Вторник, 19.03.2024
Журнал Клаузура

«Соцгород устами младенца.» Светлана Леонтьева. Повесть

…И всё-таки не смотря на разделение во времени почти на столетье, у Миргорода и Соцгорода много общего. Их объединяет одна идея и одна задача: они словно сшивают мечту с реальностью. До рези в глазах вглядываешься в их туманные дали, в смыкающиеся их горизонты. Читать и перечитывать откуда гой если, где исток, где начало, где счастливый конец, где завершение, когда все воссоединились, сочетались браком, примирились, родили детей. Ибо Миргород – это мечта состоявшаяся, а Соцгород – мечта продолжающаяся. И берёт Тарас Бульба своё ружьё и с горечью, с обидой неистовой произносит: «Я тебя породил!» А породил Тарас сына своего для великих дел, для победы над ляхами. Прочь, отсель, сгиньте! И Соцгород тоже построен для славных дел, лишь поглядите на его сиреневые четырёхэтажки, послушайте, как шумят флаги, как бьются в правде его улицы. Да, да, вьются знамёна, шуршат, призывают, хотя сняты давно – алые, что паруса для Ассоль, но всё равно их шелест слышен и по сей день. И сколько было в девяностые побито, словно Тарас Бульба вернулся и давай править пулей сыновье предательство. Ибо предали высокие идеи сыны Соцгорода.

И спят они  по сей день с панночками, и предают идеи отцов своих. Это ли не общее, это ли не то же самое? А ведь люди в Соцгороде – идейные. Хотя в энциклопедиях сказано: смысл свой социалистический утратил город, утерял. И буквы с памятника сбили, и флаги сняли, и транспаранты, гласящие «Мы победим!», сняли да унесли на склад. Флаги сняли в ночь февральскую, буднично и незаметно, сказали, теперь это будет Капгород. Но люди не поверили: они завод строили автомобильный, работали там, ни свет-ни заря к проходной шли, детей в детсады вели. И почему вдруг пришёл какой-то Дерипаска, имя-то какое – не истинное! Видимо, где-то с ляхами пировал. Горько тогда плакал Тарас Бульба, вот уже и курок взведён им вторично, и слова произнесены!

Но мимо сакральных камней и священных знаков пройти невозможно. Как вдоль поля идёшь, где неостывшее тело Андрия лежит, а на ветках рябина горечью исходит. И Вий как жемчужное полотно расстилается.

Вроде бы враги все прощены, как мука перемолоты, репьи их слов, фраз, книг давно с подола стрясены да всё как-то неуютно.

В Соцгороде нет тюрьмы, нет управленческих организаций, судов, но есть места поклонения и особого почитания. Как площадь в Миргороде, так площадь с Соцгороде дождями заливается, цветами упивается, ели высокие возле памятника. В Миргороде растительности мало, всё больше балки, горка красная, возвышенность.

У всех своя Голгофа.

И намоленное место.

И рынок есть, и залы ожидания со скамейками. И скрипучие двери, поющие рамы. И много птиц! Воробьи, что купаются в луже, голуби, целующиеся на крыше. И смерть стариков, когда всё их имущество растащили управляющий да ключница. Также умерла свекровь первая моя, а её бренные пожитки: пальто с каракулем, штопанный жакет были утащены соседками.

Хмелею, хмелею, как от вина, шагая по проспекту, а названия-то какие: проспект Жданова, Кирова, улица Лескова! Словно кто-то карандашом обвёл пристанище людей, словно круг прочертил. И защита есть от нечисти, от злых умыслов.

Был такой случай, одна женщина в больницу с сыном легла, а воры в квартиру залезли, но муж как раз в это время за едой заехал и спугнул воров. А ведь сама виновата, зачем на скамейке сидя с товарками, проговорилась, что её дома не будет? И все слышали – и Антип, и Веруся. Но если обидчика спугнули, значит, и обиды нет никакой! Что вспоминать? Одна только вмятина в душе осталась. И, вообще, зачем обиды таить? Их надо выплескивать, выскрёбывать, на их месте хорошие чувства взращивать! Добрые! Милостивые! Ликующие!

А вот церковь целёхонька! И люди ходят, молятся. И просят, чтобы Соцгород не вырождался. Ибо дух его – это особая субстанция. Солнечная, марсовая. А нищие всё те же, они словно не состарились, не померли, не выродились. По Миргороду ходит попрошайка сухонькая, скрюченная старушка. И в Соцгороде нищие тоже все опрятные, если попросят, то вежливо:

— Матушка, голубонька, дай на пропитание. Работы лишился, детей кормить надо.

И ты сходи! Грехов-то сколько скопилось! Аки моллюсков на днище лодки, заброшенной в реке. Хороша, хороша жизнь в Миргороде, если ты не Иван Иванович и не Иван Никифорович. Ибо власть далеко. Управляющие сами собой заняты. Люди тоже сами собой, своими дворами. Ой, хороши дворы в Миргороде. Но вот что не любят ни там, ни там, так зазнайства!

Вот идёт академик или главный конструктор, спешит, чуть припаздывает, но верит, что придёт вовремя. А тут одна дама неожиданно слово цирк начинает писать через латинскую «и», получается «цiрк», все на неё смотрят, но помалкивают, ибо клоуну виднее. Да и не страшно это для основ города. Страшно иное: разувериться! Вот тут сразу беда!

Ой, болит, болит до сих пор в груди Остапом.

Ой, кровит Андрием.

А поделать ничего невозможно.

А, говорят, в Соцгороде тоже видели Христа идущего по водам. И ветерок такой лёгкий, бриз поверху. А ноги босые…

Были времена, когда церкви разоряли, иконы жгли. А в Миргороде всегда верили в рай. И сами слова Миргород и Соцгород – райские, от них яблоками пахнет в Спас. Невероятные города! Славные!

Приидет время – возродятся.

И конец повести напишется. Будет, чем заняться всю оставшуюся жизнь! А вот уже и Пульхерия Васильевна показалась из окошка. Видимо, кого-то кличет…В Соцгороде тоже в это время музыка играет. Чем хорош Соцгород, что у него Дворец бракосочетания есть, с колонами, с оркестром, с фотографом. Так и хочется выйти замуж, так и хочется фату надеть и гостей позвать. А ещё каравай хлеба с солью да икону лазоревую, да матушку благословляющую. Хорош, хорош Соцгород, славен, славен Миргород. Между ними расстояние в сто лет, а вроде бы и не чувствуется это расстояние. Будь добр, будь добра, будьте добры – вот и все слова на вечер. Что в Миргороде, что в Соцгороде сады цветут. Ну, рай, чистый рай! Сказка. Отношения между людьми уважительные. Но всё порушилось в девяностые: в парке стали братки стрелки забивать. Наденут пиджаки малиновые, сядут в «Джипы» намытые и едут разбираться кто кого. И ружья возьмут настоящие, патронами заряженные. Но девяностые года минули, акции перепродали, собственность поделили, завод раздербанили. Но самое главное осталось – дух прежний. Потому что идёшь и слышишь всплеск красных флагов, гимн слышишь в первозданном звучании, побудки в шесть утра. И пора вишневый компот пить да шаньги с творогом масляные есть, а ещё рыжики да опята. Они на окраине растут. Ох, уж эта окраина – цветистая, одноэтажная. На крылечке важные старухи сидят, сплетничают. Можно трамвай пустить, можно метро построить, но никогда Миргород не переделаешь, а  Соцгород тем более. Люди там особенные, они истинные. И сам Соцгород сопротивляется, отпор дает несправедливости, оговорам, разграблению. Сама земля у него такая. Не подлежит вымиранию. И люди живут там долго, честно и праведно. Хотя и с ними случается всякая оказия… Устами сахарными надо прикасаться к святому, чтобы не мерещились разные вурдалаки да волколаки. Руками чистыми. Глазами открытыми. Так и в церкви может нечисть померещится. Вот и иди к чистому ручью, горсть воды набери да лицо омой. Авось и ересь блазнится перестанет, и партер с партой срифмуются сам собой, и слово цiрк перестанет произноситься без выпендрежа. Да и себя побереги, ибо Пульхерия Васильевна – хотя и добрая женщина, но грузди может с поганками спутать да к обеду поднести ненароком. А если чего мерещится, так крестись и приговаривай: «Сама виновата, что масло разлила, что трамвай поехал, что голова садовая, кого винить кроме себя?» А люди в Миргороде, хотя скучные, но приветливые, в Соцгороде люди простые, они это слово цiрк поганым считают, вот не любят они этого, поэтому и побить могут. Бывало, соберутся целой толпой и угрюмо так, молча к дому двинутся. Им уже это слово поперёк встало, изжога  у них. Грибы есть не хотят, сливу варить перестали в чанах. А смерти никто никому не желает. Зачем на похороны тратиться? Гроб покупать, чулки с резинками? Пусть все живут, кто виновен и не виновен. Вот только груши плохо растут, а то и вовсе вянут. Поэтому их в компот не положили. А чего нет про то и говорить не следует. Бывало, руку запустишь, чтобы грушей похрумкать, а нет груши. Ни одной. Поэтому говорить, что у тебя грушу слямзили – это грех. Нет у тебя груш этих. И не было. Может, они были да кончились. А новые ни в Миргороде, ни в Соцгороде не водятся. И говорить, ой, как хороши были плоды сочные, ой, как ими питались, ой, как радовались, это вранье. Кроме груш ещё яблоки ели, вишни, черёмуху в сахаре. Да и груши-то росли кислые, не то ли что есть их, в руках держать не хотелось, в них червяки да плесень была. Просто из уважения было сказано, что память хорошая, что груши запомнились. Чего запоминать, если нет этого? В Соцгороде сейчас свой сад развели – там пчёлы мёд собирают, даже персики теперь растут и виноград дивный вьётся. Хочешь вина? Приходи, дадут! И не горюй, не переживай, не терзайся сам и других не трожь. Мы люди – добрые, право, верящие в лучшее, в душевное. А эту мелочь, что под ногами валяется, эта гниль и чернятина – кому она нужна? Никому. Всё истлеет, испреет. Пар будет над землёю! Воздушный, синий. И поплывём мы в берёзовых ладьях, в берестовых люльках. Ой, как хорошо в них. И пусть будет так.

Хотя в Соцгороде многое, что по-другому. Аккуратные открытые дворы, клумбы. И главное много домов построенных в прошлом веке. Сталинки. Идти по широкой улице, под солнцем, о, это небо – мягкой волной над тобою, его можно ощущать дыханием. И не случайно, что Пульхерия  Васильевна получила эсемеску с незнакомого номера. Для Соцгорода — обычное дело. Ибо сюда тоже докатились волны коммерции. Каждый день нам звонят бесперебойно рекламные компании, продавцы, навязывающие свой товар, фирмы, продающие свои услуги, салоны красоты и медицинские центры. Сначала Пульхерия не хотела читать это, сообщение, но затем, вернувшись домой после неудачной сделки, пообедав, женщина прилегла отдохнуть и всё-таки решила прочесть, ибо любопытство взяло верх.

Эсэмэска была прелюбопытнейшая. У Пульхерия даже пересохло в горле. Она привстала с дивана, нащупала ногами тапочки, зачем-то надела их и ринулась на кухню за очками, чтобы получше разглядеть текст. С некоторых пор после сорока пяти лет у Пульхерии Васильевны стало ухудшаться зрение, поэтому приходилось щуриться, вглядываться. Но Пульхерия «берегла лицо», лишние морщины были ни к чему!

Пульхерия прочла весь текст, у неё затряслись руки. Задрожали мелко пальцы, испарина обожгла лоб. А щёки! Щёки залились румянцем то ли от стыда, то ли от трепета и ликования. И эта слова…эти фразы… они словно серебряные,  Пульхерия повертела телефон  в руках – не заблестели ли пальцы, не осыпалась ли пыльца слов на кожу? Не эсэмэска, а сплошные ягоды, сладкие и сочные.

«Милая моя, девочка, деточка, зайка, комочек мой пушистый…решил написать тебе. Точнее, я всегда мечтал это сделать, но не решался потревожить тебя, моя суженая, моя ненаглядная, любовь всей моей жизни. Да что там жизни! Всей моей сути существования! Помню твои горячие губы, твои руки лебяжьи…О. как они обнимали меня, как тянулись ко мне, как гладили моё тело…помню распахнутость коленей твоих, помню запах, помню всю тебя – нежную, голую, словно смесь творога с мёдом в руках моих. Помню, твой трепет, как рыбка ты в моих объятьях трепещешь…Позвони, если сможешь, если ты уже не замужем. Я так и не женился. Точнее был не один, был с другой, но овдовел. Твой Мишка косолапый…»

Номер телефона был незнакомый. Или забытый. Или просто стёртый за ненадобностью. Да это естественно! Столько лет прошло…времён…

Но кто он этот Мишка косолапый?

Нет, Пульхерия не была женщиной ветреной, но на протяжении всей её жизни у Пульхерии были романы, также были лёгкие романчики и пара случайных встреч. Но не более.

Теперь надо вспомнить, кого она называла Мишкой косолапым? Да многих! Даже детей гуляющих во дворе дома. Юношу, которого просила передать деньги кондуктору на билет, сотрудника на работе:

-Эй, Мишутка, Ёжик, Зайчик, мне вон тот договор  передай, пожалуйста.

Или:

— Сынок. Ёжик, Зайчик, Котик, сходи в магазин за хлебом…

Или бывшему мужу:

— Птенчик, Васик, Котик…

Пульхерия, вообще, так разговаривала. У неё всегда был вкрадчивый тон, ласковые нотки в голосе. Психолог, к которому Пульхерия ходила на сеансы, всегда ей советовал: говорить с людьми надо кротко, нежно, чтобы достичь своих целей, и улыбку, улыбку надо тянуть, как пальцы в балете. Тогда у  Пульхерия случился кризис, просто жить не хотелось, муж вдруг заявил: ухожу к другой, Пульхерия вскочила на подоконник, угрожая, что спрыгнет с пятого этажа. Затем долго посещала психолога, слушала простые увещевания, какие-то успокаивающе банальные слова, что надо желать малого, тогда большее придёт само собой.

И тут воспоминания посыпались, словно сами собой вперемежку с событиями, происходящими в жизни Пульхерии Васильевны –  Пули, Пульки, Ветули…

В Соцгороде, если гулять долго, то можно набрести на сборище народа, ибо на площадке часто проходят концерты…

 «ГРИТ»

Дети – мирные существа с рождения.

И у них уста сахарные. Молочные.

Лишь такие уста глаголют истину.

Ой, какой он хорошенький младенец, пальчики – крохотные, на них ногти лаковые. Пяточки – абрикосовые. И он пытается что-то произнести. Надо уметь понимать язык младенцев. Эти

плачи – розовые, бархатные, настойчивые, требовательные. Особенно первый крик, первый вдох, первый  плач.

От него всё исходит – вся правда! Человек растёт, а уста его всё того же размера. Уста не меняют форму, если родился – губы бантиком, так и проживёшь до старости с таким ртом. Если верхняя губа припухлая, а нижняя розовее верхней, то это навсегда. Уста младенца – вот что главное в нас!

Помню большую предродовую палату. Помню женщин с огромными животами, помню их лбы в испарине, помню крики душераздирающие. И ничего не меняется в мире: кричащие женщины, рождающиеся малыши.

Никогда не забуду плакат в коридоре: женщина, держащая на руках весь шар земной. Он мне снился потом долго, словно впаялся в меня, врос. И у него тоже были уста – уста младенца, говорящего истину. Извергающую её. Эти уста где-то между экватором и Гренландией.

«РАСТУТ СЛОВА ИЗ ГОРЯЩИХ ГЕРОЕВ…»

Пой.

Пою.

Мы поём.

Песнь – это жизнь. Приложи ухо к земле – услышишь песню. Иногда я приношу им, поющим под землёй, что-нибудь вкусное: вино, сыр, хлеб.

Сегодня принесла бутерброды с «янтарным» и «российским».

Говорят, возле тринадцатого дома, внизу, где овраг, был отчаянный бой.

Война…

Много войны.

Очень много.

Поэтому – худой мир лучше хорошей войны.

Сегодня мне войнее.

Любимые, родные, золотые! Как не упасть в войну, как в неё не впасть. Как не стать ею. Человек сам по себе – поле сражения. Дьявола и Бога. Война извне. Война девяностых. Война Великая. Война Гражданская.

Война Человеческая.

Гибель, гибель, гибель.

Хуже умереть, когда ты жив. Вот ходит такой кокон – руки, ноги, голова. Ест. Пьёт. Вкусное пирожное заказывает в кафе. На сцену выбегает, стихи выкрикивает. Именно выкрикивает.

Была вчера: слушала. Такое впечатление, что на меня наорали. Ни за что. Один мой хороший знакомый вышел на сцену, громко декламируя, размахивая руками. А мне показалось, что меня просто обругали. Облаяли. Стихи надо читать по-другому. Ну, ты же их писал, не ругаясь, не вопя, не крича, не рвя на голове волосы. Я пишу, а слёзы закипают, к горлу подступают, рыдания волнами ходят. Стихи – это мир. Перемирие. Не обязательно дружить, секреты доверять друг другу. А молча обнимемся и всё. Рыбка моя Линдовская, Чаглавская, уклейка! Бока золочёные, серебристые, голова пучеглазая.

Давай, а? Давай!

Вообще, я мало ссорюсь. С соседями, с продавцами в магазине, со знакомыми, с поэтами, художниками. Потому что в Соцгороде это не положено. Не от того, что закон написан или декламация какая, просто так никто не делает. Поэтому!

Будем вместе ходить к тринадцатому дому. Там черёмуха! Лепестки роняет. И мы покормим их, поющих под землёй. Ты приложишь, как я голову к земле, приклонишь. И услышишь – душераздирающую песнь:

«…И пала я тогда на землю, которую целовать, и воскричала: где чаровники твои, кудесники, обавницы, берегини? Неужто они обнулились, обрезжились все в слова,

не с красной теперь строки, не с золотой, не с синей?

Где вы волхвы мои, сказители, урочники, древопочитатели, тали?

к какой такой звезде неведомой припали во смутных временах?

В солярисах каких, в провальных льнах, скрижалях, и пала я тогда на землю всю в снегах!

К чему страданья все – Венериным артритом отрубленных кистей к чему болеть? Их нет.

Всё сведено к нулю – все оси, все орбиты. Но отчего болит так, где пряник сладкий, плеть? Всяк светлый дух теперь с ощипанною шёрсткой, всяк тёмный дух теперь ощерился. Всё – ноль. Как побеждать теперь? Щепоть нас, капля, горстка, всех сгибших, всех атлантов, бореев – слева боль.

Голь выжженная, голь!

…Корчится во мне, догорает пламя! Широт, глубин, полнот. Ноль – тоже единица.

К нулю свели семь нот – и пальцы смёрзлись в камень. К нулю все тридцать три из алфавита знанья. Обугленный мой рот – песнь выговорить тщится!

И воскричать, о, где сырая мать-землица. Моей стране всегда давали алкоголь в такие времена, и ружья – застрелится,

избу, чтобы гореть и в беге кобылицу.

А нынче ноль!

…И пала я тогда на землю, которую целовать, которую целовали прадеды вещие, деды.

Как я могла вот эти горы равнины, рвы, каждую пядь, как я могла обнулиться?  Обуглиться и не ведать? Я же не просто так шла, шла, шла.

Ты была! Большая такая. Как мама. Сильная, много силы. Я же тебя в платочек клала на три узла. Я же, как девушка честь, я же тебя хранила. Бабушка с мизерной пенсией, в сказке у Грина Ассоль, в троллевом королевстве тролль – это тоже ноль, это рыбак на Волге, токарь и кукла гиньоль, нищий, барыга, петрушка и в драмтеатре актёр.

Ноль – это сила. Ноль – это мило. Красный стели ковёр.

По нему поведут судить-рядить-наказывать-сказывать. Какое мне платье надеть белое? Красное? С цветочками, оборками, кружевами? Какими мне нулевыми плакать словами,  какие мне вырывать из себя нули? Из какой такой обнулённой моей земли?

Нет у меня священных моих писаний.

