Амал мисазад як Заат-и-Ширин

Труд создает сладкую сущность

(перс.)

«Но ради тех, кто уже знает, я скажу,

что это, если угодно, эзотерическое

христианство»

Георгий Гурджиев о «Четвертом пути»

«Законы игры составляют суть игры, и

нарушение их разрушило бы всю игру»

Петр Успенский «В поисках чудесного.

Фрагменты неизвестного учения».

Издательство Чернышева, СПб., 1992, с. 130

В уединенной и довольно просторной комнате на первом этаже Приоратского замка у Фонтенбло, выходящей на юго-восток и давно требующей более чем косметического ремонта, сидя за дорогим шахматным столом с довольно крупными фигурами, выполненными из сандалового дерева на заказ, сам с собой играл в шахматы русский эмигрант Георгий Иванович Георгиадис, известный всем под отуреченной формой своей фамилии как Гурджиев. На дворе стояла поздняя осень 1946 года: Франция восстанавливалась после немецкой оккупации, а следующий год уже знаменовал для человека за шахматным столом двадцатипятилетнее пребывание в Приоратском замке его со своим Институтом гармоничного развития человека. Всякий раз, когда он предавался одиночеству в шахматной комнате, душа его уносилась в Россию – в Москву, Санкт-Петербург, на Кавказ, в Карс, где он появился на свет; в странствия по Востоку, где в скитаниях от одной общины суфиев к другой кристаллизовалось его учение, нашедшее свое воплощение в музыке, написанной совместно с композитором Фомой фон Гартманом, и мистериальных танцах древности, как бы поднятых им из-под руин древних святилищ.

В массивную двустворчатую дверь шахматной комнаты постучали. Погруженный в свои думы Гурджиев машинально ответил по-французски: «Войдите». Чуть скрипнув, дверь приоткрылась, и в комнату вошла француженка средних лет, прислуживавшая по хозяйству в Приоратском замке: «Господин Гурджиев, кофе, как Вы и просили, и две чашки». «Разумеется, Мадлен, – ответил, не шелохнувшись, игрок, плотностью своей ширококостной фигуры напоминавший медведя. – Надеюсь, на сей раз корицы, перца и соли в кофе достаточно». Мадлен поставила бронзовый поднос с посеребренной персидской туркой и двумя кофейными чашками среднего размера на шахматный стол, рядом с часами, и учтиво удалилась из комнаты. Гурджиев любил кофе очень горячим: он налил сначала чашку своему представляемому сопернику, перенеся ее на край противоположной стороны стола, а затем, наполнив свою чашку, сразу опустошил ее наполовину.

Стоило присмотреться, чтобы понять, что играет он не сам с собой, а с некоей сущностью, присутствие которой уловить способны лишь особенно чувствительные к подобным вещам люди. Аромат кофе с корицей и перцем смешался с резкой свежестью воздуха, поступавшей из приоткрытого высокого окна с мягкими солнечными лучами осеннего полудня, что на мгновение придало обстановке неповторимое очарование.

Прошло с десяток минут: несколько раз щелкнули шахматные часы. Внезапно Георгий Гурджиев встал из-за шахматного стола и уверено бросил в его противоположную сторону:

«Вам мат, милостивый государь. Благодарю Вас за интересную игру»; после чего быстро вышел из комнаты, впустив в нее на мгновение стремительный сквозняк.

Это был сеанс телепатической игры, проводимый с 11.00 до 12.00 или 12.30 по субботам (день Сатурна), руководителя Института гармонического развития человека или Школы эзотерического христианства, как называл его для своих учеников сам Гурджиев. Злые языки говорили, что его визави по шахматам являлся Вельзевул собственной персоной: от него танцевальный мастер и почерпнул канву для своей книги «Рассказы Вельзевула своему внуку».

В тот день на машине приехал посыльный из советского посольства и доставил Георгию Гурджиеву ящик пятизвездочного коньяка Ереванского завода (бывшего шустовского) и русские рыбные деликатесы и соленья: сырокопченую осетрину, чавычу, семгу, икру черную и красную, бочковые огурцы, грибы… По этому случаю вечером устроили застолье в центральной гостиной на первом этаже Приоратского замка, когда собрались все ученики и насельники института – разношерстая публика, в основном все же англосаксонского происхождения. Армянский коньяк мастер экономил и разделял его со своими двумя ассистентами-французами: остальные довольствовались французским красным и белым вином с шампанским; употребление крепких спиртных напитков пансионерами в школе Гурджиева не только не поощрялось, но и негласно воспрещалось.

Расслабившись под воздействием коньяка и раскурив сигару, доставленную для него из Мезо-Америки, мастер мистериальных танцев вспомнил одну загадочную встречу, произошедшую в конце 1890-х гг. в горах Гиндукуша. В ту пору он скитался по горным тропам на границе с Памиром, стремясь найти следы легендарного Сармунского братства и однажды, вернувшись в Мазари-Шариф, ему посчастливилось получить маршрут к одной суфийской текии (обители), затерянной далеко в горах. Исмаилитский шейх Хуссейн Сеиди отрядил тогда с ним двух проводников, опытных в подобного рода переходах от перевала к перевалу. Путь пролегал через Кондуз, Талукан, Файзабад, Ишкашим и дальше по долине реки Пяндж до Хандуда и Вранга, а после Калахье-Пянджа до северной излучины реки Вахандарьи, где, двигаясь в направлении цели, немногим отклонившись на северо-запад и взяв резко затем на север-восток, ожидал последний самый тяжелый высокогорный перевал, на котором Гурджиева должны были ожидать уже представители легендарного Сармунского братства.

