Память совершает путешествия в босоногое детство души, и тогда визуально понятное ничего не значит, все эти морщины и лысины, пигментные пятна совести, ожоги сердца в театральном жизнедействии ленты, а гул времени — лишь восклицания жаворонка, сколько бы ни было пережито бед и терзаний, любви, распутства и страданий.

Он был вожатым в детском оздоровительном лагере неподалеку от моего домика. Окна моей комнаты открывались видом на длинную пыльную дорогу к морю и — что было интереснее всего, — эта дорога вела к калитке со входом на территорию песен, игр, звонкого мяча и КВН—ов, и конечно же, — в самое волнуемое и зачарованное в лагере — время вечерних танцев. Имени его не помню, но глаза и шевелюра, манера держаться — были невероятны. А как его обожали дети! Маленькие девчонки висли на нем и просили их «раскружить», и он говорил: «Ну, держитесь за шею и плечи крепче!», — и кружился вместе с ними вокруг своей оси под смех и визг, неуемную радость, от которой сердце вот—вот выпрыгнет наружу и поскачет мячиком среди ребят. Там постоянно рождался восторг.  Девочки крепко обхватывали его крепкие загорелые плечи и предплечья, он сам учил их, как надо держаться, чтобы не сорваться во время «полета». Отходил от всех неожиданных камней и архитектурных сооружений, чтобы не задел ребенок больно своим цыплячьим телом этих нагромождений, придуманных взрослыми. И начинал сначала медленно, а потом все сильнее кружиться с детьми на плечах. Ну и веселая это была карусель! Живая!

Все ему рассказывали свои секреты, неся их в сердце через планету лагеря. Несли именно ему, будто кастрюлю перед собой, полную воды, стараясь не пролить. И на танцах он был с детьми, и по дороге в гору к  костру, — где почти весь небольшой лагерь садился высоко над уровнем моря и слушал легенды Крыма.

И горели святым алым пламенем сердца пионервожатых девушек, и моё с ними. Я не была пионервожатой, просто отдыхала от редакции в отпуске. И слышала из окна визги восторга от его игры с детьми.

Как его звали — волны Черного моря смыли из памяти это армянское имя, но не смыли его глаза — огромные, глубокие, полные понимания и любви к миру. Его любили все: он помогал и по хозяйству, силен был и в плотницком деле, и в огородах соседних домов.

Арсен… или иначе, —  его кричали и на подмогу, и на помощь,  пригласить в игру после завтрака, перевязать ногу после неудачного падения на велосипеде, и что самое важное — затушить сердечный огонь, пока он не поглотил живое.

Этот воспитатель принес к моей двери множество ракушек. Соседи рассказали, как он вместе с ребятами выкладывал эти ракушки, пахнущие морем, из пакетов, на порог моей комнаты перед дверью. И там же, прямо в пакете, оказались четыре больших немытых персика и яблоко. Всё было положено наспех, тайком, но от всего веяло его руками, заботой и чем—то непоправимо близким душе моей. Так что успокоиться и просто продолжать ходить на море или на рынок за фруктами и молоком, стало невыносимо от щемящей радости, захлестнувшей меня, будто волна осязания шла от щедрой на ощущения морской волны.

Нежностью веяло от всех этих предметов, которых касался он своими работящими руками.

Я бросилась в лирику, написала стихотворение, но чувство восторга бытия не покидало, и тогда я поняла, что приключение неминуемо. Я перестала есть по—человечески, брат Алеха явно пошутил бы: «Влюбилась!». Только вздыхала и возилась на пляже, а на пути к морю не искала глазами его, но он просто стоял перед глазами, как наваждение, хотя я знала, что он в лагере с детьми.     В море он будто поддерживал меня, но это морская соленая вода меня держала на своей подушке, так что и не утонуть ни за что. Но я тонула в своих чувствах, и даже по моим глазам всё можно было понять. Хозяйка квартир у моря, улыбаясь, принесла мне фрукты, постучавшись в дверь, и позвала пошептаться в тени виноградной беседки. Я прошла вдоль террасы, на которой хозяин домиков, достопочтенный супруг хозяйки, подробно уплетал курицу, увеличивая количество костей в миске рядом с проворным кошачьим семейством.

—  Вы белые, кожа сгорает моментально, — начала вопросительное журчанье хозяйка, — возьмите сметану, а то ночью болеть будут плечи.

