— Григор, давай продолжим наши послеобеденные беседы. По-моему, они интересны тебе, а значит, интересны и миру.

— Пожалуй, так. Да и где мы с тобой найдем достойного собеседника – не потому, что мы с тобой на недосягаемой высоте, а потому, что нам не дотянуться до этих самых высот. И ты хорошо охарактеризовал наши беседы – послеобеденные! Когда вполне удовлетворенная плоть довольно урчит и не позволяет природной язвительности капнуть свою толику яда в красивое (надеюсь!) течение мыслей. Хотя порой, как мне кажется, она все же протекает сквозь редуты прекраснодушия.

— Но разве именно обед является самым эффективным умиротворителем плоти? Почему принято именно такое выражение для обозначения ни к чему не обязывающих разговоров?

— Мне понятен твой намек. Конечно, секс является куда более мощным фактором в этом деле, но особенность секса в том, что он не только и даже не столько умиротворяет плоть, сколь истощает ее. Засим, предварительный обед, а не секс является лучшей предподготовкой к такого рода разговорам.

— Ты, конечно, прав. Не случайно французы говорят, что мужчина болтает до секса, но не после.

— Можно вспомнить и римлян, которые говорили, что после коитуса, то есть секса, все животные печальны.

— Там были и исключения – кроме петуха и женщины. Что тоже примечательно.

— Ну, вот, давай с женщины и начнем. Задам тебе неадекватный вопрос: в чем ты видишь главное отличие между мужчиной и женщиной?

— На неадекватный вопрос можно дать только неадекватный ответ: по большому счету, в психологическом плане никакой разницы нет, ибо оба они более всего страдают от ощущения своей вторичности по отношению друг к другу. Женщина не может примириться с тем, что мужчина, как ей кажется, силой захватил лидерство в их тандеме и помыкает ею, хотя на самом деле помыкает им она сама, пользуясь его непрерывным непреодолимым вожделением, которое может утихомирить только она, владычица заветного ларчика. Мужчина, в свою очередь, страдает от своей зависимости от ее капризов и порой проклинает судьбу, что не его наградила она вагиной.

— И как они должны решать свои проблемы?

— Сии проблемы экзистенциальные и, следовательно, не решаемые. Это не значит, однако, что попытки их как-то разрешить не предпринимаются непрерывно. Женщины много успешнее в этом деле – они практически добились не просто равенства почти во всех сферах человеческой деятельности, но и явного превосходства в некоторых из них (отметим – дискриминационного превосходства). Но каких бы успехов ни добилась женщина, и как бы ни заискивали перед ней мужчины, глубоко в душе у нее непрерывно копится обида, что она не мужчина, не доминант, как она думает. Это подобно тому, что темнокожий, какого бы общественного положения он ни добился, никак не может избавиться от комплекса неполноценности по отношению к белому человеку, во всяком случае, пока. И это вопреки тому, что нынче дискриминация существует, скорее, в отношении белых. Так же, как и в отношении мужчин.

— Почему ты думаешь, что женщина постоянно ощущает себя ущемленной?

— Обрати внимание, любая женщина (любая!) в отношениях с мужчиной прежде всего и яростнее всего жаждет и требует к себе уважения, что полноценному мужчине представляется едва ли не бредом: женщину можно любить, или не любить; женщину можно обожать, или даже ненавидеть. Но уважать??? Не как начальника, как сотрудника, преподавателя, как личность, в конце концов, а именно, как женщину? Она же сразу перестанет быть женщиной, как такое можно позволить! Как можно лишить  всех (всех, женщин в первую очередь!) этой великой радости!

— Ты пока не сказал о проблемах мужчины.

— Первая заповедь мужчины: никогда не спорь с женщиной, никогда! Подноси ей цветы, покупай подарки, дари поцелуи, на худой конец – дай ей в морду, хотя лично я не представляю, как можно женщине дать в морду. Но спорить – никогда! А в принципе, перед мужчиной стоит лишь одна трудноразрешимая задача – разбудить женщину; и победу тут нельзя как-то закрепить даже на короткое время, задачу эту он должен решать каждый раз заново, с нуля.

— А что это означает – «разбудить женщину»?

— В сущности, это означает одно – убить в ней мать. В природе самец нередко добивается этого посредством прямого убийства детенышей, порой и собственных. Пока у самки есть потомство, которое надо растить и воспитывать, у нее нет никаких побуждений к сексу. Именно по этой причине даже у самой преданной жены так часто «болит голова». И потому зрелую женщину, уже вырастившую своих детей, гораздо легче подбить на секс. Если, конечно, у нее давным-давно все не умерло за бездействием, и если она все еще сохранила какую-то привлекательность (это уже для необходимой активности с другой стороны).

— Тебя легко обвинить в сексизме.

— Если сексист – это тот, кто считает, что мужчина – это мужчина, а женщина – это женщина, и что женщина никогда не поднимет таких тяжестей, как  мужчина, и никогда не выиграет у него в шахматы, а мужчина никогда не забеременеет, то да, я сексист, и пусть меня пригвоздят по этому поводу к позорному столбу.

—  Но ведь существуют проблемы в отношениях между полами!

  — Конечно, существуют! Вот, например, желание мужчины – это его достоинство, его гордость и честь. А желание женщины – ее тайна, ее проклятье, тяжкое бремя и позор. Но все это очень быстро меняется. Правда, не везде. В традиционных обществах, вероятно, еще долго будут актуальны такие понятия, как «девственность», «верность», «порядочная женщина».

  — Кажется, ты настроен довольно скептически. Чем тебе не угодила порядочная женщина?

— Порядочные женщины есть – о, да! Скромные, верные, незлобивые, довольствующиеся малым… Проблема только в том, что мужчины, много толкуя о нравственности, верности и прочей чепухе, на самом деле никогда не «западают» на женщин, которые отвечают всем этим понятиям; их истинный подсознательный идеал – шлюха! В женщине мечты должно быть, по крайней мере,  что-то манящее, что-то обещающее, чего не может быть у «порядочной женщины».

— Не слишком ли ты концентрируешься на нижней части нашего тела?