Не сберегли…»

Будем слушать вместе. Долго, пока  не услышим наше заветное: «Динь-динь-динь…»

ЗАГАДКИ НЕБЕСНОЙ РАСЫ

От Африки отделились Соломоновы острова и Меланезия. Их разделяют тысячи-тысячи километров. Их разорвало. А они – одной крови, одной кровной ветки. Смотри: Мадагаскар, Новая Гвинея, Малакки. Видишь? Я беру её руку и вожу по карте. Смотри, как это больно. Отделяться, рваться на части. Воевать. Сейчас там война в Африке. Все убивают друг друга. Война жуткая.

Война произошла из каменного века. Я ношу его камни в чреве.

Его каменных птиц. Его каменных зверей. Его джунгли. Я – ходячая война, которая хочет со всеми помириться. Только не выкрикивай свои стихи. Ну, не кричи так!

Стихи надо выпевать. Слушай, как надо: «Воспалённым объёмом немыслимых кривотолков вынашивать, ежедневно прокручивая, разжигая себя, говорят, что ворона так мстительна – до истоков, в её жилистом тельце потоки иные клубят: скандинавских вождей. В её перьях немыслимо чёрных столько жажды! В когтях, что наточены, столько слезЫ… Бесконечность преданий, былин и запевок фольклорных умножают величие птицы отвагой в разы. Если хочешь, вонзи и разбей меня клювом упорным, если хочешь, то знамя своё между мной водрузи. О, за что же ты мстишь, провисая всем тельцем пернатым?

За века?

За хлеба?

Безделушки? За гнёзда свои?

Слеповата всегда. Глуховата всегда. Хрипловата.

Вынь ты камень из сердца. Свои миокарды порви! И безумные стержни… Скажи мне, в чём я виновата? Коль спускаешься ты на жгуте золотого каната, на луче белых солнц из больного бескрайнего сада

(успеваю нажать я на кнопку фотоаппарата)

От любви до любви…

Клюв – в крови твой. Устала. Устала вынашивать планы, перепеть ли тебе? Перекаркать тебе ли Баяна, распуская слои по клубочкам удвоенной мести, по черточкам подкупленной лжи?

Ах, ворона моя, на держи!

Моё тело не жалко. И темени. Видишь, насечки? Это клювы-проклювы… Я выдранным зреньем смотрю! И проклёванным мозгом я думаю: выпитой речке не удастся восполниться! Но тебя я благодарю за вороний урок. За твои, за павлинии перья, растекается дёготь твоих разукрашенных строк. В незачатии дня, в непригодной ненужности спермьей. Но гвоздя не вобью. И я не возведу свой курок. И я не перемкну чёрный морок пернатых материй, улетай, мой дружок.»

Скажешь, что ворона в Африке – это ложь? Нет. Не ложь. Это не просто правда, это – истина! Ибо: подлинная! Вот как отличить правду от лжи? Знаешь? Да очень просто,  расскажу:

Во время произнесения правды, рот наполняется влагой, сладкой слюной, честной ванилью.

А во время произнесения лжи, рот безслюнный, сухой, альвеолы скукоживаются, губы трескаются.

Ты сказал ложь. Твои губы сухи. Рот обезвожен. А рядом кружка с водой. Такая простая, алюминиевая, какие бывают привязаны на верёвку возле колодца: зачерпни, насытишься. Но ты пьёшь, пьёшь, а рот сух.

Лишь пот градом стекает с твоего лба. Кофточка на спине намокает. А рот сухой.

Пот по спине водопадом обрушивается. А губы потрескались.

Вся твоя книга – ложь. Ну, бывает, от отчаяния, от зависти, от войны внутри себя. Прислушайся: в районе твоего Бомбея затопленный морем лес. Море внутри, а рот сух, жажда в тебе! Жажда ото лжи внутренней.

А ты знаешь, что Атлантида не потонула? Знаешь? Атлантида воспарила в небо.

И это правда. Верь мне. Верь мне одной!

Итак, мир?

Вот смотри, сначала помиримся мы с тобой. Затем наши Союзы. Затем города, страны. И все люди помирятся!

Иди сюда, обниму тебя, одеяло подоткну, согрею! Между нами всего-то на всего тысячи километров, и срастётся наша Африка в один могучий континент.

Африка, Африка, милая моя.

Африка – это тоже бывшая Атлантида.

Помиримся ради детей Африки. Они такие крошечные, шоколадного цвета, глаза карие, детей-то пожалей хотя бы, зарой топор войны. Они же дети. Ты вообще держал когда-нибудь на руках маленького человека с чёрным цветом кожи. Негритулю? Его зовут Грит. Он вырастет, он отомстит. Не я, а он. Я, вообще, не мстительная, не злая, не жадная, не завистливая. Но дело не во мне. Какая бы я ни была – дурная, бескультурная, ломающая каблуки своих туфель, падающая со стола с едой и без неё, поглощающая воду, сахар, соль, витамины, лимоны, апельсины, мясо. Хочешь вина? Любого. Например, из трав, растущих на скале? Слушай тогда сказку: «В Перуанских Андах – горы такие, такие коричневые, как Африка, растёт круглое, обширное плато. Оно покрыто всё сплошь резными скалами. Называется — Маркауази. Им мог бредить только один человек: перуанский археолог Даниэль Рузо. Ты болел когда-нибудь кроме глупости перуанским плато? Прямо-таки до мозга костей. А впрочем, какой тут мозг? Ну, просто болел ли? Местностью, морем, облаком и перуанским плато? Я болела. До умопомрачения, представляя, как исчезли слоны оттуда. И это правда, что слоны исчезли. А камни у плато все единой формы, круглые! Боже, какие камни! Эти камни растут внутри меня. Каждый год я рожаю по камню. Каждую весну я вырываю из груди по одному из них!»

Если бы давали награды за правду, я была бы награждённой. Вся грудь в медалях.

Да не ори ты так!

Рифмованная проза слишком камениста, валуны одни. Лезь наверх. Цепляйся! Ноги закидывай. Я помогу. Сначала правую, затем левую. А что же так выхудал? Кости одни острые, как ветки.

Нет, оставайся внизу. Старый мой, ветхий мой.

Динь-динь-динь…

Даже детей не пожалел. Даже их…

Всё в растопку, всё в костёр своей войны.

Войны в твоей голове.

КОГДА МЫ ВЕРНУЛИСЬ В СОЦГОРОД

Вот ещё одна песня:

«Отступая, они выжигали землю, убегая, драпая, уходя, и чернело поле, точнее пеплы,

одни лишь пеплы среди дождя. Как будто большая, что феникс птица с размахом крыльев на тысячу верст. Они отступали фашисты-фрицы, и чёрный-чёрный тянулся хвост. Ох, горячо вам, сожженные в уголь, живые люди (их жгли живьём…) Дома и улицы, вещи, утварь, и, как во сне, ряд сожжённых кукол –

играли дети в  детсаде днём. И снова, снова земля пылает, и снова тактика жжёной земли, горит окраина чёрным краем: морозник, таволга, георгин. Не приближайся душой обожжённой, точней сливайся  черным черно. Война больнее, когда тяжёлым прикрыт ты пеплом, прикрыт войной.

— За них! За русских! – шептать, – Мы вместе! Струится в небо колечком дым, нас, здесь оставшихся, словно крестит, сложив персты над жнивьём седым. Отмстим. Отмстим. Отстоим. Отстроим. Из пеплов, угольев, как из груди растут слова из горящих героев, растёт трава и цветы посреди…»

В Соцгороде люди так думают. В душе, внутри себя. Вот и ты, въезжая сюда, найди хорошую мысль, такую солнечную, пушистую, розовую. Да, отыщи её! Можно не любить, не понимать, не воспринимать, но не враждовать. Уплыть в нейтральные воды. Уплыть на своём «Титанике». Давай уже выбирайся из водоворонки, иначе потонешь, я руку тебе протянула, круг для спасения подала. Ибо ты и меня втянешь в свой круговорот, всосоёшь. А за мной вся Африка, не сросшаяся в один материк. И он – по имени Грит.

Ты умеешь рожать африканских детей? А перуанских?

Тогда срочно, срочно мирись. У нас нет времени.

но ты – злой…

но ты – ощетинившийся…

и ты выкрикиваешь свои стихи.

Орёшь.

Наорал на всех.

Даже на нерождённых детей Африки.

Я качаю Грита. У него шоколадного цвета ручки. Пальчики – как жучки из сладкой патоки. Пятки абрикосового цвета, такие два абрикоса и оба ахиллесовы.

Неужели тебе его не жалко?

И всё ради денег, этих премиальных, продажных Иудовых? Грамот, колокольчиков, статуэток? Смотри: сколько людей, и все талантливее тебя! Они молодые, они громкие, они певучие, у них сумасшедшие образы. А ты – заунывный, однообразный: «моя бедная паломница, моя ох, моя бездомница, что в каюте корабля…»

Тошнит. Меня тошнит. Наверно, укачало…

Прыгай! Спрыгивай на берег. Здесь не высоко.

Ты думаешь, что я не стану плакать, если ты повредишь ногу? Да я первая к тебе в больницу с апельсинами и цветами. А ещё с бульоном и отваром трав!

Наверно, это пошло: ждать примирения. Поэты жестоки, как дети.

Спасай скорее моего Грита! Спасай Африку! Хватит куксится, отворачиваться.

Мы вместе пойдём к тринадцатому дому. Ляжем на траву. Услышим отсутствующим Вангоговским ухом…

Ой, ой…

Они рыдают зарытые там, они наши! Я их слышу.

Я слышу всех воинов.

Всех войн.

Земля вдыхает ароматные их песни полной грудью.  Лучшая надпись звучит так: «Был добрый, миролюбивый…спас всех детей Африки».

Спаси их!

Спаси!

Прекратите все войны. Убийства. Расстрелы. Вражду.

Люди мои, помиритесь! Не делитесь на острова, брошенные в океане.

Я одна вас жду на берегу.

На берегу света.

Читаю и перечитываю. Ах, как хорошо начинается повествование, сладко, нежно, вкрадчиво, каждое слово – младенец, излагающий правду. Каждая строка – дитя, подросшее. Каждый абзац – юноша. И вся книга – перевод с языка младенцев на наш язык. И как мне не услышать это? Как не перевести на себя нарастающий гул истины? И стала я вникать в текст, врастать в него.

Сама виновата.

Сама…

И трепещут уста, излагая, раскладывая правду предо мной. И не всё, что говорят они – сахарно да елейно. Слишком вросла я в их речь, слишком осознала.

И теперь мои уста тоже порозовели, разомкнулись. И правду стали глаголить. И скрывать ничего не надо.

Осталось следовать лишь нити повествования – устами младенца!

Именно устами младенца можно нащупать, получить нужную правду.

И  Пульхерия настойчиво нашёптывала свою жизнь сама себе! Иначе было невозможно отгадать автора сообщения. Конечно, можно было пойти простым путём: позвонить по указанному номеру. Сказать: «Привет. Мишка косолапый! Это я!» Затем вдохнуть воздух, выдохнуть, взять мхатовскую паузу. В этот момент мужской приятный баритон ответит ей:

— Пуля!

И тут-то Пульхерия догадается: кто написал столь неожиданное сообщение. Хотя это может быть не баритон, а бас или тенор…

БАРИТОН

В Соцгороде честный человек никогда не станет упрекать другого человека в бесчестности, воспитанный в невоспитанности, талантливый в бесталанности, культурный  в бескультурье.

Если у тебя хороший голос, то упрекать друзей в безголосице, в плохой певучести – это глупо, это некрасиво, это неверно. Ибо твой хороший голос в любой момент может стать плохим, талант можно потерять, навыки утратить. Оборотистость, кстати, тоже неплохое качество тем более в наше время. Люди, люди, люди…

У Григория Балакина был баритон.

С ним Пульхерию познакомил их общий знакомый. Точнее  друг, имя у него Антип. Конечно, у Антипа есть отчество и фамилия, рост и вес, улыбка, возраст. А ещё работа, болезни, развод с женой и прочие житейские перипетии.

Пульхерия влюбилась не в самого Григория, а в его запах. В эту смесь сигарет и хорошего одеколона. Её просто накрыло, как волной. Словно она увидела алые паруса. Солёное море и нечто запредельное. Ветка тогда работала на телевидении, правда в небольшой и негромкой программе и не на первых ролях. Она не помнит, откуда у неё взялась мысль о спасении всего человечества. То ли книги, прочитанные в детстве, повлияли, то ли лихие девяностые с их постоянными митингами на площадях, с движением толпы, то ли вечные агитки на работе, но Пульхерия всерьёз стала раздумывать о том, что будет не только с ней одной, а со всей землёй сразу. Страна рушилась, заводы закрывались, безработица, задержка пенсий, какая-то волокита, непонятное бурление, всё это будоражило, удивляло и одновременно подталкивало на зарабатывание денег, на думы, где добыть пропитание, как бы помоднее одеться. На каждой площади, на каждом углу образовывались небольшие базары, достаточно было найти ящик или картонную коробку, сесть и торговать всем, чем заблагорассудится. Пульхерия решила продавать брошюры, в которых можно было рассказывать людям о хорошем и светлом, о том, как улучить здоровье, как воспитывать детей, чем кормить домашних животных. Да мало ли тем? Хоть отбавляй. Но для раскрутки нужны были средства. Антип взялся помочь найти деньги и познакомил Пульхерию с Григорием. Это было сумасшествием. Наваждением. Напастью. У Григория никаких денег не оказалось, фирма, где он работал, разорилась, товарищей поубивали.

Но у Григория сохранился малиновый пиджак, золотая цепочка, дорогие часы и остатки дорогого  парфюма. Этого было достаточно, чтобы вскружить голову Пульхерии. «Дура, дура…– ругала себя Пулька, понимая всю бессмысленность своих поступков, –  так влюбиться, словно нет мозга в голове. Григорий – человек глубоко женатый, без средств в карманах. Жена – учитель физики, перебивается от зарплаты к зарплате, содержит своего Григория и малую дочь…контролирует каждый шаг мужа. Даже позвонить ему невозможно, то и дело отвечает Валентина Егоровна…хотя бы голос его услышать…Действительно – дура!»

Первая ночь с Григорием была поистине сумасшедшей. Голова кружилась от невероятного желания, скорее, скорее к нему в объятья, стянуть платье, расстегнуть бюстгальтер, сорвать с себя кружевное, тонкого шитья шелковое бельё. И зачем женщины на первой свиданье надевают всё самое лучшее, непривычно неудобные крючки, какие-то треугольные петельки, жесткие корсеты и плохо тянущиеся чулочки. Пульхерия не помнила, какого цвета у него глаза, какие у него брюки, какие запонки, всё смешивалось в одно сплошное желание: стать его женщиной. Словно не было  у неё высшего образования, престижной работы, дома, детей, мамы, соцгорода, мыслей о спасении всего человечества, отчества, родины. Всё куда-то провалилось в марсианскую бездну, размылись смыслы, лишь невероятные женские эмоции, бесстыдство до спазм в  горле – отдаться мужчине. Когда  люди воспылают, они становятся по-детски беззащитны, влюблённый человек – это сплошные уста младенца. Всё тело говорит устами этого младенца, ноги, руки, лоно, грудь – это сплошные уста, которые целуют и которые целуешь. В любимом мужчине всё сладко, всё сахарно и мармеладно. И не замечаешь, что малиновый пиджак обветшал, часы давно сломаны, цепочка сдана в ломбард, ибо надо кормить Валентину Егоровну и дочь, и ещё куча обязанностей у человека есть. А ты вроде как на втором плане, до лучших времён, когда что-то наладится. Но ничего не налаживается…Григорий бросил тогда играть в любительском театре в ДК, хотя у него был красивый голос. Баритон. Можно было петь всё, что хочешь. Можно было спеть любовь, можно было спеть её – Пульхерию, спеть Соцгород, страну, все звезды. И вот ложится Пульхерия вечером спать, а просыпается от того, что ей снится Григорий. И не просто снится, а словно он наклонился над ней: волосы щекочут подбородок, поцелуи растекаются по шее, руки гладят живот. Григорий берёт в ладонь грудь, гладит сосок, долго нежно целует Пульхерию в губы, перецеловывает каждую родинку на животе, на бёдрах. Что-то шепчет нежное, разводит Пульхерии колени, словно раздваивая тело, подкладывает ладони под ягодицы, приподнимая бедра, целует пушинки на коже. И эти пупырышки желания, выдохи, сглатывание слюны, что-то трепещет в теле, дыхание прерывается.

Любовь трудно понять, это что-то из области жестов, взглядов или наоборот призакрытые глаза, втягивание своего тела, прижатие. Замуж хотелось до изнеможения. Пульхерия обещала: уйти от мужа, продать квартиру, поменять район проживания в Соцгороде, отдать все свои сбережения Григорию, хочешь, хочешь, служанкой буду твоей? Но Григорий даже не думал воспользоваться всем, что ему само шло в руки. Какие, такие сбережения? Чушь. Я мужчина, я сам заработаю. Какая квартира? У меня есть своя. Какая дача? Да у меня мама в Стригино проживает! Оставь, Пульхерия, все, как есть. Ничего не надо выдумывать. Наслаждайся редкими встречами, короткими часами, одной ночью в месяц. Другого графика у нас нет!

— Но что, что мне делать? Ждать?

— Жди!

— Чего?

— Всего! А точнее жди малого, большее само придёт. Так советуют психологи.

— То есть мне стоят в очереди, примерно сотой по счёту оттого, что на первом плане у тебя поиски работы, которую ты никак не найдёшь, кроме этого квартира, где ты затеял ремонт среди зимы, какие-то невероятные планы, которые  ты никогда не осуществишь!

— Ну…отчего же сотой…

— То есть тысячной? Миллионной?

Но Григорий просто снова прижал Пульхерия к себе, притянул её, женщина прогнулась всем телом, раскинула руки, обвила Григория ногами…

Говорить о смысле жизни было смешно.

Ой, как пел бездомный соловей в эту ночь. И откуда он взялся так рано этой весной? Песня была редчайшая. У соловья редкий голос.

— Соловьиный тенор…

Пошутил Григорий.

На эту встречу он принёс немного еды, видимо удалось ему заработать что-то. С этого дня Григорий стал много и часто выпивать. Вообще, мужчины, которые изменяют жёнам, заканчивают жизнь горькими пьяницами. Но не в этом дело, а в том, что Пульхерия поняла науку страсти, песнь страсти, огонь желаний. Казалось бы, банальные слова, песнь, наука, огнь, но если их расположить в определённом порядке, то начинает сладко ныть живот, начинается в чреве лёгкое  покалывание, чуть подрагивают пальцы. Григорий тогда схватил Пульхерию за шею и долго тряс, приговаривая, твоя любовь пройдёт, испепелится. Всё проходит, всё меняется. Но Пульхерия, как изголодавшееся животное с нетерпением ждала звонка от Григория, она умоляла высшие силы, упрашивала их, ну хотя бы ещё одну встречу, ещё один раз!

Но самое смешное то, что в один прекрасный момент или, наоборот, просто в  какой-то момент,  Пульхерия ощутила, что сердце опустошилось. Они стояли на остановке площадь Свободы, ждали какого-то автобуса, Григорий что-то говорил, губы его шевелились, аккуратно подстриженная бородка двигалась вместе с челюстью. Текст звучал, словно отдалённо от Пульхерия:

— Скажи своему мужу, Пуля, чтобы он…

Далее следовали какие-то обидные замечания, якобы муж у Пульхерии недостойный человек, что он всё делает не так. Что он плох, уязвим, слеп. И ещё что-то…

И это «скажи своему мужу» прозвучало так нелепо, так глупо, что  Пульхерия подумала, кому ещё мне надо что-то сказать, может, твоей Валентине Егоровне? Может родне и соседям? Может, всему Соцгороду? И разве Пульхерия почтовый голубь, чтобы разносить информацию? Пульхерия про себя усмехнулась, представив, как она, придя домой, произнесёт: «Привет, муж! Тебе передал мой любовник Григорий, чтобы ты был осмотрительнее. Видишь ли, у него есть претензии по поводу твоей гребаной гигиены! Это отражается и на его физическом здоровье!»