Мягкая улыбка этой женщины трогала за душу своей деликатностью.

— Спасибо за вашу доброту. Как ваше имя? — спросила я, удивившись такому вниманию.

Имя хозяйки при заселении не запомнилось мне. Я ожидала чего угодно от этого приглашения в беседку, вплоть до повышения цены за квартиру, проезд до моря на ее транспорте или питание.

— Сложное имя, не выговорите. У вас есть подруга там, где вы живете? Как ее звать?

И услышав от меня ответ, сказала уверенно:

— Зовите Светлана, чтобы не путаться. Не будем тратить зря время на обсуждение имени, — продолжала культурный диалог хозяйка, по всему видно, в предвкушении длительной и интересной беседы в этой прекрасной оранжевой тени от виноградной шевелюры с необычайно красивыми зелеными кистями винограда, с тонкими винтажными колечками виноградных усиков, овивающих здоровые ухоженные лозы.

Здесь куда ни глянь — всюду благонадежность и спокойствие, если не восторг и удивление, а за ним — бережно созданный уют и телу и душе, располагающий к отдыху. Я подумала: и зачем люди пьют какие—то успокоительные лекарства, курят и употребляют непотребную дрянь, когда можно найти отдых в таких чудесных местах возле моря с интеллигентными людьми в великолепных беседках, террасах с шахматами, ароматным чаем, простыми, и оттого желанными, лепешками. Единственные начинки в таких лепешках для бесед — марципан, курага и изюм. Больших яств трудно пережить и остаться человеком. Вчера после изумительно прожаренного на сосновых бревнышках шашлыка я почувствовала себя индийской богиней и писала стихи до полуночи. В полночь откуда—то единожды раздался глубокий звон колокола, и вынырнула из—за темных облаков луна. Это было видение, — не просто светлое городское пятно в сумасшедшей гонке за растущим бизнесом. Луна в этих местах представляла огромную планету, своим люминесцентным светом озаряющую окрестности. Эта луна светила   ярче даже самой длинной цепочки фонарей. Созерцание  светила  завораживает сознание красотой и восклицанием над бездной мирового колодца, откуда люди взирают, задрав головы, на сущность космоса.

На столике в уникальной кружевной беседке стояла ваза с фруктами и чайник с напитком, частично налитым в два прозрачных высоких стакана. Рядом на подносе голландской живописи высились еще несколько таких же длинных стаканов, сквозь которые просвечивали цветы, стоящие на столике ниже нашего. Хозяйка предложила мне усесться перед ней в милое соломенное кресло с мягкой узорной подушкой на сиденье. Аромат чая с мятой и розой настроил нас обеих лучше любого камертона, беседа журчала кристально прозрачным горным ручьем, его звуки эхом отдавались выше виноградных листьев высоко над нашими головами.

Я всегда была в восторге от красоты и расположенности восточного быта к душевным открытиям. Теперь, увидев всю эту красоту и погрузившись в нее и в кресло, мне даже не было жалко уже вечно недостающих денег,  которые, в чем я была уверена, с меня сейчас спросят за повышение газа, электричества, бензина, нефти, и всё, на что еще у нас всегда повышается стоимость.

К моему удивлению, речь зашла в такие далекие от денег дебри человеческой духовности, откуда люди возвращаются только в храм и за письменный стол. Рерихи, Шри Ауэробиндо, арки последнего выхода души из бытия земного в бытие небесное… Волошин, море, стихи, счастье…

Светлана,  Лючия, поражала тонкой культурой осязания, имплицитными знаниями.

Это был сеанс красоты и беспечности, никуда не надо было торопиться, — всё лучшее в мире было здесь и сейчас. Перед глазами гобеленами протекали полотна Николая и Святослава Рерихов, фотографии Елены Рерих. Память имеет способности видеомонтирования того, что видел человек ранее, а я перед поездкой зашла на «Живые полотна Рерихов» в Арт—галерею. Вслух высказывались только собственные стихи как единственная ценность в мире, достойная звука.

И самым невероятным в мире было отношение хозяина дома к нашей философской беседе. Он мирно готовил для нас шашлыки, их аромат тонко струился с другой стороны дома, обещая  наслаждение великолепной кухней. Это священнодействие было знаком благодарности и уважения ко мне, гостье, а также к его супруге, хозяйке дома.