— Так ведь оттуда все и начинается, там истоки жизни. Когда перестает работать нижняя часть тела, перестает работать и верхняя. Человек мнит, что душа его парит где-то там, в небесных высях. Это глубокое заблуждение. Душа его все там же – в самом низу. Что есть еще побудительного в этой жизни, кроме секса? Больше скажу: что есть еще красивого в жизни, кроме секса? Дети? О, да! Но разве и они не есть продолжение секса, результат секса? Все начинается с секса, определяется сексом. Эстетика в том числе. (Вспомним, что первое художественное произведение человека на нашей грешной земле – статуэтка обнаженной женщины с очевидно сексуальным подтекстом.) Элементарно, Ватсон: если убрать секс из нашей жизни, то не будет и самой жизни. В прямом и переносном смысле.

Глупые бабы страдают, что мужчины ценят в них только способность к совокуплению, и нередко в резкой форме восстают против этого, требуя к себе того самого «уважения». В отличие от них, умные женщины, назовем их «гулящие» (адекватное «народное» выражение употребить здесь не могу), наоборот, гордятся этим ценным своим качеством, всеми возможными способами совершенствуют его, и через свое высокое искусство держат мужиков на коротком поводке.

— Как ты думаешь, твоя аналитика способна придушить чувства, страсть, или наоборот – возбудить их?

— Я не думаю, что аналитика каким-то образом может повлиять на темперамент человека, скорее наоборот – темперамент в значительной степени может оказать влияние на направление аналитической мысли. Но вот на что действительно может повлиять аналитика – это на неизбежную изоляцию мыслителя. Самоизоляцию, прежде всего. Особенно с возрастом все острее ощущаешь свою оторванность от мира, свое неприкаянное одиночество, единичность. В конце концов, это и есть истинная гордость твоя, но гордость трагическая, она откликается тебе эхом из могилы. И, тем не менее, я люблю одиночество. Оно свободно от непонимания, измены. Оно вовсе не мучительно, когда знаешь ему истинную цену. Звучит, конечно, нескромно, но только талантливый человек действительно знает, что такое одиночество! Не может быть человек талантливым и не одиноким. И даже другой талант ему не спасение, потому что у того свой собственный мир. Трагедия истинного таланта не только в том, что он обитает в  собственном изолированном мире, но в большей степени в том, что он не хочет впускать в свой мир никого постороннего, ревностно оберегает его от чужого проникновения. Дороже всего для него страдания его одинокой души. Он знает, как наслаждаться одиночеством! Такая, вот, двойственность – наслаждение страданием. На самом деле, если что-то чего-то стоит в нашей бренной жизни – это страдание. Кто не страдал, тот не вырос во взрослого, полноценного человека. Но следует отличать страдания души от мучений тела.

— Если страдание для тебя – наслаждение, награда, то что для тебя есть наказание?

— Недовольство собой. Как-то исподволь стесняешься того, что ты живешь, дышишь, что тебе присущи неподвластные воле потребности есть, пить, удовлетворять бунтующую плоть, и все это превращает тебя в подневольное существо, наподобие дикого зверя в клетке, и свободный твой дух ропщет, возмущается, и ты жаждешь избавиться от невыносимого бремени тела, покончить с ним. Конечный вывод – на свете есть одна лишь награда, одна правда – Смерть. И совершенство – это тоже Смерть. Хочу подчеркнуть – это вовсе не стенание, но почти мечта.

— Ты не находишь, что наш разговор уходит куда-то в абстракцию; ведь практически все, кто на самом деле осуществляют твою, так сказать, «мечту», это люди не то, чтобы принципиальные, но больные.

— Понятие мечта довольно специфическое, по сути дела, действительно абстрактное: если она осуществляется, то сразу теряет свое качество, превращается в очередной реализованный этап жизненного плана. Не думаю, что указанные тобой больные люди на самом деле планируют самоубийство, хотя порой они действительно довольно долго готовятся к нему. В любом случае эти несчастные не имеют никакого отношения к нашему разговору; там речь шла именно о мечте – неосуществимой. О мечте избавиться от бремени тела. По сути это стенания духа, рвущегося на свободу.

— Хорошо. Полная свобода для духа недостижима, или достижима только через уход в небытие. Но в какой степени и каким образом можно добиться свободы в реальной жизни?

— Неразрешимое противоречие человеческой жизни (на всех уровнях – межличностных, групповых, межгосударственных) заключается в том, что потребность ощущать себя сильными (и быть сильными) диктует нам вступать во все более тесные связи с другими, образовывать какие-то группки по интересам, всякие там ассоциации, партии, государства, федерации и т.д., тогда как природная тяга к свободе побуждает нас к максимальной изоляции. Тупичок такой.

И на личностном уровне проблема свободы – это самый сложный вопрос, перед которым на самом деле пасует человек. Любой человек. Глупые люди – бандиты, императоры и прочие тщатся добиться свободы посредством неограниченного расширения возможностей помыкать другими людьми (и ублажать свою плоть, конечно), умные наоборот, понимая бессмысленность этой гонки, пытаются добиться возможной свободы посредством ограничения собственных желаний.  «Кто ничего не желает, тот обладает всем» – так гениально определил проблему известный итальянский писатель.

— Каким образом ты решаешь эту проблему?

— Мой ответ прозвучит парадоксально: я никогда не позволял сперме залить мне мозги – ни в юности, ни в старости. Я ее сливал – все равно каким путем. Мне надо это пояснить?

— Думаю, наш читатель поймет. Но скажи, пожалуйста, в итоге ты считаешь себя успешным человеком?

— Вполне.

— Но ведь ты не добился в жизни ни особого положения, ни богатства, ни даже простого семейного благополучия. Так в чем же  реально твой успех, где ты прячешь  его сокровенный секрет?

— У успеха, любого успеха есть один-единственный секрет – любовь! Любовь обеспечивает успех любому начинанию. Она открывает любые двери, преодолевает любые препятствия, находит самые невероятные пути решения проблем. Все, что я делал в жизни, я делал с любовью. Хотя вру – не всегда; лишь начиная с некоего этапа истинного прозрения. Но именно с этого времени я и начал, по сути, полноценно жить. В этом смысле «жизнь» и «успех» – синонимы. И не только для меня, – для всех. Те, кто понимает это, так и живут – в счастье, в умиротворении; остальные прозябают, даже имея дворцы. Истерят.

— Но ведь успех должен иметь и какое-то материальное воплощение!

— Очень давно один знакомый сказал мне слова, которые прозвучали, как напутствие, если хочешь, даже как раскрытие упомянутого секрета успеха. Он сказал: Григор, ты свое дело уже сделал – книгу написал, своего успеха добился. Будет книга издана, получит ли признание и принесет ли тебе материальное благополучие – все это лично к тебе имеет косвенное, опосредованное отношение. И успех в общепринятом смысле вряд ли может сделать тебя лучше, или продуктивнее. Сытее, физически удовлетвореннее – да, но на личностные твои качества положительно это никак повлиять не сможет, скорее, отрицательно, и гнаться за этим «успехом», тратить на него внутренние ресурсы – себе дороже. Иди своим путем!

