Местечко, где ты прячешься? В нашей памяти, в наших генах? Вообще, что такое местечко? Это же не грязные улицы с кривыми бедными домами, это неистребимый дух, давший силу знаменитым врачам, политикам, махинаторам, лётчикам, поэтам, конструкторам, учёным, банкирам, художникам… В любой области человеческой жизни и в любом краю есть отпрыски нашего местечка. Его имя собственное не имеет значения, оно — Местечко. И когда тётя Геня смотрит кривым, слезящимся красным глазом с оттянутым нижним веком — это у неё осложнение на тройничный нерв после гриппа, так её махетунем, которому уже за девяносто, вздыхает и выражается совершенно определённо:

— Фельдман бы тебя вылечил без этих таблетков и ничего бы не было… Но где взять теперь этого Фельдмана? Их вейс? Я знаю? — но тётя Геня тоже не знает и молчит… Она тоже помнит местечко — ей же тоже не двадцать уже и не пятьдесят, но она молчит…

—  Ты знаешь…  — начинает он…У Исаака сегодня разговорчивый день. Бывают неразговорчивые недели, когда он молчит и даже спасибо за обед не скажет. Он думает. У него такой вид, что вполне можно поверить, что он выдумает на старости лет такое, что все ахнут! И ему никто не мешает — пусть думает… А сегодня у него разговорчивый день. Это не по расписанию… Какое у него расписание… Когда он был машинистом, у него было расписание: опоздаешь на минуту — и всё! Расстрел… Это его земляк так постановил, нарком Лазарь Моисеевич. Большой человек был! Каганович! А как ещё наведёшь порядок в стране? У него же голова! Только расписанием… Но сегодня у Исаака никакого расписания. Он просто вспомнил и хочет рассказать… Когда он работал, кому было рассказать? Рельсам? Кочегару, мишугеному Ваньке… — так он молчал. Сорок один год водил паровозы и молчал. А теперь, наверное, вспомнил. Он много забыл… а Фельдмана из местечка вспомнил. Такого не забудешь! Он много видел людей — все же ездят, всем нужен поезд — так он видел… А потом рассказать было некому тоже: одни воюют, другие — всё для фронта, потом пятилетки и ещё лагеря… Ну живёт же страна, так всякое случается… Не до рассказов было. Лучше было молчать, это всякий знал… А теперь… теперь тоже не до рассказов. Что ему эта Геня? И зачем ей его рассказ? Они всех схоронили, а кто остался, уехал… Их не забыли, не бросили, упаси Б-г, такого в местечке никогда не было… Но так получилось… Делали, делали — и получилось… Наверное, забыли помолиться, или «гимирцишим» не сказали, или кому надо мало дали… Ну, неважно… Их не бросили, просто они временно в тупике. Это бывает… Ну, так сегодня он вспомнил и уже хочет рассказать про этого несчастного Фельдмана. Почему несчастного?! Никакого не несчастного, это в местечке всегда так говорится. Присказка такая. Ну в самом деле, не скажешь же «этого счастливого…», какого счастливого? Где это в местечке счастливый? Веселиться, конечно, умеют и пьют тоже хорошо и весело, но это же не от счастья веселье, а так… А то Б-г увидит, что ты счастлив и всё… ничего больше не даст и не поддержит, а так мало-помалу все живут и ничего… Слышишь, Геня, так этот Фельдман несчастный, всё он умел и всех лечил и денег никогда не спрашивал, а каждый оставлял, что мог, Гинде. Это жена у него была такая, она его дела вела и собирала деньги… Он такой здоровенный был, что странно, как только трубку в руках держал, чтобы больных слушать. А рука у него в карман всё равно не помещалась, так зачем туда деньги класть, если их достать невозможно? Такой кулак, что все швы трещат… Так к нему притащили человека с простреленной ногой… Разве на лице написано, какой ты человек? И ноги у всех одинаковые… Человека принесли, и он его лечил — что спрашивать, когда ему так больно, что он только стонет?.. А потом его взяли и увели…

Геня ничего не понимает, она совершенно запуталась и только водит из стороны в сторону своим глазом с вывернутым веком… А Исаак молчит и ждёт. Наконец, Геня не выдерживает и спрашивает:

— Как же его повели? На одной ноге?

Исаак долго думает.

— Почему на одной? — удивляется он.  — Он же не сломал себе ногу, а лечил другому!

— А, — догадывается Геня, но снова впадает в жуткое сомнение… —  Так это врача увели?

— Ну конечно! — радуется Исаак, но, видимо, слишком рано.

— А за что? Аза ёр аф мир! — возмущается Геня,  — Лечил и его увели… За что?

— Вот, — говорит Исаак. — Потому что человек был немец, а значит, Фельдман — предатель.

— Он предал немца?

— Нет, — раздражается Исаак. — В военное время нельзя лечить врага.

