Писатель рождается загадочно. Словесный ряд, художественные образы, сила идеи могут свободно прорасти сквозь удивительный дар философии, духовной работы большой высоты и интенсивности — так произошло с Марианной Дударевой, одним из сильнейших на нынешний день культурологов, литературоведов, философов России. Марианна Дударева молода, и тем более удивителен дар зрелого мышления в ее книгах, среди которых — исследования русского фольклора, вопросы танатологии, проблемы литературоведения, решаемые не просто оригинально — безоглядно смело: молодой литератор вступает в заповедные области духа, не боится апофатического пространства-времени, свободно явленного в русской культуре.

И вот Марианна Дударева приходит к прозе. Проза, великая словесная река, неостановимо гудящая Логосом, а в иных заводях — там, где в ней отражается свет небес — недоступно-безмолвная, внутри себя таинственно несет поэзию, впрочем, как поэзией больно любое другое искусство — музыка, изображение, пластика.

Эта проза трагична: изначально трагична сама наша жизнь, приговоренная к неизбежному уходу. Эта проза метафорична. С одной стороны она граничит с чистой философией, с другой — опирается на колорит и насущное могущество Живого, реальности, с третьей — достигает областей утонченного символизма, и тут же распахивает вольные словесные крылья, чтобы долететь до трансцендентных небес русского Логоса.

И эта проза напрямую, бесстрашно обращена к человеку и его сердцу; автор, потрясенный молнией-мыслью о смерти, о конце человеческой жизни, запечатлевает жизнь в точных многоликих, многослойных, многофункциональных словах, обращенных к необъяснимой красоте видимого Мiра, к торжеству Вселенной, к тихой музыке Мiра незримого:

«(…) Он погладил траву, там лежали тихие звезды, млеющие, мерцающие молочным светом. У нас — то, что на небе, то и на земле. В холодной росе отражается блеск звезд, которые зовут и напоминают о вечном, о душах, оставивших дольнее. Он не мог дотянуться до них руками, но мог сердцем маленького человека позвать, окрикнуть падающую звезду и прошептать ей «Стой!». Звездное небо над головой и росистый ковер под ногами поражали его детское воображение простором и чистотой, давая надежду на жизнь со всеми, с целым миром Божьим. Светает. Затворяют звезды очи. И папа тоже закроет их уже в последний раз. Что на земле — то и на небе. Этот нравственный закон он запомнит так же, как то звездное небо, тогда вошедшее в его душу в ту беззвездную ночь. (…)».

Закон погружения. Технология погружения. Прием погружения… Нет, все не то. СЧАСТЬЕ погружения. Ухода вглубь, на глубину, которую принято считать зловеще-темной. Темная материя. Есть ли она во Вселенной, или это всего лишь фантастика-страшилка, вожделенный домысел философов и ученых, но о ней все больше говорят. Нырни во Вселенную, зажмурившись, раскрой зрячее сердце, и она, царица ночи, преподнесет сюрпризы, что тебе и не снились. Нырни во Вселенную земного Мiра. Он столь же опасен и необъятен, как живой Космос над головой.

Марианна Дударева смело погружается в Неизведанное, и она здесь тем больше художник, чем глубже она ныряет: за единственной жемчужиной единственного слова.

Это слово часто пугает. Парадоксально отталкивает того, кто приготовился уже наслаждаться на ложе чтения-лени, чтения-отдохновения. А разве бездны Вселенной не страшат? Разве наш путь по земле, весь, от начала до конца, усыпан розами? Кто нам обещал счастье? Мы рождаем его сами.

Хотя иной раз чудится, что оно появляется на свет само, без нашего участия; и тогда мы называем его судьбой.

«Где? Где едем? Ну где? Часто спрашивает мальчик маму, всматриваясь полусонными глазами в чернеющую даль. В этом «где» есть что-то протяжное, сладостное для русской души. И не хочется даже бежать к списку станций, вызнавать. Кажется, что так вечно будет – теплый пошатывающий, подкачивающий тебя вагон, остывший чай, подбавленный по второму, а то и третьему разу, огни от фонарных столбов, огни от редко мелькающих домиков и сторожевых вагонов на железной дороге. А тут — твой сосед шамшит что-то на ухо или вовсе сопит. Ощущение дороги одно из самых важных для русского человека. А потом дрема тебя охватывает, оборачивает, околдовывает стуком колес по разбитым рельсам. И вот тут, может быть, ты поймёшь, куда ты едешь, куда мчится эта Русь, и не так уж важно, где это происходит. (…)».