— Можешь ли ты сказать, таким образом, что сосредоточен исключительно на себе самом?

— Нет, конечно. Я – живой человек, обитаю в реальном мире, и меня всячески отвлекают (иногда успешно) многие соблазны этой жизни, но что я могу сказать о себе абсолютно твердо – я всегда люблю то блюдо, которое лежит передо мной, а не то, которым обжирается мой сосед – вот и вся моя тайна.

— И это не стоит тебе никаких усилий?

— Отвечу тебе небольшой историей. Один знакомый как-то  с грустью признался мне, что когда у него появилось достаточно денег, чтобы покупать все, что заблагорассудится, прежнее его острое желание покупать эти самые вещи напрочь исчезло, и он вдруг с ужасом осознал, что утерянным для него оказался, считай,  сам смысл жизни. Мне оставалось только посочувствовать ему и добавить, что вот у меня никогда и не было особого желания иметь все эти дорогие вещи, я фактически был изначально свободен от этой химеры, а ему та же свобода досталась невероятно дорогой ценой – он практически потратил на нее свою жизнь. И пользоваться ему этой свободой уже некогда, да и заполнить ее фактически нечем. Так вот, возвращаясь к твоему вопросу: каких бы усилий ни требовала эта свобода – она стоит их!

— По твоему изложению вырисовывается образ некоего бесчувственного, бесполого существа наподобие сфинкса. Неужели в твоей жизни нет места сильным чувствам – любви, ненависти?

— Мне жаль, если я действительно произвожу такое впечатление, хотя могу признать: я ярко выраженный интроверт, внутренняя жизнь которого редко прорывается наружу. Но я живой человек, и снедающие меня страсти, не исключено, много сильнее тех, что демонстрируют вопящие на площади скоморохи. Начну, пожалуй, с ненависти. В моем представлении, ненависть – драгоценное чувство, иной раз подороже любви может быть. Она – иная форма уважения. Ее нельзя тратить на всякую шваль. Могу совершенно искренне сказать, что в жизни мне не привелось встретить человека, достойного моей ненависти; презрения – да, ненависти – нет. И это естественно, и относится, наверное, не только ко мне. То есть, если человек совершил какой-то неблаговидный поступок, какую-то подлость по отношению к тебе, разве он заслуживает чего-то большего, чем презрение?

— Но ведь так естественно желание мести!

— Какая может быть жизнь у того, кто зациклен на мести! Вот, аббат Фариа у Александра Дюма, несправедливо проведший почти всю жизнь в тюрьме, считал, что нет в мире ничего прекраснее мести. Сталин с ним был полностью согласен. Но не Ганди. Кто из них может быть для тебя образцом?

— Так ты сторонник толстовской теории о непротивлении злу насилием?

— Нет. Просто я против любого фанатизма. Да и с практической точки зрения нередко негодяя стоит просто оставить с самим собой, и собственный яд отравит его. Не  бывает хуже наказания.

— О любви ты, наверное, скажешь побольше?

— Да уж, лапидарным стилем тут не обойдешься. И прежде всего, следует сказать, что для человека умение  любить есть высший, а точнее, единственный талант, матерь всех талантов. Кто лишен этого поистине жизненного качества, тот не способен также видеть красоту, любую красоту, наслаждаться ею, и это самая ужасная инвалидность для человека. Как и всякий талант, умение любить – от Бога, если его нет, бесполезно ломать руки, взывать к совести, или чем-либо соблазнять; обучить ему невозможно, и это, может быть, самое обидное, что есть в нашей жизни – ясно для кого. А те, кто удивятся этим словам, и есть те самые несчастные лишенцы.

— Пока ты не дал определения самой любви.

— Так скажу: постоянная готовность к самопожертвованию, более того, жажда его – вот что такое любовь! А синонимом любви, единственным синонимом является уважение, все остальное – животный инстинкт, даже любовь к детям; по мере того как они вырастают из нежного возраста, когда их любишь почти как игрушку, любовь к ним может даже полностью улетучиться, если к ней с возрастом не добавится уважение, гордость за них. И повторюсь: механизм реализации любви тоже всего лишь один – самопожертвование.

— Ты же отрицал уважение к женщине.

— Я не отрицал уважение к личности.

— Но уважения, о котором ты говоришь, по большому счету, удостаивается только ум.

— Это верно. Именно по этой причине мы так редко свидетельствуем большую любовь. Взаимоуважение – самое ценное, но и самое редкое явление, и не только в любви, в браке.

— Но каждому (наверное, даже влюбленному пингвину) представляется, что его чувства самые сильные.

— Могу предложить простейший критерий определения качества чувств:  у одних любовь проявляется, как желание что-то получить, у других – как желание что-то отдать. Первое и любовью-то никак не назовешь. Любовь по-настоящему проявляется в том, что ты что-то отрываешь от себя и отдаешь любимому существу, если это любовь к человеку. Если же это любовь к делу, то опять же доминирует желание отдаться ему целиком, не тратить драгоценное время по иным пустякам. А самая сильная и самая ценная любовь та, в которой есть чувство ответственности. Живыми нас делает любовь. Эта любовь. Она единственное, что у тебя есть – ты не должен ошибиться, кому отдать свое сокровище. От этого зависит вся твоя жизнь! Но всегда следует помнить: главная проблема любви – не превратиться во зло для своего объекта, не переродиться в фанатизм. К сожалению, это нередко бывает с любящими матерями, особенно матерями сыновей.

— А что, по-твоему, более всего характеризует любовь?

— Страх потери. Убийственный, сводящий с ума страх.

— С этим можно бороться?

— Нельзя. Если ушел страх, значит, ушла и любовь.

— По законам жанра, твоего жанра ты сейчас должен сказать что-то вразрез этой красивой теории. У тебя ведь всегда есть «но».

— Не у меня, у жизни! И, конечно, я скажу «но».