— А!.. — Геня уже не знает, что сказать… — А он его вылечил?

— Ну, в том-то и дело! Если бы у этого немца случилась гангрена и он бы сгорел, так можно было сказать, что Фельдман это нарочно сделал, а так…

— И откуда ты знаешь, что он не сгорел? — Исаак совсем раздосадован, но радуется.

— Они сидели вместе потом… встретились… — мрачно бубнит он…

— И тот был на двух ногах?

— Да, на двух.

— Так за что его посадили? — удивляется Геня.

— Кого?  — не выдерживает Исаак.

— Немца!

— Немца?  — удивляется Исаак. — За то, что немец! Война же была!

— Так его в плен взяли сначала? — не унимается Геня.

— Геня, ду форштейст? Ты понимаешь? Это был советский немец…

— Советский?! Так за что его…

Но Исаак уже закипел.

— За то,  — перебивает он, — что он не сказал, что он немец…

— Кому?

— Кому? — Исаак задумывается ненадолго… Действительно, кому он должен был сказать, что немец? Самому на себя донос написать или бегать и всем паспорт показывать? В милиции и так ведь знали, что он немец — там строгий учёт! Кому же сказать?

— Фельдману, — догадывается Исаак. — Не сказал Фельдману.

Теперь они оба молчат. Но Исаак так ничего и не рассказал, а у него хоть и нет расписания, но хочется рассказать и поговорить именно сегодня и сейчас. И Геня это чувствует. Что с того, что она необразованна и выглядит не на пять? Она чувствует… Вот они живут вдвоём, не ссорятся, не ругаются, не муж с женой, не соседи, оставленные на время старики… Ждут, пока дети устроятся и заберут их… Ну, немножко затянулось это дело… так ничего. Ничего, слава Б-гу, есть что вспомнить и о чём подумать…

— А он правда хороший врач, Фельдман? Ты знаешь?

— Хочешь ему показаться? — ехидничает Исаак.

— А что? — в местечке всегда на вопрос отвечают вопросом… даже если нет ответа…

— Хороший… был. Ты что думаешь, что врачи в лагерях не умирают? Он всех лечил, так дольше продержался…

— Жалко… — Геня вспоминает тоже что-то своё, и лицо её морщится, и видно, что она готова заплакать…

— Если бы не он — у нас бы не было внуков… — меняет разговор Исаак,  — У Бореньки же что-то не в порядке было, и мы очень волновались…

— Что не в порядке? — включается Геня, теперь ей, наконец, по-настоящему интересно.

— Не в порядке? Что может быть у мальчика не в порядке? То, что ему больше всего в жизни может пригодиться!

— Голова? — удивляется Геня.  — Он же докторскую защитил!

— И при чём тут голова? — Исаак уже не рад, что сегодня на него наскочили воспоминания.

— Как? — возмущается Геня. — Что ты говоришь?!

— Я говорю, что, когда он был мальчиком, у него не всё в порядке было… Говорят а брис (обрезание) плохо сделали, и писался он долго, а мы все преживали… Так Фельдман посмотрел его и выписал какую-то траву. А он пить не хотел, так мы все её пили…

— И прошло?

— Ну конечно! Ты что, не знаешь, что твоя дочь народила от него внуков…

— Да,  — соглашается Геня.  — Уже и правнуки есть, слава Богу… Одного даже не видели… Как-то его странно назвали…

— Так что я хотел тебе рассказать? — вдруг спрашивает Исаак, и ясно, что он не помнит только что произошедшего разговора… Он смотрит на Геню, на её морщинистое сухое лицо, а думает совсем о другом и ни за что не сможет понять, как это получилось, что он свернул на Фельдмана… Зато будто вчера всё было: видит его огромные руки, торчащие из носа рыжие волоски и мягкий воротничок со складкой вдоль него от толстой с глубокими бороздами шеи. Как сейчас… И ходил он, разводя носки ботинок так, что нога валилась на внешнюю сторону, и каблук стёсывался не сзади, а сбоку… Отец же чинил ему ботинки. Когда же это было? Как давно… Но Геня не успокоилась — наоборот:

— Исаак, а там соблюдают закон, ему делали а брис? — теперь Исаак не в силах переключиться и не может понять, почему её интересует это, когда речь идёт о Фельдмане… — Пинхасу делали а брис? — снова спрашивает Геня.

— А..!  —  включается Исаак. — Конечно, делали! В этом же весь вопрос! Как ему могли не делать!? Попробуй там не делать! Теперь все поняли, какие евреи умные, и делают всё, как у нас в местечке… Всем мальчикам.

Они долго молчат. Исаак, может быть, до следующего раза, когда на него накатит очередная волна, а Геня, когда позовёт его ужинать и спросит, подогреть ли ему вчерашнюю рыбу…

Михаил Садовский

фото из открытых источников