Мгновенное впечатление, перерастающее в мифологему города и Мiра, и впрямь становится принадлежащей urbi et orbi, становится точкой отсчета в непосредственно, здесь и сейчас, начавшемся времени Одного Обреченного Существа — обреченного не просто (и не только!) на гибель и забвение, но, что страшнее всего, на смерть неосознанную, не осознаваемую, не Богово владение, а на ту обманную казнь, что — да, случится, да не с тобой. А с другим. Апология «Я», в которой нет места Другому, Иному. Внутри этих с виду беглых картин каждый — герой, и каждый замкнут на себе самом. Нет выхода из круга. А тогда кто же такой свободный художник в этой системе? А художник с виду — наблюдатель; по осознании того, что всякое точно зафиксированное впечатление мгновенно разрастается до неузнаваемых масштабов — уже демиург; а если сделать последний, наиважнейший шаг, то художник здесь свободно переходит грань нашего Мiра и оказывается уже в Иномiрии.

Этот опыт, путешествия по Иномiрию, у Марианны Дударевой уже был, есть. И еще будет — Время отламывает нам само себя по кускам, смеясь, кормя нас, изголодавшихся по Истине людей-зверей, и мы вкушаем то, что можем взять с гигантского блюда Вечности, осторожно или смело, нагло или тишайше.

«Метро. Здесь все смотрят на тебя волком или вовсе не смотрят. Наклоняясь, прижимаясь к тебе, съедают твое пространство. Ты с трудом пробираешься-продираешься по его веткам в полдень, который начинается в 16.00. Это мировое древо большого города, это источник энергии, силы и полного увядания, ибо ветви его заржавели, а сердца героев его бьются только в такт гуду старых колёс. Или не бьются вовсе. (…)».

Текст, Логос, письмена это тоже подземка. Тревожны ее лабиринты. Нет из нее исхода. Это мы, авторы, зря думаем, что владеем пространством, а тем более Временем. Это они владеют нами. Они нами, живыми, из плоти и крови, кистями и флейцами, пишут, пишут свою каменную, земляную, небесную Книгу.

Что есть литература? Отнюдь не набор текстов в рифму или без оной, не перечисление подробностей, состоящих из искусных красочных метафор, коими подменяется (а думают, что ими отражается!) сокровищница живого бытия; не россыпи лживо-восторженных восклицаний, пафосных сетований, высокопарных возгласов, подробных и дотошных раскопок собственного внутреннего Мiра, торжественно именуемых лирикой; не столь же изобильное, детальное описание примет давно канувших в прошлое эпох, пышно именуемое эпосом. И уж совсем не головоломки и не интеллектуальные игры, не игра в бисер, да простит нас Гессе, называемые интеллектуальной прозой; такие упражнения часто напрочь лишены чувства неба и земли, земли и воды, воды и огня, огня и воздуха, коим можно дышать. Литература — это ДРУГОЕ. Это то, что выходит из рамок литературы.

Надо выйти из рамок. Из установок. Из канонов. Из мелового круга. На простор. Только не сконструированный, а живой. Сполна пережитый. Даже если он прочувствован лишь внутри тебя; твое Внутреннее повторяется, повторится во многих, ибо ты — народ, и твои современники — народ; это единое во множественном, и множественное в едином.

Таковы тексты Марианны. Из кусков словесной смальты, из отдельных, с виду торопливо брошенных на стену жизни мазков нетерпеливой темперы массивом красок, вздохов, слёз, стука вагонных колес, света ночных окон и полночных звёзд складывается громадная картина бытия.

И оно, бытие, радостно и празднично ведь далеко не всегда.

Праздник — за кадром. Он случится, если ты на него — окажешься способен.

А пока перед тобою не-праздник. Не-торжество.

Да, горько, остро, больно. Невыносимо. Но кто сказал, что жизнь — не полынный отвар, когда мучит жажда? Не чаша цикуты? Не оцет, поднесенный на воинском копье Распятому?

«Прилипаем губами полупустых карманов к витринам кондитерских, одежных, парфюмерных. Вцеловываемся в вещи без надобности, тащим в котомках, что надо и не надо. Мы теперь сами как магазины. Но мало в нас полок, они давно рухнули под тяжестью снеди. Мучимые бессонницей вещей. Мучимы мы. МагазиМЫ. (…)».

