Какими должны быть сказки? Добрыми? Интересными? Мне всегда казалось, что – архе-типичными, то есть такими, чтобы угадывались в них основные архетипы, например, мать, отец, хороший-плохой, добрый-злой, богатый – бедный. Впрочем, архе-типы — перемешиваются, оставаясь по-прежнему цельными, только в сказках.

Сказки писать очень непросто, как и иметь возможность рассказать детям то, что по-настоящему интересно. Есть, правда, несколько иной жанр сказки – «сказки для взрослых», и здесь, в отношении жанра улавливается определенного рода игра. Мы как бы разговариваем друг с другом, понимая, что уже давно не дети, но почему-то хочется одновременно из взрослого разговора перейти на детский, то есть наивный, открытый. Зачем? Тоже сложно сказать однозначно. Вот в психоанализе даже есть термин «ребенок», когда оголяется бессознательное, когда вы наиболее искренни, когда вытесненные воспоминания вновь возвращаются. Обрести этого ребенка в общем-то означает начать жить заново. Обрести любовь, или как-то переосмыслить свою предыдущую жизнь.

У Владимира Набокова в «Других берегах» (во многом автобиографическое произведение) есть замечательный эпизод, когда он, ребенком, заболевает. Его лихорадит, и мать, Елена Ивановна, чтобы как-то его поддержать едет на Невский проспект в санях, по снегу (с Большой Морской, 47, где они живут), едет она в английский магазин для того, чтобы там купить огромный карандаш. Набоков-ребенок потом просверлит дырочку в этом громадном, в рост человека, карандаше, чтобы убедиться, что там есть грифель, что графит присутствует на всей протяженности длиннющего карандаша. И это тоже о детстве, об этом ярчайшем воспоминании детства, о горячке и о доброте матери, которая поехала за этим самым карандашом, в такой замечательный, дорогой магазин.

Глядя на книгу Киру Преображенской, на красивое издание книги, мне вспомнился и Набоков, и собственная горячка в раннем возрасте, когда все вокруг становилось фантасмагорично, когда путалась быль и сказка, когда сознание было напряжено, но оно было еще детским, невинным, помнило то, что было в вечности.

Помнить о вечности – вот прерогатива русской литературы и культуры. Андрей Болконский лежит на поле Аустерлица и видит вечность в голубом небе. Другого рода вечность обозначена у Достоевского, она маленькая, в виде баньки, совсем такая неуютная и отнюдь не романтичная. Но ребенок помнит о вечности. Неслучайно поэты серебряного века уделяли столько внимания младенчеству. Вот Вячеслав Иванов и его стихотворение «Младенчество», проступающие смыслы сквозь древний папирус. А вот воспоминания Андрея Белого о том, как он помнил себя в младенчестве, Александр Блок с его «Зая серый, я тебя люблю» — произведение, которое поэт написал в 5 лет. Вот такие странные детские фантомы, и наше замечательная литература.

У Киры Преображенской книга разделена на типовые названия. «Ослики и козлики», «Цыганские сказки», «Тюркские сказки», «Русские сказки», «Символические сказки».

«Ослики и козлики» мне сразу напомнили «Волки и овцы» Островского. Николай Островский – яркая русская классика, внятная, стойкая. Недавно была на замечательном спектакле в петербуржском театре Комедии, с Верой Карповой «Правда – хорошо, а счастье – лучше», тоже по пьесе Островского. Поразилась, до какой степени это — выдержанная классика, четкая, отшлифованная. И идея-то какая! Слишком много искренней правды – человека молодого чуть до тюрьмы долговой не довела. И когда вдруг все стали счастливы, из прошлого все вернулось, так и перестали мучить друг друга! Вот такая мораль! Так все просто, мудро. Вот у Киры Преображенской эти короткие сказки тоже об этом самом. «Барашек», например, или «Сказка о Великом Козле». Все, с одной стороны, даже предсказуемо, а с другой, — благодаря краткости слога, сразу окрашивается в новые, индивидуальные смыслы.

Разделение сказок в книге Преображенской на национальные – смелый ход. Он отбрасывает дополнительные тени, добавляет яркие краски. Мне когда-то один специалист по Древнему Востоку с нашего Восточного факультета очень здорово сказал:

«Я всегда говорю своим студентам. Вы не знаете, что такое Восток! Это огромный разноцветный, яркий и очень красивый, неприступный шар. Сложно и не каждому дано попасть вовнутрь его, но если Вам когда-нибудь удастся это сделать, вы будете счастливым человеком».