Далее Григорий занял у  Пульхерии сотку на проезд, пообещав, что через пару недель он позвонит. Но женщина пожала плечами и ничего не ответила. Григорий был уже изрядно пьян…

Песнь страсти, если бы Пульхерия её спела сейчас, прозвучала бы так: Не говори, пожалуйста, ничего не говори, итак всё каменеет от слов твоих: улицы и дома. Даже эти ранние, как цветы, фонари, даже каменная я сама. Возьми руку мою, а она, что кирпич, тяжела и  красные ноготки. В чреве камни отныне. А их кличь — не кличь, всё равно не слышат, не внемлют, стынут…

А ведь он был рядом, был над ней, целовал лицо. Он был как наваждение, как розовое, сладкое, верблюжье родовое, родное, Он сотрясался в оргазмах, он плыл, как корабль, он пах мятой и цветами. Он добивался, он старался, он пытался, чтобы Пульхерия тоже испытала жгучую, трепетную сладость. Он готов был делать всё, что она просила, умел во время останавливаться, замирать, мог не двигаться, мог, наоборот, ускоряться, замедляться, просто лежать рядом или сверху, гладить скользкую поверхность, находить языком выпуклость или ямку, затем дышать или наоборот, затаить дыхание. Мог! Бабий угодник! Мог говорить то, что Пульхерия хотела услышать. Мог молчать или шептать бесстыдные, только им знакомые слова…ежик, зайчик, мишка…Он был хорошим любовником.

Пульхерия корчилась от боли и жалости к себе, когда поняла, что попросту «залетела». Что надо идти на аборт потому, что рожать от Григория, понимая, что Григорию это не нужно, было нелепо. Но случился выкидыш на пятой неделе, как тяжёлый бабий сон, и тугой кокон в сгустках крови Пульхерия, тужась, выронила на пол, не успев дойти до туалетной комнаты. Она тогда приняла горячую ванну, заставив себя сидеть долго, пока не пропарилась окончательно, пока ляжки не порозовели, как варёные морковины. Затем Пульхерия долго спрыгивала с дивана на пол, взбиралась и снова спрыгивала, пока не заломило спину. Григорий был слишком напуган, узнав о случившемся, кажется, тогда он принёс Пульхерии какие-то деньги, но такую смешную сумму, что Пульхерия просто расхохоталась. Но не обидно и не в лицо, она просто уткнулась подбородком в шею Григория, и её плечи заколыхались:

— Всё нормально, Балакин! Всё уже позади. Деньги оставь себе, так сказать детям на мороженое, бабам на цветы…

Они в тот вечер долго лежали на кровати, просто молча, просто не думая ни о чём. И Пульхерия поняла: Григорий не влюблён в неё. Он просто проводит своё время с ней. Как мужчина проводит время с женщиной. Но это не то высокое, космическое чувство. Это вообще не чувство. Это просто страсть. Физическое влечение. Весна же…

Нет, не потому, что Пульхерия была не красивой женщиной. Скорее, наоборот, стройняшка и секси! Грудь высокая, четвёртого размера, бедра крутые, ноги стройные, волосы шёлковые, ниже плеч, густые. Одежда всегда модная, с иголочки, дама при деньгах, работа у Пульхерии была престижная, дети в школе…И мама тогда была жива, помогала, чем могла. И сестра. И подруг навалом. Но не зажглось у Григория, лишь после Пульхерия поняла – её любовник просто сладострастен, охотник до баб и любитель клубнички, этакий мартовский кот.

Значит, он кот!

А кот – это не медведь. Точнее не мишка косолапый. Поэтому эсемеску написал не он. И ещё…эти виденья после выписки из женской больницы. Долгие разговоры с не родившимся Гритом. Он говорил устами младенца. И он излагал правду. О, вы изовравшиеся, изолгавшиеся, вы, вы…вам нравилось целовать друг друга, ласкать, изнемогать в сладости вожделения, сближаться, вникать друг в друга, раздвигать ноги, касаться колен, трогать, ласкать тело, лизать языком шею, ключицы, касаться сосков, подмышек, животов. Ну, право же, как маленькие…такие беззащитные…грешить грешили,  а как отвечать, так не хотите…что же вы наделали? Зачем? А ещё про любовь говорили. Вы любили только себя. Самих себя. Но я вас прощаю. Я всё равно буду кружиться возле вас. Я – пушистый кровяной комок, я буду котёнком тереться возле ваших ног, да  я  и есть – котёнок.

Пульхерия вздохнула с облегчением. Значит, точно, не мишка косолапый, и никакого отношения к лесному зверю Грит не имеет. Пульхерия закрыла глаза и словно провалилась в глубокий, полуобморочный сон. Грит прилёг рядом, ему было холодно, Пульхерия накрыла его пуховым одеялом, прижалась к нему, ощущая бренность своего существования, своей ничтожности. Кому она вообще нужна? Мужу, ой, не смешите меня. Детям? Да. Конечно, мальчики росли дружно, они были погодками – Антон и Венедикт, оба белокурые, голубоглазые. Они могли подолгу играть друг с другом, не ссорясь. Идеальные дети, тихие и послушные. А ещё мама – Нонна Кизиловна Васильева. У неё распухли ноги, она плохо передвигалась, её мучало давление, щемило позвоночник. Мамуля…

Грит дрожал. Говорят, не родившиеся дети, словно не отпетые существа, по ночам они прыгают по веткам, издают странные звуки – то ли кличут кого-то, то ли блазнится, что кличут, скорее всего, занимаются своими делами.

Они так и остались в междомирье.

А там свои дела.

Если прислушаться, то можно услышать правду.

Правду – устами не рожденных младенцев.

И всё-таки кто он, написавший сообщение, словно взбаламутивший всю жизнь  Пульхерии Васильевны? Как со дна озера поднимались обрывки воспоминаний, разложить, как полотно перед собой все встречи и прощания не получалось. Один обрывок царапался и кололся, тянул за собой другой. Вот если бы можно хотя бы что-то переиначить, сгладить углы, просто повести себя по-другому, отреагировать не так остро или, наоборот, более бурно.

Но, как говорит психолог, что случилось, то случилось, надо воспринимать себя такой, какая есть. Несколько лет тому назад Пульхерия обокрали. Она торопилась на троллейбус, вскочила на подножку, быстро схватилась за поручень левой рукой. Правой  нащупала в кармане тяжёлой сумки деньги на проезд. Рядом стоял мужчина, он делал вид, что помогает. Пульхерии. Позади стояла женщина, она просила пройти дальше в салон Пульхерию. Кто из них двоих вытащил кошелёк из сумки, Пульхерия не поняла. Затем произошла кража на даче, зачем-то разбили окно, перерыли старые вещи: кастрюли, ложки, вилки валялись повсюду, бабушкина шкатулка хохломской росписи, старые вещи, какие-то тряпки, цветной ситец, голубоватый лён, шёлковое платье, чулки, детские майки Антона и Венедикта, носки, дешёвые статуэтки…

Затем у Пульхерия пропали мысли из её брошюр по оздоровлению организма, изыскания древних опытов, рекомендации по завариванию чая из трав. Однажды «Один хороший знакомый» кинул Пульхерию на большую сумму денег, сначала попросил взаймы, а потом просто не вернул. Пульхерия даже пистолет тогда приобрела. Лёгкий такой дамский. Пули у этого орудия были лакированные, Пульхерия ловко научилась заряжать патронами барабан, прицеливаться. Несколько раз она ходила в тир, училась нажимать на курок, прищурив глаза. Но меткости не хватало. Стрелок из Пульхерии получился никудышный. Разозлившись на Одного хорошего знакомого, оболгавшего Пульхерию,  вконец обидевшись, она положила свой «пистик», как говорили Антон с Венедиктом, в сумку и отправилась на прогулку, хотелось просто выдохнуть. Тогда «Один хороший знакомый» написал про Пульхерию неприятные вещи в соцсетях, переврав все статьи Пульхерии на свой лад, назвав её «крашенной куклой», продавщицей, необразованной и гнусной тварью.

Вот отчего, отчего люди думают, что они лучше, образованнее, умнее, талантливее других, этот снобизм, гордыня, отчего их переклинивает на превосходстве, как будто все остальные так себе, а он один – царь и пуп земли? Со стороны это выглядит глупо. Потому что, возомнивший себя более талантливым, более начитанным, на самом деле не лучше другого, а исходит это от некой ущербности, недооценённости.

Психолог говорил Пульхерии, что на таких людей не надо обращать внимания, ибо трудно объяснить равному тебе, что он равный. Что все люди – братья…Что сёстры…И так бывает, что зазнавшийся человек неожиданно теряет свой дар, это словно потеря ребёнка  — внезапно и навсегда. Вот уже и гробик сколочен, и могила вырыта, и цветы лазоревые восковые куплены. И младенец схоронен. Его скрюченное тело, как девять дней закопано, памятник поставлен, постамент и столбик вкопан. А мать не верит, что нет её младенца, дочки. Даже имя выгравировано на табличке: «Здесь похоронен Грит».

Ты умеешь рожать этих Гритов? А? Умеешь? Ты видел их пальцы – жучки мармеладные, пятки абрикосовые? Видел! ты качал их тела, прижимал к груди? Доставал набухшую молоком сиську?

И где это теперь?

Дар, как младенец, он от неба, от звезд, от выси, от ангельской высоты. А ты, дурак, не сберег. Куда глядел? Чего молчишь? На кой ты написал кучу словестной макулатуры, которую даже в ломбарде не берут? Люди на помойку тащат кипами, из окон швыряют, не надо им этого. Вон возле тринадцатого дома целый шкаф выкинули, а там книг навалом. И все – тобой сочинённые. Ой, ой, что делать-то? Я тоже не Мать Тереза, собирать не стану. У меня своего добра полно, свои темы, свои образы. Единственно, что могу сделать, это посочувствовать по доброте душевной. Так вот подойти и обнять или просто кивнуть. Или развести руками, мол, посиди, отдохни. Да, я бываю торопливой, бываю невнимательной, бываю всякой.

Ладно, ладно, — думала Пульхерия, вдыхая воздух. Ей показалось, что слово «ладно» однокоренное с ладаном, с ладом, с Ладо, Ладо! Лучше простить и дальше идти, ну, соблазнился этот «Один хороший знакомый» Пульхеровыми жемчугами да яхонтами, что ж, бывает, очаровался, ослепился, затем оттолкнулся от них и поплыл дальше – пустой, как воздух, выпотрошенный, ибо сам из себя выскреб всё. И тем, чем после наполнился, было уныло и непразднично. Какие-то скоморошьи пляски, гусли-погудки, скок-поскок, танцы у огня. И лицо ошпаренное, как репа. Похоже на конвульсии. Ну, ещё бы – дар потерять, это очень больно.

Отчего-то Пульхерию в своих репортажах он называл «кудлатой, рыжей, с кикой на голове, безграмотной буфетчицей, продающей водку, от которой воняет самогоном, беспардонной, деревенщиной, хреновой писакой». Ну, назвал и назвал, пусть будет на его совести, Пульхерия знала, что у неё недурное образование, что она начитанна, даже писатель Розанов некоторое время работал булочником. Пульхерия не считала, что профессии могут быть зазорными. Она работала уборщицей некоторое время, кухаркой, помощницей администратора в салоне красоты.

И, вообще, эти лихие девяностые, эти взлохмаченные времена. И когда надо кормить детей. И когда молока в груди не хватает, да ещё трескается сосок, а дети плачут…

Ну, не содержанкой же идти к богатому толстопузому мужику, не в проститутки же податься! Тогда Пульхерия пошла подрабатывать в собес. Но Григорий неожиданно вновь появился в судьбе женщины. И так вкрадчиво, так ласково, словно не было разлуки в пять лет. Неужели это он написал эсемеску? Да…он мог. Тем более, последнее время Григорий служил в транспортной прокуратуре.

…Женщину вызвали на допрос прямо при Пульхерия Васильевне. Григорий хотел показать ей, какой он крутой.

Затем, когда женщину увели, Григорий выключил свет в кабинете. И Пульхерия сидела на стуле, покачиваясь, отпивая остывший чай из прокурорской чашки. У Григория были тонкие пальцы на руках и больное сердце…

Он прижал Пульхерию к груди, что-то прошептал. Она ответила: положи меня в карман, не хочу уходить. Григорий бросил жену и детей из-за Пульхерия. Он был хорош собой. И оказалось, что действительно влюблён. И очень исполнителен. Впрочем, всё было немного по-другому, если рассуждать спустя годы. Пульхерия Васильевна пришла в собес не по своей воле, это была не совсем любимая работа, вообще, для матери с малолетними детьми не комфортно каждое утро раным-рано будить малышей, чтобы отвести их в детсад. Кроме этого, надо самой проснуться ни свет-ни заря, выпить кофе, одеться, сделать причёску, покрасить ресницы, затем сонных малышей переодеть, вывести на улицу. Целая эпопея. Малыши капризничают, куксятся, не хотят идти самостоятельно, приходилось брать кого-то на руки, нести обмякшее утренней дремотой тельце. Второго уговаривать, чтобы шёл сам, чтобы поторопился. Маленькие ножки заплетались о траву. Затем того, кто был на руках, Пульхерия просила идти самому, брала второго малыша, прижимала к груди. В это время из косы выпадала модная заколка, волосы рассыпались по плечам. У Пульхерии всегда были пышные вьющиеся локоны, за что её «Один хороший знакомый» называл дама с коком на голове.

— Не обращай внимания, – Григорий пытался успокоить Пульхерию. – Это так бывает у людей! Сам-то этот «Один хороший знакомый» каков? Ну, взгляни на его портрет: страшненький, сморщенный, седой, шея длинная, как у жирафа. Ой, да он, кажись, баба!

— Гриша, я ничего не понимаю в красоте.  Ну,  пусть меня осуждает за что хочет, пусть судит  мои поступки, но зачем так писать в соцсетях обо мне: «…фальшивая, неотёсанная, необразованная, врунишка, лгунья, зараза, сама ничего придумать не может. Пишет свои «ненастоящие дрёмы», даже названия городов не знает и фамилии путает – учёных, схоластиков, поэтов, композиторов…»

— Это чистой воды оговоры. Паранойя. Так бывает у нервных особ: им кажется, что их преследуют, что за ними гонятся, что на них хотят быть похожими. Они даже в разности находят сходство. И таким бесполезно объяснять, что это – иное! Что тема жизни, это не тема смерти, тема любви, не тема ненависти. Радость – это не горе, счастье — это не беда. Бесполезно доказывать. Плюнь. Обычно те, кто сам вор, тот упрекает другого в воровстве, кто подражает, тот упрекает в подражательстве. Кто завидует, упрекает другого в зависти.

— От меня скоро всё общество отвернётся!

— Одно общество отвернётся, другое повернётся. Обществ много. Тем более, что сейчас многие дружат виртуально, а на самом деле у них и друзей-то нет настоящих. И, вообще, это не дружба, если кто-то отвернётся. Это так…знакомство. Забудь. Плюнь и разотри.

Пульхерия любила музыку. Этот неистовый Бах, этот коленопреклонённый Шопен…город Вена…Австрия. Музыка летает коршуном, кружится, отщипывает кусок души. Пульхерия, как заворожённая слушала эти всепоглощающие звуки. Григорий был рядом. Им удалось вырваться на пару дней в отпуск. Детей Пульхерия оставила с мамой. Музыку можно было слушать бесконечно, на самом деле музыка – это тишина, это то, что разрывают звуки, это то, что катится в огненной колеснице. Обычно говорят, журчание ручья, пенье птиц, полёт облака, слушай, слушай. И Пульхерия глядела сквозь ресницы – она видела её, эту музыку. Это как дождь, что потоком, что по лицу, а затем обрушивается на крышу, тук-тук, обрушивается в сердце. Становится твоим пульсом, твоим желанием – спасти весь мир сразу. И ты часть этой гармонии, ты неистов, как мелодия. Ты учишься у природы – слушать, слышать. И вдруг то, что внутри тебя, тоже становится музыкой. Говорят, что человек улавливает лишь определённую частоту, но если бы можно было услышать то, что внутри: шум работающей крови, всасывание пищи, шевеленье плода внутри тебя, журчание связок, работу костной ткани. Человек со временем научился через слова и мелодию флейты или дудочки выражать свои эмоции. Гортанная песня, состоящая из слов, из звуков, приплясов, взмахов рук была первой музыкой, созданной самим человеком. И первое, что захотел человек – спеть об огромной любви. Или, скорее всего, спеть колыбельную ребёнку, чтобы он заснул, и этот перворебёнок был Грит. Ему все песни! Все мелодии! И танцы! Ибо какая же музыка без тела, без человеческого дыхания, без его тепла? Можно было прищёлкивать пальцами, отбивать такт каблуками, бить в барабан.

О, этот натянутый на обруч бычий пузырь. О, громче, ритмичней! Бум-бум! А затем похлопывание  в ладоши, удары в бубен, мощный хищный флейтовый звук! Если бы человек не писал слов, не говорил фраз, не читал книг, то он бы играл в оркестре. В огромном космическом зале. И если бы у человека не было связок и голоса. Он бы говорил музыкой, излагал свои мысли, клался, божился, плакал, падал в ноги. Ну, хочешь, я  паду тебе под ноги, хочешь подол платья целовать стану? Хочешь просто так ни за что? Ибо стою на вершине, на красной горке, на Голгофе своей. Но не ты меня распнёшь, не ты! Тебя для этого надо сначала пойти в Мекку, снова озолотиться талантом. Ибо просто склад в рифму, да притопы твои – это не музыка. Это просто стихоплетство по инерции. И мёд Одина надо добыть заново, свой мёд, хватит брать мой да причмокивать! А зачем все, что мною продумано-прочувствованно-спето, ты переделал, а? Хотел сделать больнее мне. А накось выкуси, я ж знаю, эти глупые замашки капризного дитяти. Что ножкой притоптывает: моё, моё, моё! Мне, мне, мне! Вот из этих моё-мне  возникли погребальные звуки. Это пришло горе, хоронить пора настала, хотя впрочем, гробик пуст, хоронить пустоту ещё никому не доводилось. Пришли молодые, они более дерзкие, они рэп читают, оперетку твою не слушают. А вот на панихиду пришли все! Ибо это – ритуал. Куда же от него деваться? Существует в психиатрии особый отдел музыкотерапии. С помощью нее можно воздействовать даже на расшатанное здоровье человека. У тебя плохое здоровье, лечим с помощью музыки! У тебя кора головного мозга воспалилась – пожалуйста, репчик прочитаю! Музыка частично, а порой и полностью, передает слушателям настроение исполнителя. Ее нужно выбирать, так как существует позитивная музыка, а бывает и содержащая в себе много агрессии. Музыка способна очищать наш рассудок, также может наполнять яростью, тревогой, и, о, глупостью. Отчего бы нет?  Поэтому  Пульхерия написала брошюру о музыкотерапии. О музыко-лечении. О музыко-расслаблении. И музыко-очищении.

Пенье птиц можно сочетать с эмоциями. И Пульхерия каждое утро ходила записывать на диктофон птичье пенье, чириканье, карканье, попискивание…

Музыка доносилась даже из-под земли. Особенно, это было чётко у дома номер тринадцать по улице Чернышевского. Говорят, там был бой когда-то. И много наших полегло, но не пропустили они врага, все полегли. И с тех пор слышится музыка оттуда. Музыка вечности. Поэтому Пульхерия ходила сюда, чтобы подкормить их своей памятью.

— И ещё, и ещё, – сетовала Пульхерия Григорию, – меня обвиняют за хорошую память. За цепкий ум и быструю реакцию. Я – азартный человек…

— Повторяю, любимая! – голос у Григория стал строже. – Пусть все обвинения будут на совести обвинителей. Ты тоже можешь сказать, что этот «Один хороший знакомый»  похож на бомжа, одевается, как попало, безвкусно, вся одежда на нём висит, как на пугало огородном. Стрижётся, как будто только что из психушки сбежал и, вообще, похож на дурака. У нас такая же во дворе бегала, всё иголки да булавки собирала. Но ты же не опускаешься до таких слов. Ты слишком интеллигентна, Пулька!

— Ой, Гриша, а ты мне только что в любви объяснился!

Это была настоящая любовь. Пульхерия поглаживала тонкими пальцами руки Григория. Лунный свет, как сок лунной сонаты тёк сквозь простынь, сквозь воздух. Сквозь солнце.

— Я ушёл от жены…мы можем жить в квартире моей мамы…мы можем быть вместе…мы можем!

И музыка текла и текла сквозь. О, этот неистовый как коршун Бах нависающий над миром!