Восхождение на последний перевал началось в конце сентября после праздника Воздвижения Честного Животворящего Креста Господня. Утро и день задались прекрасно: мы шли все дальше вверх от излучины Вахандарьи, где имели ночлег в юрте у местного чабана из ваханского племени. Дорога становилась все менее удобная, ведя нас над кручами, и если бросить мимолетный взгляд вглубь которых, то сжимается сердце и захватывает дух: великолепие срединных гор земного мироздания потрясало, Гиндукуш ощетинился грядой остроконечных шапок, напоминавших головные уборы дервишей ордена Мевлеви из Коньи в Анатолии, основанным в средневековье уроженцем здешнего Балха великим персидским поэтом Джалаладдином Руми. Но каков же ужас обуял путников, Гурджиева и двух его проводников из памирцев-исмаилитов, когда посередине дороги, обогнув скалу на плотно утоптанной тропе, взбирающейся вверх по террасе, они столкнулись лицом к лицу с… гималайским медведем. Оба проводника изо всех сил прижали осла с поклажей к скальной породе и безнадежно, как бы всхлипывая, несколько раз повторили выразительно на фарси-дори: «Джяноб, херсе!..» – «Господин, медведь!». В их голосе сквозила полная безнадежность, с которой они, казалось, уже смирились в ожидании, когда незваный гость на пути примется за них и бедного осла, остро чуявшего близость косолапого и дрожавшего как в остром приступе лихорадки. Гурджиев встал как вкопанный на середине тропы: отступать в таких случаях нельзя, да тут еще медведь встал на задние лапы, красуясь своим белым галстуком у основания шеи. Он рычал весьма злостно, сначала оскалившись, секунд двадцать, потом с меньшим рыком крутил своей шерстяной физиономией и по прошествии минуты стал успокаиваться, проявляя, как показалось Гурджиеву, признаки любопытства. Две с половиной минуты встречи с косолапым стали вечностью для русского странника, из которой возникла как вспышка его идея о сосуществовании многих непостоянных случайных «я» в одной человеческой личности и необходимости пробуждения подлинного единственного «я» в волевом усердии и самообладании. Это была вечность, но и вечность по Гурджиеву имеет свои пределы. Гурджиев продолжал неподвижно стоять, сосредоточив свой взгляд между глазами на переносице животного. В конце концов могучий медоед сломился, он еще пару-тройку раз уже лениво рыкнул, подскуливая, опустился на четвереньки, попятился и, наверное, в знак протеста пустив ветра из заднего прохода, быстро дал обратного дёра, старательно сверкая своим куцым хвостом, скромно прикрывавшим его осрамившееся место. На счастье, как говорили затем проводники, медведь оказался молодым и не пожелавшим расчистить себе путь от своих старших двуногих братьев. По их убеждению, столкнись они со взрослым матерым животным, итог был бы иным и, увы, неутешительным. Переночевав на овечьем тырле, находившемся на альпийских лугах, они поутру взошли на гребень перевала, где их ожидали местные проводники, препроводившие Георгия Гурджиева в обитель Сармунского братства, в котором он оказался в итоге еще через сутки… Вернувшись из своего поистине судьбоносного странствия будущий руководитель Института гармонического развития человека позаботился о том, чтобы стать по документам моложе на одиннадцать лет. После встречи с медведем и с насельниками знаменитого Сармунского братства, в том числе с русским графом Юрием Любоведским, его уже было начавшие седеть волосы опять почернели, и он почувствовал регенерацию всего организма, в итоге исправив и перенеся дату своего рождения на одиннадцать лет позднее: с тех пор она значилась 14 января 1877, но не 1866 года, как полагалось, что, как следствие, улучшило и натальную астрологическую карту Георгия Гурджиева.

С самого начала на примере шахмат мы уже коснулись вопроса о времени как важного элемента этой интеллектуальной игры. Гурджиев ко времени всегда относился трепетно, как и положено посвященному. Отсюда его искусственное «омоложение» через смену натальной карты и перенос даты рождения на поздние сроки предпринимались только для того, чтобы выгадать и увеличить временной ресурс своей деятельности, сумев дать большее тем людям, которых он привлек к своему учению, содействуя их пробуждению. Но здесь, как всегда, возникает и оборотная сторона, имеющая значение профанации времени. И речь у нас пойдет об одном успешном деловом человеке, наказанном за это.

Итак, 29 октября 1949 года, в день смерти Георгия Гурджиева в американском госпитале, в селе Брянкусичи Брянской области Российской Федерации у уволившегося из Красной Армии по ранению старшего лейтенанта и фронтовика Бориса Ивановича и его жены Лидии Семеновны Шаменковых родился сын Виктор, которого хорошо знал автор этих строк…

