Поэт, ставший прообразом Тёркина

Тёркин, конечно, собирательный образ, но во многом Твардовский писал его со своего фронтового друга: Василия Глотова: в последствии, в мирной жизни, ставшего автором 35 книг стихов и прозы.

Поэзия Глотова – шла от народной стихии, от простоты той жизни, что и слов требует простых, самородных, веских:

Смоляне-старожилы
Толпились у горы.
В лесу звенели пилы,
Стучали топоры.

И у реки по скату,
Как много лет назад,
Бревенчатые хаты
Выстраивались в ряд.

Стих чёток и чеканен, он мощно работает с правдой действительности, точно…ещё увеличивая оную собою…

…художник Орест Верейский, давший образцовый портрет Василия Тёркина, рисовал его с Василия Глотова.

В поэзии которого была та естественность, что, кажется, не требуется словесного мастерства: просто выдыхай слова, и они сами развернутся…даже, может быть, перьями жар-птицы:

Далёкое, босое детство!
Нет, ты не радостно прошло.
Мне передали по наследству
Отца простое ремесло.

Я сеял в поле рожь и просо,
Ходил на промысел в тайгу,
Варил смолу, чинил колёса
На Бийском сером берегу…

Красивы и точны собирались слова, писались картины, и было в простоте созвучий нечто питательное: от пирогов — даже больше, чем от хлеба…

Колодезная вода вкуснее.

Опалённые ленты войны, разумеется, перевивали поэзию Глотова, но возникавшие образы были часто очень своеобразны:

Без дорог и без тропинок,
По увалам напрямик
Шел в родной район Починок
Тощий мученик-старик.

Он оборван. Спасся чудом.
Тяжко кашлял на ходу.
– Расскажи, отец, откуда?
– Из неметчины иду.

Мы отдали деду свитер.
И уже в пути, за рвом,
Мой товарищ слезы вытер
Опаленным рукавом.

Не выжгла души война, не отменила умение плакать и сострадать.

Глотов, прошедший войну, делал стих лёгким, полётным, певучим; сам испытавший всё, что испытал Тёркин, и давший многое от себя, чтобы возник великий образ.

Ретроспекция Александра Ревича

1

Александр Ревич поздно стал публиковать свои стихи: уже получив известность, как переводчик, уже реализовываясь, как педагог – он выступил со стихами впервые в «Юности», и тогда в 60-е это многое значило…

Ревичу, думается, принадлежит одно из лучших четверостиший о войне: конденсирующее боль былого, и сверкающее спокойным опытом жизнь, мудростью, позволяющей всё принимать стоически:

Видно, я умру в своей постели,

сердце остановится во сне,

потому что мимо пролетели

пули, предназначенные мне.

Мускульное сжатие последней строки, говорит о повышенном внимание к ёмкости каждой, о недопустимости лакун в недрах поэтического текста, и…о свободном, широком дыхание поэта Александра Ревича.

Ярко сияют итальянские стихи Ревича: словно волшебное, в золоте выплавленное небо Италии переполняет строки: проходишь ли улицами Флоренции, минуя дом Данте, бродишь ли закоулками Асиззи, где всё напоминает о Франциске, слушаешь ли римскую музыку…

Стихи этого цикла зримы, полны конкретикой, которую если и можно сохранить, то только используя возможности поэзии.

Часто библейские образы наполняют произведения поэта: и тогда строки мерцают причудливым, точно не земным светом, играя его оттенками, как смыслами:

Мне кажется, сидел я в львином рву,  

как я туда попал, не понимаю,  

но видел я вблизи, как наяву,  

косматых грив мелькающую стаю,

 

я помню смрадный дых, пока живу,  

пасть и клыки, а также вспоминаю:

лев преклонил к моим ногам главу,  

лизнул мне руку и улегся с краю.

И, используя сонетную форму, Ревич демонстрировал блестящие ювелирные свойства своего мастерства.

Многое сказав, он чувствовал жизнь, как «баснословную эру», и, обращая свои высокие молитвы к пределу, который превышает возможности человеческого мозга, всегда был ярок, лапидарен, силён.

И космос поэзии, созданной им, высок, как подлинный космос.

2

Монументальность свода переводов Ревича видится – словно издалека – величественным собором: отчасти готическим, ибо Ревич много работал с французской и польской поэзией, зная хорошо эти языки, хотя вообще переводил с десятков – по подстрочнику.

Но Франция наиболее полно наполняла суммы его трудов: он перевёл свод «Трагических поэм» д Обиньи, массу всего из Верлена.