И даже смешно, о, как можно это утверждать, что статьи Пульхерии публиковали за подарки! За эти ничтожные коробки конфет и чинарик коньяка. Иди, попробуй опубликуйся за стопку водки и кусок конфеты! А может, за червяка земляного публиковали, за яйцо добытое из гнезда перепёлки, за кукушкин лён, за букет полевых ромах? Чего уж там. Ври дальше. А тебя за что публикуют? За написанную льстивую рецензию, сляпанный кое-как отзыв? За штамповку, агитку, за грубо сделанную аннотацию. Всё это гробик для пустоты. А тут ещё Чайка откуда ни возьмись – голодная птица явилась, видимо, тоже червяка хочет съесть да водой из грязной лужи запить? И всё это подделка под искусство, под чувство.

Да, чувство было, картина рисовалась. Но, увы, увы…художник утратил — нет не руки, не кисти растерял, не краски, даже не мольберт, а нечто большее – внутреннее, исконное, поистёрся, поисписался. Вот об этом песнь моя. Лишь одна сухая мастеровитость да желание рифмовать, зуд в пальцах. Но на этом далеко не уедешь. Все рифмуют, у всех зуд. У всех чешется. И слово «ручки» — это авторучки. Запомни, жираф мой! Если захочу, тоже найду кучу неточностей, не состыковок, повторов, банальностей, затрапезных, заезженных фраз. И дело не в повторе, а в том, что путь у всех разный. Не у всех сразу получается вскочить на олимп, не всем открывается! Но если открылось, так и закрыться может тоже. «Всё, лавочка заперта! Стучи, не стучи, хоть лоб разбей, жирафью шею сломай. Нетути!»

Могу дать совет! Музыку послушай…

Так размышляла Пульхерия над своей новой «оздоровительной темой»! Это истина. Это любовь. А любовь в правде! И это так просто! Это смена взглядов на противоположный, но это как раз и есть основание. И, как известно, что, по мнению главного философа, мы — типичное дитя тяжелых времен, когда надо самому всего добиваться. И это как бывает у учеников, Боже, Боже я видела учителя, и он мне улыбался! Любовь ученицы к учителю всегда главная и большая. Но вдруг учитель становится тебе равным, он начинает ревновать и передёргивать то, что раньше приветствовал и улыбался. И тут приходит на помощь учение о Душе. Что это такое вообще? Ибо известно, что есть Душечка- Человек-душа, Мелкая Душоночка. Если первая питается добром, вторая дарит и раздаривает, то Мелкая душоночка отчего-то всё превращает в низкое. И существует круг, который замыкается, выход из него кончается реальным сдвигом, шизою и кажущимся состоянием возвеличивания, превосходства одного над другим. Как тогда попасть в рай? Надо вырастить Душу, надо избавиться от тягости, дабы не перейти в душоночку, а если ты человек-душа, реализуйся!

Бессознательный ужас, который возникал в душе Пульхерия, когда она поняла: учитель отказался и предал. У неё было несколько человек, кого она считала учителями. Вся жизнь – учитель. И оказалось, что учителя стареют, их головы седеют.

Возлюби не любившего тебя – вот высший смысл!

Ибо любившего любить – это просто и осознанно.

Но, к сожалению, Пульхерия в один прекрасный момент поняла: Она окончательно разлюбила Григория. Это произошло также буднично, в осенний дождливый день. «Может, я вообще не умею любить вечно? Завожу мужчину, как щенка. Кормлю его любовью из своих рук, ласкаю. Сплю с ним. Целую. Клянусь. Даже увожу из семьи. А затем вдруг меня перещёлкивает, и любовь как дым рассеивается?»

Гриша долго пытался вернуть обратно  Пульхерию.

— Пулечка, друг мой, солнце…

— Пожалей моё сердце…

— Я же из-за тебя жену бросил!

Тогда в чём дело? Иди к жене обратно!

Но всё-таки, кто написал это сообщение? И что это, для чего? Для того, чтобы ещё больше погрязнуть в грехах? Или для спасения?

С некоторых пор Пульхерия сделала вывод, как выходить из различных неприятностей. Она сама пришла к этому, ибо психолог, к которому Пульхерия ходила на консультации, как раз взял отпуск и уехал куда-то в жаркие страны. Эти тезисы пришли словно сами. Некоторые пришли к ней во сне. И это было так чудесно! Словно голубь спасения коснулся тебя крылом под утро! И он нёс в своём золотом клюве простые, но такие нужные лучи!

ЛУЧ ПЕРВЫЙ

Если тебя кто-то оклеветал, то прости этого человека, не оправдывайся ни перед ним, ни перед обществом, знающим тебя. Знай, что люди клевещут и оговаривают потому, что его Душа неожиданно опустилась на уровень Душоночки. Причин этому много. Подумай, не насолил ли ты (не насолила ли) случайно ему, не по злобе, не по причине умысла, а совершенно случайно. Иногда даже из хороших, праведных по твоему осмыслению поступков. От особенного предпочтения или даже особенного отношения, как к другу, товарищу или того лучше (или хуже, смотря, как расценивать) учителю. У нас у всех в  юности бывает время восторга, время, когда ты учишься.

Самое уникальное это то, что человек учится у другого человека. Ни у Бога, ни у Неба, ни у Солнца, ни у животного, птиц. А именно у человека. От перенимает повадки от матери-отца, от дедушки-бабушки, от братьев-сестёр. То есть он преобразуется в семье. Это глубокий колодец или, как говорят нынче модным словом, глубиннейший. Есть учение исподволь, а есть учение напрямую. Человек учится рисовать, о, эти холсты, краски, эти невозможные линии, светотени! Человек учится музыке! У Пульхерии был дивный слух! Но овладеть виртуозным мастерством ей не удалось. Хотя мама её водила в музыкалку, даже пианино было куплено для её тонких пальцев, то, увы, дальше токкат никуда не пошло. Хотя Пульхерия много раз представляла огромные, роскошные концертные залы, себя видела искусно исполняющую мелодию, бурный восторг зрителей, изумлённые глаза, неистовые аплодисменты. Композиторами написано столько разнообразных сочинений, в которых музыкант может не просто искусно продемонстрировать исполнительскую технику игры на инструменте, но и вызвать бурю восторга, слёз, воплей, молитв, люди могут подчиниться ему и отправиться на бой, на великое сражение во имя высшего и лучшего! Но есть жанры, О, можно тысячу раз спорить с Пульхерией, в которых по её мнению растворяешься — они называются «Токкаты» и им свойственна не только энергичная как у БМВ двигательная функция, но и необычная ёмкость напряжения.

Конечно, музыкант может поспорить с  Пульхерией и сказать: с ума сошла, женщина? Это всё не так. И это по-другому! Ты безграмотная, ты необразованная, ты пошлая и развратная!

Токката – это рывок! Это взрыв. Прорыв. Это когда у тебя на том конце земли друг горит. Море вопит. Небо умирает. И ты на самом краю гибели, но ты можешь спастись, если согласишься с тем, что ты не права. Но при этом ты погибнешь,  а всё человечество спасётся. Пульхерия предпочла бы спасти других…

Далее, если тебе говорят: ты вторичная, третичная, у тебя нет открытий. Ты плетёшься в хвосте, ты вообще Никто и звать тебя Никак. А вот у той, другой или у того другого куча достижений, престижных званий, он артист, он заслуженный. А ты вообще – гнусь, попрошайка, побирушка от чужих воплощений, то не огорчайся. Ибо воплощения и открытия – вещь непредсказуемая. У того, кто только и делал всю жизнь, что воплощал и открывал, кто гнался за престижем и удовлетворением признания своих достоинств, в один прекрасный (или ужасный для него и всех) момент, эти открытия заканчиваются. Ну, нельзя же без конца открывать то, что земля круглая, что она имеет силу притяжения, что велосипед может ехать по дороге, что аэроплан летает по небу, что Мария Шкапская открывательница родовой темы в поэзии, а таблица Менделеева приснилась во сне учёному. Боже, Боже мой, как ужасна слепота зрячего, глухота слышащего! Боже, Боже как тяжелы грехи их!

А в чём грех твой? В том, что от глупости не разглядела, от малоумия не допоняла? Но потом, потом-то осознала, неважно, сколько лет прошло – год, два, тридцать или всего день один?  Ибо не понарошку, не специально, не намеренно. Хотя и это не оправдывает. Но человек тем и хорош, что умеет исправляться. Умеет видеть свои недостатки.

И вот ещё, что значит, идти своей дорогой? Когда вокруг так всё исхожено, как на пляже в Сочи, не протолкнуться. Поэтому, надо сделать рывок и перескочить всё море.

Если тебе говорят: ты плохая.

Хорошо. Согласись.

Ибо для него (неё) ты действительно никуда негодная бабёнка. А для других – другой, другого, ты идеальна. Если кому-то ты кажешься злой, то другой будет думать, что ты сама доброта. Вот, например, с одним соседом у тебя дружба, а с другим, напротив вражда. Это не значит, что ты низкий и никуда не годящийся человек. Просто кому-то пришёлся ты не по вкусу.

Ты для него – кислятина. А для другого сама сладость, нектар груша, яблоко, дыня. Просто прелесть! Если тебя заклинило на ком-то, вот пытаешься ты доказать ему свою правоту, из кожи лезешь, вздыхаешь, карабкаешься, пытаешься понравиться, помириться, выворачиваешься наружу, кротко в глаза заглядываешь, на задние лапки встаёшь, дышать престаёшь в его присутствии, а он к тебе всё равно спиной поворачивается, задом, позвоночником, затылком, тогда иди к другому человеку, к третьему, четвёртому. Всё равно найдётся тот, с кем можно душу отвести. Конечно, обидно, если ты пытаешься кому-то понравиться, в тарелку еды ему подкладываешь, вина подливаешь, последний кусок отдаёшь, ради него  в огонь и полымя, а он у тебя в самый неподходящий момент кусок из  горла святой правды последний рвёт. Всё равно смирись.

Свечку поставь. Да помолись о душе его. Душеньке. Душонке. Ибо любая душонка требует жалости. И жалей его пуще, чем любящего тебя! Жалей так, как мать раненого дитя.

ЛУЧ ВТОРОЙ

Просыпаюсь и чувствую тело твоё, лежащее на моём. Это какое-то неотмирное действо. Руки твои на моих бёдрах. Губы твои на моих устах. Грудь твоя на моей груди. Живот к животу. И внизу, о, о, ты во мне. Ты так вошёл, так вжился, что уже нас не разнять. Ты пережидаешь дождь на мне, пережидаешь бурю на мне, в моём раскинутом надвое теле. Ты – это я. И я дождалась! Перешла все преграды, все препятствия. Неужели увела тебя? Украла у другой? Я – воровка, угонщица, вы когда-нибудь так воровали, так угоняли, так у кого-то лямзили? Или как говорится, коммуниздили? Пульхерия, солнышко, зачем ты, к чему тебе этот сон? Этот мужчина?

Он же – женат!

«Он же женат» — это не препятствие!

Пульхерия подумала, что надо повернуться на другой бок, за окнами было ещё раннее утро, а на работу ей вообще сегодня не надо. Но сон держался, не отпускал, и Пульхерия просто физически почувствовала снова любовное соитие. Он целовал и целовал, не прекращая, не давая вдохнуть, не давая задать вопрос, не давая возможности пошевелиться. Он был с ней. Он что-то шептал, что-то говорил, увещевал, просил не выгонять, не отторгать его. «Но ты женился! Мы расстались! И заметь, я тебя бросила первой!»

Никто, никого, никуда не бросал. Время остановилось. Всё, что было после расставания, превратилось в одну большую встречу. Ласки были всё настойчивее и раскованнее. На коже выступили пупырышки, всё тело лихорадило. Это был не Григорий, нет, нет, не Гриша! Не муж. Это был тот, кого Пульхерия любила. Всегда. Он был самый родной, он был весь с ней. В ней. Он пришёл переждать вечный дождь, всемирный потоп или ещё что-то. Он был во сне.

— Надо спросить его имя! – подумала Пульхерия.

Но тут же забыла свой  вопрос потому, что спрашивать имя у человека, с которым ты проводишь ночь, было нелепо.

— Но ты же мне просто снишься! Скажи, зачем?

— Потому что я – Адам, Аверкий, Мстислав, Фадей, Феликс. Изгоняющий, помогающий ангелам, дающий свет, льющий радость. Я – есмь твой.

Было сладко, бесстыдно и Пульхерия почувствовала себя взятой, так ещё никогда не было ни с одним мужчиной. Вообще, у всех особей мужского пола есть заблуждение насчёт женщин, им кажется, что чем грубее и настойчивее, чем яростнее и подробнее длится соитие, тем больше радости достаётся женщине. Совсем не так: физиология вещь упрямая, здесь нужен ласковый, монотонный, нежный и возвышенный процесс. Нужна любовь. Любить надо не только сегодняшний момент, а всю жизнь возлюбленной. От рождения. От первого крика, от первых детских попыток встать на ножки, сделать шаг, от первого страха, сна, от первых обид. От того, что ты наказана матерью, от того, что порвала платье, бегая во дворе, и что побита мальчиком. От первых ссадин на коленях от игры в классики, от неудачных мелодий и сбивчивых ритмов на пианино. Конечно, это средневековье, конечно первая неудачная токката, глупый литавр,  первая неудачная роль в спектакле, первое разочарование. Громкая боль лютни и клавесина, выключенный свет и странная молитва. И утомительное барокко. А ещё «Токката и фуга» Баха. И гармоничное дворовое гиканье мальчишек. Сгоревший сарай и всё та же настойчивая музыка. И вдруг пальцы начинают слушаться, находить клавиши, патетичность вспенивается сама с первого возгласа, затем звучит настойчивое воззвание. Далее пафосный мотив! И простецкая – то берёза, то рябина…и ребячьи голоса, и  искромётные пассажи, постоянно меняющие направление, воздух движется, улетает, а это уже Токката Шумана в форме причудливого сонатного аллегро. И вот он – камень преткновения для многих пианистов, вот оно дрожащее на выдохе!  И после, когда чуть подрастёшь, когда уже освоишь то, казалось уже твоё, появляется он — Сергей Прокофьев с «Токкатой» d-moll. И всё летит насмарку, ибо изыск только для особо даровитых. Т ы – так себе! И весь гимн юности, весь блеск, весь материал заученный и переученный, словно скормленный тебе на десерт становится недвижимым. А тут — Джироламо Фрескобальди. Ему, церковному органисту, богослужителю с утраченной литургической функцией, объединителю фугу и токкату в единый каменный музыкальный цикл. И ты  понимаешь, что не взяла высокую ноту. Но ты взяла то, что тебе принадлежит. И гомофонный раскрас токкаты упирается в Иоганна Пахельбеля. И ты погибла! И тебя к этому подтолкнул сам Бах. Смешно бояться смерти, если ты ездишь за рулём, смешно бояться смерти, если тебе  шестьдесят пять лет, смешно бояться смерти, вообще! Не бойся, моё дитя, никого!

Приходить домой с работы Пульхерия всегда любила: мальчики на некоторое время оставались дома одни, и когда раздавался звонок, они бежали к двери. Вы слышали топот детских ног по паркету? Сначала лёгкие шаги Антона и за ним тяжеловатые Венедикта? Такие пушинки, летящие по воздуху, хрупкие тельца, пернатые косточки.

И вдруг Пульхерия поняла: она ждёт снова ребенка. Это была токката ля минор. Нарастающая! И пальцы мальчика замирают. Они ждут. Зал затаил дыхание. Затем пианист ударяет по клавишам. Ой…ой…

…мелодия, мелодия…

Мужчины! Мы – женщины носительницы не только шпал. Мы носительницы генетической нити. Мы вяжем узлы на ней, мы закрепляемся, мы несём своих детей в наших чревах!

Феликс! Ты так хотел? Так? Иначе, зачем ты мне снился.

Зачем приходил во сны. Давал мне то, чего мне не хватало! Любви!

А Феликс и не подумал пропадать так же,  как и не думал появляться.

…Третий малыш в семействе Васильевых! Сама Пульхерия на грани развода. Мама не то лишь-то больна, а отчего-то слаба и немощна. Последнее время она просто отощала. Её словно снедало что-то изнутри, что-то подтачивало, какой-то червячок что ли.

И снова, снова эти сны. Малыша приходилось  брать всё время с собой в постель, кормить по ночам, чтобы на утро хоть как-то выспаться. Пульхерия не выходила из мастер-классов, конференций, коучингов, фриланселов…

Феликс…Феликс! Зачем ты написал этот дремучий рассказ? И Пульхерия проснулась!

ЛУЧ ТРЕТИЙ. «Антититаник».

Мы на мели. Под нами песок. Зыбучий, текучий, рыхлый. И думается мне, что лучше Титаник или Антититаник? Ибо Ди Каприо потонул, с грохотом вода обвалилась, люди, как спички высыпались с корабля и провалились в глубины. А там – рыбы, крабы, моллюски. А вот ежи! И ещё акулы! белые, гладкие, глаза у них маленькие, тело рыхлое. Но зубы! Зубы – белые, словно алмазные, крепкие, негнущиеся. Плыть на анти-Титанике намного приятнее, чем на его антиподе. Плыть и танцевать на палубе, повторяя судьбу главной героини. Стать её судьбой, вжиться в неё.

Хочу сказать вам, люди, что человек самоочищающееся существо. Сначала очищаются сосуды, затем печень, кости, связки, сердце. Записывайте рецепт:

Семь дней надо пить отвар из листьев подорожника, очень хорошо чистит желудок, заживляет раны, затем по капле добавляем отвар чаги. Собирать этот гриб надо по осени, он немного размокший, крылья наростов опущены. Берём нож и аккуратно срезаем до основ, у гриба нет корней, лишь сгустки берёзовой кашицы. А ещё настой из лекарственной ромашки, зверобоя белоцветного, медовой душицы, для запаха можно листья шипиги добавить и лепестки его. Смородина! Любая хороша. Недаром она рифмуется со словом родина, мелодия. Опять-таки с Бахом. О, этот божественный, крутолобый гений. Хищно он глядит на нас – бесталанных, обмякших, пекущихся лишь о личной выгоде. Далее расскажу, как вернуть утраченный дар Божий! Записывайте! В ночь на Купалу надо пройти ровно три километра вглубь леса. То есть девяносто тысяч триста сорок два шага. Идти и считать. Надеть надо платок белый, накрахмаленный, платье и рубаху тонкого шитья. А перед этим всю зиму надо за шитьём провести и с мужем не вступать в близость. Ни в коем случае. И вышить сорок пять лепестков роз, столько же ягод оранжевой нитью, солнечной. И вставать до зари каждое утро не раньше трёх ночи. Да шить-то надо иголкою тонкой, ниткой шёлковой. И при свечах, при свечах! Все лампы в доме надо выкрутить. И если палец уколоть, то не выть, не причитать, а молчать. И друзьям здоровья желать, особенно недругам, коли они есть.

У Пульхерии их не было, душою она кроткая, не выскочка, люди её любят, аки агнца. Да и мухи она не обидела. Наоборот, о благе пеклась. И с первого взгляда народу нравилась. Вот бывают такие дамы – сорока лет, пышногрудые! Что плохого в стряпухе, пишущей музыку? Что плохого в швее, разбирающейся  в авиамоторах? Что не так в кухарке, любящей театр? Хочу, хочу быть стряпухой, швеёй и кухаркой! Чтобы любимому угодить. Чтобы в доме чисто, в погребе полно припасов: грибов маринованных, ягод засахаренных, яблок моченых, огурцов солёных. И никакая хворь не возьмёт! Никакая дурь не привяжется! Ни грипп, ни простуда, ни чахотка.

Пульхерия много раздумывала над спасением человечества. И поняла: земля не Титаник, а анти-Титаник. И что мы никогда не потонем в этих глубоких, космических водах неба. Звёзды, что яблоки осыпаются в ладони.

Есть мир и антимир.

Есть утопия и антиутопия.

И всё-всё правда!

Далее чистим сердце! Это очень сложный механизм. В нём раны-обиды, ранки не зажившей любви, руны, священные камни имён, плахи, гильотины своих чувств. Но обиды – это словно гниющее мясо по краям, по ободкам. Когда говорят – у неё (у него) больное сердце, это значит, гниёт там обида на обиде, целые пирамидки обид. Да, простите, простите вы всех! И очиститесь от обид. А вот и рецепт. Записывайте:

На заре на ясной! На горизонте на чистом! Выйди в поле, встань лицом ко красной полоске, к горе, к высокому холму, к кургану, там, там в его глубинах люди схоронены. Плесни им на помин стопку вина. Да скажи, сойдите обиды мои в землю, в поры, в норы, в суглинок, в пески. Очистись, сердце моё! Пульхерия тоже когда-то болела, беды да напасти душили её. Ан нет, очистилась, отмылась, теперь, как новёхонькая стала! Новее нет! Душой кроткая, сердцем ласковая! Словно лаковая стала. Люби её, Феликс! Люби! Возродись снова!