С Виктором Борисовичем Шаменковым мне удалось познакомиться во время службы в Пограничных войсках. Вернее, когда я начинал службу, он уже ее заканчивал в звании майора. Он с отличием окончил Даугавпилсское авиационное техническое училище имени Яна Фабрициуса и попал по распределению в один из отдельных авиаполков Закавказского пограничного округа. Рано, но удачно женился на дочери, как говаривали, чуть ли не секретаря Грузинской компартии, благодаря чему был оформлен на службу в органы военной контрразведки, и уже в лихие 90-е, перебравшись сначала в Ставрополь, а затем, уволившись из Пограничной службы, в Москву, где стал преуспевающим банкиром, к тому же, удачливо пережившим чудовищный дефолт и трагический банкопад в России в августе 1998 года. Однако еще в конце 80-х он, когда ЦК КПСС сняло запрет на эзотерические знания и страну наводнила китчевая оккультная литература, он вычитал в одном из номеров журнала «Наука и религия», что родился в день смерти Георгия Гурджиева. Последнее его окрылило, и отчасти этим, вероятно, объяснялась загадка его успеха на коммерческом поприще, совершенно незнакомого 99 процентам офицерской братии. Впрочем, в начале нулевых мои встречи с преуспевающим банкиром были совершенно прагматичными: Виктору Борисовичу нравилось, как я пишу, и он мне неплохо платил за то, что я на его подручном материале лихо сочинял рассказы за его подписью об очередной охоте на уток или косуль. По-видимому, майор Шаменков в душе желал затмить «своими» очерками славу тургеневских «Записок охотника». Но завершив третий рассказ для банкира, мне стало не по себе от описания сбитых на лету уток, разделывания оленьих туш и последующих охотничьих банкетов «жирных котов» постсоветской России. К тому же, имея деда охотника, сам я считал охоту чем-то кощунственным и даже омерзительным: жаль несчастных животных, предназначенных на убой ради забав пузатых толстосумов. Стало быть, я не выдержал охотничьих баек и фотографий Шаменкова – и мы расстались… Однако о его трагической судьбе на охоте я узнал совсем недавно.

29 октября 2019 года Виктору Борисовичу Шаменкову исполнялось семьдесят лет. Он решил отметить свой знаменательный юбилей, разумеется, новым достижением в охоте, прибыв накануне с группой друзей из газовых структур в одно из охотничьих хозяйств на севере Свердловской области. К этому времени он уже завершил банковскую деятельность, получив место директора в одной из «дочек» Газпрома. По статусу – газовый генерал. Возможно, если бы он знал о встрече, приключившейся с Георгием Гурджиевым более ста лет назад в афганском Припамирье, то отказался бы от своей затеи в предстоящей охоте, но, увы, меня рядом с ним не оказалось. Ему понадобилось на свой юбилей не много и не мало: убить медведя. Вечером перед датой Виктор Борисович обсуждал с егерями план своей героической охоты на косолапого, разогретый односолодовым виски и охотничьими деликатесами и поддерживаемый честной компанией из газовой челяди. Егеря упирались: медведи в это время года злые перед тем как залечь в спячку; они предлагали газовому генералу любую другую охоту взамен медвежьей – лоси, олени, кабаны… Но старый гедонист из народа настаивал на своем: медвежья охота и точка; иначе – пропадал смысл юбилея видного руководителя и коммерсанта, да и зачем было ехать так далеко ради лося или какого-нибудь там кабана. В конце концов егеря напрочь отказались участвовать в убиении Потапыча, пообещав только забросить юбиляра с компанией жизнелюбов в квадрат обитания животного. Сказано – сделано. На вертолете их забросили в район Старой заимки, снабдив координатами нахождения взрослой медвежьей особи. Семь солидных пресыщенных горожан, москвичей и екатеринбуржцев, вознамерились устроить расстрел животного в честь своего сановного приятеля. К 11.00 они, вооруженные новенькими крупнокалиберными карабинами «Вепрь» под патрон 7, 62 мм, поначалу, обнаружив крупного косолапого, стали над ним издеваться, паля в его сторону, но опасаясь приближаться к нему ближе чем на полста метров. Но что-то пошло не так. Зверь сразу хотел быстро удалиться от этого сборища не вполне трезвых людей, однако получил несколько легких ранений в конечности, что раззадорило охотников, но привело его в бешенство, – и он принялся поодиночке убивать каждого обидчика. К вечеру со всеми было покончено, кроме юбиляра Виктора Борисовича Шаменкова, каким-то чудом оказавшегося несмотря на свой упитанный живот на разлапистой сосне, правда, не столь высоко. К этому времени израненый и разозленный Потапыч уже отобедал друзьями и товарищами газового генерала, а теперь стал подбираться к самому юбиляру. На уральском небе взошла ясная луна, когда медведь приступил к подножию сосны, на которой спасался Виктор Шаменков – в азарте и суматохе медвежьей охоты никто не успел связаться с егерями: увы, так бывает. От бывшего майора уже с обеда сильно смердило неприятным запахом, распалявшим животное. Ставший шатуном и людоедом медведь все же достал нашего героя: от мощного удара Потапыча тот свалился лицом на землю, потеряв сознание, со своей ненужной амуницией, поскольку израсходовал в охотничьем переполохе все патроны. Затем медведь снял своей когтистой лапой скальп от головы до поясницы газового генерала, для пущей верности прокусив его шею и ушел, оставляя кровавый след, по легкой предзимней поземке предгорий Северного Урала. Весь этот кровавый погром егеря обнаружили только через четыре часа, прибыв сюда на вертолете. Результат медвежьей охоты: семь трупов по-гедонистически настроенной начальственной публики вместе со своим генералом. О чем думал в свои последние минуты Виктор Шаменков при свете луны, которая, по мнению Гурджиева, как бы огромный вампир, питающийся жизнями людей и органического мира? Наверное, о том, что его угораздило родиться в день смерти великого посвященного, и вот теперь в этот же день ему предстоит умирать. Родственники, приехавшие на опознание в один из моргов Екатеринбурга, с трудом опознавали тело Виктора Шаменкова – настолько в роковой день своего семидесятилетнего юбилея и медвежьей охоты он постарел. Говорят, что, находясь на сосне, убежденный гедонист рыдал и выл на луну. Но это уже домыслы, поскольку свидетелем последних минут его жизни являлся только медведь-подранок.

