, но слов этих я не произносил ни разу. Потому что они всегда принадлежали только тебе, они могли быть высказаны только тебе. Порой, оглядываясь назад, я испытываю такое странное чувство, что все эти «приключения» происходили не со мной, и я по сей день сохраняю девственность, как сохранял ее еще очень долго после того, как ты вышла замуж. Я представляю сейчас сально-саркастические улыбки на лицах «настоящих мужчин» и жалостливо-умильные у женщин, но разве обет верности своей живой богине выглядит более странным, чем обет безбрачия, который дают монахи какому-то абстрактному Иегове?

Пусть это признание будет прощальным и единственным тебе подарком от меня. Даже если я всегда был абсолютно безразличен, а может, и неприятен тебе, твою женскую душу отныне будет согревать мысль о том, что был человек, который любил тебя, как я – безнадежно, без малейшей попытки даже признания, но беззаветно и постоянно – всю свою совершенно пустую без тебя жизнь. Прими сейчас от меня это признание. Я хотел сказать запоздалое, но подумал: а к чему я, собственно, опоздал? Немецкий писатель Жан Поль вывел формулу:

«Тоска по любви есть сама любовь»

И пусть чаще всего человек так и умирает с тоской о любви – эта тоска, на самом деле, остается самой лучшей и светлой частью его жизни. Какой-то безвестный философ метко подметил, что

«После безответной любви, «ответная» становится неинтересной»

На самом деле, безответная любовь не отягощена какой-либо корыстью, и потому она чище и благороднее, а плодами ее становятся только высокие устремления, стихи и песни, дарящие успокоение страждущим душам. В этом смысле годы обладания не стоят и одного дня периода ухаживания, уединенного томления, насыщающего влюбленного необыкновенным творческим зарядом.

Обрати внимание, что вся прелесть самой чистой и возвышенной любви – любви к малым детям (порой также и к животным) заключается именно в бескорыстии; ты никогда ничего не ожидаешь взамен, никакой ответной благодарности и потому гарантирован от разочарований.

Красота – идеал человека, в любви – прежде всего. Красота лиц, движений, слов и побуждений. Но немалая прелесть красоты состоит в том, что она сокрыта и должна угадываться нашим воображением, нашими мыслями и чувствами, нашим знанием о красоте и нашей жаждой красоты. А в состоявшейся любви все покровы сорваны и нет более места для волнующей неизвестности. Поэт сказал: Блажен, кто не допил до дна! Тонкие натуры порой сознательно отказываются от предмета своего обожания, чтобы сохранить остроту чувств. Сама способность к отказу делает ценным твое желание.

Поверь, у меня нет претензии приписать себе какие-то особые качества, особые чувства. Демократически мыслящему человеку (а я такой и есть) никогда не придет в голову в чем-либо выделять себя «из толпы», тем более, в самых интимных, самых сокровенных для каждого сферах. Но влюбленному всегда представляется, что никто не в состоянии любить так, как он, и только у него есть право говорить о настоящей любви. И каждый по-своему прав – ведь нет и никогда не будет возможности измерить истинную силу чувства, и даже самоубийство несчастного влюбленного скорее вызовет подозрение в нарушении его психики, чем потрясение высокой трагедией и признание у него «настоящего» чувства.

Одну из своих статей о женщинах (не о тебе!) я завершил словами

«Я, только я и мой Бог. Временами моим богом может быть и женщина. Но – кратковременно. Очень кратковременно. Пока реализуется ее основная цель – дите».

Разве мое «опоздание» не было просто бесконечным продлением того самого кратковременного счастливого периода? Надо ли сокрушаться о таком опоздании? Где-то я писал, что цена любви – любовь. Сейчас хочу добавить, что и лекарство от любви – тоже сама любовь. Мне не сподобилось вкусить этого сладко-горького лекарства (все лекарства таковы), и я не смог излечиться от своей любви, но разве это не прекрасно! Время любить, как и время жить – сейчас! Вопрос только в том, что ты вкладываешь в это слово – любить!