Любовь самая ценная, но и самая коварная вещь в нашей жизни: она всегда находится в противостоянии с другой фундаментальной ценностью – свободой. Любовь часто пренебрегает долгом, а долг больше всего боится любви – она ему самая большая помеха. Каждый человек стремится к свободе, а подлинная цена свободы – любовь: ты не можешь быть свободным по отношению к тому, что любишь. Значит для достижения вожделенной свободы, ты должен отринуть все то, что дорого тебе, чему ты поклоняешься. Но есть ли большее страдание, чем отсутствие любви, есть ли более суровое наказание, более пустая жизнь? Так и получается, что добиваясь независимости, мы лишь шаг за шагом создаем пустыню вокруг, лишаем себя простых человеческих радостей общения, сопереживания. И это убийственное противоречие, может быть, является самым  большим источником страдания – ты разрываешься между желанием быть независимым и тоской по любви, по близкому человеку, простым привязанностям, важному делу.

— Со стороны в такой позиции определенно просматривается какой-то жуткий экстремизм.

— Наверное, любая идея, любая теория, или даже сугубо практическое начинание,  доведенное до своего логического завершения, неизбежно выглядит экстремизмом. И не только выглядит –  конкретно становится им.

— Ты хочешь сказать, что ни одно дело не следует доводить до конца?

— Вот мы с тобой и пришли к первому важному практическому выводу: никогда не следует копать слишком глубоко – можешь дойти до опасных, ядовитых пластов. И это вовсе не теория: в жизни часто (почти всегда) приходится останавливаться на полпути. По тем, или иным причинам.

— То есть и нам следует прекратить эту беседу?

— Наше отличие как раз в том, что мы можем это сделать безболезненно в любой момент и потому можем вести разговор бесконечно.

— Хорошо, продолжаем. У тебя есть еще что сказать о любви?

— Странный вопрос. Тема любви неисчерпаема, и мы, полагаю, еще будем многократно возвращаться к ней. Эта тема не только неисчерпаема, но и, как уже было отмечено, противоречива, впрочем, как и все в нашей жизни.

— Готов ли ты поделиться собственными ощущениями в этой интимной сфере.

— Я не думаю, что в нашей жизни должны быть какие-то темы под запретом, табу. То, что я люблю – люблю. Мне не нужно ничье мнение. Мода (что и есть чужое мнение) – это безуспешная попытка заполнить внутреннюю пустоту, отсутствие собственных ценностных критериев. Полагаешь, почему так часто влюбляются в жену друга? Вторичные люди, без собственных критериев, без понятий об истинной любви – их большинство, подавляющее большинство, к сожалению. Скажу еще  одну нестандартную вещь: нет иной формы работы, кроме любви! С любовью работа воистину превращается в творчество, любая работа, пусть даже подметание улиц. Я где-то приводил пример пожилого пенсионера, который с необычайной гордостью рассказывал, что в иные дни ему удавалось на конвейере собрать рекордное количество автомобилей! Казалось, можно ли представить себе более однообразную, унылую работу без какого-либо творческого элемента! Но любовь зримо творит чудеса; вот и этот чудак (в хорошем смысле) получал наслаждение от любимой работы и потому добивался рекордов. Кто же работает без любви, тот просто тянет лямку, его труд точно не может быть продуктивным. Есть чувство долга, и есть чувство любви, и это совершенно разные чувства. И касается это не только работы. Самое ценное, что может быть в жизни человека – это любовь. Несчастен тот, кто неспособен на это великое чувство. Его отсутствие лишает человека не только истинной, сокровенной близости с людьми (в частности, с противоположным полом), но и возможности увлечься чем-нибудь по-настоящему – работой, природой, марками, красотой вообще. Универсальная формула счастья – любить! Уметь любить! Иные воспринимают любовь, как страсть к обладанию и живут именно с такими устремлениями, пытаясь дотянуться загребущими руками до всех хранилищ человеческих сокровищ (в их представлении, это деньги, бабы, дома, машины и т. д.). И максимум, к чему они в итоге могут прийти – то же разочарование, которое испытал отмеченный мною персонаж, которому уже нечего было желать.

— Нередко любовь напрямую увязывают с сексом, особенно молодые.

— Во многом это справедливо (конечно, когда речь идет об отношениях между мужчиной и женщиной), но не во всем, нет, не во всем! Секс – награда природы; любовь – божий промысел; счастье – когда они совпадают. И случается это нечасто. А когда нет любви, секс становится чем-то, похожим на поедание. Секс – это сфера человеческого общения, где очень легко можно вызвать отвращение партнера. Потому тут следует быть очень аккуратным (особенно женщине – она это знает). Но здесь также необходимо быть достаточно раскрепощенным – иначе потеряешь партнера. Секс сам по себе штука, конечно, приятная, но может быть и чудовищным деянием – вспомним хотя бы об изнасиловании. Тут конечный эффект зависит от культуры, но предельно ожидаемый результат – счастье  достижимо, как уже было сказано,  только в симбиозе с любовью. Очень хорошо сказал по этому поводу известный американский актер и режиссер: «Секс снимает напряжение. Любовь создает его».

Касаясь проблемы любви и секса, нельзя не сказать о трагедии действительно успешных браков, которая состоит в том, что с годами земные (здесь «эстету» просится слово «низменные», но я так не думаю категорически) потребности тела не могут быть компенсированы высокими устремлениями духа. Пресыщенное годами обладания тело восстает и, как правило, побеждает. Даже когда проигрывает. Природа всегда берет верх. И «успешный» брак капитулирует перед срамотой. Жизнь жестока.

— Печально, конечно. Но ты опять почти ничего не сказал о себе.

— Разве? Все, что было сказано – это плод глубоких размышлений, все это совершенно искренне и касается, в первую очередь, меня самого. Но вся наша жизнь соткана из противоречий, и в дополнение ко всему здесь изложенному – общему и частному – я должен признаться и в сугубо личных переживаниях, личных противоречиях.

– Ты боишься любви?

– Честно? Не знаю. Любовь уничтожает свободу. Любая любовь.

– Но если ничего не любить, то в чем свобода?

– В том-то и дело: стоит ли одно другого? Должно быть, свобода в пустоте. Наверное, это и проповедуют подспудно буддийские монахи в своей теории о пустоте.

– Имеет ли жизнь какую–либо ценность для свободного, в твоем понимании, человека.

– Правильнее, наверно, было бы ставить вопрос, может ли быть человек свободным в моем понимании. Животные могут, человек – нет. Но это и хорошо; только любовью человек – человек. Чем меньше в человеке любви, тем он свободнее, но и тем ближе он к Сатане. Трагедия Сатаны – свобода без любви. У Бога, если он есть, обратная проблема – безграничная любовь без свободы.

— ???

