Моему внуку Илюше

Эти повторяющиеся субдоминанты никак не давали кончить, забраться, наконец, на порядком соскучившееся в долгом ожидании фа и закончить! Терпеть он не мог такие каденции и финалы!

«Прямо как у Генри Миллера, — усмехнулся он, — настоящий “Сексус”.

И  ещё ученик этот за спиной… зануда. Как учить его, если он не слышит?.. Размазня, как эта снежная каша на тротуаре. Как я его учить буду?.. Отказаться и не брать денег за прошедшие уроки, и всё…  Вот возьму его в класс, и что? Потом четыре года вот так! Отворачиваться… А жить как? Если я брал за уроки, а потом к себе в класс — так ведь каких брал! Мне бы самому приплачивать за счастье учить таких дискайплз. Да-да, дискайплз, учеников. Микеланджело тоже этим зарабатывал…

Привезут на машине, увезут, обед с собой горячий… Так ведь век другой. Я из прошлого века, а сейчас другое время, совсем другое… Чего я к нему привязался? Ну что ему, тоже, что ли, за пять километров пешком трюхать в соседний посёлок, в клуб, где пианино… и телевизор к соседям проситься посмотреть? А у него мобильник да компьютер, и чего ему ноты переписывать в областной библиотеке, потому что их купить негде! Закажет — и пришлют по почте. А с диска сам компьютер ему партитуру распишет и напечатает ещё…

И чёрт с ним, пусть колотит! Мне тоже жить надо и дыры заткнуть. Конечно, похвалиться нечем будет… А может, и вовсе скажут, мол, постарели вы, дорогой Виктор Михалыч, ничего-то ваши ученики не показывают, конкурсы не выигрывают, медали не приносят, может, тяжело вам стало? Может… Нет уж, тут резон простой — пирог из одного изюма не бывает! Димка у меня есть, золотой парень! И Мариночка. А может, и из этого чего слепить сумею?.. Может, он, как я, настырный? Может, может… Только я всё сам… Бывало, сам услышал по приёмнику и не знал, как называется. Сам разузнал, где оно есть, пианино это, чтоб посмотреть только, не то что играть… Ну и мне повезло, что Эллу Васильевну встретил… Не встретил бы — и что? А ничего, другую бы встретил, обязательно! Так мне освоить это дело захотелось, ой! И слов-то таких не слыхал ещё: “исполнитель”, “пианист”».

— Послушай, Паша! — обернулся он к сидевшему за роялем пареньку.  — Погоди, погоди маленько… давай поговорим… Ты мне вот что скажи, есть у тебя… как бы это… вот чего тебе хочется так, что умереть готов, но чтоб сбылось? Скажи! Ну вот подумай… Ты не стесняйся, это не к уроку, а так вот любопытно мне! Ну… ну… ты чего плечами пожимаешь? Не знаешь? Или нет такого? А мне, представляешь, — он сел, опустил обе руки на ноги чуть выше колен и стал скользить ими вверх — вниз, вверх — вниз,  — мне так играть хотелось, что я,  бывало, как услышу рояль — по радио, конечно. Я ж деревенский, у нас никто не играл, ни в одном доме инструмента не было. Понятно, по радио… Как услышу, сдавливать рёбра начинает вот тут, с боков, и дыхания не хватает… А потом ночью просыпался оттого, что будто слышу рояль, и не пойму, то ли радио, то ли я сам играю… Слышу и вижу, как пальцы по клавишам бегают…

Вот представляешь… Друг у меня был, Юрка, сосед. Тот морем бредил! Чего ему море… оно от нас за тыщу вёрст было! Где он его видел, от кого слышал о нем? В книжках, что ли, начитался… А только море — и всё! Жить не мог без моря. Хоть и нет моря, а он и форму себе смастерил, и картами комнату обклеил вместо обоев, значит, и компас на руке таскал, и всяких словечек морских полна голова, и игры у него, пока мальчишками были,  — всё о море. Не казаки- разбойники, не наши-фашисты, а всё капитаны, да какие! Он нам такие истории рассказывал о морских путешествиях, крушениях, о морских эскадрах и боях… До сих пор помню. Он когда рассказывал это, делился с нами счастьем своим, мы все за ним пойти готовы были, все! Про своё забывали — так увлекал нас! Просто как омут в реке затягивает: вот закрутит, закрутит…

Ты давай, послушай, что тебе Шуман говорит. Ты вслушайся, проникнись… Знаешь, у него тоже… Как сказать… Ну даже не мечта, а любил он женщину одну, девушку, а отец поперёк стоял, никак согласия не давал. Главное, и она его любила, только послушная очень была. Такая, знаешь, папина дочка! А я тебе так скажу: когда страсть у тебя есть — никого не слушай, только сердце… Он её так любил, с ума сходил, жить без неё не мог. И ждал, ждал год за годом. И рассказать некому, поделиться мукой, понимаешь… Вот он и писал об этом, писал… Не сочинял, а просто правду одному своему роялю рассказывал… Ты пойми, нет, так вслушайся, ну будто он друг твой и только тебе доверился! Ладно? Ведь это такая тайна!..