Калейдоскоп повседневности расширяется до размеров Галактики. Я, белка в колесе, вдруг вижу себя, отраженной в чудовищном Жернове медленно вращающейся во временах, и мертвых и нерожденных, и в непроглядной черноте слепящей звездной семьи. Наш невооруженный глаз и уж совсем безоружное сердце стоят возле этих щедро, наобум рассыпанных росписей, и вдруг мы догадываемся — мы сами — не со стороны глядим — а мы в них, на этой безграничной стене, что не охватить ни глазом, ни голым холодным расчетом, — фигуры, движущиеся тени, Платоновы первообразы… И ужас в том, что мы тоже обречены. Никуда нам, изображениям, от сужденной росписи не уйти. Вот только Художник, тот, за кадром, что создал нас и не только нас, все продолжает, длит Свою работу… А мы, мы — зеркала. Мы ее — отражаем. Изображаем. Для самих себя. Для всех, кто смотрит — и ВИДИТ.

Бесконечно.

Безустанно.

Безутешно.

«Россия — вся Россия — Винтеррайзе — в никуда. И здесь кончаются Фрески. Здесь начинается (ино)бытие. Здесь бок о бок с землей, растресканной, где-то убранной, где-то забытой, а такая еще есть у нас, с водой, рекой и болотом, дождевой и колодезной. Здесь, где жизни для многих нет, настоящая непреходящая Русь, о которой не помнит метро, норковое пальто, быстрое такси и окно многомиллионной многоэтажки. (…)».

Что есть бьющееся сердцем, бьющееся под сердцем бытие? Оно настоящее или оно призрак?

Прошлое, зачем ты превращаешься в настоящее? Сиюминутное, когда же ты стало невозвратным? А будущее, зачем мы так старательно, каждодневно и печально помышляем о тебе, ведь тебя нет и не будет, ты нашим сейчас станешь в одно мгновенье, глазом моргнуть не успеем?

Вроде бы все разъято; и в то же время все слеплено, сшито, навек сращено. Все полярные противоположности, все неукротимые контрасты. Такова проза Марианны Дударевой. Проза памяти. Проза соединения времен: она перламутрово отсвечивает русским Золотым и Серебряным веком, да и всем веком Двадцатым, и стихотворениями в прозе больших русских писателей — И. С. Тургенева, А. П. Чехова, В. В. Розанова, В. П. Астафьева. Проза, что чувствует и любовно выражает, отражает русскую жизнь и русскую землю, Родину. Проза соединения архетипов — жизнь и смерть тут крепко, неразъемно сплетаются, их объятие притягивает, хочется его восчувствовать, понять, принять, благословить. Это кровные затеси Марианны, зарубки, заметки, записки, загадки, но не только. Это поцелуи и объятия, щедро раздаваемые Времени, даже не родному пространству, бегущей, задыхаясь, сквозь него молодой женщиной. Молодое сердце, а провидит века. Юная кровь, а шумит-течет мимо смерти, омывая ее, вбирая ее, захлестывая ее. Матерь-Смерть, Мать-Иная-Жизнь, теплая безохватная внутренность, женское брюхо земли, рожающее нас внутрь, в нее, родимую, и в возможность — только через нее, Родину-Матерь — в этот ненавидимый и возлюбленный Мiръ — вернуться.

«(…)Немного схватило землю, подернуло инеем, но былинки-травинки ведь еще прорастут по весне… Мы любим этот переход, в этой смерти, постепенном угасании есть сама жизнь. Мы любим эту мерзлую землю, когда она уже коричневая и тусклая с маленькими островками первого снежка на ней. (…)».

Этот простор, широта образного и нравственного взгляда берут в плен. И я понимаю, что это — чистая поэзия. И я понимаю, что это — проза: та русская проза, внутри которой, как в русской матрешке, космической игрушке, таится то Неведомое, что людям важнее всего.

Елена Крюкова

Марианна Дударева. «ФРЕСКИ». Философская проза

Читать…

«Ребенок, который читает Цицерона» (или «Цицерон, ребенок, который читает») — отдельная фреска Винченцо Фоппа из Банка Медичео в Милане , где она была написана около 1464 года, сейчас хранится в коллекции Уоллеса в Лондоне.