Вот моя жизнь, Господи, и вот моя смерть — скажет Богу всякий человек, когда предстанет перед Богом после смерти. Но действительно ли всякая жизнь и смерть могут быть присвоены человеком по умолчанию? Своя — значит присвоенная себе.

Жизнь нам дали (и Бог, и родители), не спрашивая нас — хотим мы или не хотим, т.е. по умолчанию каждый родившийся получает не совсем свою жизнь, ибо это жизнь вообще1. Своей он ещё должен сделать её, родившись второй раз — духовно — собственными усилиями, собственным движением навстречу Жизни. Человек присваивает себе жизнь в процессе жизни.

Каждый святой — это свой собственный путь (а не чужой, кем-то проложенный до него). Потому так часто святые создавали монастыри — под свой путь. Настоящие пути проходят по непроторённым дорогам, но что интересно —  все они непременно сходятся к единой общей дороге (Христу), в этом и проявляется их подлинность.

Тот, кто надеется найти свою истину, не сходя с проложенной другими трассы, не сможет найти истину. Чужие достижения способен усваивать только тот, кто прокладывает собственный путь, кто сам идёт, ищет, теряет и находит, кто сам ошибается, жертвует, проигрывает и побеждает.

Тот, кто идёт следом за другим, кто идёт по чужому следу, следуя проложенному другими маршруту, ещё никуда не идёт сам.

Жизнь — процесс становления живым посредством приобщения к Жизни.

Смерть тоже приходит, не спрашивая разрешения у нас, и не по нашей воле она приходит. Но если человек в процессе жизни успел стать живым, то, возможно, и смерть он сумеет присвоить, сделав своей собственной.

«Смерть должна созреть, и тогда она становится чем-то подлинным в своем бытии, — пишет Рильке. — На войне я много раз готов был умереть, как птица, подстреленная влёт, и то же чувство окрыляет в творческом порыве».

Смерть и жизнь так крепко сплетены, что одна без другой невозможна. Понятно, что  не родившийся не умирает, но разве и не умерший не рождается? Оказывается, да, если говорить о духовном рождении в жизнь: родиться в духе можно только, умерев для мирской жизни — ритуал христианского крещения обыгрывает эту тему вполне наглядно. «Итак мы погреблись с Ним крещением в смерть, дабы, как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни»  (Рим: 6: 4-4).

 

«С момента своего крещения христианин умирает для греха и возрождается для новой святой жизни, подобно тому, как и Христос Спаситель наш, пострадавший и умерший на кресте, воскрес из мертвых и живет вечно «для Бога» — пишет архиепископ Аверкий (Таушев).

Иначе выходит описанное Рильке:

Мы, Господи, бездарнее животных,

встречающих вслепую смертный час

………….

Мы наносили вечности урон,

и ныне на родильном нашем ложе

смерть — выкидыш из наших жалких лон

(Рильке. Часослов)

Смерть — как выкидыш, смерть, которую не смог человек выносить. Прав был кто-то из великих, сказавший, что человеческая жизнь есть приуготовление к смерти. Но что же тогда она такое — эта наша смерть?

Любопытны размышления увлеченного поэзией и вовлеченного в поэзию философа М. Хайдеггера: «Смертные — это люди. Они зовутся смертными, потому что в силах умирать. Умереть значит: быть способным к смерти как таковой. Только человек умирает. Животное околевает. У него нет смерти ни впереди, ни позади него. Смерть есть ковчег Ничто — т.е. того, что ни в каком отношении никогда не есть нечто всего лишь сущее, но что тем не менее имеет место, и даже — в качестве тайны самого бытия. Смерть как ковчег Ничто хранит в себе существенность бытия. Смерть как ковчег Ничто есть хран2 бытия. И будем теперь называть смертных смертными не потому, что их земная жизнь кончается, а потому, что они осиливают смерть как смерть. Смертные суть то, что они суть, как смертные, сохраняя свое существо в хране бытия. Они — осуществляющееся отношение к бытию как бытию» (М.Хайдеггер. Вещь)

Час пробил, упал, отдаваясь в мозгу,

сметая сомнения тень:

и в дрожь меня бросило: вижу: смогу —

схвачу осязаемый день.

Ничто — вне прозрений моих — не в счет:

застыв, каменеет путь.

Лишь к зрелому зрению притечет

вещей вожделенная суть.

Ничто мне — ни что. Но любя его, я

на фоне пишу золотом:

чью душу восхитит? — и тьма ли Твоя? —

огромный неведомый дом…

(Рильке. Часослов)

Вспоминается и дазайн Хайдеггера (схваченное вот-бытие), и цветаевское «Я хочу иметь не точку зрения, а зрение». Точка зрения ограничивает зрение. Да, но разве существует зрение без точки смотрения? «Нельзя воспринимать действительность без всякой ее интерпретации» (А.Ф.Лосев. Из бесед и воспоминаний).

