От члена Жюри российской кинопрессы

44-го Московского международного кинофестиваля

«Золотого Святого Георгия» за Лучший фильм на 44-м Московском международном кинофестивале 2022 года получила иранская мелодрама «Без предварительной договоренности» (“No prior appointment”) Бехруза Шоайби по сценарию Фархада Тохиди и Мехди Тораб Беиги. На счету картины — сразу три победы. Ее авторы увезли с собой награды за Лучшую женскую роль (его удостоена исполнительница главной роли актриса Пега Ахангарани) и приз Федерации киноклубов России «Колючий взгляд».

Получая награды, режиссер произнес:

«Мы были уверены, что снимаем фильм, чтобы еще раз всем рассказать, что главный путь спасения – это любовь. Возможно, для меня это самая значительная киноработа, за что я благодарю всю съемочную группу, которая трудилась над этим фильмом два года».

Трудно переводить в слова ощущение от кино и весь поток ассоциаций и смыслов, но кинокритика занимается в основном этим, в отличии от киножурналистики. Иранские фильмы я впервые увидела на Казанском международном кинофестивале мусульманского кино  в 2012 году, приехала туда, как на другую планету. Меня, чтобы заселить, ввели в обычный пятиэтажный дом, и тут же на лестнице я была остановлена на 20 минут старой женщиной-мусульманкой. Глядя на мои джинсы, она рассказывала, как училась  в юности в женском духовном мусульманском училище типа медресе, изучала арабский и  правила благочестивого женского поведения, – и потом учила этому детей всю жизнь. В рассказе часто звучало слово «собак», – оказывается, по-татарски это «суть послания», «смысл», который ты хочешь донести до людей или до Бога. Я очень благодарна той женщине, потому что иранское кино – мусульманское кино, и оно строится именно на «собаке» (ударение на «о»), то есть на доведении до человека божественной истины через художественное произведение. Поэтому кино строится как бы на двух параллельных реальностях: божественной, духовной, вечной и социально-бытовой, в которую при помощи «собак» входит божественная. Например, фильм Марджан Ашрафизадех «Мокрые письма», показанный в Казани в 2012-м начинался с изображения суры Коррана на весь экран и закадровой короткой молитвы, – это «собак», который в иранском кино иногда заменяет открывающую сцену, обязательную по голливудской системе драматургии. Это кино очень поэтично, неболтливо и внимательно рассматривает два параллельные пласта жизни: духовный и социально-бытовой. Обычно главный герой или героиня входит в духовное пространство через любовь или выполнение завета старших. О  той, невидимой реальности объясняется в кино даже детям. В одном фильме девочке 5-и лет (заметим этот «нежный возраст», базовые запечатления (импринтинг) поведения отца, матери, семьи у человека в основном заканчиваются на рубеже 6-и лет) и этой девочке объяснялось и доказывалось, что смерть в жизни  обязательно нужна, без нее Земля погибла бы от истощения и болезней. В русском кинематографе такое представит трудно, а в иранском кино «собак» – передача божественной истины людям – главное.

Фильм «Без предварительной договоренности» именно о встрече этих двух параллельных реальностей, и они обе выводятся в визуальность, как «на поверхность чистого разума». Этой чистой поверхностью является глухонемой 5-летний мальчик-иранец, рожденной и воспитанный в Европе одинокой иранкой Ясмин. Его мать в 6 лет увезла из Ирана в Берлин ее мать, убежав от мужа, и теперь Ясмин с сыном возвращается в Иран, чтобы получить наследство умершего своего отца. Обратно в Германию уже куплен билет, ждет работа, няне ребенка уплачено за месяц. Но выясняется, что ее отец, художник и архитектор, ничего ей не оставил, кроме места для могилы в самом чтимом шиитами Ирана храме, перед одним только названием его местные жители – застывают в благоговении. Ясмин в бешенстве, пробует продать место, поменять билет, чтобы уехать немедленно из этого «дурдома».

… Постепенно она узнает, что храм, в котором ей завещана могила, связывает жителей этого города с небом, он составляет «вечный ориентир» и смысл их жизни, образ рая земного.Замечает, что новые строительные компании по-европейски настроены снести старый город и все застроить в центре гостиницами, а старожилы отказываются продавать старые дома только за один вид из окна на храм. Однажды, взглянув в окно одного старика, изнутри, она упирается глазами в ту самую мечеть… Храм огромный, он сияет, как голубая грудь огромной птицы, как золотая гора среди старых домов, залитых солнцем, но без этой вертикали смысла жизни в этом городе – нет.

