Дядьки были крупные, нагловато-самоуверенные, и совершенно не советские; и словно отвечая их телесам, столь же крупно смотрелись портфели, забитые кляссерами с сияюще-разноцветными марками всего мира.

…сначала ребёнок просто ждал папу: он и так, конечно, всегда ждал, когда придёт с работы вечером, но, после появления филателистической страсти, ожидание делалось вдвойне… вибрирующим.

Старался не показывать, и когда отец, достав из кармана (после того, конечно, как переоденется и вымоет руки) средних размеров блокнот, растворял его, мальчишка замирал.

Страницы были переслоены сериями марок…

— А Шкиперия – это что, папа?

— Это Албания, сынок. Официальное название.

Ракушки – со сложными вырезами, шикарными шипами, чудесные ракушки, напоминавшие фантастические музыкальные инструменты или экзотические плоды – глядели с крупных марок.

Флора и фауна зажигались огнями – разноплановыми, серии помещались через разные промежутки страниц…

Пёстрые названия клубились в голове мальчишки, играя оттенками невозможной дали: Парагвай, Шарджа, Аджман…

Он переселял марки в альбомы, осторожно, боясь задеть уязвимую бумагу, и дыхание перехватывало, и мир расцветал – величием и необыкновенностью.

Потом папа стал брать подросшего мальчишку с собой: на набережную Шевченко, в магазин Филателия, где собирались спекулянты.

Мальчик не понимал откуда они, беззаконные, очевидно договаривающиеся с милицией: ведь в магазине официально ничего яркого не было: только скучные марки СССР и соцстран…

Московское это место было знакомо мальчику: недалеко от Киевского вокзала: откуда ездил в Калугу – к маминым родственникам, которых так любил; но, выйдя из метро, надо было двигаться в другую сторону: переходить широкую улицу, огибать довольно старые, массивные дома.

Входили в магазин, отец озирался.

Было – несколько скучающих типов стояли у стеклянных прилавков, лениво перебрасываясь ничего не значащими фразочками с продавщицами.

А то: клубилась публика, и мощные, тяжёлые, распахнутые альбомы переходили из рук в руки; но дядьки успевали за всем следить.

Кто-то подкатывал к отцу: Что интересует?

— Красивые картинки: мальчику, — отвечал. – Флора, фауна, Эмираты…

Поставленный на пол, меж ног портфель открывался и появлялся альбом…

Листал отец, но так, чтобы видел сынок; о, тут несколько зоопарков раскрывалось; и экзотические цветы, расцветающие на стереоскопических, объёмных марках Бутана, запомнятся, как самые радужные сны…

Мальчик выбирал.

Иногда отец говорил: Нет, сынок, это очень дорого, — и тогда мальчик искал другое.

Отец собирал сам – но хронологию СССР, казавшуюся сынку необыкновенно-скучной…

Темы менялись: мало популярные в те годы динозавры оказались представлены несколькими сериями, и особенную радость вызывали строго сделанные марки Сан-Марино…

Потом шли солдатские униформы: на огромных листах Аджмана прослеживалась вся история: от гоплитов до современных солдат.

Одна из сцепок какой-то арабской страны представляла историю жизни Иисуса, мальчик, росший в атеистической стране и семье, вглядывался особенно тщательно, немножко со страхом: несколько раз заходил с тёткой в церковь, и страх тот — тягучий, непонятный, саднящий — запомнился…

(Ах, мальчик, мальчик! Не представляешь, как вырастая, проникая в зрелость, рано потеряв папу, будешь Богом болеть, мучиться, взывать, читать горы книг, не получая никаких ответов. Совсем никаких).

Распускалась великолепными перьями счастья живопись: и – словно галереи знаменитые перекочёвывали в альбомы, и новые художники узнавались, и слоились лентами внутри кляссера – серии, сцепки, блоки, кляйндбогены…

Счастье было ощутимо.

Оно зрело, разрасталось, чтобы лопнуть потом, разорваться подростковым кризом, внутри которого пышно расцвела уверенность в невозможности устроиться во взрослом мире; оно исчезло, и теперь, пожилой, полуседой мальчик, всё живущий зачем-то тщится воскресить хотя бы радужную оболочку того детского, смешного, лопнувшего счастьица.

Что невозможно: как не вернуть ни отца, ни маму.

Александр Балтин