И снова, снова приснись! А ты что, небось, женат, дурачок? Разведись! Что-о? Только вчера женился? Всё равно беги в ЗАГС и паспорт захвати! Куда тебе в мужья идти, ты же, блин, поэт… Ну, конечно, без них нельзя, без алмазов Чехова, без грозы Тютчева, без веры Фета.

Так думала Пульхерия. Это её мысли. Но поэт и свадьба – дело полярное. Поэт должен любить, пить, таскаться по женским постелям, гулять, быть несчастным, не воспринятым, страдающим. Женатый поэт, как кенар, которому в клетку подсадили самочку. И перестал он петь! Всё связки порваны! А уж эта проза поэта – корявая, что сучки деревьев, колючая, что терновник. Бр-р! Но поэты бывают разные, да и корни, сучки и ветки тоже. Но ты, ты, Феликс, зачем тебе обручальное кольцо?

И снова, снова этот сон.

Сон-наваждение…Тут разве только настойка из мухомора поможет…

Теперь записываем ещё один рецепт! Острожно, осторожно. Мухомор надо настаивать на спирте. Пить по капле малой…натощак.

И очистилась Пульхерия от бед, грёз, предательств, оговоров, ненависти, ненастий, войн, ссор.

Осталось в ней небо. Одно небо величайшее! То-то светится! То-то поёт! Для нас! для вас! Для всех слышащих! Видящих! Смотрящих. Зреющих! А их многое множество! Тысячи. Миллионы. И лишь одна жалкая кучка не воспринимающих в стороне жмётся, обжимается. Но и она скоро растворится за горизонтом. Только её и видели.

ЛУЧ ЧЕТВЁРТЫЙ

Никогда не считала себя гением. Слово-то какое. Страшно говорить его. А кто слышал из моих уст это слово про меня саму? Да никто и никогда.

И не была замечена в создании аватарок под чужим ником. А уж о себе самой писать, что я – гений, совсем глупо и неправда. Тогда чистим мозг! Чистим всем, кто оклеветал!

Для этого потребуется мышьяк. Крысиный яд. И  капкан волчий.

ЛУЧ ПЯТЫЙ и ЛУЧ ШЕСТОЙ

Тренируем память. Для этого потребуется: сто грамм солодки, пижмы, горицвета.

«И не говорила я так никогда, – возмущалась Пульхерия, – что все друг другу подражают, Речь шла о другом, что начинающие авторы редко, кто имеет свой голос. Это вырабатывается постепенно. Вспомните первые шаги даже самых известнейших авторов.»

Но Пульхерия решила, что более не будет обращать внимания на выпады в её адрес. Если им делать более нечего, пусть сколько угодно наговаривают. И любую «хорошую знакомую» или «Одного хорошего знакомого»  можно в любой день перевести в разряд «плохо знакомых», «совсем не знакомых», «чужих, ненужных, мельтешащих под ногами». Вот трава она тоже цепляется за лодыжки, репьём льнёт к подолу. Что же на неё обижаться, на растение? На эти вьюнки, на эти соцветия коричневатого цвета, на ломкие стебли, хрупкие изгибистые лианы.

Лучше чаю выпить из душистой мяты! Она хоть и цепкая, но морозоустойчивая. И подруга Веруся тоже говорит так. Людей на земном шаре о, как много, они все разные, воспринимают по-разному одну и ту же информацию. Тем более Пульхерия покаялась и зареклась вообще не связываться с «хорошо, плохо, никудышно, кое-как знакомыми людьми», пусть живут, как знают, пишут что хотят, рвутся куда вздумается, мнят о себе, что гении. Это не мешает другим заниматься тем, чем хочется. Пульхерия посвятила себя искусству! мыслям о том, как сделать человечество лучше, чище, прекраснее, здоровее. Медициной она занималась с детства.

…мама, мамочка, тебя тоже надо лечить. Давай выкарабкивайся из этой уродливой болезни!

Ну, какие тебе травки заварить? Какие корешки, соцветья, лепестки, созвездья в ладони?

И потекла наша жизнь – лучше, звонче,  мелодичнее.

Вот только травок назаваривали да очистились от всего лишнего!

ЛУЧ СЕДЬМОЙ

Узнав о случившемся с Пульхерией, друзья стали советовать: не читай, что пишут про тебя,  не ходи, не ведай. А-то захвораешь! И то верно, решила Пульхерия. И принялась за своё дело. Золотое перо, бумага, перья утиные творят чудеса:

«Ох, уж этот славный-славный дрозд, поющий по утрам, на розовой заре, на золотом солнце, он словно вышитый гладью, не верится, что такого может создать матушка-природа! Скорее всего, он создан самим Богом без участия природных сил, без этого материнского  пухового гнёздышка, без этого выщипывния мха, без вылупливания из яичек матричных, без первого птичьего вскрика.

Не иначе – это так. Истинно так!

Он был. Он пел. Его сладкоголосое фюить-фюить, его непередаваемая на земном языке трель звучала. И мы слышали её! И Гоголь в своем произведении в этой певчей «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» наверняка слышал песню лесного миргородского дрозда. Иначе, как можно выжить после такого диалога?

И как славно узнать, что бобончик можно устранить, фальшь испепелить. И жизнь начать сначала! Единственно, что нельзя сделать: помирить двух уважаемых людей между собой. Ах, как бы хотелось! Как бы мечталось. Но всему причина – охрипший дрозд! Его омертвелый голос, его полузвериный клюв, заострившийся от бессилья. И кто бы подсказал, как вернуть голос? Как?

О…если бы знать…

А вот тут-то бы дрозд-то взял бы да запел, однако! Как я мечтаю о таком счастье! Чтобы голос его зазвучал, чтобы мы все замерли, чтобы дрожь по телу, мурашки по спине! Да не простые, не мелкие, не таракашки, как на картине в комнате, а прямо-таки килограммовые, лакированные, чтобы ласково так лапками перебирали, взбираясь по позвоночнику. И чтобы не жаль этого позвоночника, как флейта звучащего, дроби мои кости, кроши позвонки! Озвучь, озвучь себя до изнеможения! Тогда я в ноги тебе кинусь, руками обойму, восплачу!

Но, увы, дрозд охрип навеки, лишь глазами, что бусинками вертит, клюв открывает, а оттуда ни трель, ни сказ, ни былина, ни басня, а чушь какая-то про вурдалаков, волкодавов, татей, про нечисть какую-то. Тьфу-тьфу. И держать неохота и выбросить жалко. И зачем тебе, дрозд, мои образы «царя юродивого», «Шопена чьей глухотой слышу», «Баха, чьей слепотой вижу», мои же они! Только мои! Но мне не жалко, трезвонить не стану, ибо выросла. Могу тысячу ещё придумать таких открытий. Например, слышу, как тысяча глухих! И меня можно, как на металлолом по кусочку сдавать, можно Бога из меня выковыривать и тащить кипой на макулатуру. И отчего всего два лица у меня. Почему не три, не четыре? И не двести пятьдесят. А, дрозд? Осипший твой, испевшийся… как в его уста вложить, что нельзя более Ивану Ивановичу ссориться с Иваном Никифоровичем. Ай, давай-ка помирим их! По-Гоголевски с улыбкой, с шуткою, с лёгкой иронией! Того и гляди ты, дрозд, излечишься от бессловесности своей при тысяче слов, от безголосости при многоголосии!

О, многоголосие одного горла!

О, многоцветие одного цвета!

Ан нет, всё-таки Иван Иванович судье заявление принёс. Помилуй мя, читать дальше повесть эту. Читать и не расплакаться! А ведь судья и чаю подал уже вторую чашку и меда предложил и пряника!

О, нет, нет, только не это! Зачем в суд? Зачем заявление? Буквы на нём длинные, обидные все. Слова пышут ядом, поклепом. А ведь я говорила: это было давно, тысяча лет тому назад! И совершенно случайно. И не нарочно. По глупости!

Все люди, даже самые умнейшие, благожелательнейшие, добрейшие, все совершают ошибки!

Но если поссорились, так не ходите по судам, не просите защиты у людей: люди бы и рады помочь да не знают как. Вещают. Улещают.

А есть такие, кто, наоборот, огонь раздувают. А и без того косточки все сгорели, пеплы одни витают. И у меня нет больше ни одного города не сгоревшего, улицы, площади. Вся грудь не в медалях, а в пеплах! Но читаю далее: свинья украла просьбу. Вот ведь что! Сжевала она бумагу сию. И не поперхнулась! Глаза у свинки круглые, безресничные, тело у неё дебелое.

Мой сосед тоже свинью держит на участке. Но не на своём, а на соседском. Этот участок пока простаивает, ибо находится у леса, а я рядом взяла да сарайчик сколотила из досок. И неплохой вышел сарай, можно летом там отдыхать, а дома сдавать в найм дачникам. И озеро можно даже самой нарисовать на холсте, и лодку, и рыбаков. И даже дрозда Гоголевского! Но не простого, а сказочного. И в клюв его целовать, и тело его гладить, пух перебирать. Ай, голосистый он! Ай, сладкоголосый! Заслушаешься!

Песня его золотая…

Как речка текучая, где вода прозрачная, с кислинкой, как яблоко мочёное. И это гоголевское – оборотился! Вот был человек – лицом как солнце светил, рядом стоял, улыбку видно. И тут вдруг – спиной. Вижу, вижу его сутулые плечи, его выпирающие лопатки, его жирные складки на талии, на бедрах, его неприступную, что крепость осанку. И на кривой козе не подъедешь! И просто так не заспешишь навстречу, вздымая руки. И говоря нежные, как сдобные булки с маком и корицей, слова, как варенье они, как халва сахарная.

Как бренно всё. Как не вечно…что одно лишь остаётся сказать…

И зачем, вообще, повторять сюжет – хоть он идеален? Зачем, отчего не примирить их? Вот взять и подтащить друг к другу: прислонить их! Пусть повинятся, да вновь подружатся! Как бы устроить так? Как бы постараться?

Но ни тот, ни другой даже на ассамблею не пришли, ибо где первый, там второй не кажет носу. Где второй, так первый не является. Так вовсе между ними пропасть образовалась, С каждым годом всё больше и больше, глубже и глубже. И поносят они друг друга чёрными словами, что сажей мажут, что углем.

И такие краски жирные, лоснятся чернотой, переливаются в иссини-черное, ажно глаза ломит. А отчего бы не помириться-то, ведь такие хорошие оба! И самое главное – одинаковые, как братья. Как двойники, как от одного семени взошли, одного гнезда птенцы, одного поля ягоды. Они равнозначны! Равнополюсны!

Как икра с икрой белужьи. Как молекулы к молекуле. Как звезда к звезде. И чудные оба! Пухлые ручки. Лампасы. Пиджаки. И в городе одном живут! В Миргороде. Город-то какой – площадь, а ней лужа знатная! Лужа луж! Что озеро! С утятами, с гусятами.

Лишь один дрозд картину портит, что голоса лишился. Вот, поди же ты, помирились бы оба Ивана, так и дрозд бы запел, затрелил, и люди бы стояли, слушали бы, плакали!

Неужели Гоголю дрозда не жаль?

— Птичку не жалко?

Как в том анекдоте.

Вот уж плачу, плачу я слезами миргородскими, слезами московскими, слезами нижегородскими, а толку мало. С места не двигается камень. И слёзы мои ему шкуру каменную прожигают, следы оставляют. Как вода камень точит, так и  слеза его точит тоже. И жаль, что жизни моей мало отесать камень этот! И твоей тоже мало. И жизни Иванов не хватит, чтобы помирить враждующих.

Что это? Обида?

Но такая пустячная!

Если вражда, то уж больно мелкая, на сантиметр не более. А из неё целая книга вышла, выросла. И до сих пор растёт. Увеличивается. И пробовали оба помириться, пробовали! Но то один не в духе, то другой не расположен. То ещё какая оказия. Вот вроде бы уже нашлись слова примирения. Каждое с аршин. А надо мелкое бы такое, круглое слово найти, такое, как – милый друг, милый враг, чудный, прелестный.

Али таблетку какую дать проглотить?

Чтобы воспрянули, руки пожали, обнялись!

И хочется продолжения! Хеппи энда. Слово большой радости хочется.

А дрозд издох через пару лет.

Сам собой.

Видно, время пришло…

ЛУЧ ВОСЬМОЙ – САМЫЙ ЗОЛОТОЙ

И запела я целой повестью. Продолжением, ответвлением!

В Соцгороде есть свой Иван Иванович. Нынче, не смотря на увещевания Антипа, он сидел у себя  дома. Важно так сидел. Он знал, что нынче Иван Никифорович пойдут дрозда издохшего хоронить. А на завтрак как раз творожные шаньги будут с топлёным маслом и сахарной подливой. Ух, смачные! Берёшь шаньгу, разламываешь напополам и макаешь её в нежное зефирное сбитое масло. И отправляешь в лоснящийся от жира рот, капли масла по подбородку стекают на розовую салфетку, нежно, сладко, невероятно приятно.

И кушает Иван Иванович и чаем запивает со смородиновым листом, калиновою ягодой, черёмухой протёртой с мёдом. У них в заулке ещё люди жили: ты, мы, соседи. Квартира была коммунальной на улице Карла Маркса дом пять! И сад там был, простой, для рабочих, отчего бы нет? И росли там деревья махонькие, но цветущие и плодоносящие. Это был, наверно, рай, кабы не внутренние распри, ссоры, обиды:

Это Соцгород (он почти Миргород, он почти Глупов!), но ударение в слове на второй слог, поэтому: нескучно, нескучно жить в Соцгороде. Только помешали нам девяностые, эти лихие, и откуда взялись? Исподволь.

Но наше дело: помирить Иванов!

А дело проистекало так: что уже постаревшие и вконец разругавшиеся оба Гоголевских персонажа проживали в Соцгороде. Один был редактором журнала, второй редактором альманаха. Дело дошло до сердечного приступа и у того и у другого. Одного прооперировали в мае, другого в марте. Выйдя из больницы, чуть поправившись оба Ивана так и не помирились.

Веруся долго и упорно просила Пульхерию выкинуть из головы окаянные мысли.

— Ну, и что если кто-то что-то пишет? Бумага всё стерпит…

— А социальные сети, порталы, разные там литбуки, морены, донеры?

— Эти штуки существуют до тех пор, пока за них платят. Кончатся деньги у хозяев, либо сами хозяева уйдут в мир иной, и нет ничего! Представляешь, выходишь в инет, а там лишь чмоки-чмоки, супер-пупер! Ничего нет тебя компрометирующего, провоцирующего, оговаривающего. Лишь есть один святой, праведный чат про Бога. И представь, вдруг вообще отключили энергию на земле. Всё погрузилось во мрак. Люди снова стали жечь лучину, жить в хижинах. Либо электричество есть, но его очень мало, всем не хватает. Разве кто-то станет искать информацию, порочащую тебя?

— Но должна же быть справедливость? Отчего мои слова прямо-таки натягивают, как сову на глобус, чтобы привязать к чужим фразам, доказывая, что эти фразы единственный источник моего света?

Пульхерия…Пульхерия…

Если бы была такая огромная всеохватная космическая, божественная песнь! Пела бы  её и пела, пока бы ты не забыла все горести-печали свои! О, девочка, пеночка, о, сердечко твоё как бьётся, как старается. Но бесполезно доказать, объяснить. Объяснится. А слова так и растут из файлов стихи.ру., и пароль утерян, и сложно удалить что-то. А первые вирши, статьи, эссе, они такие несовершенные пока, не окрепшие, что делать с ними, они как доказательство несовершенства. И возраст тут ни при чём. И годы. И паспорт. Человек раскрывается неожиданно и неизвестно как он вообще раскроется, лишь Богу известно. Если на человека свалится неожиданно чьё-то неприятие и не восприятие, то он должен подумать: к чему это? Также как и любовь. И сообщение о том, что где-то теплится сердце, что горит его огонёк. Но сейчас для Пульхерии не это было главное: на первом месте было здоровье мамы. Надо было её как-то вынимать из её болячек. Всё началось с простого ковигриппа. Затем миниинфаркт, затем заболели ноги, появился плохой аппетит, глаза у мамы потускнели. Естественно, Пульхерия начала искать выход, ибо врачи только разводили руками. Далее начались походы в церковь, именно походы, потому что приходилось одеваться в длинную юбку, повязывать платок, мальчиков Пульхерия брала с собой. Венедикт и Антон шли самостоятельно, а младшего Костика женщина несла на руках. Это была встреча ангелов, они – белые, тонкокрылые, щемящая грусть и восторг, надежда и смирение. Пульхерия вставала на колени перед иконой, дети жались рядом, они крошечные казались в большом приходе, малыш мог ползать рядом. Ладошки его покрывались пылью, но ребёнок чувствовал себя прекрасно…

О, Господи, видишь ли ты меня? крохотную, капельную, словно крестик на вышитой огромной ткани.

И у Пульхерии получалось попросить о здоровье мамы, о малышах и о себе. Пульхерия понимала, что она часть текста молитвы. Она просила  достать её из снов потому, что ярлыки тоже сны, болезнь мамы тоже сон, называющимся кошмаром. Лишь Соцгород – это реальность, он очищающий, омолаживающий, в нём можно спрятаться, как  в тексте молитвы. А физическая болезнь – это душевная отчасти тоже.

Вылечи маму, Верни ей здоровье. Её ноги, её руки, развалины её тела…дай её то, что у неё было, не отнимай насовсем. Эти хрупкие элементы пустоты…

Названия улиц Соцгорода – песнь песней, только вслушайся: улица Социалистическая, улица Янки Купалы, улица Ленина, улица Старых Производственников, Автомеханическая, Ватутина. Можно нараспев, можно на ночь вместо молитвы. Ещё одна знакомая Пульхерии Люба умерла в прошлом году, как раз начался ковидный карантин. Но она даже после смерти начала подавать знаки Пульхерии, наверно, о помощи потому, что дом у Любы остался в селе без присмотра. Это село очень похоже на Соцгород по огромному облаку сохранности. Раньше Люба жила на улице Гороховый съезд. Когда говорят, вот умру, умру, будешь знать! То Пульхерия думала, а что я знать буду, если ты умрёшь? Вот что?

Сначала кто-то под ворота Пульхерии начал гостинцы подбрасывать, то конфеты, то чай, то печенье, торты. А недавно обед принесли. Случилось это так: Пульхерия только в село приехала, чтобы прибраться после зимы, вдруг слышит:

— Еду заказывали?

— Нет! – усмехнулась Пульхерия в ответ. – Я предпочитаю еду добывать! Видишь, картоху сажаю, помидоры в теплицу заношу?

— Но как же? На ваш адрес заказан суп, лапша, свиные хрящики, торт и мармелад с кофе…

Юноша, принёсший заказ, огорчился. Он был на велосипеде, в его жёлтой сумке с названием «Доставка еды» были остывающие блюда.

— Очень просто! Проверьте адрес, вы наверняка ошиблись, – Пульхерия намылила мылом руки, опустила их в таз с водой, это была не колодезная, а настоящая талая вода.

— Гороховый съезд, 38?

— Да…

— Значит, еда вам! Не отказывайтесь!

— Но…я бы, конечно, перекусила, время обеда. Но я не заказывала ничего, – призналась Пульхерия.

— Может, кто-то из ваших, спросите их…

— Я вообще тут одна! Дети с мамой в Соцгороде, а у меня времени в обрез! Не до еды мне!

— Что же делать?

— Позвоните по телефону тому, кто заказывал!

— Я уже звонил, вот смотрите! – юноша протянул Пульхерии сотовый телефон. – Видите, звоню! Никто не отвечает! И еда уже оплачена…

— Как! Быть такого не может! – Пульхерия присела на корточки, у неё подкосились ноги. Это был номер Любы, умершей в апреле. – Это она заказывал еду? Она не могла! Она, видите ли, чуть-чуть мертва!

— Прекратите меня разыгрывать! Берите этот заказ. Тем более он оплаченный.

Юноша достал пакет с едой из сумки и положи его на стол во дворе.