А молодой архитектор вдруг увольняется с престижной должности из архитектурно-строительной фирмы, которая ломает старый город под его архитектурный проект огромного гостиничного комплекса, потому что при  привязке к местности потребовалось снести и дом с видом на храм, – дом, который построил век назад другой архитектор, думая о людях, а не о выгоде… Перед этим архитектор в игре с немым мальчиком сметает со стола собственную игрушечную постройку гостиницы: мальчик ударил по ней и разрушил, и вместо того, чтобы возмутиться, парень рушит постройку окончательно, поняв «собак» – смысл божественного сообщения через ребенка, и принимает важное решение…Мы видим это в игре актера (Мостафа Замани). Сметая остатки постройки, архитектор довершил «собак», который Бог послал ему через немого ребенка!

А затем повез мать  мальчика в «глубинку», показать дом, где она родилась, дом ее отца, его окружение, великолепный быт женщин, эти залитые солнцем и застеленные коврами веранды, тихие укромные закутки, где «отдыхают» спелые гранаты и играют дети. И однажды дети соседки, затискав мальчишку, весело затащили его в эту «гранатовую спальню» и там устроили веселое поедание спелых плодов прямо на полу, все перемазались, смеялись, – и мальчик заговорил.

В этой стремительной истории мы почти не видим эмоциональных оценок взрослых, какой-то супер-мимики на их лицах, лица у  них, надо сказать, как у  египетских сфинксов. Но по поступкам и тому, как они думают и какие принимают решения, что служит для них мотивацией, мы проникаемся уважением и даже восхищением, особенно к мужчинам, особенно к молодому внимательному архитектору. А его облик, образ и поступки как бы считывает  тот пятилетний мальчик, у которого отца в Европе, видимо , нет, и фото этот молодой парень воспринимается им явно как пример, как базовое возрастное бессознательное запечатление!

Но молодой архитектор исчез именно в день, когда героиня собралась улетать в Германию  и пришла проститься. Могилу она собралась продать или подарить ему, раз она ему так дорога. Но узнала, что он устроился на работу именно в тот храм, ради которого весь сыр-бор у строительной компании. И не начальником каким-нибудь устроился, а гардеробщиком, выдающим и берущим у людей обувь при входе в мусульманскую мечеть. И она пошла туда его искать вместе с сыном, и так попала  внутрь этого удивительного сооружения – целого храмового комплекса, где каждый находит себе место, время и дело…

И вот кульминация: мы попадаем в закрытое для европейцев сакральное пространство. Мы забываем, что это кино, что оператор, куча осветителей, звукорежиссер и вся аппаратура тут же,  мы ее не видим, и все люди вокруг тоже. А если они как-то задерживаются взглядом, то режиссер сделал так, что все это видится глазами 5-летнего мальчика, с высоты его роста. И реакция людей – на ребенка. Все это происходит в тишине глухо-немого сознания, в которой, как через вату, доходят какие-то звуки, но не полность. Камера в полетном движении, простор вокруг необычайный, великолепные мозаики играют всеми радостными цветами, пол блестит, и люди ходят по нему, как по небу,  босиком, в красивых летящих одеждах, – так как мы видим внешний крытый двор мечети, где только женщины и дети (мужчины где-то молятся закрыто), или это время между молитвами. Но до чего величественен «гардеробщик»! В этот великий момент «объяснения в любви» он в великолепной одежде, с прямой спиной, в белых перчатках и мундире берет и выдает туфли, – словно подарок на день рождения или госпремию! Никакого лакейства!Образованный и красивый парень выполняет некий обет, обещание Богу, и для этого он здесь, и эта смена работы не просто «шиза» или протест по поводу каких-то нарушений прав на его основной работе. И, кажется, он даже предполагал, что эта женщина с ребенком, в которую он уже явно влюблен, придет именно в этот храм хотя бы ради встречи с ним, а  на самом деле примет свое великое наследство – великую честь быть душой со своими предками и своей родиной и после смерти, а  не где-нибудь под стройкой или в зоне военных действий, – в храме, то есть в зоне рая на земле. А о том, что он будет вечный, позаботится следующий мужчина в роду.

О том, что она уже никуда не уедет, что все будет хорошо,  сидящая во внешнем дворе подруга героини с ее  мальчиком – а вместе с ней и зритель – узнает по внезапному поведению ребенка. Мальчик вдруг начинает радостно бегать кругами. Женщины не могут его успокоить. А потом понимают, что и не надо, что все хорошо выстроилось в жизни родителей, поэтому ребенок радостен. И на более глубоком уровне мы понимаем, что именно мальчик принимает наследство деда – эту великую честь – сохранять рай своих предков.