Но что связывало между собой обе личности, учителя древних ритуальных танцев из Приоратского замка у Фонтенбло и бывшего постсоветского российского банкира, кроме общей даты смерти и рождения? Прежде всего то, что оба относились к жизни как к игре: первый воспринимал ее в виде священных музыки и движений; а второй – чисто эмпирически в удовлетворении своих частных гедонистических хотений и тщеславных помыслов; т. е. последний воспользовался «четвертым путем» Георгия Гурджиева в обратном смысле. Если первый в своей игре занимался разнонаправленной сакрализацией отпущенного ему времени, то второй – его прямой профанацией, причем воистину «без страха и упрека». Как видим, здесь действует принцип обратной пропорции. Яркий пример из кинематографа: насколько оказалась сакрализованной тема путешествия во времени благодаря новелле Хорхе Луиса Борхеса «Алеф» и фильмам Андрея Тарковского «Солярис» и «Зеркало», настолько же она была профанирована в фильме Владимира Хотиненко и Святослава Рыбаса «Зеркало для героя» (1987 год), да и сам этот фильм стал, возможно, вопреки желанию его авторов, превратился в циничную и откровенную пародию на творчество великого Тарковского. Стало быть, мы располагаем диадой: посвященный ↔ профан; нейтрализуемой в религиозном чувстве. Признаком профанического произведения служит отсутствие катарсиса после его прочтения или просмотра, что демонстрирует пусть и блестяще снятый вышеназванный фильм. Согласимся, что никак не вызывает катарсиса и неслучайная трагическая смерть в день своего знаменательного юбилея бывшего пограничного особиста, давно мечтавшего о медвежьей охоте: это не высокий трагизм шекспировского Кориолана, а пустые слезы преследуемого зверем и оказавшегося на дереве престарелого гедониста. В действительности гедонизм пошл, а в лучшем случае трагикомичен. Хоть наша жизнь и игра, но ее профанация в конце концов дорого обходится самим профанаторам.

Между тем обратимся к тому, как в эзотерическом плане понимал «путь хитреца» или свой «четвертый путь» сам Георгий Гурджиев, раскрыв собственное видение по данному вопросу. Сразу отметим: все три пути связаны с реализацией или обработкой своего духа во времени и направленностью оного в нем, показав сие на примере трех выдающихся личностей мировых науки и культуры, которыми очень интересовался Гурджиев и которые связали свою судьбу с его родиной – Анатолией, Малой Азией.

Итак, «путь факира», путь тела, физический путь достижения поставленных целей, наиболее затратный по времени: он многолетний и обращен в прошлое. С ним, безусловно, связана судьба русско-немецкого купца и археолога-любителя Генриха Шлимана (1822-1890), обнаружившего «Клад Приама» на холме Гиссарлык полуострова Троада в северо-западной Анатолии и открывшего доисторическую Микенскую цивилизацию Древней Греции. Грезя славой первооткрывателя, Генрих Шлиман сначала долгое время занимался международной торговлей, создавая свое благосостояние и в качестве коммивояжера разъезжая по странам Европы, Азии и Северной Америки, а затем не брезговал даже собственноручно раскапывать участки земли, где, как ему представлялось, могли находиться древности. В нем интеллектуальное и эмоциональное начала подчинялись физической сфере.

«Путь монаха», эмоциональный путь, эстетический путь, сосредотачивается на настоящем; характерен как развитым религиозным чувством, так и проницательным эмоциональным воображением. Но это свойство не всегда действенно и равномерно: в одном случае оно может прекрасно сработать; в другом – привести к заблуждению. Затраты по времени на порядок ниже. Пример «пути монаха» – деятельность выдающегося австро-венгерского, а затем чехословацкого востоковеда, лингвиста и филолога Бедржиха Грозного (1879-1952), дешифровавшего хеттский язык (1915-1916) и доказавшего, что древние анатолийские языки относились к индоевропейскому языковому семейству. Впрочем, впоследствии, используя «путь монаха», Бедржиху Грозному не удалось повторить первоначальный успех. На этом пути физическое и интеллектуальные начала охватывались эмоциональной сферой и воображением.

«Путь йогина», интеллектуальный путь, этический путь, основан на сочетании рационального с иррациональным и смотрит в будущее. Ему присуще интеллектуальное озарение (в духе средневекового персидского суфия Яхья вс-Сухраварди, 1155-1191 гг., и его философии ишракизма), интуитивное миросозерцание, приводящее к одномоментному неосознанному выводу, трансовые практики. Самый краткий путь по затратам времени. Его представителем является великий персидский поэт-суфий Мавлана Джалаладдин Мухаммад Балхи Руми (1207-1273), ученик выдающегося персидского поэта-суфия Аттара из Нишапура (1145-1235) и протагонист суфийского ордена Мевлеви в Конье в центральной Анатолии. Именно восточнее Балха, откуда происходит Руми, в горах между Гиндукушем и Памиром, Георгий Гурджиев легендарное Сармунское братство, на пути к нему встретившись с гималайским медведем.