Над долиной Сукко зажглись особые звезды, символизирующие путь из восьми шагов, и хоть была нарушена традиция античной философской беседы, когда число участников беседы должно быть не менее трех, и не более девяти человек, но супруг, готовящий в тот момент кушания для нас, ощущался участником беседы, привнося в нее аромат жизни. Четыре натурфилософских языка стихий — земли, воды, воздуха, и огня — собрались потворствовать нашему разговору. Единство национальной природы, исходящее из целостности, космопсихологоса, склада психики и мышления, возобладало над человеком, и тысячелетия миропонимания собрались увидеть полет планет наших мыслей в виноградной беседке.

Путь из восьми шагов вырвал нас из бесконечного круга перевоплощений. Мы сделали праведными свои воззрения, намерения, речь, поступки, быт, стремления, мысли и волю. Мы шли буддистскими тропами четырех истин, первая из которых — жизнь полна страданий. Вторая — причиной страданий служат неосуществленные желания. Третья — чтобы избежать страданий, надо подавить в себе желания. И четвертая истина заключается  в достижении пути из восьми шагов, делании праведными свои:  воззрения, намерения, поступки, быт, стремления, мысли и волю. В этом колесе теория круга причинности, утверждающей, что сегодняшний день — продолжение дня вчерашнего и причина завтрашнего дня.

Методика и метаязык, сам ключ для вливания национальной природы в дух, космософию, шел с нами шаг за шагом, и фонетика стихий дала неожиданный подход к национальной логике. Голос местной природы в природе человека играл и плавился в горне преобразований мысли в дух. Искание абсолюта вело по спиральной лестнице через компас, абсолютное мерило, не дающее сбить с курса, прямо к полному веданью — знанью — мира. Опрозрачненный человек стал зарождаться в звездном пути, где небо не сжимается в овчинку шагреневой кожи.

Таинство искусства давало вслушиваться в несказанное, любоваться невидимым. Мастерство подтекста движения звезд и планет показало пути в глубины сознания  и совершенствовало традицию отражения слов поэзии. Поэзия — не абстрактное искусство: вот есть виноградная лоза, и она источает аромат свежести для новых поэтических образов, дает протяженность пути ее познания.  Лоза материальна.

Позже, наполненная всей этой красотой и глубиной познаний мира и надмирного, победы материи над духом, в исключительной тональности радости и счастья, куда вы думаете, я направилась? Феноменально, но я  пришла к своим изначальным чувствам, к танцплощадке.

Длился красивый вечер. Он, конечно же, был рядом, окруженный надежной охраной из человек пятнадцати подростков. Играли в города, выкрикивая названия на последнюю букву предыдущего названия города, кто продолжал, тот бросал фишку. Ею могли быть конфета, брелок, мелкая ракушка, — любая мелочь, доставляющая такую же мелкую радость. Я присела на лавочку, молча и улыбаясь, наблюдала за игрой.

И вдруг родились его глаза из—под длинной челки, как вскрикнула птица неожиданно зычным гласом: глаза говорили о тайной любви. Чувства наложили печать на образ. Это было так трогательно, так горячо… Но после виноградной беседки казалось, что всё лучшее на Земле между нами уже произошло, и теперь стоит только молча принимать подарки осязания: крылья легкой вечерней прохладцы, сладкий  кислородный коктейль морского воздуха с волной цветочных ароматов, бегущих с гор.

Девочка лет десяти все шептала ему на ухо что—то, всё  смеялись они и грустили попеременно от ее таинственных рассказов. И колечко ему показала, и сердечко, нарисованное на бумаге, сложенной вчетверо. И руку показала с царапиной: братались. Потом попросила переплести ей косу, вынув расческу и проглаженный бант, приготовленный для танцев.

«Чорные глаза…» — пела радиорубка.

Его черные глаза наполнялись газообразной радугой, когда он смотрел на меня после ребячьих танцев, за площадкой.

Он слушал мои стихи вслух как заклинание любви, приносящее гармонию миру души. Он слушал так, будто уплывает вместе со мной в далекий мир горных отрогов, за которыми колышется лунная дорога на поверхности волн.

Через десять дней я уехала, и никогда больше не видела его, но иногда вспоминала его откровение о детях и их доверии, которое драгоценно.