На этой прекрасной ноте к горлу подступает комок нежности и зависти. И фильм в целом мысленно просматривается назад по основным мизансценам. Самая роскошная – сцена с гранатами. Бесспорно, прекрасна сцена в храме. И много таких удивительных с точки зрения операторской работы сцен. Камера спокойная, но она, как некий наблюдатель, как некий третий во всех конфликтах, смотрит на все с некоторой божественной незаметной точки, не акцентирует внимание на внешних эмоциях, игре актеров, а  наблюдает как бы за «отраженным действие» этих конфликтов и эмоций – в ребенке, в окружающих людях, в пространстве… Тонкая и интеллектуальная работа камеры оператора Махоммада Хадади вызывает восхищение!..

Я считаю этот фильм лучшим и самым художественным и тонким на 44-м ММКФ. Сравниться  с ним по «собаку», если убрать мусульманскую философию и культуру, среди наших фильмов основного конкурса может только фильм молодого русского режиссера Виталия Суслина «Верблюжья дуга». Представленный в основном конкурсе этот единственный русский фильм, к сожалению, не был никак отмечен, хотя на заседании Жюри кинопрессы 44-го ММКФ, в которое я входила от Гильдии киноведов и кинокритиков СК РФ, ломались копья за этот фильм и три фильма стояли «на кону», но все же председатель жюри Юрий Жуков двумя голосами и политической грамотностью подавил  приз Гильдии румынскому фильму  «Глас вопиющего в пустыне» Киприана Мега.

Вручение приза Жюри российской кинопрессы  киприану Мега за фильм «Глас вопиющего в пустыне» на 44 ММКФ

Сценарий написан им же на основе документальных материалов: он про репрессированного (процесс репрессирования показан наглядно) и без суда и следствия исчезнувшего в «советской» Румынии  православного священника, выступавшего против сноса православных церквей в коммунистической Румынии. Как написан, так и снят, то есть практически в документальной манере, как бы «на коленке», как бы любительской подпольной камерой. Но статические сцены и томительно-простые диалоги без актерской игры утомляют смотрящего, потому что нет в этом явлении кино элемента игры. Режиссер, профессиональный священник, выполняет, бесспорно, великое духовное дело: он открывает историю  духовной борьбы в своей стране, которой молодое поколение явно не интересуется и не знает и не совершит, может быть, не имея визуального примера. Но делается это, как на узкой сцене: в кадре нет глубины, мизансцены статичные и банальные, точка съемки находится в основном на расстоянии двух метров от актеров, крупные планы не меняют глубины, дальние – тоже не имеют… В сцене открытой проповеди молодежи, когда священник Георгий  Калчу Думитряса стоит к зрителю фронтально на  крыльце церкви и… читает по бумажке свою написанную дома проповедь. А одетые в черное парни и девушки слушают его, вплотную стоя на ступенях, спиной к зрителю плечом к плечу, неподвижно, рядами (кажется, тремя). Сцена читается как глухота молодежи, несмотря на то, что слушатели священнику «внимают»! Всему фильму не хватает движения. Он состоит из фронтальных сцен, которые описываются, как стоит понимать, по дневникам или воспоминаниям самого отца Георгия. И это придает всему повествованию заведомую вынужденную неестественность, ибо рассказ истории о мучениях себя самого – процесс немотивированный и психологически неоправданный и странный. Если бы то же рассказывал, предположим, он своей жене, или его мучитель (или мучители) – своим детям или тем, кто в застенки их самих посадил со временем –в порядке автобиографии, –  было бы интереснее и естественнее следить за рассказом,хотя бы на его правдивостью. Короче, нужен «наблюдатель» и «толмач», короче рассказчик истории, потому что – и никогда от этого не деться , – «кино занятие несерьезное, и все можно, пока эта несерьезность видна» (Отар Иоселиани, 2011).

И вот в удивительном и  простом до, кажется, оглушительной простоты и наивности авторском фильме «Верблюжья дуга» Виталия Суслина этой  наивной несерьезности  – при общей нарочитой серьезности всех героев – завались! И, может быть, поэтому, привыкшие к «художественной художественности» члены основного жюри  фильм пропустили мимо глаз : в недоумении от простоты. И сценарий прекрасный, и ни одного лишнего кадра в монтаже, и сцены развиваются из одной ва другую по нарастанию конфликта. И те же параллельные реальности – духовная и бытовая, только в сегодняшней России. Но на экране перед нами – своя внутренняя обыденность вроде: хрущевки, гаражи, рыбалка на незамерзающем водохранилище Ново-Воронежской АЭС. Прекрасное озеро голубого цвета среди  солнечного снежного пространства, береза белая, человек с удочкой! Своеобразный «кусочек рая» на родине Виталия Суслина: он живет в Ново-Воронеже и снимает там все свои фильмы, и ничего другого – после пейзажей в «Дефиле» 2014 года – пока снимать не хочет.