«Четвертый путь», «путь хитреца», или в нашем случае «путь медведя», поскольку именно в медведей, исходя из варяжских русско-финских и скандинавских преданий, вселяются души павших воителей для путешествия во времени. Отсюда сакральность медведя как животного. Это и есть эзотерическое христианство в понимании Георгия Гурджиева. «Четвертый путь» объединяет между собой три предыдущие, повинуясь Закону трех, и позволяет сочетать в себе элементы прошлого, настоящего и будущего. Это религиозный путь посвященного, который открылся Гурджиеву во время пребывания в Сармунском братстве, укорененном в изначально монотеистическом зороастризме древних Ариев. Впрочем, оный путь предполагает и свое измерение – божественную пустоту или то, что в ранней благой вере Заратустры называлось Зерван Акарана, беспредельное время. В древнеперсидской традиции праздник последнего выпадал на 21 ноября (у православных христиан – Собор Святого Архистратига Михаила и сил бесплотных), когда приверженцы зороастризма надевали маски и устраивали маскарад, ибо только вечному подвластно разрушить все маски, всю ложь, все наносное и обнажить истину; стало быть, разыгрывалась мистерия надевания и срывания масок, защищающая от отклонений и искажений вероучение. Именно этот день благоприятствовал приобретению зеркал и часов, а ритуал праздника требовал зажечь четыре свечи, символизирующих Зервана Акарану – прошлое, настоящее, будущее и вечность. Впрочем, маска предполагает игру и хитреца. А теперь представьте, что хитрец в маске отражает на себе, фокусируя, прошлое, настоящее и будущее. Однако время, в отличие от места и пространства, неуловимо. Так и есть: это иллюзия, а потому к нему следует относиться по-скоморошески, в игровом смысле, надев маску. Его слишком всерьез воспринимал в своем творчестве великий русский режиссер Андрей Тарковский, откуда проистекает и трагедия художника. Тот же Хорхе Луис Борхес, автор великолепного «Алефа», хотя по трагической случайности и получивший оказавшуюся роковой для его зрения травму головы, ощущал его только как потенцию для игры и построения сюжетных шарад, а потому достиг внушительного возраста, став знаменитым и состоятельным. Ведь нельзя же заранее всерьез относиться к черному ящику, символу пустоты, и тому, что в нем может или не может находиться. Это элемент игры, в которую ты должен включиться с азартом, но и с самообладанием, с усердием, но и с самоиронией: тогда возможно обретешь на дне черного ящика зеркало прошедших, настоящих и грядущих времен. Отсюда «четвертый путь» есть служение черному ящику с заранее неизвестным результатом, а в игре и в маскараде иного не дано. Как тут не вспомнить наших телевизионных знатоков, старающихся за минуту отгадать содержимое черного ящика. Что ж, иногда одно мгновение способно решить участь довольно длительного времени в истории народов и цивилизаций. А ведь это и есть четвертое измерение ученика Гурджиева Петра Успенского, благодаря которому появляется возможность путешествия во времени: божественная пустота или божественное безвременье, сообщающееся как с прошлым, так с настоящим и будущим. На самом деле, учение «четвертого пути» Георгия Гурджиева не что иное, как зерванизм древних Ариев, принесенный в Центральную Азию приблизительно за двадцать пять столетий до Рождества Христова. Его изначальный праздник «Возрождения Времени» – Навруз – до сих отмечается в странах индоиранского мира, укоренившись особенно среди мусульман-шиитов.

Вообще теология зерванизма сродни платонизму, неоплатонизму и даже аристотелизму, что указывает на близкое родство индоевропейских народов. Закон Трех или Первой Триады Гурджиева просто адаптация на современный лад доисламской мудрости иранцев, поскольку Зерван есть высшее начало, бесконечное, неизменное и неподвижное: он непознаваем, хотя у всех людей есть осознание его присутствия; иными словами, зерванистское мировоззрение изначально апофатическое в определении Абсолюта, что его сближает с последующей греко-византийским богословием Восточной Церкви. Зерван соответствует индоарийскому Брахману, древнегреческому Хроносу и древнерусскому Веремени, старогерманскому Während (как выясняется, все эти слова однокоренные). Далее посредством эманации Зерван изводит из себя две сущности: Зервана Акарану (Айн-Соф еврейских каббалистов), беспредельное время, и Зервана Даргахвадату, долговечное, но конечное время, или Зервана Карану. Последнее разделяется на прошлое, настоящее и будущее. Оная сущность является временем необходимости, рока, судьбы и предопределенности. Она проявляется благодаря «Тхваше» (буквально «Тому, Кто грядет») или пространству воплощенного мира, олицетворяемому небесной твердью, будучи объемной благодаря своей троичной временной проекции. Преодолеть Зервана Карану можно, только встав на «четвертый путь», путь мага, и прикоснувшись к божественной пустоте, поскольку пустота есть порог Предвечного. Для чего мы обладаем «Идамом» («Хэдамом»), нитью, связующей каждого из нас с Богом. Судя по всему, авестийское haedam предстает однокоренным с древнегреческими словами idea и idioma (ἰδίωμα – особенность, своеобразие). Кроме того, «Идам» это наш двойник на астральном и ментальном планах, который может развиться в нас только благодаря совести, усвоению знаний и обретению веры во Всевышнего. Стало быть, он – наш Ангел-хранитель, которого каждый человек волен либо привлечь к себе, либо отринуть. Из-за грехопадения и осквернения история и человечество вынуждены вращаться в колесе Шаншар до своего полного очищения: отсюда столь не нравившаяся Хорхе Луису Борхесу зороастрийская идея Вечного возвращения и символ змеи, кусающей свой хвост – Ажи-Дахаки, сотворенной из петли злой сущности Ангра-Манью, противостоящей Ахура-Мазде. Когда же Ажи-Дахака разомкнет свою челюсть, сбросив или оставив в покое свой хвост, то превратится в Змею вечности, а мироздание войдет в пределы Зервана Акараны. Пока же этого можно достичь, идя как тремя путями, так и четвертым, сочетающим все три – «путем божественной пустоты». В целом, миропонимание зерванизма нисколько не противоречит нашему православному христианскому воззрению на творение, поскольку говорит, что мир был сотворен из ничего (ex nihilo), а причиной его возникновения послужила божественная пустота. Так за маской зерванического Абсолюта проявляется сущность библейского троичного Творца, ведь маска есть элемент игры, да и вся наша жизнь и история, как выясняется, игра стоящих за нами божественных сущностей и существ. Кто получил много, но не принял ее правил, тому суждено умирать, подобно майору Шаменкову, взобравшись на дерево и воя на Луну. В этом суть эзотерического христианства Георгия Гурджиева и учения Сармунского братства, создающим, как и пчелы, сладкую сущность.