Вот погоди-ка, дай я сяду…

И, может быть, никогда в жизни он не играл так, как этому мальчишке. И не помнил уже, что играет, что в классе, что всякие мелкие сомнения и сделки с совестью не дают ему жить уже несколько лет, с тех пор как всё стало рушиться, да не само по себе, а под напором нахрапистых и пустых деляг, которым никакого дела не было до него, до его музыки, до его жизни, и не было дела до Юрки Попова, который прошёл все моря и обогнул все материки…

— Ты знаешь,  — он вдруг оборвал игру и повернулся к мальчишке, — он в Москву приезжал! Женился всё же и приехал в Москву, а жена его была пианистка, очень известная, блестящая пианистка… И они в Москве концерты давали, она его произведения тоже исполняла. И я когда учился, здесь же вот… нет, не в этом классе, в крыле напротив, — я, когда мне Шумана готовить надо было, пошёл по городу, по тем местам, где они ходили, где жили, где музыкальные вечера давали, где на Москву-реку смотрели, где в Кремль заходили… Он дневник вёл, а Клара за ним записывала. Он не здоровый человек был… По-моему, он так любил её, что в ожидании надорвался… так и кончил дни плохо, совсем плохо. Да без боли ничего родить нельзя, милый! Ну постарайся, вслушайся… Садись вот, садись, я тебе поиграю… Потому что, если не заболеешь им, если с ним не заплачешь вместе — ничего не будет. А поверишь ему, и стиснет грудь, тогда… тогда… Да вот, слушай…

«Что сказали тебе, мальчик, когда вели ко мне? Я разбужу тебя, разбужу и заставлю плакать! Как я плакал, когда прибегал в клуб, а застывшие пальцы никак  не хотели попадать на клавиши, когда слышал его боль и с ним плакал внутри, а не мог передать это пальцам и понимал, как далеко то, что я чувствую и слышу, от того, что слышат люди, когда я играю… И страшнее всего мне было, когда я видел, как морщинка сползает со лба на переносицу у Эллы Васильевны… Я разбужу тебя, чтобы ты увидел, как я зябну и сутулюсь, когда метель равнодушия подхватывает тебя, и становится широко вокруг и пусто внутри… Прихвати свою красивую папку, и пойдём со мной по метельной обочине дороги, сначала пять километров туда, на закат рано угасающего дня, а потом пять обратно, когда в звёздном ковше застывает небо! Пойдём, пойдём со мной. А чем ещё я могу доказать тебе, что стоять на виду у всех, положив одну руку на крышку рояля, а другую на сердце, и чуть наклонять голову, как говорят “да!”, это и значит подтверждать, что ничего больше и выше нет в твоей жизни!

Слушай, слушай, раз пришёл — слушай… Два года я не подходил к роялю. Поздно начал и пропустил два года, потому что надо было работать,  — так вышло, и матери бы одной не сдюжить… Сначала Элла Васильевна сердилась и посылала записки, потом пришла сама и стыдила, а потом поняла, что ничего нельзя исправить, и ушла. А я видел, как она расстроена, и незаметно поплёлся за ней, и видел, как она остановилась за автобусной остановкой, курила и плакала, и я тогда понял отчего и дал себе слово, поклялся, хоть трудно было мне поверить, что это из-за меня… Я вернулся, опять к ней вернулся, но мне было тринадцать, уже тринадцать…

Она положила мои ладони на свои и долго рассматривала мои загрубевшие жёсткие пальцы, а потом вздохнула и тихо-тихо сказала: “Работай! Всяко бывает… Работай!”

Ты должен услышать это! И поверить, как я поверил! И тогда мы пойдём по городу и, сами не зная почему, будем останавливаться у тех домов, где жил Шуман и играла его замечательная жена Клара, будем ходить по тем улицам, где они бродили, видеть то, что видели они, и  восхищаться тем, что их восхитило…

Потому что на самом деле любовь и боль никуда не уходят, и звуки никогда не умирают, а только затихают и вечно ждут момента, когда их снова услышат…

И я должен рассказать тебе об этом, обязательно, так рассказать, чтобы ты поверил и услышал, потому что когда-то люди научили меня понимать и слышать это».

Михаил Садовский

фото взято из открытых источников