— Почему это тебя удивляет? Разве у Бога есть малейшая возможность вмешаться в нашу жизнь? Разве это не сделает его одним из нас, не лишит божественной сущности?

— Но ведь считается, что он – творец всего сущего?

— Пусть он создатель Вселенной и самого человека, но если вы веруете в то, что человека создал Бог, то вы должны также принять, что Он создал человека, как мы рождаем детей – для себя! Может он и страдает от нашего несовершенства, но разве, по большому счету, мы в состоянии чем-то помочь нашим несчастным детям в их настоящих проблемах? Так же и Он.

— Ишь, куда ты замахнулся! Давай оставим Богу богово и займемся собой. Как ты решаешь для себя эту проблему?

— Что значит «решаешь»! Мы уже говорили, что любовь обязывает, обязывает жестче, чем что-либо иное. А я, черт возьми, хочу быть свободным, и потому не хочу быть любимым! Ведь мы ответственны не только за тех, кого приручили, но и за тех, кто просто любит нас. А я не хочу чувствовать ответственность за взаимность. Это эгоизм?

— Ты сказал.

— Да, я сказал. У одних (большинства) эгоизм проявляется в том, чтобы как-то привязать к себе других, присвоить что-то чужое. Мой эгоизм – освободить себя от этих уз и, значит, дать свободу и противоположной стороне. Так что же благородней!

— Ты сам говорил о пустой жизни без любви.

— Да, да…да, черт возьми! Кто выведет меня из этого противоречия, из этого тупика? Как человеку справиться с этой дилеммой?

— Успокойся. Давай о чем-нибудь другом. Скажи, по большому счету, тебе все же удается радоваться жизни?

— В том то и дело. Невозможно научиться радоваться жизни, необходимо изначально иметь в себе соответствующий настрой. Это или есть, или нет. А я, вот, с детских лет как-то привык ходить по струнке. К этому меня никто не принуждал и не приучал – просто такова была моя дурная природа. Конечно, я жил нормальной человеческой жизнью (более, или менее), было в ней немало и радостных моментов, но, как ты правильно выразился, по большому счету, радоваться жизни у меня никогда не получалось, какой-то основательно засевший во внутренних покоях червь сомнения постоянно изнутри снедал меня.

Приведу, на первый взгляд, далекий, но по своей глубинной сути очень характерный для меня  пример. Вот, что имеет японский самурай? Он имеет честь, и только честь. И больше ничего. Ничего. По приказу своего шефа он может убить любимых детей. Любимых? Ослушаться приказа для него означает потерять честь, а он ценит ее выше, чем жизнь собственных детей –  какая же это, к черту,  любовь, какой это, к черту, человек! И какое это имеет отношение ко мне? Дело в том, что в чем-то я ощущаю себя, как тот японский самурай. Упаси боже, я, конечно, не являюсь таким же фанатиком чести, или чего-нибудь еще. Но я постоянно ощущаю какую-то внутреннюю зажатость, отсутствие свободы, порыва. Я никогда не забываю о каком-то смутном чувстве долга, сформулировать который никогда не смогу, но от этого он не становится менее тягостным, обременительным, наоборот, именно его неопределенность и позволяет ему доминировать надо всем – такая, вот, петрушка. Даже в пиковые моменты секса это чувство не покидает меня – разве это не несчастье! А ты говоришь «радоваться жизни»!

— Не перебарщиваешь ли ты с черными красками?

— Возможно. Ведь в принципе, глядя со стороны, никак не скажешь, что я такой уж педант, немало за свою жизнь я слышал ласкающих ухо комплиментов о каком-то моем обаянии (во что никогда не верил). Но с другой стороны, уже с детства многие меня считали ужасным занудой; «Вот, пришел великий критик» — такими словами отнюдь не с приязнью встречали меня в отдельных компаниях. В других, правда, мне были искренне рады. Подобный «дуализм» вполне  естественен – в конце концов, у каждого человека есть и симпатизанты, и ненавистники – проблема, как всегда и во всем, не во внешнем мире, а во внутреннем, в том самом черве, который окопался у меня где-то глубоко-глубоко.

— По всему видно, нелегко тебе живется в этом мире?

— Трудно. «Правдивый человек, в конце концов, приходит к пониманию, что он всегда лжет» — это слова Фридриха Ницше. Вот как можно быть честным человеком и не казнить себя ежедневно за какие-то, пусть самые мелкие свои проступки и как не испортить отношения со всем миром, даже с самыми близкими людьми? Помнишь, мы говорили о том, что не стоит копать слишком глубоко – это из той же оперы. Надо бы уметь прощать людям их большие и малые прегрешения, и себе, в первую очередь, а я этого не умею; как говорится, мой злой властелин – внутренний беспощадный судья.

— Не становишься ли ты мизантропом?

— Возраст, вроде, должен был способствовать этому. Отсутствие мизантропии в молодости не есть результат недостатка опыта, а только проявление оптимистической веры в жизнь, в ее возможности. Именно ожидание скорой смерти заставляет человека возненавидеть весь мир и особенно – людей, которые, возможно, останутся после него. Но, благодарение богу, этого во мне точно нет и, надеюсь, никогда не будет. Ведь с чего начинается мизантропия – с недоверия к людям. Вот, смотри, когда мы встречаемся с новым для себя человеком, то кто-то выдает ему кредит доверия, а кто-то другой, подозрительный, — наоборот, кредит недоверия. И если первому не нужно много времени, чтобы исчерпать свой кредит, то второму придется для этого немало потрудиться, доказывать, чаще безрезультатно, свою честность. А я людям доверяю, и пусть  нередко страдаю из-за этого глупого, как многие считают, качества – меняться я не могу и не хочу. Ибо доверие к людям находится в прямой зависимости от собственной честности, зиждется на ней. Перестав доверять людям, я, так или иначе, потеряю собственную чистоту. А я этого не хочу. На что стоит обратить особое внимание – если доверие не стопроцентно, значит, его нет вообще. И эта простая формула действительна практически для всех человеческих чувств: любви, уважения, даже ненависти.

— И ты никогда не лицемеришь?

— Непростой, можно сказать, каверзный задаешь вопрос. Отрицательный ответ сам будет выглядеть, как лицемерие, а если я скажу «приходится иногда», это в значительной степени обесценит многое из того, что я говорил прежде, а главное, это не будет правдой. Конечно, по жизни мне приходилось и приходится контачить с людьми, которых искренне не уважаю, но что могу сказать точно – я стараюсь не иметь с ними никаких дел (как видишь, я честен, и не говорю, что категорически не имею с ними дел). Надеюсь, нет необходимости говорить, что принципиально исключено, чтобы я пел им дифирамбы.