Аркудантропия. Это превращение человека в медведя, по-английски werebear, а по-общеславянски волкодлак, переводимое как «волкомедведь». Хотя оное явление и образ лучше передает древнескандинавское слово berserker (ber – медведь, serker – сорочка, шкура). Однако в нашем случае это не исступленный и одержимый под воздействием напитка из мухоморов воин, а душа, вставшая на «четвертый путь» и благодаря медвежьей шкуре скитающаяся и путешествующая во времени: в его трехмерной проекции; ищущая и находящая сладкую сущность. В своей ярости скандинавские и русские берсерки впадали в транс – мягкие трансовые практики суфиев, идущие из доисламского Сармунского братства, использовал в своем обучении и маг Георгий Гурджиев. Вдохновившись им, великий Джон Рональд Руэл Толкин (1892-1973) в своем «Легендариуме» (сборнике незавершенных произведений писателя) создал образ Беорна, человека, живущего в долине Андуина и способного превращаться в медведя, одного из героев повести «Хоббит, или Туда и обратно» (1937 год). Интересно, что староанглийское слово beorn означало «медведь», но в эпической англосаксонской поэзии, в том числе в «Беовульфе», следуя традиции исландских саг, оно использовалось как синоним «человека», «воина» или «предводителя». Самое любопытное, что в черновиках повести Толкина Беорн назывался русским словом «Медведь». Тождественным наименованием обладала одна из ее глав, впоследствии измененная в «Небывалое пристанище». Есть косвенные данные, что об этом слове Толкин узнал благодаря своему другу писателю и академику Рэймонду Чемберсу (1874-1942): в своем исследовании о «сыновьях медведей» и их связи с «Беовульфом», послужившей основой для лекции Толкина «Беовульф: монстры и критики» (американский профессор Майкл Д. К. Дроут, редактор Энциклопедии Д. Р. Р. Толкина считает эту статью самым важным из всего когда-либо написанного о «Беовульфе»), тот вкратце изложил русскую сказку об Ивашко-Медведко, получеловеке-полумедведе. В черновиках повести Толкина имя «Медведко» было англизировано, став «Medwed». Позднее в своих записях, сделанных после составления главы «Медведь», Толкин пришел к выводу о необходимости изменения ее названия, что сделал уже во время работы над предпоследней главой, при описании участия данного героя в Битве Пяти Воинств. Но ведь и имя легендарного воителя Беовульфа, в честь которого названа древняя англосаксонская эпическая поэма, означает буквально «пчелиного волка» или «медведя». Здесь стоит сказать несколько слов о поэме. Местом ее действия предстает Дания или юг Швеции. В прекрасном дворце Хеорот конунга Хродгара пировали воины его дружины из племени данов, когда готский полководец узнал, что стольный Хеорот вот уже двенадцать зим одолевает кровожадное чудовище по имени Грендель, истребляя лучших и знатнейших воинов. Известный своей богатырской удалью Беовульф отправляется морем со своим воинством на помощь Хродгару, помня о гостеприимстве, оказанном конунгом его отцу Эггтеову во время изгнания последнего. Он побеждает Гренделя в ночном единоборстве, оторвав ему руку, и тот умирает в своем логове. Тогда из пучины морской поднимается более страшное чудовище – мать Гренделя, которую Беовульф одолевает и убивает ее, спускаясь в морское логово. Далее «пчелиный волк», уже будучи конунгом готов (гётов) борется с драконом, мстящим людям за посягательство на охраняемый им клад. Беовульф убивает в поединке дракона, но получает смертельную рану и умирает. Дружина во главе с доблестным Виглавом торжественно сжигает Беовульфа вместе с кладом дракона на погребальном костре. Какой удивительный образ – человек-медведь, поражающий дракона. И разве не о встрече человека с медведем говорит аллегорическая композиция на могиле Георгия Гурджиева в Авоне под Парижем, состоящая из двух громоздких высоких валунов без надписей, символизирующих ту знаменательную встречу русского мистика с гималайским медведем на границе Гиндукуша с Памиром, когда один из валунов, более массивный – медведь, а другой – Гурджиев? Все очевидно. Мастер суфийских танцев ничего не делал и не завещал без символического подтекста: тут опять гурджиевская игра в шарады; в ней общее значение получается из сложения двух и более, казалось бы, независимых смыслов. Это о том, мог ли быть Гурджиев человеком-медведем, ведал ли он мед и кем на самом деле оказался легендарный Беовульф.