Кадр из фильма Виталия Суслина «Верблюжья дуга»

Он только актеров в Москве находит, в основном, одних и тех же: Александр Карнаушкин, молодая актриса Татьяна Алтынник, Михаил Мальцев и других, но он их, видимо, любит и они его понимают. И фильм про то же, что и вся программа , – про создание духовного пространства вокруг человека и оберегание этого пространства как среды обитания – не животных, Человека уже. И когда герой, чтобы повезти любимую жену летом в Египет, рискуя временем и жизнью в итоге, выкармливает двух свинок в гараже, тайком от жены-мегеры, мы понимаем, что «параллельный духовный мир» – он не в фэнтези, не в иконах, не в Иране только, он у нас всюду присутствует, он везде. А «храм не в бревнах, а в ребрах», даже если слова  такого в фильме не произносится, а вместо иконы на стенке  картинка с лебедями (она же  – с тигром – по настроению в семье), что семья  – это  последнее, что в сущности осталось у русского человека, потому что у него реки отняты, города не оставляют интимного пространства, работы нет,  пенсия символический прожиточный минимум, и «ёперный» театр усыпляет.

Но пока все смотрят «общий  спектакль», некий бармен тщательно протирает в перерыве бокалы из-под вина, которые он не мыл…

В этом фильме мы, зрители, ставимся лбом в стенку: он о стране, в которую мы превратили Россию, в которой мы живем и никогда не уедем, – не потому что «не на что», и на полбилета не хватит «прожиточного минимума пенсионера» в провинции.А потому что что-то держит… Что-то незавершенное, неспасенное, неделанное и только наше… Фильм о другой «себестоимости», о «цене» нашей внутренней и внешней свободы:  воздуха, которым мы еще свободно временами дышим, земли, по которой еще пока  свободно бродим, но большей частью, уже только в снах. Мы еще держим в руках какие-то выплывшие из пространства старые игрушки, дневники родителей, удочки, детские санки, ручные пилы, видим цветные сны, бродим по лесу за грибами, трогаем живые пахнущие радостью веточки ёлки на новый год, но рыбы в озере уже нет, свиней в сарае уже не держат, и … так далее… Но белый снег еще идет, солнышко светит, есть еще радость в природе, которую надо разглядеть и  защитить, а не ждать, что ее нам создадут.

Виталий Суслин. Из личного архива

В этой завязающей  в холоде и воспоминаниях стране, где кино требует быть коммерческим, чтобы дойти до зрителя через кинотеатр, чтобы «аттракционы» были, «арки», догонялки, кровища и  крутой монтаж, – есть параллельный русский мир выживания людей провинции, с искусственно ограниченными возможностями (им государство их ограничило по географическому и возрастному принципу), фильм благородных культурных русских аутсайдеров,  – про которых рассказывают фильмы Виталия Суслина. И на фоне общего Основного конкурса, как я поняла, фильм «вписался в стену»: он слишком «свой», слишком «про наше», – а фестиваль МЕЖДУНАРОДНЫЙ, и отмечают на нем, учитывая международную обстановку, в основном наше лояльное «окружение» или страны, с которыми заключаются крупные контракты…

Ну, кто же будет официально акцентировать внимание на фильме, в котором –  АЭС, который недалеко от «известных событий», который, благодаря художественному явлению фильмов Суслина сам может стать «событием» в любой момент? Ясен перец, «рыба должна последней узнать, что из аквариума выпустили воду», и нас постепенно приучают к изъятию из жизни ее основных ингредиентов.

Но фильмы Виталия Суслина именно об этой больной проблеме, которую нет сил и не с кем уже обговорить и продумать, прожить. Вот, кино, его темный зал как раз для этого, для общего совместного дыхания людей… Фильмы у него все такие, о маргиналах, аутсайдерах-интеллигентах, иногда о людях искусства. И сам их творец – удивительный.  Он поэт. Он, как вода, которой выпаивают космонавтов после полёта, огуречная вода : обычная у них не усваивается…

Марина КОПЫЛОВА,

член Жюри российской кинопрессы 44-го Московского международного кинофестиваля 2022 года ;

сценарист, поэт, член Гильдии киноведов и кинокритиков Союза кинематографистов России,

Союза писателей России, Ассоциации антропологов и этнографов России.

Фото предоставлены автором

На фото к статье: Вручение Золотого Святого Георгия Бехрузу Шоайби «За лучший фильм» 44-го ММКФ. 2 сентября 2022г.