И все же жалею ли я о том, что моя (я не рискую сказать – наша) любовь не состоялась? Да, конечно, было бы странно, если бы это было не так. Разве я не мечтал о счастливой семье, о детях и внуках, о любящей и понимающей жене, с которой не в тягость прожить такую непростую человеческую жизнь? У Арнольда Цвейга в романе «Карл и Анна» есть строки, которые я часто себе цитирую (нетрудно догадаться, почему):

«Величайшее счастье мужчины заключается в том, что его любит женщина, которую он любит. А кто не пережил этого, тот вообще не жил».

По Цвейгу получается, что моя жизнь прошла втуне, и это, увы, очень похоже на правду. Но при всем при том, я все-таки остаюсь оптимистом и стараюсь найти что-то хорошее даже в самом плохом. А в данном случае хорошее заключается в том, что моя любовь не подверглась испытанию бытом, привычкой, мелкими дрязгами и всем прочим, что почти неизбежно убивает любовь в семейной жизни. С другой стороны, нереализованная моя любовь не была замещена ее суррогатом и напрочь забыта, и даже длительная разлука (десятилетиями!) не стерла из памяти яркие образы юношеской моей страсти. В  рассказе «Когда боги смеются» Джека Лондона влюбленные, чтобы сохранить свое чувство, решают разлучиться и живут вдали друг от друга, тоскуя и наслаждаясь своей любовью одновременно. Но в один «прекрасный» день они оба вдруг с ужасом ощущают, что более не испытывают друг ко другу абсолютно никаких чувств, и эту непредвиденную влюбленными метаморфозу Джек Лондон назвал насмешкой богов. В отношении меня и боги оказались бессильными. Моя любовь прошла между Сциллой пресыщения и Харибдой забвения и осталась живой навсегда. И вот, я думаю: может быть, истинное название любви – это боль? Что я могу теперь уже точно сказать: если есть на свете «нетленка», то это – любовь!

Посещают ли меня мысли о сексе, когда я думаю о тебе? (Было бы лицемерием с моей стороны обойти молчанием эту важнейшую для мужчины сторону любви.) На прямой этот вопрос я могу так же прямо ответить – нет! Но не потому, что я уже стар и немощен, и эта сфера осталась в прошлом для меня. Красивые тела молоденьких моделей волнуют меня почти в той же степени, что и в молодости, но ты – моя любовь, а не вожделенный партнер для секса, вот, в чем разница. Это даже не то, что разница, это – иное качество, иной мир. В свое время нас воспитывали так, что секс воспринимался, как отхожее место любви, и это было, пожалуй, самым жестоким и бесчеловечным моментом в той трагически искусственной во всем системе. В качестве ответной реакции на это ханжество в молодежной (да и не только) среде распространялась отвратительная грязь о самой сильной и – прозвучит странно – светлой стороне нашего бытия.  Сейчас ситуация кардинально изменилась, но тенденция представить секс в качестве грязной стороны любви, в иной, правда, интерпретации, все еще сохраняется. Из постыдной, тщательно скрываемой грязи он превратился в грязь повседневную, обычную, чем-то вроде растущих ногтей, или волос, которые необходимо вовремя подстригать. Этому есть множество причин, и среди них – наша внутренняя несвобода, а также атавистическое стремление человека к доминированию во всем (а секс – самое располагающее к состязанию поле). Но я убежден, что когда действительно высокое искусство в полной мере осознает красоту секса, из нашего лексикона исчезнет такое слово, как «порнография».  Ведь и сегодня вряд ли кому-нибудь придет в голову обозначить этим словом, например, новеллы Мопассана, или лучшие фильмы Тинто Брасса. И главное – это понятие исчезнет из наших голов. Но я не об этом.