Окрестности Парижа посетило прекрасное и мягкое начало осени 1949 года. 4 сентября, как и прежде, в юго-восточной комнате Приоратского замка щелкали шахматные часы: в очередной раз с 11.00 до 12. 00 Гурджиев играл как бы сам с собой. Горничная Мадлен давно привыкла к странностям этого немолодого господина из России. Она машинально постучалась в двустворчатую старинную дверь и, получив ответ, тут же раскрыла ее, затем, пройдя буквально пару шагов, она как вкопанная застыла на месте с подносом с одной увесистой чашкой кофе то ли от ужаса, то ли от изумления. Она своим взглядом уткнулась в спину… медведя, игравшего в шахматы. Оцепенение длилось, быть может, несколько мгновений, показавшихся француженке вечностью. «Мадлен, что с Вами случилось? – Гурджиев, недоумевая, резко обернулся и на его лице засветилась улыбка, вдруг сделавшая комичными его всегда строгие и серьезные усы. – На сей раз, надеюсь, с корицей у Вас все нормально». Горничная словно очнулась от оцепенения: «Все хорошо, господин Гурджиев!» – и положив на поднос уже раньше выпитые две чашки кофе, которое мастер пил ежедневно и в больших количествах, памятуя о своих скитаниях в младые годы по востоку, как ужаленная выскочила из шахматной залы. Прерванные щелчки шахматных часов мерно продолжились: «О, мой Бог, – подумала про себя Мадлен, – каких превратностей еще ждать от этих русских? Учитель танцев всегда казался странным, к тому же часто разговаривает по-русски с кем-то невидимым; но такое…». Слушавшая волшебные бабушкины сказки в деревне под Лионом Мадлен никогда их не воспринимала слишком беспечно, как многие ее ровесницы, ставшие социалистками и феминистками, но столкнуться лицом к лицу. Впрочем, Мадлен вскоре успокоилась, внушив себе, что ей привиделось: кроме того, хозяин в этот день опять давал званый обед с советскими разносолами для гостей из Англии и обитателей школы, а потому от нее потребовались распоряжения по кухне, где работали два алжирских араба, Хуари и Музафар, которых часто упрекал господин Гурджиев за их леность…

А в это время за резными двустворчатыми дверьми шахматной залы продолжался напряженный сеанс телепатической игры Гурджиева с некоей незримой сущностью. Стало заметно, как нервничает мастер суфийских танцев. Еще несколько ходов и его положение стало безнадежным: по лбу, изрытому морщинами градом стекали крупные капли пота, но самообладания он не терял. В последний раз щелкнули шахматные часы, последовал ход и голос зычно произнес как бы изнутри Гурджиева: «Мой друг, Вам – мат. Переверните доску. А в остальном Вы исчерпали свое время и новой партии у нас уже не предусмотрено. Вы возвращаетесь в Зерван Акарану, а Вашу судьбу будет решать Совет небожителей». «Иосифу, Сасо, будет без меня сложно», – несколько обескураженно ответил мастер мистического танца. «Ему тоже осталось не так много, хотя и в оставшийся срок он успеет наворотить много трагических глупостей и роковых несуразностей. Итак, удачи. Вы – замечательный игрок и с Вами мне было интересно. Говорят, людская молва Вас нарекла моим младшим племянником. Как забавно, не правда ли, племянник Люцифера. И вы с Александрой Гречаниновой даже ухитрились назвать своего сына в честь меня Люцианом; ну, конечно, крестили его в честь Святого Лукиана Антиохийского. А что, хитрец, может, попробуем и сразимся, как в поэме у ваших англосаксов, которыми я целиком уже овладел, человек-медведь, поражающий дракона!.. Но Вы, к сожалению, человек и уже не медведь. ЧЕ-ЛО-ВЕК!!! Если же говорить о моей родне, то у меня есть только старший брат, которому вы поклоняетесь. Это Иисус Христос. Беда только в том, что Он рожден, а я, как и вы все, сотворен. И все же я признаю наше сотрудничество плодотворным, особенно в том, что касается наших совместных «Рассказов Вельзевула своему внуку». Вы тогда лихо обвели меня вокруг пальца посулом еженедельных шахматных сеансов, чтобы не подписывать со мной договор, как это сделали Фауст, современный композитор Шёнберг, да и много кто еще среди тех же пресловутых англосаксов, в том числе и Ваших учеников. Ваша музыка, написанная совместно с Фомой фон Гартманом, божественна; но она недооцененная, поскольку людям нравится больше вакхическая оргиастическая какофония Нововенской школы вместе с тем же Шёнбергом, которая отражает мои реальности. А у вас с Гартманом все гармоническое и орфическое, а стало быть, божественное. За сим я откланиваюсь, мой друг. Надеюсь, не очень утомил Вас своими откровениями. Прощайте, хотя и не исключаю там нашей возможной встречи, ну и, конечно же, игры. Не отрицаю вероятность того, что Вам придется воспользоваться моим гостеприимством». «Какой же все-таки у него прекрасный русский язык, – подумал, вдруг резко смирившийся с ближайшей будущностью и мгновенно успокоившийся Гурджиев, – прямо как у нашего гимназического учителя из Карса Федора Стефановича Кастальского, сына благочинного из Курской губернии».

О смерти Гурджиева ходят легенды, как правило, довольно позднего происхождения, вышедшие из среды его сторонников или считающих себя таковыми, но по существу ими не являющимися. Эти анекдоты, к сожалению, распространяемые многими книгами и статьями, нет смысла комментировать, когда мы располагаем свидетельством последних часов его жизни со стороны его ученика и его лечащего врача доктора медицины Уильяма Дж. Уэлча:

«Я вижу его истощенное тело, прислоненное к краю больничной койки, его ноги раздвинуты, его крошечные ступни в тапочках покоятся на стульях, стоящих по бокам от меня с обеих сторон. Я сидел между ними на скамеечке для ног, глядя на него снизу-вверх, когда готовился выпустить часть жидкости, раздувавшей его живот, давившей на диафрагму и тем самым затруднявшей дыхание. Его красная феска была сдвинута набок на его смуглой лысой голове, пальто из верблюжьей шерсти было наброшено на плечи.

Пожилая русская медсестра склонилась над ним, ее рука поддерживала его, пока он жонглировал маленькой чашечкой горячего черного кофе и деревянным мундштуком для сигарет. Два молодых врача помогали мне вместе с чопорной шотландской медсестрой <…>.

