Я никогда не видел эту Олену, Алёну по-нашему, а она никак не идёт у меня из памяти. Да не из памяти – из жизни и днём, и ночью.

Пристально вглядываюсь, как стоит она растеряно в коротеньком платьице, а к ней в здоровых сапогах торопится пузатый вояка в камуфляжной форме со свастикой на рукаве и шмайсером на ремне подмышкой, сердце у меня замирает и неприятно холодеет, но в этот момент красноармеец в кирзовых всмятку сапогах со сбитыми каблуками догоняет его, окликает, и когда этот детина оборачивается и хочет вытянуть шмайсер, наш солдат резко сдёргивает трёхлинейку, висевшую на плече, и штыком пронзает вонючий живот этого… негодяя, точно как на плакате из моего детства «Блиц Фриц», фриц валится молча, задохнувшись от злобы… а Олена стоит всё так же расставив ножки в туфельках и растопырив ручки. И тут я просыпаюсь с не сорвавшимся криком на губах в холодном поту и не могу сообразить, где она… Олена. Девочка, которая погибла от взрыва, от прилетевшей в её двор ракеты, куда она вышла из подвала, потому что бабушка сказала, что теперь можно – не стреляют, а они как раз и выстрелили… Пять лет с рождения просидела внучка в подвале, прячась от фашистов, а тут объявили, что город взят нашими, русскими, и очень захотелось ей, чтобы посмотрела внучка на солнышко, на первую зелёную травку… как-то сентиментально, хоть и страшно получается… фрицы тех тридцатых — сороковых по своим из гаубиц не стреляли, не рушили «ураганами» дома своих городов, не били шрапнелью по вокзалам и рынкам, нет – это «свои», сограждане, но фашисты… вот всё, как есть. И не видел я этого, и Олену не знаю, только тот фашист опять Фриц или Джон,иСвен, Кшиштоф или Хельмут – много их из всех стран набежало потренироваться, как убивать старух и детей и уничтожать города… Но он ведь и меня ранил, а этого я ему не прощу – ни Олену, ни своё раненное сердце! И хотя говорят, что снаряд два раза в одно место не попадает – вот попал же: один раз в сорок первом и сейчас в двадцать втором году двадцать первого века.

Я кидаюсь в интернет, к телевизору, и не сплю ночью, а бегу за толстопузым фрицем с утиным носом и нахальной чёлкой, выбивающей из-под характерной отвратительной каски, которую мы одевали на толстый кол за деревней и палили в неё из рогаток камнями, а она глухо звенела и наконец сваливалась на землю! Тогда мы все срывались с места, наперегонки летели к ней, разрывая свои глотки «Ура»! и топтали и били её ногами…

Я включаю телевизор в надежде, что уже кончились взрывы и сводки… но нет! Нет! Так новый «фриц» клокочет опять на этом ненавистном с детства языке и жестикулируя точно, как Фюрер, которого добивали четыре года мой отец и братья… он так же машет кулаками и вскидывает руку, но только до половины высоты… он ещё боится на весь мир сказать, что ему очень хочется выбросить её вперёд-вверх и крикнуть Хайль! И чтобы ему ответили снова озлобленные, жаждущие мести и одураченные его сограждане и соседи по странам и единомышленники по ненависти и мечтам…

Есть такой вредный сорняк – борщевик, говорят его завёз в IXX веке Меттерних, очень он ему понравился. И с тех пор этот алчный сорняк расползся по Европе и оккупировал все страны, а вывести его ничем нельзя, как только выкопав с корнем, до того, как он даст семена…

Того Фрица-Фюрера не успели вовремя вырвать с корнем, и вот они ядовитые семена по всей Европе, и за океан они уже перебрались, по-другому там называются, и зонтик себе новый придумали, под которым их якобы не видно, и всем бесплатно эти семены раздают, говорят, что это новый сорт – «демократия», а кто не хочет брать, тех пытаются заставить, не жалея денег и поливая маслянистым  соком этого борщевика, от которого слезает кожа, и язвы незаживающие идут по всему телу…

Я не сплю ночами и как только увижу Олену, бегу к ней, чтобы укрыть хоть своим телом от осколков снарядов новых фрицев… и несу в карманах ей что-нибудь поесть, потому что, как и тогда в сорок первом – голодно…уже мы траву всю поели – и сныть, и паслён, и лебеду… и про масло и хлеб вообще забыли, и про сахар, потому что в такое время, когда бушуют пожары и ураганы, земля тоже страдает и ничего родить не хочет…

Как долго тогда тянулась зима, и как коротко мелькало лето, а осень почему-то помнится дождливой и хмурой… я жил при военном заводе, где делали оружие:  пушки и снаряды, пулемёты и автоматы, и круглые сутки напролёт испытывали его, палили в сопку, а она отвечала глухим раскатистым эхом… через месяц эвакуации я привык и спал, как спят все ребята в пять лет… а Олене тоже было пять… — это страшно, что было… Я сейчас взрослый, хочу с ней подружиться и попрыгать в классики и поиграть в магазин и в дочки матери, и чтобы на стене не было плаката «Блиц- фриц», с проткнутым животом фашиста, и по секрету сказать ей, что скоро убегу на фронт в пулемётчики вместо моего погибшего брата, но, чтобы она никому не говорила. Это военная тайна…

И мне снится, что однажды мы спустились вниз оврага, где бежал ручей Аргамак, и там нашли листики щавеля – настоящего, не конского, а однажды я принёс ей кусок жмыха, который не сумел разломить, но мне совсем не жалко, что он никак не разламывался, потому что у Олены погиб папа, а у меня только брат, а папа просто контужен…

Я опять просыпаюсь и со страшной ломкой сознания с трудом понимаю, что время совместило всё не только в голове, но в жизни, что этих молодых фашистов надо так же колоть штыками, и что плакат «Убей его!» на стене не выцвел, и эхо доносит голос Юрия Левитана, читающего подвал в «Правде»: » Если враг не сдаётся, его уничтожают!»

Олена меня не слушает, я стискиваю голову двумя ладонями, чтобы вернуться в своё время, но не тут-то было! Мы все «подранки» – все наше поколение, через столько лет. Я отчётливо понимаю это. С трудом возвращаюсь в двадцать первый век и, как в детстве гордился, что «красная армия всех сильный», как пела черная тарелка на стене, так и сегодня горжусь неимоверно, что наша русская армия всех сильней, а мы все, кто живёт в России сейчас русские – казахи, татары, башкиры, украинцы,  ненцы, евреи, киргизы… все, все – русские, потому что мир хочет нас, русских, уничтожить!  Из зависти, корысти, глупости подняли топор на русских, но кто к нам с мечом придёт, тот от меча и погибнет…

Олена, не приходи ко мне сегодня в тяжкий убивающий сон… я сам пришёл к тебе навсегда… потому что ты не можешь уйти неотомщённой.

Михаил Садовский