— Распишитесь!

— Не буду расписываться! И заберите свою еду! – возмутилась Пульхерия. – Это ошибка! Чтобы мертвец заказывал еду с того света! Что за чушь!

Но юноша быстро вскочил на велосипед, нажал на педали и, торопясь, поехал по обочине едва просохшей дороги, ворча: «Что за безобразие! Закажут, а потом отказываются! С ума сошли!»

Пульхерия попыталась догнать уезжающего юношу, но не смогла, она была обута в домашние тапки. «Ишь, ты! Вот чего удумали! Ешьте сами свой суп и мармелад с кофе!»

Поэтому – смерть это ещё не причина не делать поступки! Вот такой вывод сделала Пульхерия! Но вообще с Любой Пульхерия сначала подружилась, затем как-то разладилось, кажется из-за какой-то смутной причины. Люба обвинила Пульхерию в «излишней фантазийности». Но еда… зачем? Отчего?

«Отнесу маме, – решила Пульхерия, — тем более обед приготовить не успею!»

Но на этом потусторонние деяния не закончились.

Буквально вчера Пульхерия с детьми приехала снова на Гороховый съезд, стояла сильная жара, надо было полить наливающуюся красными ягодами клубнику. И тут выяснилось, что отключено электричество, на столбе сиротливо покачивались, как небывалые растения отрезанные провода. После долгого выяснения с диспетчером, стало понятно, что отключили за неуплату.

— Но у меня всё оплачено!

Три дня Пульхерия провела в мытарствах, показывая справки и квитанции об отсутствии задолженности по электричеству. Она изучила все три фазы переменного тока, вольты и амперы. Но, в конце концов, оказалось, что отключили по ошибке, что надо было электрикам влезть на столб возле Любиного дома.

— Эх, ты, покойница! Что же ты хотела этим сказать? Чтобы я присмотрела за твоим домом? Чтобы я сказала твоим наследником, чтобы прекратили торги?

Поэтому, если человек умер, это не значит, что он прекратил думать о тебе. И вообще, говорить, что ты желаешь смерти кому-то – глупо. Ибо и после смерти мстящий – мстит, прощающий – прощает, завидующий – завидует. А ты как хотела? Чего добивалась? И зачем мне вообще смерть твоя сдалась? У Самойлова есть фраза, «словно в опустевшем помещении», но мой голос и так слышен, не смотря на отсутствие или присутствие тебя. А уж завидовать, гнаться, терзаться, пытаться опередить, одеться моднее, носить побольше колец, это, вообще, не для Пульхерии. Ибо – престиж и влияние это иное. Жить надо весело и с любовью. А не терзаться соперничеством. Ибо всегда будет тот, кто впереди! Он – престижнее, удачливее, у него куча премий, вот-вот Нобеля дадут. А вы, ты, я, она, как ни толкаете друг друга – все в одном ряду – на галёрке или на балконе. Главное не в этом.

В Соцгороде люди мечтают об ином: о человеке идеальном!

О человеке вечном!

О человеке будущности!

У такого человека напрочь отсутствуют плохие качества, чувства превосходства не имеет смысла. Ибо все равны!

Вот и надо ехать в Соцгород и там жить. Ибо именно там идёт воспроизводство человека идеального. Там всё равно строят коммунизм, будь он трижды неладен. Иначе нельзя добиться матричной установки, нельзя создать его – вечного! Не болеющего, не хиреющего, не завидующего, не орущего – ой, ой, она мне подражает. Ой, ой, он как я! Ибо люди-братья! Настоящие, они равны, они почти близнецы. Бери моё! Бери, пользуйся! Вот алмазы, вот рубины, изумруды! На! И не вой! Самое главное, что в Соцгороде нет казнокрадства, взяточничества, нет погони за вымпелами и достижениями в конкурсах и соревнованиях просто нет смысла потому, что все стараются во благо Соцгорода. Нет понятия о леших, колдунах, про оборотней  и прочую нечисть. Если ехать, то надо именно в Соцгород, здесь можно найти серебряный ключ, отпить золото водицы, причаститься у благостного батюшки, смириться, простить недоброжелателей, завидующих, клевещущих – они, к сожалению, есть везде. Хотя в Соцгороде их считанные единицы. И  то – они туристы! Их видно издалека потому, что они коротко стрижены, седовласы, бородаты, кроме этого всегда ходят парами, твердя, что они художники, хотя пишут пьесы и школьные сочинения. Их жалко – они запутались в своих подозрениях.

У них сбой программы. Они сетуют на волколаков, вурдалаков, им везде слышится волчий вой. Хотя это – пёсьи песни и радость от них щенячья. Розовая, розовая заря над Соцгородом. Красный, красный восход над ним. Песнь моя! Высь моя!

Феликс на некоторое время перестал входить в сны Пульхерии. Поэтому можно было заняться лечением мамы – Нонны Кизиловны, которая долго время сама работала в медсанчасти Соцгорода. Добрейшая женщина! И кто вдруг позарился на твои суставы, что распухли, на твои разлады с сосудами,  давление, на твой аппетит и сон? Но Соцгород тем и хорош, что он – лечебный, как пластырь, приложи его к сердцу и почувствуешь благодатные волны. Особенно лечебна площадь возле ДК, она квадратная, мощёная твердым камнем, можно припарковать машину, можно зайти в кафе, где работает Серёжа Лбов.

О, эти девяностые годы, о возможность обогащения и лёгких денег, перепродажа машин! Этим Серёжа и был занят, он сколотил небольшую команду единомышленников, куда входил помощником муж Пульхерии. У него было самое необычное имя – Розенберг Таврический. От возможности богатства, от избытка пачек долларов в кармане у Розенберга Таврического закружилась голова, он начал изменять Пульхерии, выпивать, ходить по ресторанам, где наливали шипучего вина, подавали кальмаров и лобстеров, горячие сосиски в тесте и тазы чёрной икры.

Это было предательство идей Соцгорода. И, о, ужас, в один момент оказалось, что Серёжа Лбов разорился, а с ним и Розенберг Таврический. Начались гонения на всю семью Васильевых. Приезжал брат «братков» угрожал, что всех прибьёт – и Пульхерия, и Антона, и Венедикта, и Костика.

Кто не жалеет детей, тот после поплатится горько и больно.

Я же предупреждала, просила: хоть детей пожалей! Моих, твоих, африканских, мадагаскарских. Всех! Но ты не послушал. Ты даже не извинился, ты пошёл дальше, стараясь доказать свою истину, но показал лишь свои пороки, твой вурдалак – в твоём зеркале. Целуй его в худой затылок. Но дело не в этом – Соцгород место процветающее, самозаживляющее, исцеляющее. У него под землёй – субстанция волнами горячими исходит, соляными потоками правд!

Сколько ни бери, ни коверкай чужие тексты, они сами потом приходят и к рукам твоим припадают, что гвозди колются, сами ввинчиваются, поворачивают свои солнечные головы на восток. Поэтому, береги руки!

В Соцгороде есть свои Прометеи. Свои скалы. Свои орлы. Людям давно подарен огонь. Поэтому они иные – добрые!

Итак, Феликс. Что тебе надо? Ты женился. Не на Пульхерии Васильевне. На Мире – женщине из будущего. Но в твоих рассказах, которые ты публикуешь на сайтах, отчего-то можно узнать лишь черты характера Пульхерии. Видимо, твоя любовь не исчезла. И эти беспрестанные звонки по ночам, когда жена уснула, ты встаёшь с кровати, проходишь босыми ногами на кухню и набираешь слепыми пальцами номер телефона Пульхерии. И тут начинается самый настоящий Фрейд. «Ты не должна меня забывать…» «Твой тело горячее и родное…», «Твои уста, твои руки…о, эти лебяжьи руки твои, беззащитная нагота…» «Ты сама меня бросила» «Я женился, чтобы отомстить тебе» «Ты не думала уходить от мужа, хотя обещала…» «Я не могу без тебя…» «Я непрестанно думаю о тебе…» «Представляю, как ты садишься на корточки, твои ляжки чуть разъезжаются».

И в ответ: «Нет, я думала, что уйду от мужа, но не ушла, ты должен забыть меня потому, что у меня дети, а ты не приспособлен воспитывать малышей…ты всю жизнь прожил с мамой, поэтому остался взрослым ребенком. А мне надо кормить, одевать, обувать сыновей! И не тревожь меня вообще. Дело не в любви, не в наготе, не в нежных руках и не в том, как я сажусь на корточки. Я то и дело сижу так, играя с малышами. Не пиши мне и не звони. И даже не вздумай сниться. Никогда. Ибо каждый сон о тебе – это несчастье!»

Но Феликс каждую ночь упрямо был рядом, возле, на Пульхерии, внутри Пульхерии. Это была его вторая жизнь…Уйди! Уйди!

Уйди! И останься!

Соцгород недвижим, но время в нём пульсирует. Оно не убывает, а прибывает. Нарастает, увеличивается. Малыши выросли. Венедикт, Антон и Костя.  Такие взрослые, что отпускать пора. Но Соцгород – это то, что в груди, его не вырвешь, не потеряешь. Если честно, последнее время все боятся чипирования, вот пустили такую сплетню, что с вакциной всех прочипируют. Что можно будет коснуться плечом и тут же волны пойдут в занебесье. И вай-фай можно настраивать через чипы. Такая чушь! Хорошо, что в Соцгороде никто этому не верит. Как и в то, что Пульхерия могла кому-то повредить – особенно человеку, написавшему пьесу. В Соцгороде вообще люди верят только в добро. А пьеса называется «Сеяния», якобы ни один театр не принимал этого автора, и главный режиссёр указал на дверь. Но причём тут Пульхерия? Она не читала, не ходила, режиссера в глаза не видела, никакого звука не издавала, вообще рот не открывала в эту сторону. И режиссер не мог сказать, что «ну, зачем вы мучаете эту Пульхерию? Она намного вас слабее, неотёсанне, она же деревенщина, пахабщина, бескультурщина, что там у неё? Куча красивостей, неожиданных эпитетов, ну пристрастилась писать свои вирши, научилась, наблатыкалась. А вы, вы же выше, умнее, достойнее. Чего вы к Пульхерии привязались? Отстаньте от бедняжки. Она же по всей Москве бегает и жалуется, как вы её достали…и ещё сусальное золото, люстра, купол, люди, как гусеницы, я стояла, я зареванная, я шептала…»

Разве можно беды, что случились с почти посторонним человеком, сваливать на Пульхерию? Драматургия, трагедия, комедия! Конечно, похвально, что в глазах кого-то Пульхерия представляла угрозу. Значит, можно именем Пульхерии пугать всякую нечисть. Можно руководить ураганом, торнадо, смерчами, пожарами, погромами, войнами, лодками, поездами, правительством! Это ли не хорошее начало? Но, нет, это не так, это вранье и оговоры. Если бы Пульхерия могла чем-то управлять, так в первую очередь она бы возродила Соцгород, с его башнями, колокольнями, сталинками, с площадями, с окраинами, она бы помогла всем немощным, всем сиротам, стрикам, всем обездоленным. Ведь было же, было это единение! Эта мощь строительства, возведения, были заводы, были фабрики. Космос был!

И чего врать-то? Вызывать жалость? Ой, меня бедную, ой меня несчастную, ой меня ненагядную-ю… Да кому ты нужна кроме твоего супруга, что торгует, как Цывин, да обирает стриков-художников, рисуя дохлых тараканов? Всё мёртвое изначально, как схемы, как план картин, как сценарий чего-то. Но нельзя расплакаться, растревожиться. Сердце молчит, как глухонемое у Пульхерии. Конечно, мертвому трудно доказать, что он неживой, хотя уже и зубы выкрошились, и губы посинели, и скелет прогнил. А уж вонь идёт такая, что хоть противогаз надевай. Но Пульхерия – женщина добрая, не злопамятная. Чего к старикам цепляться? Всё равно всё встанет на свои места. Да и хворост подбрасывать не хочется. И гусей травить тоже.

Гуси-гуси, га-га!

Это песни, колыбельные…

Пульхерия среди ночи встала и ринулась в спальню к мальчикам. Все трое спали на разных кроватях, как солдаты. Пульхерия перекрестила старшего, затем среднего сына. К младшему Костику она подошла и прошептала молитву.

…да исчезнут пусть все горести, все злые помыслы, все бури, несчастья, напасти. Ангел-хранитель крылом пусть накроет, крепко обнимет да успокоит…

Пульхерия прилегла на кровать к Костику, обняла его спящего, пахнущего молоком, творогом, сметаной – этакой густой смесью молодости, радости, любви сыновьей. Вот моя опора!

…Вообще, Пульхерия могла заняться любым делом, например, не лениться и закончить музыкалку, не бросать на полпути заветную скрипку, могла бы занять спортом, она неплохо каталась на фигурных коньках, могла крутить пол-оборота акселя, хорошо играла в баскетбол. Высокая, стройная Пульхерия легко отправляла мяч в корзину. Она могла заняться журналистикой. Могла работать на телевидении. Могла бы даже плотничать, у неё не плохо получалось загонять гвозди в вагонку. Могла пойти работать в такси, водила Пульхерия автомобиль неплохо. Могла бы заняться бизнесом, у неё чётко получалось находить клиентов, заниматься межеванием земельных участков, перепланировкой квартир. А ещё – рынок! Можно было продавать мёд.

Но случилось так, что она вбила себе в голову, что может жить не только для себя, как другие сносно пишущие люди, попадающие в топ-списки. Пульхерия рано поняла, что можно спасать людей от страданий, болезней, непредвиденных случаев. Пульхерия очень хорошо чувствовала смерть. Нет, она не считала себя экстрасенсом или ясновидящей, прорицательницей и гадалкой. Но иногда заранее могла предугадать судьбу людей, был как-то случай и по радио сказали, что пропал человек без вести. Пульхерия тут же произнесла: его нет в живых. И это было чистейшей правдой. Иногда женщина видела, что происходит внутри человека, как рентген. И ещё Пульхерия поняла, что умеет отгонять тучи. И призывать солнце. Не единожды усилием воли Пульхерия разгоняла пробки на дорогах.

Голова Костика чуть взмокла, Пульхерия подула на горячий затылок, прижала сына к себе: «Изыди болячки, изыди…»

Наутро сын был здоров как никогда.

А было и так, что неприятности сваливались и на Пульхерию. Вообще, все думали, что она безупречна, что у неё всё прекрасно, что нет врагов, завистниц, недругов. Но их Пульхерия тоже отгоняла от себя путём несложных ритуалов. Последнее время женщина писала методички на тему «Как очиститься от бремени безденежья», «Как не быть неудачницей», «Как уйти от козла», «Как скрутить в бараний рог волка».

Книги раскупались на разных интернет-порталах.

«КАК УЙТИ ОТ КОЗЛА»

Просто. Вот, например, комар летает над ухом, пищит, видимо, кушать хочет. Вот вы, когда голодны, пищите? Нет. А он поесть прилетел вашей крови да ещё и орёт благим матом. Но вставать неохота, уже и сон вроде идёт, и тело всё разнежилось. Ещё чуть-чуть и заснёте. А он пищит над ухом:

— Как я наемся сейчас, как напьюсь, как бухну! И потом танцевать буду.

Так продолжается всю ночь. Комар и вы. Но утром: у вас мешки под глазами, отёкшие колени, усталость такая, что никаким кофе не снимешь. Поэтому проще: дихлофос или раптор. И вы спите спокойно. Утром встаёте: красивая, как ни в чём не бывало. Так и с козлом. Как и с прочею живностью. Вот людей всё волками пугают, даже волки волками стращают. Говорят, что возле окон они бродят, песни волчьи воют. И спать не дают, малых детей воруют.

Совет: капкан. Есть у меня такой роман, написан лет 10 тому назад. Если волк единожды свою писательскую лапу прищемит, больше к твоему дому не попрётся, будет за версту его обходить. А вот волчат жалко. Эта волчица такой блудней считается. И мать она так себе. Сына единственного в Америку в кремниевую долину спихнула, а ведь писала – «погибает на войне». Разве можно родного дитяти убивать, даже мысленно, в стихах – это грех.

Но что уж объяснять.

Совет второй: волчья яма.

Её роют там, где излюбленное место зверя. Прикрывают дерном сверху. Волчица бежит и проваливается в эту яму. Всё, попалась, сволочь, теперь уже навек забудешь дорогу в нашу светлую сторону.

Эти простые советы Пульхерия публиковала на сайтах. Многим женщинам они помогали. Но были и недоброжелатели. Вот тут одна взялась критиковать Пульхерию, придираться по мелочам. То к одной фразе придерётся, то к другой. Якобы Пульхерия Васильевна сама про себя хвалебные комментарии пишет, что она – бесподобна, ярка, прелестна, что советы Пульхерии помогают, дают уверенность. «Нет, нет, Пульхерия, это вы сами про себя пишете, сами себя превозносите!» Женщина думала: «Ну, не чушь ли собачья? Точнее глупость волчья? Неужели  у меня нет истинных друзей? Или как у тебя только товарищи для дела. Например, посчитай, если с математикой всё хорошо, у меня три сына, три снохи, у них по три подруги, у тех мужья, у мужей друзья. Сколько получается, если просто приплюсовать родственников? А если ещё истинных подруг таких, как Веруся, друзей, как Антип! Получится десять тысяч триста восемьдесят пять. Усекла? Я же детей своих, не как ты по кремниевым долинам, в Мексику не пристраивала и проституток не рожала. Да, что с тобой говорить: скоро растаешь, лишь только весна придёт.»

А весна в Соцгороде отменная!

Победная! И у дома номер тринадцать мы все собираемся. Здесь на высоком холме, на красной поляне, на всерусской ладье лугов рассаживаемся. Мы приносим букеты. Мы приносим еду. Первую рюмку выливаем. Эти им…мы не знаем сколько их. Но, говорят, здесь был бой рукопашный. И наши отстояли этот холм, красную поляну, ладью лугов.

Поклонимся низко…

Простите, простите, простите! А ведь до сих пор идут бои за правду. До сих пор приходится отстаивать правду о победе! И волчьи ямы рыть, чтобы туда волчье стадо проваливалось вместе со своими гнилыми манифестами, книгами, статьями. Волчья яма в данном случае – благое дело.

А ТЕПЕРЬ, ДЕТИ, РАССКАЖУ ВАМ СТРАШНУЮ СКАЗКУ:

Про волка.

Образ волков в русской литературе. Волк – царь русского леса. Умный, изворотливый, чудовищно красивый, клыкастый, шерсть у него серая с отливом. Прекрасен волк! Многие русские писатели любовались им, словно умащивали природу.

«С этими словами вновь низринулся ангел на землю и навеки потерялся среди слез ее и крови. И в тяжелой думе онемели небеса, пытливо смотря на маленькую и печальную землю — такую маленькую и такую страшную и непобедимую в своей печали. Тихо догорали праздничные кометы, и в красном слете их уже пустым и мертвым казался трон.

———

Другие волки хвост поджимают к ногам, когда ходят, а этот держал свой хвост высоко. Храбрый был волк.» Андреев Л. Н., Сказочки не совсем для детей, 1907

«Сгоряча Волк не чувствует боли. Наконец, сила превозмогла: Владислав, изнеможённый борьбою, исторгнут из брички, связанный по рукам и ногам, в плену у разбойников, прислуга убита.

— Помнишь ли, — сказал Волк, у которого глаза горели, как раскаленные уголья, — помнишь ли клятву, данную тобою в Москве, когда поступал в жонд? Ты изменил ей. Помнишь ли, что завещала мне мать твоя, когда я говорил о кинжале, который ты мне подарил? Ты истоптал завет матери. Друг, брат!!.. А насмешки надо мною, над всеми нами? Хоть бы представление друзьям, братьям красавицы-патриотки Елизаветы! Недаром нарек ты меня палачом. Да, я избран совершить над тобою приговор нашего верховного трибунала. Видишь, вот роковой кинжал! Он блеснул кинжалом, который вынул из ножен. На стали не было ни одного пятна, он не употребил его в кровавое дело с простыми смертными, приберегая для высшего назначения. »

ИВАН ЛАЖЕЧНИКОВ «Внучка панцирного боярина»

Волк – приравнен к человеку, он ходит в гости, ест, спит, попадает в дурацкие обстоятельства. Он часть человеческой природы. Волк – это даже не хищник, не страшный дурень, он лишь персонаж. Волк  — имя собственное. Значит, русское, родное.