Это было волшебство: он понимал детей, как самое себя. Он говорил: «Я не понимаю, почему сейчас мы в лагере: ты и я, а не в уединении на берегу моря. Я это не могу понять, и это не поняли бы ни за что мои братья. Но я понимаю, почему вот эта девочка, Машенька, так смотрит на меня: я нужен ей как проводник во  Вселенной. Эта девочка рассказала мне о своей первой любви, и, крепко сжав кулаки, показала этими сжатыми в единую живую скульптуру кулаками, как она сильно хочет  любви. Ее духовность готова к любви как дарению себя, это естественное женское восприятие любви и ношение в себе ее клада. Но если я ей сейчас не рассказал бы, что в одиннадцать лет опасно и не нужно, то она могла бы ошибиться и отдаться своим чувствам. Детям не приносит радости такая поспешность в решении.

— Мне рассказывала одна парочка: девочке пятнадцать, — рассказывает он мне, и тени шевелящейся листвы деревьев ложатся на его скулы, а от ресниц бегут темные движущиеся полоски по щекам, —  мальчику — четырнадцать, как они страдают: девочка из Барнаула, мальчик из Самары. Встретились вот здесь, в южном лагере на берегу Черного моря, узнали  первую любовь, но страдали от нее. Всё узнали они, всё получили… За хорошим  последовало горе, —  отъезд и прощание. Их же не бросишь, детей, они роднее всяких родных, я дан им на недолгие три недели отдыха в нашем лагере, и, может, никогда не увидимся больше. А кто расскажет им, предостережет, научит быть сильнее? А если этот другой, кто должен им всё рассказать, не успеет?»

В этот момент я поняла истоки его трепетного отношения ко мне: я призналась в откровенной беседе, что моя старшая дочь  беременна, и я тоже ее ребенка жду, как своего собственного. Святость по отношении к детям притянула его ко мне. Это проясняло многое: и ракушки с персиками и яблоком на моем пороге, и… кстати, я теперь поняла, отчего яблоко было немного надкушено сбоку: это же христианский символ узнавания первой любви…! Внезапная догадка расставила на места все остальные фигуры в этой жизненной и не театральной игре.

Мне теперь не узнать больше духовной любви ни с кем. Я наполнилась, подобно кувшину, священными чувствами.

«Ты знала в жизни любовь», — говорила мне Лючия, Светлана, тем волшебным вечером в виноградной беседке с философским разговором. «Материя люцида тебе благоволит».

А когда все закончилось, прогорев и дав себя унести ветру? И разве уже прошла жизнь, и наступила старость, что бывает со всеми, кому дозволено узнать полный путь? Когда проносилась надо мной молодость? Я не успела понять ее вкус. Ее либо не было вовсе, либо я не поняла, что это она, и пустила в расход самое драгоценное. Словно яркие перья жар—птицы уносились годы, а я отпускала их, не поняв, что это не птицы, и они больше никогда не вернутся. Не знала, что это летят мои годы, и я — хозяйка, — теряю их в ветре откосных прогулок с подлецами, бросившими на полпути одну, перелетев в тощие сборники бессердечных слов. А я пишу не сорную сборную солянку — книгу жизни, и расписываю ее акварельными знаками обогащенных метафор.

Дома встретил брат широкой улыбкой и арбузом оттуда же, откуда я вернулась.

— Здравствуй, Алеша!

— Не веселая. Ты влюбилась?!

Вот, кто меня любит — Алеша! Брат видит меня, словно себя в зеркало.

— Не горюй, птаха! Зато у нас такой полосатый арбуз, как сама жизнь! Веселый и сладкий!

— С твоим арбузом, Алексей, жизнь сладка, словно запах кондитерской фабрики.

— Ешь, сколько хочешь! Это я тебе купил арбуз! Нам с тобой! Родители уехали на дачу! Рассказывай мне свои секреты!

— Еще чего?! Лопай свой арбуз и оставь родителям, они через день вернутся! Как Маша?

— А вот и нет! Родители в отпуске! И Маша с ними!

— Так у нее все хорошо с беременностью, или передумала?

— Не передумала! Машенька умница! Но подозревают сразу двойню…

— Да иди ты, двойню! Не лги мне, Алексей! Знаю я твои шутки!