Рыцарское, чистое отношение к женщине, к вопросам пола всегда было уделом немногих, и это, к сожалению, сохранится еще на довольно долгие времена. С юношеских лет окружающие ребята потешались над моим категорическим неприятием женщины, как просто объекта сексуальных утех. Боюсь, что если бы я сегодня вернулся в свои пятнадцать лет, современные ребята потешались бы надо мной точно так же. Ибо глубинное отношение к сексу не изменилось. Просто из запретного плода он превратился в повседневность, и у современных молодых людей «любовь» стартует именно с секса. Наверное, это результат естественного развития, но мне так кажется, что в настоящем сексе должно быть нечто сакральное – ведь, в конце концов, секс – это провозвестник жизни, начала жизни. У человека, духовного человека обязательно должно сохраниться нечто сакральное, и что, как не символ продолжения жизни и самое сильное его эмоциональное переживание может стать им в условиях тотального крушения основ всякой иной религии? Соответственно, и отношение к сексу должно быть трепетным, на грани религиозного восторга. К нему надо идти, как к алтарю, а не как к наспех накрытому столу для жадной трапезы. Соответственно, каждый раз надо проходить и ритуал инициации, и очищения, и покаяния. И в нем, как важнейший компонент, должно присутствовать страдание. Страдание, как реванш за уступку наслаждению, как самоутверждение личности, как отмщение и воздаяние собственной природе. Может, я говорю смешные вещи, я всегда был смешон своим идеализмом для тех, кто «знает жизнь». Неужели, и тебе?

Я часто повторяю, что путь к Человеку начинается с насыщения его плоти, но я никогда не имею в виду при этом обжорство, или разврат. Само насыщение плоти должно стать духовной категорией, и это такая же трудная работа, как и любое восхождение к высотам Духа. Да, я философствую, начав разговор о любви. Это говорит о том, что и в любви моей много философии; разве это не делает ее более содержательной, ценной? Заслуживающей какого-то отклика?

Сейчас, однако, я хочу говорить только о тебе, о нас, а не о других вещах; я хочу вновь и вновь вспоминать все чувства моей юности и вновь переживать их; собственно, так и происходит почти постоянно, образно говоря, ежедневно, ежечасно. Я вспоминаю все перипетии наших юных дней, и они светятся в моей памяти, как лучшие минуты жизни, вопреки тому, что внешне в них ничего особенного не происходило. Но только внешне…

…Вот, мы идем веселой гурьбой к главной площади города отмечать окончание школы, и ты среди нас в своем праздничном воздушном наряде, как волшебная фея, пришедшая из сказок Андерсена. Как я любил, как я люблю по сей день то твое светло-голубенькое, почти белое платьице в день нашего последнего звонка в школе! И сейчас я ясно вижу тебя в этом легком платьице в крупных, едва различимых цветах, как ты сидишь на скамейке у фонтанов на главной площади города, и я сижу рядом, не в состоянии дышать от ощущения твоей близости, от твоей ослепительной, совершенно особой красоты, от нежного запаха твоего тела и от ладного покроя твоего праздничного наряда.  Как я чувствовал и заполнял собой каждую его складочку! Как я был счастлив в эти несколько минут нахождения в такой близости от тебя и от невероятной надежды, что и ты, возможно, испытываешь что-то похожее…

Но, боже мой, каких только глупостей я не говорил и не делал в твоем присутствии! После, меня переполняло острое чувство презрения к самому себе, и это чувство не изжито мною по сей день. Я помню почти все свои промахи и не могу простить их себе, потому что мне, наивному влюбленному кажется, что и ты их помнишь. А может, ты их действительно помнишь? Краска стыда заливает мое лицо каждый раз, когда я думаю об этом!

…И вот, я приехал, чтобы через столько лет лишь взглянуть на тебя и одним этим взглядом понять для себя, можно ли на самом деле сохранить чувство не к абстрактному образу, а к конкретной личности через столько лет и вопреки подурневшей внешности, если это была действительно любовь. И может быть, тем самым удостовериться в ней.