— Лицемерие – это наша, людей, родовая черта?

— Еще в детстве меня поражало лицемерие взрослых: они могли едва ли не объясняться человеку в любви, но стоило тому выйти за дверь, как наперебой начинали поливать его грязью. Я к этому так и не привык. Но с годами я понял другое: лицемерие есть вполне закономерная реакция человека на принуждение следовать нормам нравственности, которая, на самом деле, глубоко чужда его истинной животной природе. Изнанка цивилизации, так сказать. И как всякая изнанка, лицемерие призвано прикрывать цивилизацию изнутри. Утилизировать ее грязь. Как в большой политике, так и в повседневной жизни самых простых людей.

Почему чем старше становится ребенок, тем менее симпатичным он нам представляется? Малыш теряет свое обаяние по мере того, как начинает понимать жизнь. Как раскрывает лицемерие взрослых и сам научается ему. Став же окончательно взрослым, он превращается в рядового острого конкурента, или же в сексуальный объект.

— Ты хочешь сказать, что в нашей человеческой жизни нет никакой искренности, теплоты? Красоты, наконец?

— Жизнь имеет множество сторон, есть, конечно, и светлые. Но самые тяжелые дни для человека – это когда ему открывается истина, которую лучше бы никогда не узнать: в этом мире кривляющихся людей нет ничего, кроме пошлого лицемерия. Пожалуй, только в момент совокупления человек искренен в своих чувствах, да и чувства эти далеко не всегда нежны. Еще любовь к малым детям действительно непритворна, все остальное – фальшь! И вот, как с этим знанием жить? Ведь это означает, что мы, на самом деле, ни на йоту не отошли от животного!

— Не входит ли это в противоречие со всем тем, что ты говорил о любви, о жизни?

— Входит, конечно. Вся наша жизнь – сплошные противоречия. Но так и живет человек, вечно на что-то надеясь. Может, в этом и весь интерес жизни, вся ее прелесть – в противоречиях?

— Мало оптимизма в твоем анализе.

—  Откуда же ему взяться, оптимизму-то. Обрати внимание: за всю историю цивилизации самым ценным качеством в человеческом обществе так и осталось искусство убивать. А поскольку каким-то непостижимым образом параллельно родилась и все же сохранилась какая-то нравственность (вспомним, чему поражался Кант), то  вторым востребованным качеством «цивилизации» должно было стать искусство лицемерить. С древних времен все завоевательные, грабительские войны сопровождались сусальными заверениями в вечной дружбе и любви. И ведь ничего не изменилось. Вспомним, как часто мы слышим категорическую фразу: «Конфликт не имеет военного решения», или «Военное решение недопустимо», а в итоге именно военное решение, как правило, ставит конечную (ну, или промежуточную – до следующей войны) точку. При этом, как и всегда в любом конфликте – большом, или малом, между великими странами, или соседями по лестничной клетке –  каждая сторона всячески пытается выставить противника демоном. Эти демонизируют тех, те демонизируют этих. Сами, конечно, белые и пушистые. На самом деле, как ни крути, демонами являются все стороны конфликтов, ибо демоном – изначально и навсегда – является сам человек. И что тут поделаешь? Кажется, нам не избежать самоуничтожения.

— Твои прогнозы становятся все более мрачными.

— Это всего лишь отражение реальности. Не надо обладать особым аналитическим умом, чтобы заметить, что со времен окончания холодной войны в пропагандистских доктринах произошли поразительные метаморфозы; если в прежние времена каждая из сторон пыталась (реально пыталась, действиями) внушить миру, что именно она выступает от имени добра и справедливости, то сегодня, вопреки пропагандистской шелухе, по большому счету  на внешней арене об этом никто и не заикается – все говорят (агрессивно говорят) о своем праве защищать (всеми средствами защищать) собственные национальные интересы. Добро и справедливость сданы в архив – они устаревшие понятия. В этом смысле, на этом конкретном направлении эпоха лицемерия, кажется, уходит в прошлое – люди идут убивать с открытым забралом. Это хорошо? Может это хорошо закончиться?

— Но опять же – нет ничего постоянного в подлунном этом мире, так что все еще может измениться. Будем считать, что человеку удастся избежать ядерной катастрофы (в противном случае теряют смысл всякие разговоры о будущем), и в надежде, что это будущее все же случится, продолжим нашу беседу. Вот, как ты думаешь, какой особый интерес есть у человека к жизни? Помимо простых, самых тривиальных, животных?

— Чем, на самом деле интересна жизнь для нетривиального человека? Открытиями! Вообще, что такое жизнь? Это – новости. Хорошие и плохие. Детская пора состоит из непрерывных открытий, восторгов. Счастлив тот, кто и в пожилом возрасте не потерял свое любопытство, который непрерывно что-то открывает для себя и несказанно удивляется этим открытиям, обогащается ими. Такой  человек никогда не устает жить, по-настоящему жить. И что самое поразительное –  смерть он принимает также довольно легко.

— Ты говоришь о себе?

— Надеюсь, что такая характеристика относится и ко мне, надеюсь. Ведь точно это можно сказать только после смерти человека, а я рассчитываю еще пожить, послушать пение птичек.

— И что для тебя означает наслаждаться жизнью? Это ведь тот самый фундаментальный вопрос, который определяет личность!

— Есть множество вещей, украшающих мою жизнь – музыка, например, еда, секс, те же птички-цветочки, ну  и так далее. Но важнее отметить нечто другое: в тот день, когда я решу, что заслужил право просто наслаждаться жизнью и ничего не делать, не писать, или будут исчерпаны все мои темы для творчества, в этот день мне точно надо будет поставить последнюю точку. Не в рукописи – в жизни!

— Не слишком ли ты строг – к себе и, по сути дела, ко всем, ведь это твое требование, по большому счету, относится к любому человеку?

— Нет, не строг, наоборот – лоялен. Где-то я писал, что по справедливости право на существование имеют только хлебопашцы и проститутки, ибо только они обслуживают истинные потребности человека.

— Ну, это чистый экстремизм!

— Мы уже говорили, что любая идея,  доведенная до своего логического завершения, неизбежно становится экстремизмом и сделали разумный вывод, что никогда не следует копать слишком глубоко – можно дойти до опасных, ядовитых пластов.

— И где мы должны остановиться в данном конкретном случае?