К таким задорным перепалкам с братом я привыкла с детства. У нас что ни день — соревнование, — было, где проявить себя: то в баскетболе, то в изучении английского, теперь вот, в любви. Кто первый женится или выйдет замуж — тому и флаг в руки. Но не  дается этот флаг ни мне, ни Алеше. Такой доброты в семье, как в доме родителей в нашем детстве, найти нелегко. Жизнь дает выкрутасы: я родила дочку без мужа, Алеша помогал, и пропустил свою невесту в университете. Я виню себя за эту оплошность: не дала брату свободы своим ребенком, а он так полюбил Машеньку, мою дочку, да и сейчас любит. Поедем вместе в следующий отпуск, пусть найдет себе невесту и загуляет у моря, — там легче освободиться от груза бытового плена. Ах, да: у нас же родится малыш!.. Я еще не привыкла к мысли, что нас будет больше сразу на двух людей: мужа Маши и их ребенка. Алексей говорит, двойня: если не шутит, то сразу на троих людей пополнится наша семья. Феноменально! Кто же тогда будет хозяин в доме?

— Алеша, кто будет хозяин в доме, когда родится ребенок у Маши?

— У нас будет и король, и королева, и хозяин и хозяйка! Маша правда ждет двоих, этот самый современный аппарат не солжет! Узи показало.

Как бы обрадовался мой курортный мужчина, если бы стал мне супругом! Дети — его призвание. Но глупо надеяться.

Господи, сколько ты посылаешь сразу в одни горсти и слез, и ягод любви, и мук! И падают они в душу, и уносят время, а человек держит в одних руках твою любовь, Господи! Ничто уже больше со мной не случится, всё было, а я не успела понять, что жизнь уже идёт сейчас. Думала, позже, это всего лишь разбег перед прыжком, а оказалось, это был сам прыжок, и не туда, не в том направлении, где мое сердце искало истину.

Море долины Сукко смывало слезы мои во время купания, и это понятливое море осталось навсегда со мной. Кино я видела в облаках: причудливые символы земного бытия трансформировались в потоках изменений, таких же быстрых, как сама жизнь. Птицы изощрялись в пении, в мозгу надолго оставались их трели и звуки гармонии с миром. Даже шум моря не мог заглушить состязания их вокала. Птичий оркестр был слышен и из комнаты, куда я возвращалась после морских прогулок. В этом оркестре доминировала одна восторженная песнь, которая лилась лимонно—желтым светом с малиновыми переливами птичьего гласа о мире. Птичий оркестр — вот пример не продажности природного баланса иллюзий!

 Невыспавшийся  день чуть медлит уходить,

Цепляется за ветви сахарным сиропом,

Опутывает коконом слепая нить,

И бродит пьяная пыльца над замершим порогом.

Перешагни… за шепотом листвы —

Пыланье чувств и волны равновесия.

В один костер летит блуждающее месиво

Из листьев и дождя, семян и ледяной крупы…

Но как всё это просто пережить

И выпустить за краешек мгновения,

Участвовать в сиянье сотворения,

За тонкий край подхватывая нить…

 ***

Свой голос посылая небесам,

Сердечко щедро вкладывая в песню,

Ликует птаха, растворяясь вместе

С туманами земли. Себя раздам

Благоговением, блаженством, торжеством.

Я знаю точно — Бог меня услышит,

Всегда мне открывается превыше

Прозрачная мембрана ввысь. Она

И не препятствие, а нечто сверх,

что существует вне земных пределов

И пониманий. Тяготит лишь тело

Потребностями. Это и есть грех.

Я уехала, но увезла в сердце его внутреннее пылание, жар его глаз, волшебство виноградной беседки в тени шикарно вьющихся лоз, его добрые понимающие руки, нашедшие на ощупь мою душу, коснувшись ее своей гармонией, миром и колокольным звоном. Вспоминая тот славный городок на берегу Черного моря, я окунаюсь в неизъяснимый свет пыльных дорог по жаре, в морские прибрежные цветы, иссушенные палящим солнцем, передо мной лежат горы сочных фруктов, морские брызги капают с ресниц на бумагу, мгновенно высыхая под настольной лампой.