…О! ярая насыщенность жизни великого гугенота, сподвижника короля, мастера фехтования, знатока тайных искусств, отца многих детей.

«Беарнский медведь», как называли Агриппу, был настолько яростен и силён в жизни, что поэмы его звучали колокольно, вместе будучи совершенно земными.

Резня, льющаяся по воде кровь, мирная жизнь, подвиг веры, готическое устремление ввысь, неистовство красок: невероятная, очень многостраничная смесь, которую, кажется, не передать по-русски…

И вот – А. Ревич смог, построив на родной почве поэмы древнего француза: с той же роскошью и силой, с которой возводил он их в своих просторах.

А вот напрягает поэтические мускулы Верлен: тонкий и нежный, расслабленный и проеденный ядами земными, запускающий стихи необыкновенно красивые: и летят их шары над землёй, парят плавно…

Тувим перенасыщен, а Галчинский изобилует фантазией – столь же пёстрой, сколь и возвышенной; и железные стихи Броневского проходят сложными лестницами ещё более сложных жизненных лабиринтов.

Неожиданно раскрываются древневьетнамские поэты: лотосы цветут, мерцают вода, сановник приедет.

Жизнь лунная и таинственная, словно и ничего общего и не имеющая с сегодняшней, однако – вливается в неё через переводы мастера.

Ревич был мастером в высоком понимание этого слова: когда ремесленный навык поднимается над землёй вдохновением и талантом, и сумма переводов настолько обогащает русскую поэзию, что сложно переоценить значение оного вклада.

Истины Иона Дегена

Сложная простота стихов Дегена связана с экзистенцией войны, с силою онтологического ветра, продувавшего реальность с её наждачной правдой, какая постепенно становится достоянием литературы, кинематографа, истории…

Тончайшие нюансы психологии, малейшие переливы и нюансировка чувств доступны поэзии Дегена:

Когда из танка, смерть перехитрив,

Ты выскочишь чумной за миг до взрыва,

Ну, всё, – решишь, – отныне буду жив

В пехоте, в безопасности счастливой.

И лишь когда опомнишься вполне,

Тебя коснется истина простая:

Пехоте тоже плохо на войне.

Пехоту тоже убивают.

Он точно писал не просто свою войну – как талантливый, яркий поэт; он создавал энциклопедию войны: статьи которой были связаны с ежедневной смертью солдата – смерть преодолевшего; солдата, остающегося жить, чтобы поведать созвучьями миру о том, как было.

Возможна ли ирония?

Да, своеобразная, она порою касалась устройства стихов Иона Дегена, придавая им дополнительное своеобычие:

Чего-то волосы под каской шевелятся.

Должно быть, ветер продувает каску.

Скорее бы до бруствера добраться.

За ним так много доброты и ласки.

Восьмистишие «Валенки», часто запоминаемое многими с первого прочтения, несёт в своих восьми лучах всю гамму чувств, связанных с войной: запрет на отчаяние, и само свинцовое отчаяние, смерть, всё время ходящую рядом, и пока прошедшую мимо, конкретику страха, и необходимость его преодоления.

Стихотворение горит костром – на снегу будущего: того, где нет войны, огнём своим неистовым повествуя о многом…

…напластовываются годы, но… стареет ли прошлое?

Утихает ли память?

Притупляется боль?

Возможно, — однако, остаётся:

Забыл я патетику выспренних слов

О старой моей гимнастёрке,

Но слышать приглушенный звон орденов

До слёз мне обидно и горько.

 

Атаки и марши припомнились вновь,

И снова я в танковой роте.

Эмаль орденов – наша щедрая кровь,

Из наших сердец позолота.

Ибо кровь, ставшая эмалью, горит, ибо позолота мужества, взятая из сердец, блестит ярче любой другой позолоты.

Но военные стихи Дегена не позолоченные: они золотые – они из того метафизического золота, что только дороже делается с годами.

Военный космос Константина Обойщикова

Точное понимание подлинности ярко мерцает, вспыхивая правдой опыта в стихотворение Константина Обойщикова:

Да что там орден, что медали —

Уже устали получать!

Награду высшую нам дали:

Рассветы майские встречать.

Опыт прошедшего войну: особый, и Обойщиков, имея оный, понял, — сквозь лики смерти и этажи огня, чашу подлинности жизни.

Понял – и выразил её: так сильно, просто.