— В прошлый раз мы говорили об определенной самоизоляции, если хочешь, «окукливании» творца, его закорачивании на самого себя. И еще о том, что в очень далекой перспективе, человек не сможет не быть творцом. Жизнь, однако, показывает, что, наверное, довольно скоро (в историческом разрезе) у человека будет единственный выбор: либо влиться в когорту творцов (пусть самых примитивных), либо стать обычным, подлежащим утилизации расходным материалом. Вопрос не в том, что эти люди должны будут уничтожены физически – их будут кормить, одевать и обмывать роботы – но они исчезнут из человеческого обихода в качестве духовных единиц, и надо ли объяснять, что это означает смерть личности.

— Ты считаешь, что таким образом мы вовремя остановились в нашем разговоре?

— Что поделаешь, не в наших силах затормозить прогресс. Собственно, в моих прогнозах нет ничего человеконенавистнического – эти люди и сейчас живут, как овощи, а обслуживание автоматами сделает их «жизнь» еще и комфортной.

— Да, в логике тебе не откажешь, но как-то уж слишком спокойно ты исключаешь из жизни огромные массы людей.

— Мне непонятны твои упреки. Разве я могу, или хочу помешать чьему-либо духовному развитию, успеху?

— А кого, по-твоему, можно считать успешным человеком – ты ведь только им оставляешь право на существование?

— Этот твой вопрос не имеет никакого отношения к предыдущему разговору о творчестве. Успешным человеком (в бытовом смысле), очевидно, следует считать того, кто сам считает себя таковым.

— Ты полагаешь, что существенна самооценка, а не объективные показатели – богатство, например, высокий социальный статус…?

— Конечно, нет. В любом случае важно внутреннее состояние человека, а не то, каким он представляется окружающим. Иное дело, какое оно на самом деле, это внутреннее состояние, можно ли его замерить. Человек может казаться вполне успешным, даже вызывать зависть у окружающих, а в действительности быть глубоко несчастным существом, неуверенным ни в своих силах, ни в ценности своих достижений.

Юлий Цезарь, в 33 года занявший достаточно высокую должность квестора в Испании, сокрушался, сравнивая себя с Александром Македонским: «Я до сих пор не совершил ничего замечательного, тогда как Александр в этом возрасте уже покорил весь мир». Кто-то предположит, что в последующем, став властителем Рима, он наверняка приобрел душевное равновесие, но это вряд ли. Должность, богатство, особый статус никак не могут изменить внутренний настрой такого типа людей – их честолюбие не может быть удовлетворено в принципе. Характерно, что римские императоры, взойдя на трон, объявляли себя богами –  победив земных конкурентов, они  бесплодно искали якобы достойные соревнования объекты, хотели стать, наподобие старухи из известной сказки, владыками морей. Надо ли говорить, насколько жалки такие поползновения, насколько жалки такие люди!

— То есть жалеть императора, а не раба, миллионера, а не бомжа?

— Это не так смешно, как кажется на первый взгляд. Мне как-то пришлось беседовать с человеком, которого твой миллионер, конечно, определил бы как бомжа, и вот как он прокомментировал свою ситуацию. «Они живут в чистоте, мы – в грязи; они питаются деликатесами и запивают их дорогими винами, нам порой приходится подбирать отбросы; они ездят развлекаться со своими любовницами за моря-океаны, наши радости – только редкие ласки усталых наших жен и лучезарные улыбки полуголодных наших детей; у них, в отличие от нас, все, вроде, на высшем уровне и в жизни им выпадают одни только радости и удовольствия, но почему-то не мы, а именно они дико озлоблены на жизнь, и не мы их, а они нас ненавидят так, словно свою способность вопреки всем трудностям искренне радоваться жизни мы каким-то образом отняли у них, обокрали на корню. Кого надо жалеть? И замечу – не мы, а именно они провоцируют войны – квинтэссенцию ненависти».

— Мир хижинам, война дворцам? Ты что же, хочешь сказать, что лучше быть больным и бедным, чем богатым и здоровым?

— Нет, конечно. Моя  простая мысль состоит в том, что  истинно успешным человеком можно считать только того, кто на основе своего жизненного опыта приобрел внутреннее равновесие, кто не смотрит в чужой карман, не зарится на чужую жену, не завидует ни императору, ни бомжу, кто вполне удовлетворен тем, что у него есть. Это вовсе не означает, что у него не может быть высоких устремлений, наоборот, это как раз и означает, что его устремления высоки, не под стать соревнованиям, у кого костюм новее, или баба красивее.

Я вот человек, который довольствуется малым, который вполне может обойтись одним хлебом и водой, потому меня нелегко схватить за жабры, я об этом писал. Ни за какие коврижки я не стану продавать свое перо и потому оно никогда не потеряет свою цену. Твое слово стоит чего-то, когда ты неизменно говоришь правду, только то, что на самом деле думаешь. При этом тебя могут и ненавидеть, и скорее всего, станут ненавидеть, но прислушиваться – будут. Люди лгут, когда им стыдно за свои неблаговидные поступки, или когда они собираются сотворить что-нибудь неблаговидное. Будь справедлив и честен, и тебе нечего будет опасаться. Моя невозмутимость обусловлена тем, что меня невозможно поймать на лжи, ибо я никогда не лгу; второе, что делает меня невозмутимым – это отсутствие страха смерти (пока, по крайней мере, и надеюсь, что это не изменится до самого конца).

— Так ты почти идеален?

— Не я один – все, без исключения, люди. Имеется в виду внутренняя самооценка, конечно.  Логически человек вполне может осознавать, что не меньше других подвержен порокам, но это, ни в коей мере, не подвергает сомнению иррациональное его убеждение в своей исключительности, в определенном смысле, совершенстве. Человек действительно очень далек от идеала, и он, как ему кажется, осознает это. Теоретически. Может, он даже внутренне казнит себя за какие-то проступки, упущения. Но стоит только слабо намекнуть (только намекнуть!) на маленькую соринку в его глазу, как он сразу же гневно станет рассказывать о лесосплаве в глазу укоряющего. Мы нередко оперируем банальной формулой, что идеальных людей не существует, утаивая (прежде всего от самих себя) сокровенное приложение к этой формуле: кроме меня! Это атавистическое чувство собственной исключительности, единичности я назвал эгофилией и посвятил ему одну из своих работ.

— По твоему описанию, ты должен производить впечатление пугающе «правильного» человека. Кто-то сказал, что абсолютно здоровый человек – это монстр.