«Это напоминает немного сказку об Иване-царевиче, в которой на перекрестке стоит столб с надписью: «Если поедешь направо, волки коня съедят, налево – самого съедят, а прямо – дороги нет». Обратный путь предполагается кругом Америки. И обо всем этом толкуют здесь гораздо меньше, нежели, бывало, при сборах в Павловск или Парголово…» Гончаров И. А., Фрегат «Паллада», 1857

А ещё В. Г. Короленко, Лесков Н. С., Мамин-Сибиряк Д. Н., Салтыков-Щедрин М. Е., Аксаков С. Т., Толстой Л. Н.,А. П. Чехов…

И вот несравненный Ф. М. Достоевский: «– Теперь уж не сон! Реализм, господа, реализм действительной жизни! Я волк, а вы охотники, ну и травите волка. – Вы напрасно взяли такое сравнение… – начал было чрезвычайно мягко Николай Парфенович. – Не напрасно, господа, не напрасно! – вскипел опять Митя, хотя и, видимо облегчив душу выходкой внезапного гнева, начал уже опять добреть с каждым словом. – Вы можете не верить преступнику или подсудимому, истязуемому вашими вопросами, но благороднейшему человеку, господа, благороднейшим порывам души (смело это кричу!) – нет! этому вам нельзя не верить… права даже не имеете… но». – Достоевский Ф. М., Братья Карамазовы, 1880

 «Создан мне, господи, — говорит злой человек, — главу железную, очи медные, язык серебряный, сердце булату крепкого, ноги волка рыскучего; а недругу ненавистнику моему создай, господи, щеки местовые, язык овечей, ум телечей, сердце заячье».

Блок А. А., Поэзия заговоров и заклинаний, 1906

«Назвав Вожатого – я назвала Пугачева: волка, на этот раз ягненка пощадившего, волка, в темный лес ягненка поволокшего – любить. Но о себе и Вожатом, о Пушкине и Пугачеве скажу отдельно, потому что Вожатый заведет нас далёко, может быть, еще дальше, чем подпоручика Гринева, в самые дебри добра и зла, в то место дебрей, где они неразрывно скручены и, скрутясь, образуют живую жизнь. Пока же скажу, что Вожатого я любила больше всех родных и незнакомых, больше всех любимых собак, больше всех закаченных в подвал мячей и потерянных перочинных ножиков, больше всего моего тайного красного шкафа, где он был – главная тайна. Больше «Цыган», потому что он был – черней цыган, темней цыган…»

Цветаева М. И., Мой Пушкин, 1937

«— Кольцо, звон, волк, — читала Лидия свои жребии, а Люба говорила ей старческим, гнусавым голосом гадалки…» Горький Максим, Жизнь Клима Самгина, 1936

Волк – он из сказки. Волк из жизни. Волк – сама жизнь!

«Когда он встречался с человеком, имеющим угрюмый вид, он не наскакивал на него с восклицанием: «Что волком-то смотришь!» — но думал про себя: «Вот человек, у которого, должно быть, на сердце горе лежит!» Когда слышал, что обыватель предается звонкому и раскатистому смеху, то также не обращался к нему с вопросом: «Чего, каналья, пасть-то разинул?» — но думал: «Вот милый человек, с которым и я охотно бы посмеялся, если бы не был помпадуром!» Результатом такого образа действий было то, что обыватели начали смеяться и плакать по своему усмотрению, отнюдь не опасаясь, чтобы в том или другом случае было усмотрено что-либо похожее на непризнание властей.»

Салтыков-Щедрин М. Е., Помпадуры и помпадурши, 1874

— Сказывал мужик-то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, 20 дён возили, не свозили всех, мертвых-то. Волкòв этих чтò, говорит…

Лев Толстой.

Феликс, так спать хочется! Пульхерия только что пришла уставшая, дел много, а ты вдруг опять со своими сообщениями о том, как скучаешь. У тебя жена, иди к ней. Ложись рядом. Спи! Считаю до трёх.

Раз.

Но ведь сказку-то надо дослушать! Про волка, где не ложися на бочок…

Слушай:

Пульхерия считала, что её воспитал лес. Рядом с Соцгородом был посёлок Дачный, куда в детстве Пульхерию отвозили родители на каникулы к бабушке. Высокая гора и лужайка внизу, всё это было предметами игр для девочки, можно было разговаривать с фиалками, дружить с деревьями, пить воду из ручья. Это было летом. Зимой Пульхерия иногда навещала бабушку, для этого надо было пройти три-четыре километра пешком по насыпи, затем свернуть под мостик и подняться на гору. Один раз она услышала лёгкое поскуливание. Это было по весне, в конце марта.

— Наверно, щенок, – подумала Пульхерия, следуя по талой дороге, обходя лужи, то и дело проваливаясь в грязь. В сапоги уже набралось много воды, но Пульхерия упрямо шла до первого прогретого солнцем пригорка. Там можно было присесть на свежую ярко-зелёную поросль, снять сапоги и немного просушиться. Так сказать, промокнуть воду о траву.  Зубчики мать-и-мачехи цеплялись за одежду. Скулёж в зарослях густых деревьев продолжался. Пульхерия сначала решила пройти мимо, скорее всего, это бесхозные собаки нарожали щенков да и убежали за пропитанием в город. Вернутся, накормят. Но писк становился всё упрямее, сердце у девочки сжалось, и она шагнула в кусты.

…он был серым, пушистым, зеленоглазым. Скорее всего, ему даже месяца не было, такой он был неуклюжий и коротколапый этот щенок. Он запутался в каких-то верёвках, нитках, тряпках и был весь в соломе. На одну лапку так крепко примотался клок верёвки, что было понятно: щенок сам не выпутается. Пульхерия огляделась вокруг: нет ли поблизости бродячей злой мамаши этого щенка.

— Иди, иди сюда, Крепыш, – девочка достала из сумки маникюрные ножницы и перерезала верёвку, освобождая лапку. Кровь сочилась откуда-то из ободранной серой шкурки.

Крепыш присел в траву, продолжая настойчиво попискивать. Пульхерия протянула ему кусок сосиски. Крохотный такой розовый колбасный кусочек. Крепыш впился в него пустым, полубеззубым ртом.

— Где же твои родители, братья, сёстры, семья?

Вокруг ни души.

Странно.

Пульхерия взяла на руки пушистый комочек, положила его за пазуху, решив, что отнесет пока Крепыша бабушке, а там разберётся.

— Ты с ума сошла? Чегой-то я буду с ним делать? Вечно подбираш всякую небыль. То грача с поломанным крылом, то чайку, то кота, то белку.

Крепыша пришлось кормить из молочной бутылки через соску.

Через месяц стало понятно: это не щенок. Точнее, это щенок, но не собачий. Бабушка рассказала, что по весне лазили браконьеры, стреляли по пьяни во всех, кого не лень. Говорят, застрелили волчицу, пару оленей, белок настреляли невидимо и, слыхать, якобы на одного из стреляющих, набросилась рысь. Бабушка подрабатывала в местном медпункте, видела, как мужик приходил с разодранной головой.

— Чегой-то не всю голову-то рысь яму не отхрендила? Такому дураку мозг не нужен.

Пульхерия жалела Крепыша, понимая, что его надо будет вернуть в лес…

Прошло около года после чудесного спасения несмышлёныша, а Васильевы никак не могли расстаться с Крепышом. Он вёл себя, как настоящий охранник, сидел в будке, на цепи тявкал, даже научился вилять хвостом. Так слегка, чуть вяленько, но с чувством.

Несколько раз Крепыш сам срывался с цепи и убегал, но затем возвращался с виноватым видом. Но вот тут-то и начались неприятности, как в рассказе про «Волка». Крепыш придушил у соседей кур и покусал поросёнка. Бабушка долго извинялась, говорила, что возместит ущерб. Но откуда у старухи деньги? Пенсия и небольшая подработка. Чего с неё взять. Бабушка поклялась, что отведёт в лес Крепыша.

И вот идут они, обе ревут чуть ли в голос. Пульхерия держит Крепыша на поводке, бабушка, рыдая, бредёт  позади. Весь лес тоже ходуном ходит с горя, травы никнут, цветы вянут. Словом, горе горькое.

Расцепила Пульхерия карабин застёжки, обняла Крепыша и сказала: Беги!

Вы когда-нибудь прощались с тем, кого любите? С тем, кто ваш друг? С тем, кто дороже всех на свете?

Крепыш присел. Осторожно обнюхался. Повёл глазами вправо, влево. Словно кокетничал.

— Ишь, ты ещё и театральничает! – вздохнула бабушка. – В клуб ходить  не надо, тут такой Шакспир!

— Шекспир, бабушка.

— А один чёрт. Всё равно тоскливо. Словно Данте повесился.

Крепыш медленно рванул в чащу. Кусты, как занавес раздвинулись. И снова сдвинулись. Вот тебе и театр!

Несколько раз Пульхерия замечала, что зимой, когда шла наведать бабушку, то лекарство отнести, то продукты, то ещё по каким делам, то словно кто-то ярдом крадётся, примерно так в десяти-двадцати метрах в деревьях, в густом ольшанике. А уж про весну, что и говорить, ну точно, кто-то оберегал Пульхерию.

— Уж не Крепыш ли?

— Может, он…

Вот-вот, а вы говорите – волк это зверь, хищник, блудь, стервятник, перевертыш…

Сами вы – хрен знает кто, оборотни сраные.

Крепыш, Крепыш! Я люблю тебя! И детей Пульхерии тоже кто-то оберегал, когда те далёко от дома уходили, замечтавшись, загулявшись. И внуков тоже!

Крепыш мой! Любимый, замечательный! зелёноглазы-ый! Хоть бы разочек увидеть тебя, обнять, прижаться к твоей серой шерсти, ощутить горячее дыхание и шершавый язык твой на щеке!

ВТОРАЯ СКАЗКА. Волчьи ЯГОДЫ.

Говорят, их отвар помогает врагов отваживать. Надо набрать этих ягод, сварить, как компот в кастрюле, остудить и к дому нечестивца пойти в глухую волчью ночь. Трижды вылить отвар на крыльцо гадины, побрызгать в окна, и всё – отвалит вражина на все времена! И забудет: кто ты такая, сколько тебе лет, чего ты сделала или не сделала. Наоборот, начнёт уважать, в ноги кланяться, молитвы возносить. И от старых убеждений отречётся.

— Что? это я говорил, что Пульхерия плохая, негодная, не самостоятельная, слезоточивая, вредная? Что? Как я могла обвинить невинную? Она же сама ангелица, сама птица царская, дева дивная, сама пророчица и спасительница. Намедни у церкви нищим подавала. Вчерась молодым помогала. Старикам хлеб раздает. Больным пищу развозит. Волонтёрит вовсю! Да ещё в приют для бездомных вещи передает. Собак обездоленных кормит, кошек бродячих. Птицам кормушки ладит, зимой снегирей кормит. Деток малых в приюте навещает. Пульхерия – сама прелесть и чистота небесная. Душа-ангелица, матушка, раскрасавица! Волосы каштановые, кудрявые, чёлка хорошо уложена, коса прибрана, одевается чисто, модно, аккуратно, рукавицы сама  вяжет, платья сама  кроит. А зимой по вечерам картины вышивает, на пианино играет. Заслушаешься! ой, ой…эти звуки волшебные… а как пишет-то, пишет, что ни образ – самый свежий, что ни мысль – новизна, что ни рассказ – открытие. Нобеля ей! В студию! Хороша!

А потом обидчик забудется, и вновь  давай грязью кидаться, да ещё ворота мажет дёгтем синим, зловонным.

И чё?

А ни чё.

Снова волчью ягоду Пульхерия заваривает и опять на порог обидчику льёт. Тот опять хаять перестаёт, в затылке лысом чешет.

— Что? Что? Нет, Пульхерия в церкву справно ходит, у икон молится, причащается, святую воду в бутылки наливает, бедным помогает. И крестится, молится…сам видел, рядом был. Так она моя подружка лучшая! Я же не могу про неё плохо баять. Иначе язык отвалится, инфаркт схватит, половина тела онемеет. И буду я в памперсах лежать и писаться под себя. А рот скривится мой, уж точно ничего худого  не брякну! И никакого волка-оборотня я знать не знаю. И чушь такую писать-не писал, даже в мыслях не было. Иначе – разрази меня гром!

И тут бах! Небо на двое разваливается, и ангелица вылетает и спасает обидчика:

Тот воет, причитает. Пульхерия его по голове гладит.

Ну, всё, всё! Будет врать-то! Окстись!

Страшно? Страшно?

А ты как думал, сказки они все страшные!

Феликс, ну хватит, хватит, спать давай!

Давай! Он ложится рядом. Всю жизнь, каждое утро, и гладит, гладит нежно, бережно.

И забыть не может. Не в силах!

Слушай, слушай, Феликс, ещё одну сказку, если рядом лёг.

Волк снаружи, это ещё полбеды. Злой, злой волк. Если он к дому подошёл, можно дверь запереть и не пустить его, если встречаешь волков в пути, то замкни крепче двери автомобиля, включи фары, музыку громкую и езжай себе. Хуже если волк внутрь тебя пробрался. Вот сидит он в печенках, али в сердце, грудь жжёт, грызёт всё, что попало. Это волкорак. Слыхали, про такого? Злой, злой волк этот волкорак! Науке не поддаётся, медицине тем более. У него серая шерсть бугристая, шишкастая, вместо лап клешни, вместо воя чавканье. Как он внутрь организма попадает? Невероятно, но через обиды, через нервы и слёзы, начинается с волосинки, с пуха, шерстинки. И подчиняет волкорак себе человека, сослужи, мол, мне службу Иван-дурак, сослужи мне службу Алёна-девица, Елена-бабка, Володя-козлик. Конечно, это сказка. Но вот чем изгонять из себя это чудовище, ибо поедает волкорак изнутри, человек скукоживается, лицо старится, шея вытягивается, ну, жираф-жирафом, разве только в цiрк идти работать! Детишек стращать! Нет, детей жалко. Я же их рожала воспитывала, сказки читала на ночь, утром в детсад отводила, вечером забирала, гуляла с ними в  парке, обнимала их, к себе прижимала. Не пойдём-не пойдём в цiрк, лучше дома посидим!

Но дети выросли, семьи свои обрели. Такие славные эти мальчишки!

забудь, забудь меня Феликс! Ступай домой…

Но он крепче обнимает, настойчивее, его ласки становятся более упругими. Пульхерия закрывает глаза. И качается она в космической люльке, в звездной постели вместе с возлюбленным. Ой, хорош, хорош Феликс, глаза у него синие, волосы кудрявые, мышцы накаченные, ключицы ровные, как две сосновых шишки. Живот у него крепкий, грудь колышется, сердце бьётся. Он большой, тёплый, сильный.

Но женатый.

Поэтому наяву встречаться – волков дразнить. Соперница, если ревнивая, то начнёт писать разные вещи неприглядные, то в сетях социальных, то в скрижалях воздушных, то в письмах тревожных. Поэтому лучше своё, но надёжное. То есть суженый-ряженый. Ибо прощать надо измены, предательства, человек несовершенен. Он слаб, он подвержен блуду, увлечению, у него может закружиться голова, а хуже, если волк или волчья кукушка заявится. Ой, страшна, страшна волчья кукушка. Перья у неё серые, глаза зелёные, на голове седина. И жадная она, жадная до корма! А вот детей своих не воспитывает. По-прежнему подкидывает по гнёздам чужим. Кому подкинет – тому несдобровать. И песни поёт волко-кукушьи свои по ночам. Не выходи в такое время на улицу. Особенно на Большую Покровскую. Начнёт всякое мерещится нехорошее. Разное. Нечеловечье почти.

Пульхерия повернулась на правый бок и задремала. Ну, и ночь! Ну, и ночь!

А ВОТ И СТАТЬЯ ЦЕЛАЯ, ДАЖЕ ОПУБЛИКОВАННАЯ

«УБАЮКАННЫЕ ЛЕРМОНТОВЫМ»

Гляжу на мир глазами, не отвыкшими от детства. Меня укачивали, укладывали, пели мне колыбельные песни. Укрывали одеяльцем – синим  с рисунками солнца, оленей, луны, света и радости. И я до сих пор не могу разгадать загадку этой прелести колыбельных песен, убаюкивания, укачивания. Ибо все мы зависим от первого куплета колыбельной. Это наше начало. В 1838 год – М. Ю. Лермонтов написал после поездки на Кавказ «Казачью колыбельную песню», полную символов и ожиданий. Уснёшь ли, услышав такую песнь – как оголённый нерв? Ибо кинжалы остры, враги сноровисты, скалы высоки, орлы кружат, хищно вглядываясь в окрестность. А тебе: «глазки закрывай…», «день опасный…». И самое серьёзное, историческое, которое даже есть у А. С. Шишкова, как прообраз собрания первых колыбельных песен  это – «не ложися на краю и  придёт серенький волчок…».

Но ты всё равно ложишься на краю – ибо это край солнца, край сияния, край, где разлетается свет, убаюканный тьмой. Где тьма дробится на куски и воссоединяется в одно космическое потустороннее царство. «Надо ли спать по ночам?»

Ибо чуть уснёшь – и век прошёл, уснул чистым, милым, наивным, радостным, а проснулся иным. Кто же знал, что так будет? А ведь Лермонтов предупреждал…

Значит, снова в бой? Снова вражьи знамёна? И саблю наголо?

Но меня более беспокоит моё, кровное: «Придёт серенький волчок».

Всю ночь жду его. Весь день. Год. Уже и век заканчивается. Где мой серенький волчок? Именно мой, в кого я поверила в детстве? Кого я не предала, с кем провела колыбельные годы. Моя детская ладошка зарывается в тугую мягкую шерсть, чувствую набрякшие кольца позвонков, вспухшую холку, горячий язык на щеке. Вот он, вот он.

И отчего-то просыпаюсь! А ведь старалась – всю ночь на краю лежала!

Разве волк – это страшно? Ибо на Руси – волк родной, он царя-Ивана на спине мчит! Волк присутствует во всех сказках, во всех мифах, скрижалях, в священных камнях, в наскальных рисунках. И, естественно, в книгах, живописи. Мой ребёнок сказал первое слово, и оно звучало, как «волк». И серое небо – волчий окрас. И серый забор. И красно-кирпичная школа – шкура красного волка. Всё-всё из колыбельной, из корабельной, из люльки, из качалки. Лермонтов укачал нас, усыпил, обещав, что то количество его песен – заоблачно, нам не о чем беспокоиться, ибо «ложись на грудь ко мне, а грудь, что плаха».

Ах, вот оно что – и голова с плеч! Всё-всё в колыбельной об этом, как в сказке на ночь. Дети сами просят: расскажи мне что-нибудь. И долог, и тягуч рассказ, и глаза смыкаются, засыпаешь, не дослушав самый изумительный эпилог. Всю жизнь слушаешь, а когда приходит время окунаться в сон вечный, то не знаешь, чем закончилась жизнь твоя: радостью, светом? Или всё-таки уволок тебя волчок под ракитовый кусток? Опять-таки почему под ракитовый? Цветущий, как серебристый ландыш, пахнущий мёдом, вареньем, берёзовой корой, туеском с малиной? Ан нет, уволок и закопал там. Лапы у волка широкие, когти золотого цвета, крепкие, что металл.

Хорошо быть волком! Ибо ты – страшен, ты сер, незаметен, но клыкаст и зубаст! И ты живёшь всегда, ты окутан жизнью, ты есмь жизнь сама! Ты никогда не исчезнешь. Исчезнут все: земля, звезды, люди, города, дороги, озёра-моря. А ты нет! У тебя даже есть своё светило – Сириус! Вы видели его? О, о, о… не надо мне про доброту говорить! Зачем притворяться? Лгать? Никогда контур этой ярчайшей звезды не перекроет иные звезды. Все иные, что карлики при дворе короля, их разноцветные мантии смешны и не по росту. Самый страшный убийца-маньяк не так страшен, как этот малиновый, ослепительный блеск. Всё меркнет пред ним! Всё целует руки, всё опускается на колени! Я была волком из колыбельной песни. Вот девиз радости! Даже дух захватывает! Элемент превращения лёгок и приятен. Иначе не убаюкаешь никого, так и будут ходить туда-сюда.