“Только если вы не устали, доктор”, – сказал он, его дыхание было затрудненным, а печальные глаза тепло смотрели на меня сверху вниз. – “Продолжайте”.

Он усмехнулся, когда я сказал ему: “Не только никогда раньше в этой больнице, но, возможно, никогда раньше нигде не было такой сцены”. Даже в экстремальных ситуациях у него был вкус к абсурдности человеческой драмы.

Чему можно научиться из смерти человека, который действительно был человеком? Он жил с неизбежностью своей смерти, которая была для него повседневной реальностью, и все же он жил, если вообще когда-либо жил человек в столь полной мере <…>».

И далее:

«Я слышал, например, и даже видел в печати, что его тело было еще теплым много часов после его смерти, а его веки подняты, и он смотрел на все как бы зрячими глазами. Его тело подверглось бальзамированию в течение нескольких часов после его смерти, будучи перенесенным в маленькую часовенку на заднем дворе госпиталя, где оно пролежало в таком состоянии по русскому обычаю в течение нескольких дней перед заупокойными службами в русском православном соборе на улице Дарю. Оттуда тело было перевезено для захоронения в Фонтенбло за пределами Парижа, недалеко от замка в Авоне, где размещался его Институт гармоничного развития человека.

Действительно несколько сот человек около часа молча и неподвижно отстояли под куполом собора, ожидая прибытия тела: священников искренне тронуло необычное зрелище большого количества людей в настолько смиренном состоянии духа.

Незапланированная задержка объяснялась возникшими техническими трудностями с доставкой гроба. Верно и то, что в конце церемонии отпевания огни в этом квартале Парижа внезапно погасли, и многие восприняли это событие как нечто большее, нежели случайное отключение электричество, почитая последнее предзнаменованием» (отрывок взят из издания: Dr. Welch’s autobiography, What Happened in Between: A Doctor’s Story, New York: George Braziller, 1972, pp. 132-142).

Георгий Иванович Гурджиев скончался от рака 29 октября 1949 года в американском госпитале, располагавшемся в парижском пригороде Нёйи-сюр-Сен, и был отпет в кафедральном соборе Святого Александра Невского Русской православной церкви заграницей французской столицы, где до сих пор поминается в день своей смерти.

Игра увенчана завершением: ее участники и зрители испытали катарсис, ради которого скитался, трудился и жил, исполняя свою миссию, «пчелиный волк», человек-медведь Георгий Гурджиев, сам создававший и охранявший сладкую сущность познания. Его шахматные часы замерли на плане земного бытия.

О Гурджиеве можно много говорить, но, если и чего он меньше всего заслуживает, так это риторики, которой, увы, увлеклись многие о нем пишущие лица, присваивающие мастеру мистического танца мировоззрение, никогда им не разделяемое, и приключения, никогда им не пережитые. Вместо вдумчивого исследования наследия нашего великого соотечественника публикуется некий подметный дневник Гурджиева, написанный по стилю уже явно в наше время и переполненный профанической всячиной, хотя известно, что никакого дневника адепт эзотерического христианства после себя не оставил. Подобную роль играет и роман «Георгий Гурджиев. Русский лама» (М.: АСТ-Пресс Книга, 2005) известного и уже ушедшего из жизни писателя Игоря Минутко (1931-2017), хотя никаким ламой, ни даже суфием Гурджиев не являлся, а просто использовал трансовые практики суфиев в своей деятельности и ухитрился не вступить ни в одну из русских франкмасонских лож. Несмотря на свое действительно широкое учение, продиктованное, вероятно, не без влияния некоей духовной сущности, сам учитель танцев формально и в действительности оставался православным христианином, принадлежа к РПЦЗ. Ну а если по существу, то его доктрина есть завершение герметических трактатов поздней античности, в которых все духовные и вещественные явления жизни рассматриваются как сугубо разреженная в первом случае, а во втором – более грубая материя, питающая собой и вибрационные волны, порождающие звук, гармонию, октавы, и уплотняющаяся в своей инволюции до самого плотного минерального царства. К тому же, концепция излучения у Гурджиева, благодаря которому созданы миры, соответствует эманации в платонической и неоплатонической философии. И вот ведь еще что: закон Трех мистика из Карса говорит о первоначальном толчке, а стало быть, может предполагать и теорию большого взрыва современной астрофизической космологии. Разумеется, легче сочинять небылицы и собирать слухи о пребывании Гурджиева в Шамбале и Агартхе, нежели размышлять о фундаментальных основах его мировоззрения, простирающихся за линию горизонта современного научного видения и, возможно, в будущем способных объяснить главные вопросы космического мироустройства. Ну а теперь как иллюстрацию вездесущей материи, перешедшей на следующую эволюционную ступень, увлекаемой ввысь с душой мастера Георгия Гурджиева, восходящей к неведомым Трем, к Святой Троице, произнесем стихотворение выдающегося русского поэта-эмигранта Владислава Ходасевича, написанное в 1918 году в память его павшего на фронте Германской войны друга:

Ищи меня в сквозном весеннем свете.

Я весь – как взмах неощутимых крыл,

Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,

Я легче зайчика: он – вот, он есть, я был.

 —

Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!

Услышь, я здесь. Касаются меня

Твои живые, трепетные руки,

Простёртые в текучий пламень дня.

 —

Помедли так. Закрой, как бы случайно,

Глаза. Ещё одно усилье для меня –

И на концах дрожащих пальцев, тайно,

Быть может, вспыхну кисточкой огня.

Владимир ТКАЧЕНКО-ГИЛЬДЕБРАНДТ (ПРАНДАУ),

GOTJ KCTJ,

военный историк, переводчик