Так и в этих сказках. Вот, тюркские, например. Что для нас Турция? Что мы знаем и помним об Османской Империи, об этих красотах, об этих писанных рисунком обрядах, о теплых мечетях?

Когда-то в детстве я ездила в круизы по Средиземному морю. Эти детские воспоминания о Стамбуле, о запахе кожи в магазинах, о приморском пирсе, об Айе-Софии и ночных огнях – сродни детской сказке или странному волшебному сну. Недавно оказавшись в Турции, много лет спустя, я как будто бы заново пережила те поездки, тот запах моря, то ощущение детского восторга от масштабности города, его красоты и даже ужаса от незнакомого говора и громких голосов. Турки очень красивые, это бросается в глаза, они полны огня и солнца. В одной из деревень я зашла в мечеть, и, сняв обувь, пройдя по ковру, легла, словно верующая, на пол, чтобы получше ощутить атмосферу. И пролежала так, бог весть, сколько времени. Так было странно, по-настоящему, хорошо и спокойно там, как будто бы выплыли из памяти детские сказки про Маленького Мука. Признаться, и в Индии, именно мечети производили на меня столь сильное впечатление, то ли благодаря своим песнопениям, то ли из-за общего, очень сильного настроения, которое сопровождает молитву.

У Киры Преображенской такое ощущение на лицо!

«Ну хоть во сне ты обретешь то, что ускользает от тебя, пока дневное светило совершает свой бег», — тихонько сказал про себя Шагин и двинулся в темный простор, весь состоящий из сухой травы, тончайших звуков и ароматов».

Цыганские сказки у Киры Преображенской тоже присутствуют. Как ни странно, они напомнили мне вовсе не цыганские песни, и не цыганские кафе в Париже, где когда-то, во времена Первой эмиграции, было так много русских, но Гарсия Маркеса, и его роман «Сто лет одиночества», книга в которой появляются цыгане, раскидывают свой замечательный шатер в легендарном селении Макондо, и именно там и устанавливают свою волшебную лупу, чтобы брать деньги с посетителей и показывать замечательные новшества своего тайного священно-деяния. Полковник Буэндия даже купит эту лупу, и обожжет свое лицо, так он будет стараться поспеть за инновациями, так ему будет хотеться приобщиться к тайнам цыганской жизни. «Ян и Глашенька» очень напоминает Макондо, хотя, по правде, говоря, есть здесь много и сходных мотивов из отечественного фильма «Цыган», где настоящий цыган находит счастье именно с русской женщиной, доброй, понимающей, и всепрощающей.

Символические сказки у Киры Преображенской – кратенькие. «Ворон и лань». «Подарок Хроноса». Рассуждая о символе, я всегда вспоминаю слова выдающегося русского поэта-символиста Вячеслава Иванова: «Символ – слово, темного в своей последней глубине». И – правда. Символ – многозначен, он переливается значениями. Такие слова как «кольцо» «образ», «кристалл» заставляют нас блуждать в лабиринтах смыслов, отдавая то положительной, то отрицательной стороне все больше предпочтения. Поэты – символисты писали сложнейшие стихи для того, чтобы поволока смыслов донесла о жизни что-то очень важное. Целая доктрина «восхождения», «снисхождения», хаоса обеспечивала взаимодействие между словом и миром, между Логосом и человеческой жизнью. Таким образом, символические сказки – это опыт вознесения и примирения, опыт приятия жизни такой, какая она есть. И неслучайно, что последняя сказка в книге Киры Преображенском именно о времени, о вечности, о бессмертии.

Набоков, о котором речь шла ранее, очень много писал о времени. Его последний роман «Ада» именно об этом, преодоление времени, возможность прожить роман так, как проживают жизнь. Обратимость времени – способность в тексте показать вечность, не линию или стрелу времени, а так называемое, шарообразное время, время вечности, время бессмертия. «Каждое мгновение заключало в себе вечность» говорят герои Киры Преображенской, в этом смысле это очень напоминает и Мессиана, и современных композиторов, и даже философа, француза-пост-структуралиста Жиля Делеза. Хотя каждый из известных поэтов, философов и писателей в какой-то момент склонялся к мысли, что вечность именно в мгновении, в погружении в тайный смысл каждой минуты, ноты, точки, или пропасти смыслов.