Как я благодарен тебе, что ты все-таки пришла в тот день, когда ровно через пятьдесят лет собрались осколки нашего класса, а ты была занята и не могла прийти в назначенное время, тогда как это был последний шанс, потому что я уезжал через два дня обратно за тридевять земель от Родины, от тебя. Но ты все-таки пришла (я не тешу себя надеждой, что это было что-то больше простого любопытства посмотреть на давно забытого одноклассника, который вдруг объявился из далекой Америки) и разом всколыхнула во мне все переживания моей молодости, вновь дала почувствовать свежесть жизни и чувств, которые не увядают и не теряют своей остроты, если они дарованы нам от бога – пускай и были безответны, или малодушно сокрыты за безразличными улыбками и вежливыми поклонами. Господи, как это было глупо,  глупо, глупо! Но что  может изменить сегодняшняя наша мудрость! Можем ли мы считать достижением сохранность чувств на столь длительное время? И разве имею я право говорить от имени нас обоих? Я ведь могу говорить только о себе. Но это истинное счастье, и, если оно касается только меня (конечно, конечно, это именно так!), я могу только посочувствовать тебе, что в душе твоей давно уже не звучат те дивные мелодии, которые по сей день наполняют содержанием мою постылую в целом жизнь!

«Тот, кто не имеет любви, лишен красоты».

Это заметил еще в далеком XIII веке замечательный армянский поэт Константин Ерзнкаци; должно быть, он также  страдал от множества удручающе блеклых лиц вокруг себя!

Я не знаю, может быть, моя любовь не была безответной, не знаю. У меня так и не хватило духу сделать признание. Я был очень похож на того еврея из анекдота, который ежедневно молил бога послать ему крупный выигрыш в лотерею, но ни разу не удосужился купить билет. Когда-то я пытался убедить себя, что высшим проявлением моего чувства был сознательный отказ от самого предмета любви во имя того, чтобы любимая девушка имела возможность сделать более удачный выбор, каковым себя не считал. Пожертвовать самой любовью во имя любви – это ли не предельная сила настоящего чувства? Разве эгоист в состоянии постичь всю красоту любви, ведь она по своей сути есть страсть к самопожертвованию? И хотя я был совершенно искренен в своих рассуждениях,  на самом деле мое «благородство» было элементарным проявлением малодушия. Сегодня мне приходится с горечью признаться в этом.

Джон Апдайк как-то заметил, что у любви своя мораль, она не прощает робости. Я ненавидел себя за свою трусость, но сделать с собой ничего не мог.

Всякая трусость – подлое качество, но самым подлым трусом является тот, кто боится любви.

Это я и есть. В сущности, в мире только этот страх и существует – страх что-то беззаветно полюбить. Всегда подсознательно, но очень остро ощущаешь, что в этом таится ужасная опасность, опасность забыть про себя, про свои природные интересы, про всевозможные подстерегающие угрозы, опасность пренебречь всем-всем во имя чего-то.

Любовь – это готовность, острое желание пожертвовать чем-то важным, дорогим во имя своей любви. Только отказ от любви может дать тебе независимость. Ты сам решаешь, что тебе важнее. И только когда ты проживаешь почти всю свою никчемную жизнь без этого чего-то, вдруг осознаешь, что на самом деле ничего не стоило то все-все без этой малой малости, которой ты пожертвовал, якобы, чтобы сохранить себя. А на самом деле – потерял.

Относительно недавно один из моих друзей, кто также в свое время был безнадежно влюблен в тебя, и также много лет жил вдали от родины, после долгожданной встречи так высказался о тебе сегодняшней: «Постарела, подурнела…» Вместе с естественным сожалением в его голосе явственно слышались нотки удовлетворения, вроде, вот, время взяло за него реванш… Он никогда не любил тебя. Он не видел твоей истинной красоты, которая вовсе не в правильных чертах лица и гладкой коже. Свет, который излучает твоя личность, будет всегда с тобой, и надо иметь не только глаза, но и душу, особые рецепторы души, чтобы улавливать его, согреваться им. И быть благодарным уже за то, что ты есть. Заезженные слова, но и они сохраняют свой смысл и даже новизну, когда объект действительно достоин их.