Вот бы года через четыре поехать с Машей и малышами к морю, и увидать там его!.. Неистовое удивление глаз, взмах челки, кордебалет волн в  вечерних прогулках вдоль моря! И это реально: только сесть в самолет — и через три часа на месте! И наверняка все было бы иначе, если бы сейчас вот вдруг встретиться снова.

Но сколько можно переживать и мучиться! Хватит! Переживания останутся навсегда, а лето и теплая погода осенью растворятся, как мел в воде. Я решила поехать посмотреть архитектурные изменения в нашем городе. В автобусе было как всегда душновато, но хорошо было ехать, зная, что это будет прогулка, отдых. Вошел не старый мужчина интеллигентного вида и попросил пустить его на свободное место возле окна. Вставать со своего места мне было трудно, — разморенная дорогой, я подвинулась, как могла — села перпендикулярно, убрав ноги, чтобы его пропустить на место возле окна. Мужчина обрадовался возможности ехать сидя и всеми своими джинсовыми задними карманами проехал по золотому шиммеру на моей левой руке. И стоило наносить гель—хайлайтер от кончиков пальцев и выше локтя, если по нему не восхищенным взглядом, а джинсой прогуливаются! Хамство нарастало со скоростью света.

Сосед по месту в автобусе воспользовался минутой спокойствия, и решил позвонить даме сердца. Дама, по извинениям соседа, бухтела по поводу его длительного отсутствия.

— Да не переживай ты так! Скоро приеду и — весь твой.

Мне как—то не очень нравилось быть свидетельницей чужого разговора, но я тактично отворачивалась в соседнее окно напротив. Из диалога соседа было понятно, что на его время страстно посягают.

— Да все нормально, что ты! — продолжал разговор мужчина, — Некогда, конечно, а что делать? В крайнем случае, ляжем в интернете!..

Вот тут раздался неистовый ржач. Половина автобуса слушателей этого оживленного разговора под летящие  через весь автобус реплики, не сговариваясь, взорвалась смехом.

Что бывает сильнее обиды на судьбу? Только презрение к судьбе, к ее водоворотам и ливням слезных потоков, вместе с которыми утекает счастье из души, здоровье и молодость. А взамен приходит мудрость, как в темной комнате призрак за занавеской, и предостерегает от будущих падений, и не пустит взлететь выше себя, а вечно будет скрести хищными когтями о подоконник возле окна и требовать духовных жертв, самоотречения. Каменеет сердце любви в магме борьбы за свободу. Истоки борьбы в ней самой. Личность скудеет без борьбы. Променады совести никогда не оставят единожды поклявшегося, присягнувшего ее алой святости на закате солнца. Именно эта присяга станет посылами новых отречений и подвигов внутреннего бесконечного пути.

Неповторимость момента — в линии абсурда. Абсурд вот этого момента в том, что я, одинокая женщина, сижу рядом с мужчиной и слушаю, как он отлынивает от своих возможностей быть в паре.

— Я ж не парнокопытное, что ты… — он после такого ржания всех пассажиров играет на зрителя, — а что остается?

Эта клоунада прервется испокон веков длящейся программой исцеления зрячих во сне: он споткнется на лжи и будет изгнан, затем уйдет в пьянство и очнется в объятьях медсестры его организма. А я буду опять вспоминать, как это было весело слышать: «…ляжем в интернете…», хорошо, что не «родим в интернете». Тамагочи—дети и тамагочи—родители, — это исцеление от войны отцов и детей, а Тургенев, Достоевский и Толстые, Куприн — всё думали, искали! А мы нашли! Просто не впадать в истеризм педагогики и метеоризм нравственности, когда дитёнку двенадцать уже. То, что надо было сделать раньше, не принесет пользы, когда уже поздно. А на нашей планете, в России, и может даже не только в нашей великой стране, и в сорок лет и в пятьдесят ребенка мама поучает  и вознаграждает неусыпным вниманием, несмотря на социальные изменения. Это входит в количество чудес у миллиардов жителей Земли.

Автобус ехал быстро, польза соседа по сиденью оказалась в открытии окна, и с ветерком вскоре я доехала до откоса с его великолепием зеленых подвижных ковров шелковой травы.

На Верхневолжской набережной прекрасно отдыхать, но главное, не показывать окружающим свою принадлежность к какому—либо учреждению, здесь находящемуся, например, кружкой кофе в руке или отсутствием сумки, иначе туристы каждые десять минут будут спрашивать, где находится туалет, и тем самым отвлекать от  программы воздушной релаксации.