Поразительное дело, но взгляд поэта это действительно зрение, а не точка зрения. Поэт смотрит сразу во все стороны, его взгляд расфокусирован, иначе невозможно видеть. Вот почему Мандельштам утверждает, что «где возможен пересказ, там простыни не смяты, поэзия не ночевала» (О. Мандельштам. Разговор о Данте). Пересказ — это всегда точка зрения. Есть люди, которые именно по этой причине не понимают поэзию — они ищут в ней не поэтического, а прозаического видения.

«Вся история человечества есть ни что иное, как эволюция свободы» (А.Лосев), в том числе свободы от точек зрения — во имя Зрения.

Созерцатель — вот автор поэтического текста, а созерцание не совместимо ни с какой деятельностью именно потому, что созерцатель смотрит вообще, он не высматривает, не подглядывает — он просто ЕСТЬ, присутствует в самом высоком смысле этого слова.

Подглядывать — дурно, а созерцать — прекрасно, хотя и подглядывающий, и созерцающий видят то, что другие не могут видеть в силу разных объективных причин.

Стать вполне живым и значит обрести, прежде всего, Зрение, которое, в свою очередь, освобождает от рабства всем возможным точкам зрения. Это не значит, что иметь точку зрения — дурно, это значит, что иметь точку зрения, не имея Зрения — неправда. Обман и самообман.

И кто не стал вполне живым — ложен, у такого и жизнь, и смерть  — вообще, т.е. не усвоенные, не присвоенные им. Кто не удостоился личного бытия, не получит и личной смерти. Что это значит при переходе в вечность?

«Человек есть тварь (животное), получившая повеление стать богом» (cвт. Василий Великий). Выходит, кто не стал богом, не стал ещё и вполне человеком — собой, а потому и не может присвоить ни полноту жизни, ни полноту смерти.

В глубоком мраке одры смерти ждут их,

их медленно тоска туда ведет.

И умирают долго, будто в путах,

и нищенкой уходят от ворот.

Эта смерть — это не их собственная смерть:

Там — смерть. Не та, что гладит и жалеет

и нежит их в младенчестве больном,

а крошка-смерть, забравшаяся в дом.

Своя же смерть висит и зеленеет

у них внутри незреющим плодом.

(Рильке. Часослов)

Не верю, чтоб она, смертишка та,

кому мы каждый день глядим на темя,

была бы нам забота и тщета.

Ее угроза попросту пуста;

еще живу, и строить есть мне время,

и кровь в меня надолго налита.

(Рильке. Часослов)

Ведь мы — одна листва да кожура

а смерть великая есть плод нутра,

и в нас он — долгожданная нужда.

(Рильке. Часослов)

Мир пародирует описанный принцип устроения жизни, когда некоторые люди присваивают себе жизнь в виде избыточного имущества, обирая при этом ближних. Мир похож на комедианта, передразнивающего Жизнь.

И всё-таки, как удивительно устроен человек! Рильке… Целого Рильке я обрела благодаря переводам Микушевича. Схлопывание прежнего уровня, переход на новый… Собственное движение, осмысление… И снова встреча с Рильке — уже в пространстве искры. Шла-то я от себя, а не от него, значит то, что мы видим, в описании может отличаться и даже может быть различным, несмотря на схожесть, а может и буквально совпадать (почему нет? — если речь о принципах мироздания), но может и дополнять и даже развивать прежнее, сказанное другими.

Искра похожа на костёр из сказки «Двенадцать месяцев», вокруг которого в одно и то же время можно увидеть не 12 месяцев всех времён года, но всех, кто соприкасался с этой искрой, присутствовал в ней, пребывая в бытии, несмотря на то, что жили они в разное время. Один общий огонь единит людей, не обращая внимания на время-пространство.

Ушли отец и мать, и мой черёд настанет:

я — старшая, за мной уже крадётся смерть.

Её приход всегда так неизбежно странен,

пред ней плывёт, как воск любая наша твердь.

Она возьмёт своё, а не своё — не тронет,

укутанных в лучи она сама боится.

Хоть бег часов судьбы по жизни монотонен,

в нём прячется как боль свободная частица.

Всем волям поперёк, она летит как ветер,

она летит как вопль, как птица в южный край.

Пусть каждый взмах крыла вне времени запретен,

на пёрышках тайком хранится вечный рай.3

—-

Светлана Коппел-Ковтун

1 Жизнь вообще, пусть это даже жизнь рода — это лишь начало жизни, узелок, с которого должно начаться полотно собственной, личной жизни;

2 Das Gebirg (собирательное от bergen сохранять, таить) так же отсутствует и так же понятно в немецком языке, как предлагаемое здесь в русском переводе корневое новообразование хран;

3 Стихотворение С. Коппел-Ковтун, 28 августа 2017.

фото из открытых источников