Великий мой Михаил Юрьевич Лермонтов! Ну, как же так? И голова уже на плахе, и когти уже грудь раздирают, и кинжал занесён – вижу, вижу его металлический отблеск! «С твоей груди – на плаху перейдёт…», а же только-только голову на грудь приложила, колыбельной увлеклась.

Иногда думаю: умеют ли люди прощать. Да-да. Прощать промахи, ошибки, недодуманность, невнимательность, небдительность. Что же так пристально вглядываться? Искать примеси, находить в золотом песке крохи глины, остатки трав, костей, хищный отблеск Сириуса? Нет, не потому, что у всех есть, а потому, чтобы у тебя не было. Как у гаранта эталона. Чтобы ни грамма. Чтобы часы ходили точно даже погрешность в  секунде – уже приговор, уже плаха. А у себя бревно в глазу не видят. Да что бревно – рощу раскидистую, лес дремучий. А там – волки, волки, волки…целый зоопарк.

И продолжается песня, колыбельная. Лермонтов, Лермонтов, отчего так болит голова? Видимо, с груди – на плаху переход в целую жизнь тянется? Так, так по капле отсекается, по грамму…как в Китайском саду мучений-наслаждений. Ибо мучительно и приятно одновременно. Но задача Лермонтова иная – укачать, умилостивить, умиротворить. Ибо весь мир – ребёнок, весь мир – женщина, весь мир – его собственная  поэтическая грудь.

Эх, была, не была, пускай – на плаху!

Кроме волчих ягод, волчьей кукушки, волкорака, есть ещё волчий вой, волчий плач, волчья снедь, волчий гребень, волчья гора, город Верхне-волчанск, улица Волковой, площадь Вольного Волка. То есть независимого от мнений. Вот ты ему: «Волчара ты!», а он  — ты тоже. Есть ещё трио «Волчецветы», магазин «Всё для волков», «Охотник и волк».

В Соцгороде Волчий рынок есть. Там всё, что хочешь можно купить.

Феликс как-то пригласил Пульхерию Васильевну прогуляться по Волчьей набережной, птиц покормить. Он взял тогда Пульхерию за руку. Кожа у неё нежная, лишь на указательном пальце небольшая шишка.

— Что это? – спросил Феликс.

— Атавизм…у волка на лапах тоже это есть подобного рода нарост. А у меня отмирает…

Феликс долго гладил ладонь Пульхерии.

— Хочу позвать тебя замуж…

— Позови…

У-у-у

это было предложение о замужестве. Кажется, Пульхерия согласилась.

Люблю свадьбы. Громкие. С песнями. С музыкой. С поцелуями. С танцами. С пьяными гостями.

Своих гостей не помнила Пульхерия. Ей хотелось тогда одного – хороших слов. Душевных. Нежных. В Соцгороде на свадьбах всегда хлеб-соль, икона Богородицы и соседки – все пьяненькие, похожие на пирожки с капустой. Потому что икают.

А знаешь, напиши-ка другую книгу! Хорошую! Правильную! Зачем такую пишешь, как пасквиль, читать стыдно! У нас в Соцгороде и побить за такую книгу могут, как за «Цветы зла». Вот был такой автор, кажется, до сих пор где-то прячется. Ибо оскорбил. Да не одного человека, а целую нацию.

Феликс и Пульхерия целовались всю ночь. Просто лежали и целовались. Её волосы пахли хлебом, такими спелыми пухлыми колосьями. Чёлка была кудрявой, а локоны щекотали Феликсу шею. Хотелось отправиться за Золотым руном, соблазниться сладкоголосыми птицами, прожить половину жизни у медузы Горгоны, а затем вернуться к полотну, которое ткёт Пульхерия. А справа по переулку живёт Иван Иванович, слева Иван Никифорович. И хочется Феликсу помирить их, он уже и к Антипу ходил спрашивал, где трава эта продается?

— Какая трава?

— Волчья! Для примирения.

— За Волчьей горой, где родник. Но надо собирать её молодой, корни уж больно ядовитые. Да, гляди, чтобы на волков не напороться. Эх…

В те годы волки дрались отчаянно. Но смерти. Сказывают, многие могли тоже в волков оборачиваться и тоже в бой идти.

А ещё есть Волчьи камни. Это самые драгоценные и редкие самоцветы на самом деле. Кто их видел хоть раз, тот богатеет прямо на глазах. Квартирой обзаводится, дачей, машиной. Да что квартира? Сразу три. Да что дача? Сразу пять домов у того появляется у озера. И машин разных от Мерседеса до Лады штук семь в гараже, что кони гривастые, вырастают.

Сказка?

Да, сказка!

Ибо все персонажи не вымышленные. И все совпадения не случайны.

Феликс с Пульхерией тогда сильно поссорились. Ещё до встречи поссорились. До знакомства. Ссора произошла из-за пустяка. Помню, как руки дрожали, как выла на скамейке, умоляя его вернуться. Снизойти до прощения. Слёзы сами лились. Ничего делать не хотелось! А дома-то, дома – дети! И кухня, и работа, и мама болеет. Но руки сами опустились, ноги как ватные. А тело лишь на койке лежать может. Тогда Пульхерия Антипу позвонила:

— Помоги! Ну, помоги помириться!

А он:

— Ты же знаешь Феликса, он жаден на дружу, на широкие жесты. Если обиделся, то будет дома сидеть, дуться. Как рак в своём панцире.

Тогда Пульхерия загадала, если помирятся, то она станет шёлковой. Как юбка из шифона. Но как помириться, если ни разу не встречались?

В КОНСТРУКТОРСОМ БЮРО

В самом центре Соцгорода находится завод. Трубы его высоки. В ясную погоду видно, как проплывают над ними облака.

Пульхерия никогда не опаздывала на работу, её непосредственный начальник Мирон Миронич постоянно куда-то отлучался, хотя предприятие было закрытое. Он поручал Пульхерии несложную работу над схемами осветительных фонарей для автомобиля. Пульхерия справилась быстро, отнесла в цифровой отдел свои расчёты на проверку.

— Ах, неужели вы думаете, Пульхерия Васильевна, что кому-то нужны эти задние фонари на «Волгу»? – как-то невзначай проронил коллега по бюро Розумовский.

— Думаю, что нужны, – неуверенно ответила Пульхерия. – Это же новая модель, двадцать четвертая!

— На самом деле мы здесь занимаемся иным! – в глазах у Розумовского промелькнули искорки. Он был высокого роста, поджарый и, как все говорили, большим любителем женщин. Ни одной юбки не пропустил мимо себя. Он переспал даже с Розочкой – женщиной шестидесяти пяти лет, пухленькой дамой, вечно куда-то спешащей и ничего неуспевающей.

Пульхерия представила, как Розумовский раздевается, как ложится рядом с Розочкой и улыбнулась. Это напоминало торт на блюде. Такие продавались в кондитерской на проспекте Жданова. Большая потная Розочка, а на ней, как вишенка на торте Розумовский.

— Мы изобретаем модуль совершенного человека. Да-да! – Розочка, ревнуя Розумовского к Пульхерии, подошла к столу, за которым сидел её любовник.

— Как это можно сделать? – Пульхерия пожала плечами. Фонарь с его размерами и пригабаритной стойкой казался интересней, нежели какие-то эфемерные мечты. И он был нужнее Соцгороду.

— Понимаете, Пульхерия, – лицо у Розумовского словно вытянулось и приобрело овальное очертание. – Совершенство тела – это ничто. Конечно, эстетично иметь хорошую фигуру, накаченные ягодицы, упругую мускулатуру, а ещё никогда не старящееся лицо. Но внутри человек совсем не совершенен. Он алчен, сребролюбив, жаден, эгоистичен. Таким образом, скоро Соцгород разрушится. По его улицам будут ходить внешне красивые существа, но внутри их будет столько несовершенного, что даже страшно.

— Кроме этого, вскоре мир так обустроит себя и свой быт, доведя до идеала все его составляющие части: еду, развлечения, отдых и работу, – подхватила Розочка. – Но вскоре всё это разрушит сам человек. Человек не совершенный. Или сокращённо ЧН. Поэтому мы разрабатываем план, как создать совершенного человека, то есть ЧС.

— И как же? – Пульхерия ближе подвинула свой стул к креслу Розумовского.

— А ты как думаешь? – Розочка тоже придвинулась к Розумовскому, её грудь касалась спины мужчины.

— Наверно, религия нужна? Заповеди: не предай, не убий, не лги, не посягай на чужое, не воюй…

— Да, верно. Но как заставить людей соблюдать то, что требовалось от него веками? И веками не соблюдалось?

— Нужна идеология.

— В Соцгороде её навалом. На каждом доме транспарант «Возлюби ближнего, как самого себя», «Уважай другого», «Поделись со страждущим», «Накорми голодного», «Возблагодари и уважай». Но как, как заставить людей делать именно то, что написано на каждом углу?

— Мне психолог говорит, что желай малого и большое само придёт! – кивнула Пульхерия. Ей хотелось закончить чертёж, от этого зависел размер премии. Она отодвинула стул и перешла к чертёжной доске.

— Вот то-то же! – выдохнул Розумовский, отодвигаясь от Розочки. – Ни религия, ни призывы, ни транспаранты не помогут. Тут нужен, нужен…радикальный прибор. Или метод. Точнее, мы знаем, что нужно! Нужен страх!

— То есть всех надо напугать?

— Ну не всех, а тех, кто непослушен. Кто в душе не соблюдает. А внешне притворяется, что верит.

— Так…допустим, вы изобрели прибор страха. Или целую лабораторию страха. Или специальный агрегат страха. Но тогда принцип Соцгорода не будет соблюдаться! – Пульхерия лишь пожала плечами.

— Это…это…

Но Розочка осеклась. Она увидела, что к  ним приближается Мирон Мироныч. А ей не хотелось посвящать этого лодыря в идею, разрабатываемую ею и Розумовским. И вообще, где он постоянно пропадает до обеда? А иногда и почти до вечера? Куда смотрит начальство? Где вообще он шляется, перегрузив весь объём работы на Пульхерию?

Ссориться с Феликсом Пульхерия начала задолго до их разрыва. Ссорилась Пульхерия мысленно. И не соглашалась тоже про себя.

С некоторых пор она начала обнаруживать, что некоторые её тексты брошюр Совершенного Человека начинают не то ли что пропадать, а видоизменяться. Она их находила в исковерканном виде на сайте Мирон Мироныча. Да, да, Соцгород пытался слиться со всей страной, но как экспериментальный город развития жил обособленно. Вход был по пропускам, которые надо было заранее заказывать. Это напоминало древние ворота Иштар. Врата Фиваиды. Переход в иное. В сказочное, в любование, в совершенство. В мечту.

На воротах висели колокольчики, как в фен-шуйе.

Серебряные, звонкие.

Думаю, что их разрушат первыми те, кто придёт завоёвывать этот город. Град на холме. На горе. Не потонувший Китеж. Не исчезнувшая Молога.

Наверно, многие жители, узнав о затоплении, также останутся в своих домах, чтобы не оказаться в мире порока. Вот до чего может довести создание идеального человека. Человек совершенный иной. Он может быть не идеальным. Но совершенству идеал не нужен. Ибо оно находится в движении и преобразовании.

Все трое – Розочка, Розумовский, Пульхерия часто в обеденный перерыв уединялись в Красном уголке и размышляли над своим творением. Пульхерия, как дама пишущая и публикуемая взяла на себя ответственность по изданию брошюры «Человек совершенный в Соцгороде». Сайт Мирона Мироныча ей, конечно мешал, он отвлекал, он крал силы. Но Пульхерия стойко переносила все нападки в свой адрес, да и Розумовский пообещал разобраться. «Я им такое напишу, что они вовсе забудут, как лезть не в своё дело!»

«…ой, эта Пулька (так на сайте окрестили Пульхерию) летит куда хочет. Аляповатая,  в каких-то допотопных шляпах, в ярких юбках, в кольцах-браслетах, ах чучелка, ах, баба-ёжка, как волчья пасть…то и дело заглатывает битые стёкла, камни, осколки минералов, рубины-яхонты, хризолиты. И перерабатывает, перемалывает в себе. Сколько уже съела! И вдруг – не хочу кушать! Мы ей соленых грибов, варёных окуней, пирожков с грибами, шнапсы! А она – ржаного хлеба хочу и воды пресной, но чистой, чтобы как в реке – плывёшь и глубину видно до пяти метров…ну, право, не хочу кушать. Аппетит пропал. Вот бы чаю попить с мятою и чабрецом…»

Розумовский поддерживал:

«Отчего бы нет? Чаю так чаю. Будет тебе чай.»

И он появлялся словно из ниоткуда – этот целебный напиток. Он обжигал губы. Наши губы. Он был сладок без сахара, он был травным без трав, он был в нас. Чай – это напиток Соцгорода.

Так звучала партитура нашего Соцгорода. До тех пока нам не объявили: ваш город попадает под зону затопления. А ведь мы знали это? Знали все! Ещё тогда в девяностые, поэтому отчаянно сопротивлялись.

— Дети! – сразу же подумала Пульхерия. Она знала, что такое ливень, что такое потоки, что такое попасть на дно. Пульхерия позвонила одновременно троим своим мальчикам. И коротко по-военному приказала: «Берите документы. Одежду. Всё самое необходимое. Маму переоденьте! И на вокзал!» Сразу после звонка Пульхерия написала детям сообщения: «Не забудьте скачать кьюар-коды в государственных услугах. Это надо для прохода через Врата Фиваиды!» «Мама, а ты?» «Я тоже. Следом за вами. Но чуть позже».

Мирон Мироныч в этот день отсутствовал, он, как всегда где-то филонил. Но паники не было, люди медленно выходили по очереди. В Соцгороде всегда была дисциплина, даже в самые тяжёлые дни эпидемий. Все поддерживали друг друга.

Раздавались голоса: ну как же так? Мы – уникальное место! У нас есть право острова. У нас есть преимущества. Отчего мы – восьмая зона для потопления? Есть же куча других зон, улиц, сёл, городов. Отчего мы? И сами себе отвечали на свой вопрос – потому что мы особенные. На нас ответственность. Если мы спасёмся, то спасём будущность всего населения.

— А я прикую себя наручниками! – неожиданно выпалил Розумовский. – Я не дамся!

— Прекрати панику! Это тебе не «Титаник». Подвиги нам не нужны! – грудь Розочки вздымалась. Она тянула Розумовского за рукав, прижималась к нему. Вопила.

Пульхерия надела пальто, запахнула шарф. Перчатки отчего-то не слушались, то и дело выпадали из кармана, руки чуть дрожали. Она видела возню за шкафом, слышала, что Розумовский протестовал, но у Пульхерии не было времени на то, чтобы уговорить друзей пойти со всеми.

— Право, хватит геройствовать! Пошли, ребята!

Беспомощный взгляд Розочки и упорный ответ Розумовского были трагическими. В это время Пульхерия получила сообщение: «Люди! Право, не вы одни: это надо для дела. Я была приглашена на конференцию в ваш Соцгород. Но мне сказали: не получится! Езжайте назад! Как так? Еду я из Гуманитарно-экономического университета из Польши! Дорога неблизкая. И вдруг облом. Конференции не будет. А я везу материалы очень ценные и политичные! Цифры. Факты!» Пульхерия автоматически лайкнула, подумав, что разберётся после, когда всё утрясётся!

Пульхерия попыталась заставить Розочку расцепить объятья.

— Розумовский! Это не смешно! Срочно отстегни наручники. Тоже мне Матросов! Быстро к проходной!

Пульхерия сто раз видела этот сон: сумочка, пропуск, беготня, спешка. Но сейчас было всё спокойно. Охранники медленно открывали двери, вертушка не переставала крутиться.

— А, может, показалось? – подумала Пульхерия и почувствовала, что кто-то крепко обхватил её талию.

— Привет! – чёрные усы, карие глаза, шляпа, улыбка до ушей.

— Феликс?

Они опять были вместе в одной каюте. Матрас то и дело съезжал, одеяло сползало на пол. Феликс, Феликс! Кожа в пузырёчках. Руки настойчивые, словно щупальца. Избавь меня от этого сна! Его тело на мне, сверху, губы целуют щеки, шею, грудь.

И надо проснуться. Срочно!

Пульхерия приоткрыла глаза и ахнула: Соцгород весь в сиреневой дымке, весь чистенький, улицы выметены, мусор убран, на площади Ленин рядом с церковью Успения. Кто-то кричал: «У острова тоже есть право на существование!» Кто-то выл. Кто-то молча и угрюмо смотрел как вода прибывает, как сначала потоки разливаются по улицам, по переулкам.  Как в соцсетях появляются фотографии живого, не утонувшего прошлого. Через некоторое время – час, день, год – перед глазами лишь спокойная речная гладь. И более ничего. Лишь негромкая песня возле тринадцатого дома, она была вечной.

Васильевым выделили  трёхкомнатную квартиру в Красном Волчке.

В КОЛЫБЕЛИ ЛЕЖАЛА НОВОРОЖДЕННАЯ ДЕВОЧКА

Хорошенькая! Она смотрела на Пульхерию синими прелестными глазами.

Спаслись! Успели! Муж и трое сыновей обнимали Пульхерию. Все вместе они рыдали. Было жалко своей квартиры на улице Космической, хотя её всё равно пришлось отдать за долги ИНВЕСТБАНКУ потому, что муж не смог расплатиться по счетам, занявшись коммерцией. Было жалко старых привычных вещей, утвари, ковров, холодильника «Свияга», стиральной машинки «Элита», комсомольского значка, лагеря Артек, пионерского горна и горниста в парке возле проходной завода. Было жалко гипсового Ленина, улицы Карла Маркса, дома номер тринадцать, сараев, автомобиля Волга, пионерского галстука, вожатых, магазина «Восход». Теперь у нас столица закатов. Ну, и название!

— Мама, мамочка! – позвала Пульхерия, оглядываясь, прижимая к себе новорожденную дочку. С этим затоплением даже не смогли по-хорошему попрощаться с Нонной Кизиловной! И её могила осталась там, под водой. Только Пульхерия закрывала глаза, сразу вздрагивала: она видела, как Розочка отчаянно тащит своего Розумовского, но силы на исходе, хорошо, что подоспели спасатели. А ещё Верочка, Антип, Феликс, Мирон Мироныч, Иван Иванович и Иван Никифорович – жители Соцгорода!

Если честно, то Соцгород внутри нас! Мы вынесли на поверхность мечту о нём, как о небывалом и сказочном городе, городе прошлого. Пусть наивного, но правильного! Пусть неверного, придуманного, чего не может быть в действительности. Ибо на поверхности Чикаго, Нью-Йорк, Париж. Лондон. А ещё Питер и Москва. Кожу протыкает словно насквозь шпиль Иссакия. А ещё войны свои и чужие. Бои, перестрелки, люди гибнут…люди…люди…

Девочка могла рассказать всё по порядку. Она пока ещё только плакала. Но её уста – уста младенца рождённого могли излагать только правду. Фразы легко считывались и угадывались в её ночном плаче. Их можно было записывать под утро так, чтобы получалась книга.

Уста младенца глаголили истину. И это был живой настоящий младенец! И это были мои уста.

Поэтому всё, что здесь изложено чистейшая правда.

Правда устами младенца, зачатого в Соцгороде. Этот город-мечту не вынешь из сердца, не потопишь в воде, прибывающей, дотягивающейся до окон, заглядывающей в наши глаза. Ибо сколько не топи лучший кусок времени, страны, государства, он всё равно будет жить на самом дне, как корабль с его несметными богатствами, с драгоценными запасами, с украшениями. Это и есть золото партии – оно утонуло вместе с Соцгородом.

Светлана Леонтьева

член  Союза писателей России

фото из открытых источников


НАПИСАТЬ КОММЕНТАРИЙ

Ваш email адрес не публикуется. Обязательные поля помечены *

Копирайт

© 2011 - 2016 Журнал Клаузура | 18+
Любое копирование материалов только с письменного разрешения редакции

Регистрация

Зарегистрирован в Федеральной службе по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор).
Электронное периодическое издание "Клаузура". Регистрационный номер Эл ФС 77 — 46276 от 24.08.2011
Печатное издание журнал "Клаузура"
Регистрационный номер ПИ № ФС 77 — 46506 от 09.09.2011

Связь

Главный редактор - Дмитрий Плынов
e-mail: text@klauzura.ru
тел. (495) 726-25-04

Статистика

Яндекс.Метрика