Трава двигалась под ветром, и эти невероятно красивые волнения травы напоминали волны, когда вдруг ветер на мгновение останавливался, и начинал дуть в обратную сторону, а трава послушно меняла направление волн. Такие воздушные диаграммы следуют одна за другой, и оказывается, ты навсегда ушел от причин разочарований. Взамен приходит уверенность и определенность будущего жизнедействия и четкая фиксация образа времени.

Вихревые потоки запредельного счастья выволакивали меня на свет Божий из ракушки, панциря городского заскорузлого человека. Сердце зашлось в восторге от шелкового зеленого океана Верхневолжского  откоса! Именно здесь, на Верхневолжской набережной, недалеко от Радиотехнического музея, потоки воздуха особенно сильны, и уносится боль от человека. Молодость и здоровье приходят взамен печали. Только надо отпустить их, согласиться внутри души расстаться с болью и неудачами. Волнами воздуха и движениями моря трав относит прочь хворь и разноголосицу мысленных терзаний, и приходит концентрированная мысль и радость конкретики образов будущей жизни. Определиться с выбором или настроить скрипку сердца помогают видения противоположного берега, а из-за горизонта приходят решения дальнейшей судьбы.

«Перекресток всесильных трав!» — мелькнуло в голове. И так настойчиво частили птицы своими трелями, будто гранили звуком драгоценный камень высоко в небе, и мне стало очень хорошо и вольготно. Звоночки птичьих голосов разбили вдребезги все надоевшие и отягощающие смысл бытия тревоги и печали. Я на минуту прикрыла глаза от удовольствия, и тут  на высокий резной забор присела умная птичка, подробно рассматривая меня, своим внимательным взглядом она мне напомнила курортного поклонника, мою такую давнюю романтическую любовь, и время благодушно вернулось ощущением блаженства сердца.

Я вспомнила, как моя бабушка рассказывала мне однажды, что поехав с тетей Раей в Ленинград, в Эрмитаже она встретила свою любовь: художника, о котором долгими зимними ночами в Горьком бабушка думала, протяжно вздыхая над чаем. Тоска по счастью, однажды изведанному и такому быстролетному, гложет, как соль подошвы обуви, — так переживания иссушают душу, так бегите —  ищите восторг бытия — в траве, на реке, у моря, в открытом космосе неба! Увидите там коршуна, высоко парящего, — так это символическое видение карателей ваших интересов и вашего спящего разума. Распахните настежь свой кукольный балаган, где вас время заставляло играть уже сыгранные, не ваши роли. Покиньте занавес и ширму — бегите наслаждаться вольным воздухом жизни!

Женское сердце — это песня любви, и поется она изнутри, глубинным пониманием сюжета, в котором, если нет родника,  бьющего из—под земли в самых неожиданных местах, то неминуемо расставание.

В самые трудные годы жизни, когда подросшие дети выбирали свой путь, а наше государство устроило нам всем чудный кордебалет и сдирало последний пух с подростковых душ наивно верящих в коммунистический прогресс,  я не вспоминала те глаза и того человека вовсе. Слишком сильно бывает горе человека, и боль затмевает всё на своем пути. Но он вспоминался мне в хорошее время, когда не приходилось драться за будущее и настоящее. Это происходило внезапно, вначале приходило море  своим неистовством, рвущимся из запекшихся в памяти волн.

Я открывала глаза, если память прорывалась ночью или во время внезапной дремы в автобусном пути. Прорыв памяти происходит  через духи с нотками моря и цитрусовых или синий—пресиний плащ на человеке, увиденном из окна. Это и внезапно глубокое небо в синих, даже если они карие, глазах девчонки и над Волжским откосом! Всего этого достаточно, чтобы возникло ощущение нежности и духовного подъема, дающееся морскими приключениями. И вот сейчас опять в автобусе — половина жизни проходит в пути — меня пронзила игла памяти, будто нарочно пришивая меня к мечте о счастье. Перед глазами возникли голыши, галька, ранящие ноги на пешем пути к морю, а затем песня «чорные глаза» и музыка ребячьей голосовой волны, настраивающая скрипку сердца на романтику.

 Елена Сомова

фото и рисунки автора