Хотел бы я после всего-всего соединиться, наконец, с тобой? Честно, у меня нет ответа на этот вопрос. Я переполнен сейчас таким светлым чувством, что малейшая опасность разрушить его (а практическая реализация любого дела есть почти неизбежное крушение заложенной в нем идеи) вызывает во мне страх. Недавно я был свидетелем воссоединения одной такой пары, и она произвела на меня удручающее впечатление очень скорым жестоким разочарованием обоих. Я никак не хотел бы вмиг разбить тот драгоценный сосуд, который пронес, прижав к груди, через всю свою жизнь.  Всему свое время и время всякой вещи под луной. Но кто скажет, когда наступает время этой вещи! Может, именно сейчас? Не знаю…

Когда-то я очень рассчитывал добиться большого успеха, громкой славы в тайной надежде, что она докатится до тебя и заставит пожалеть, что не обратила в свое время должного внимания на такую перспективную личность. Потом, с приходом истинной зрелости я устыдился своего подленького желания мелко отомстить женщине за собственное малодушие; с тех пор успеха жаждал только, чтобы посвятить его тебе. И если мое имя когда-нибудь действительно прогремит на весь мир, и до тебя дойдут отзвуки этого грома, знай, что все сделано вдохновением любви и во славу любви. Моей к тебе любви.

Я не называю твоего имени – в этом просто нет необходимости. Невозможно, чтобы ты не поняла, или засомневалась в том, что речь идет именно о тебе – твое женское сердце давным-давно должно было почувствовать мою любовь и хоть как-то, пусть в самой малой степени отреагировать на нее.

Но может случиться и так, что ты никогда не узнаешь о моем признании. И даже в этом случае – я убежден – оно не останется гласом вопиющего в пустыне. Оно, по крайней мере, даст толику утешения таким же горемыкам, как и я (не сомневаюсь, они есть), и, может быть, подвигнет кого-то к более активным действиям, а другого – к пересмотру всей жизненной философии. Я буду счастлив, если смогу помочь хотя бы одному такому сиротинушке.

Но кому-то эти строки причинят боль. Что тут поделаешь, мне тоже не раз делали очень больно и часто безо всякого повода. Упаси меня, Господи, от желания реванша, мести, наоборот, я был бы счастлив, если бы эти строки никогда не попались на глаза тех, кому они могут доставить малейший дискомфорт, но хранить в себе тяжкий груз застарелой тайны более не могу. Я всегда был бескомпромиссным сторонником правды и часто страдал за нее. Один, только один раз я сокрыл правду и заплатил за это еще дороже.

В дни, когда писались эти строчки, меня свалила противная, но неопасная болезнь, и я, не раз глядящий смерти в лицо, впервые действительно испугался ее, потому что самые важные, единственно важные в жизни человека слова мною тогда не были бы произнесены, и душа моя, если она, на самом деле, существует вечно, никогда бы не нашла успокоения. «Уходя, гасите свет!» – старый, набивший оскомину плакат.  Он не для меня. Уходя, я хочу зажечь свет и оставить его зажженным навсегда. Свет любви. Я как-то призадумался, почему в известном противостоянии римских полководцев наши симпатии неизменно на стороне Антония, а не Октавиана? Не потому, что он честнее, благороднее, или мужественнее, но только потому, что он действительно влюблен. Я надеюсь завоевать хотя бы такую симпатию, я ведь так люблю тебя!

И, наконец, я должен просить прощения, что признание мое дойдет до тебя не личным письмом. Наверное, и здесь играет роль все то же унизительное малодушие, которое в свое время намертво зажало мои готовые кричать от свербящих чувств уста.

А может, – я беспощаден к себе – это просто тщеславие пишущего человека, стремящегося «продать» свои действительно искренние чувства миру – ведь ничто не ценится на этом рынке дороже искренности! Но я так долго молчал, что, надеюсь, в любом случае мне простится непреодолимое желание кричать на весь мир:

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!

Прости меня, прости!

За все – прости!

ГРИГОР АПОЯН