Рассуждая о том, что такое сказки нельзя обойтись без Александра Сергеевича Пушкина. Почему Пушкина? Потому что он гениально воссоздал русский язык, изобрел его заново, придал ему новый колорит. До Пушкина «Бедная Лиза» Карамзина говорила как Ломоносов, тяжелым ямбом. Сказки Арины Родионовны так интересно преломленные поэтом – изначальная глубокая нота, виолончель поднебесных идей, которые сквозят сквозь каждое слово великого поэта. «Выбил дно и вышел вон!» Ритмика и сила стиха Пушкина необыкновенная. Интересно, что именно золотой век в поэзии ассоциируется с самым большим отрывом от мира вещей. Поэты создают собственный мир фантазий. Замечательный пример писателя Андрея Битова «Два вола – четыре вола», статья  о том, как Пушкин встретил на Кавказе процессию с телом Грибоедова. Поскольку в черновиках сохранилось, как Пушкин вместо «четыре вола», пишет «два вола», Битов констатирует: очевидно, что Пушкин писал эту историю не по памяти, а придумывал. Как поэты придумывали сюжеты и даже употребляли слова в стихах с переносным значением (как например, слово «лень», которое никогда не употреблялось в значении «поэтическое вдохновение» в обыденной речи). Пушкин создает и восточный колорит в своих сказках, он виртуозно плетет повествование, удивляя нас и убаюкивая одновременно своим гениальным творчеством. В этом смысле, каждая сказка Киры Преображенской — это и диалог с Александром Сергеевичем, с тем образом русского зодчего, который подарен нам с детства, вместе с его красотой и глубиной.

Когда меня крестили в Париже родственники Пушкина (Елена и Андре Бразоль), прямые потомки по линии сына Александра, я не думала, что это будет так серьезно! Несколько раз удивлялась, что эта связь с Александром Сергеевичем сохраняется. Когда пришла в Пушкинский Дом когда-то, удивилась, что первое, что увидела там был сразу — есенинский стол из «Англетера» – как будто бы его специально прикатили для меня. Я даже вздрогнула! Ведь когда-то писала о Есенине книгу. Точно такое же ощущение «иного присутствия» каждый раз, когда прохожу мимо дома генерала Ланского, около которого мы живем на Ланском шоссе, и куда Наталья Николаевна переехала после гибели мужа.

В Париже мы часто жили у Бразолей. Интересно, что в далекие 90 – е годы к нам приезжала дочь Андрея и Елены Бразоль – Софи. Она была доброжелательная и веселая, такая же тонкая кость как у Натальи Николаевны, те же черные глаза! Решительная! Влюбилась в португальца, приняла католичество и вышла за него замуж, никого не спросила! Брат ее, Сергей – более француз, всегда смеялся, и галантно говорил мне, то мы больше родственники Пушкина, чем он сам! А воспитывала их во многом Инна Михайловна Бразоль, у которой мы подолгу жили в Париже, в районе Исси-ле-Мулино и замечательная Анастасия Владимировна Солдатенкова, которая тоже приезжала в Петербург, водила по Парижу машину, смеялась, хохотала, была всегда в хорошем настроении, ставила мне на ночь кассету с Литургией, и клала под иконы в своей маленький парижской и очень уютной квартире. Это тепло пушкинского дома, с его тайнами  со мною поныне, и оживает часто, когда я вновь  и вновь сталкиваюсь с его замечательными ликами о вечности.

Впрочем, сама Кира Преображенская посвящает книгу писателю Дарреллу и его «Александрийским квартетам». Это закономерно происходит потому, что для автора именно проза Дарелла, и его воссоздание жизни Каира, описания Нила – самый яркий опыт прочтения прозы, самый красивый фейерверк сложности жизни и восхищение ее прелестью. Роскошные красоты опасного Нила на фоне судеб обитателей Каира – ярчайший модернистский ландшафт историй, которые постоянно находят все новые и новые повороты. «Мои сказки», таким образом, это и дань европейской Шахерезаде в виде четырех книг самых красивых сказок юности.

Нина Щербак