На другом полюсе своего мира Обойщиков писал детские стихи: не замысловатые, какими и должны быть, лёгкие, как полёт стрекозы:

Я с утра сегодня добрый,

Я избегался совсем.

Целый день хожу по дому,

Помогаю сразу всем.

Вымыл папины ботинки,

С мамой окна протирал.

А потом ещё с Иринкой

В папу-дочку поиграл.

Но он – писал стихи о войне: прошитые соответствующим опытом, почерневшие от огня и – всегда жившие вектором надежды, стремлением к световому естеству жизни и правды.

Вектор Ивана Вараввы

Сад, разорённый и уничтоженный, сад, где мёртвые деревья лежат, как солдаты, и – сильной выделки стихотворение, рекущее о несправедливости, и вызывающее сострадание к деревьям:

Списали сад, с ветвями и корнями:
Не плодоносить он и не цветёт.
Сломали сад железными конями, —
Его по акту вывели в расход.

Лежат деревья в поле, как солдаты,
У взятого атакой рубежа.
Зелёных крон живые маскхалаты
Срывает ветер, листьями шурша.

Юность Ивана Вараввы совпала с войной: он попадает в пекло в 17 лет, участвует во многих боях.

Война и Кубань: родина – определяют гудение проводов-строк…

И жизнь – пёстрою плазмой наполняет их…

… «Юный лес» раскроется, как счастье: и величье оного исключает, словно, другие пути:

Все по-старому,
Все здесь, как прежде.
Как и многие годы назад…
Сосны клейкие в сизой одежде
Над согретым обрывом висят.

И, как прежде,
Как в давности было,
По заветной тропинке спешу.
Пью деревьев дремотную силу
И тобою живу и дышу.

Варавва обладал свободолюбивой и стойкой натурой: опалившая война не затронула счастья жить…

А кубанская вольница – но и: внимание ко всякому участнику жизни: будь лес, или человек на запылилась, не замглилась военными тропами.

Его поэзия – поэзия счастливого человека:

Раскинет объятия поле,
И я его былью дышу.
По воле иль трудной неволе
К нему, как на крыльях спешу.

Он густо познал жизнь, и – сильно воплотил её в стихах, оставшихся пёстрым, сияющим хороводом.

Воля Венедикта Станцева

…сознание меняется, и с ним – восприятие мира, и то, как ветеран войны, поэт воспринимает свои награды, дожив до седин, поражает:

Я принял их из рук войны

за кровь врага, как ни суди,

они, тут молодость вини,

легко лежали на груди.

А нынче, в годы седины,

былые возвращая дни,

тяжелой памятью войны

мне давят на сердце они.

Здесь… как будто глобальное чувство вины проявлено: ведь награды всё равно за кровь: пусть врага; и словно калёная нить совести: та, что пронзает всю высокую русскую литературу, проходит сквозь небольшое, яркое стихотворение Венедикта Станцева, заставляя пересматривать своё, читательское, метафизическое чувство вины, и своё же отношение к жизни.

Станцев был поэтом чётких форм: никаких взвихрённых придаточных, всё должно быть ясно уложено в пределы четверостиший, замыкающихся замками точек.

Впрочем, ритм его порой точно шатался: или – натяжение его нервное, соответствующее теме, давало такие вибрации:

Проводя гудят, как нервы перед боем,

натянутые, как провода.

Мы устало окопы роем:

скоро танки придут сюда.

Звон лопат, не слыхать разговоров,

не лезет в горло никакая еда:

танки скоро, танки скоро,

скоро танки придут сюда.

Высока зримость стихотворения: можно ощутить жизнь тех солдат, многие из которых, если не большинство, обречены.

«К вопросу о смерти» называется краткое, как афоризм, силой напитанное произведение: и тем ещё, что сложно назвать, и – не ощутить так в недрах гражданской жизни:

Ходила смерть — легка в походке —

на фронте рядышком со мной,

и я привык к ней, как к винтовке,

как к неизбежности самой.

Разумеется, не только война организовывала поэзию Станцева, он создавал и стихи ажурные, световые, пронизанные и пропитанные счастьем жизни:

Рассвет, проклюнувшись, затеплил свечечку,

Еще молчат кузнечики в траве…

И зорька в этот миг напоминает девочку

С пунцовым бантиком на голове.

Вероятно, оно – это счастье – ощущается вдвойне: ежели выжил в военной кровавой круговерти; но стихи о войне, выпущенные в мир Венедиктом Станцевым, сделаны с той мерой дара и мастерства, что соприкосновение с ними души вызывает многие чувства.

Александр Балтин