— Что я могу сказать на такой, возможно, справедливый упрек? Всякий, кто берет в руки перо – он уже ранен. Пишущая братия поймет, о чем я говорю. Перо было у меня в руках едва ли не с детства, хотя по ряду причин Слово стало моим главным занятием (я не рискую сказать «профессией») ближе к старости.

— Это твоя боль?

— Не стану скрывать, обидно, что не довелось вовремя и полностью раскрыть свой талант (уж не буду скромничать). Но мне некого обвинять в этом, кроме самого себя, своей трусости.

— Трусости?

— В шестнадцать лет, стоя перед выбором профессии, я уже четко осознавал, что если сделаю перо своим рабочим инструментом, то мне придется все способности поставить на службу большим дядям, или же в той или иной форме выступить против них. Первого я не хотел, второго откровенно боялся. Так и ушел в относительно нейтральную сферу всего лишь технического обслуживания режима – я поступил в политехнический институт.

— Но ведь нельзя сказать, что на этой стезе ты был совсем уж неудачлив.

— Знаешь, вот бывает, молодой человек получает отказ от любимой девушки, через некоторое время женится на другой, вполне, вроде, удачно, создает образцовую семью, в которой все члены любят друг друга и уважают – прямо загляденье со стороны, но рана в душе у человека осталась на всю жизнь, и полноценного счастья у него уже не будет никогда. Я пояснил ситуацию?

— Но у тебя есть успехи и на новом поприще!

— Во-первых, они, на самом деле, незначительны. А кроме того, в этой сфере не может быть хоть какого удовлетворения – ты постоянно смотришь на гигантов – Шекспира, Достоевского…. Это как у римских императоров: они-то объявляли себя богами, но богами никак не становились.

— А чего страдать, если все – и большой, и малый – абсолютно в том же положении, что и ты! И вступи ты на эту стезю своевременно, практически ничего бы не изменилось в твоем психологическом состоянии. Те же гиганты по твоей теории так же страдали в свое время, глядя назад…

— Страдания соседа не утоляют твою боль. Может, только у подонков.

— А как же наша поговорка: «Смерть в компании – свадьба!»?

— Смерть – не страдание!

— Противоречия в тебе просто вопиющи: с одной стороны ты утверждаешь, что ты тот самый редкий человек, который довольствуется малым, а с другой претендуешь, чтобы тебя провозгласили едва ли не богом!

— Ты прав: я, как и все, полон вопиющих противоречий – мы об этом с тобой, кажется, уже говорили.

— И в чем же ты находишь компенсацию своим страданиям? Обычно люди отыгрываются на более слабых, внушая тем комплекс неполноценности по отношению к себе.

— Может, сам я многого боялся в этой жизни, но совершенно точно у меня никогда не было атавистического желания внушать кому бы то ни было страх. Я почувствую себя почти униженным, если узнаю, что кто-то на самом деле боится меня; обязательно постараюсь выяснить, какое такое звериное качество во мне может внушить кому-то страх, и постараюсь сразу же избавиться от него. И я всегда найду в себе силы побороть собственный страх, если надо защитить справедливость.

— Так ты конфликтный человек?

— Я всегда считал, и сейчас считаю, себя самым миролюбивым человеком – без дураков, я действительно принципиальный сторонник мирного разрешения всех споров, начиная от самых тривиальных бытовых столкновений. Но так уж получалось, что мне-то и пришлось на своем веку более всего участвовать во всевозможных конфликтах (не уличных драках). Наверно, это обычное дело – всем людям в течение жизни волей-неволей приходится конфликтовать по самым разным поводам; моя же особая конфликтность (я осознаю, что мог производить именно такое впечатление), возможно, обусловлена вышеотмеченным настроем на защиту справедливости в любом деле – это очень невыгодная, чреватая всевозможными последствиями позиция; справедливость, как правило, попирают сильные, с ними бодаться очень опасно.

— Что же тебя заставляет занимать подобную позицию?

— Скажу, без обиняков скажу. Наивно, конечно, рассчитывать в этом мире на справедливость, но только те, кто руководствуются именно принципами справедливости, имеют шанс познать истинно человеческое счастье – торжество справедливости. Этот шанс невелик, но он есть, и он незаменим. Остальные могут иметь все, что угодно, но из животного мира не выйдут никогда, ибо даже самое святое – любовь к детям – это всего лишь инстинкт. Кто не зациклен на справедливости, тот зациклен на мести. Какая может быть у него жизнь! Мы об этом  уже говорили.

— Но ведь у каждого своя справедливость, как тут выработать общий подход?

— Проблема в том, что человек никак не склонен признавать чужое превосходство, а ведь именно такое признание могло бы лечь в основу справедливости на этой земле! Человек получает ненависть там, где небезосновательно ожидает искреннего восхищения. Только дураки, точнее, очень наивные, чистые люди могут думать, что обладают некими неоспоримыми достоинствами. Умные люди знают, что каждый – сам себе гений, и только обстоятельства принуждают его признать чужое превосходство. То есть не признать, а просто подчиниться, исподволь копя ненависть.

— Ты полагаешь, что изложенные принципы универсальны? Что они действительны и для международных отношений?

— Я глубоко убежден, что в конечном итоге все решает природа человека, и она универсальна.

— Но есть же определенные национальные особенности, различия.

— Да, так же, как и различия между соседями по лестничной клетке, вступающих в конфликт. У них может быть разный культурный уровень, разное образование, возраст и т.д., но в конфликте они будут вести себя абсолютно одинаково – это сродни инстинкту самосохранения.

— Почему ты концентрируешься исключительно на конфликтах?

— Потому что именно в конфликтах выявляется суть явлений; в конце концов, именно конфликты наполняют содержанием жизнь. Безо всякой натяжки можно сказать: жизнь там, где конфликты! Человек, вроде, искренне хочет мира (на всех уровнях), но убери из его жизни целиком конфликты, и он умрет от тоски.

— А любовь?

— О, любовь и порождает самый чудовищный конфликт в нашей жизни! Мы же говорили об антагонистическом конфликте между любовью и долгом – он на самом деле неразрешим.

— А дети?

— Дети – это отдельная статья. В эмоциональном плане дети – это параллельный мир, здесь работают совсем другие законы, и нередко мы пытаемся для своих детей выстроить такой же параллельный мир в реальной жизни, но это не просто бесперспективно, но и небезопасно для самих детей, которым все равно вступать в грязь жизни.

— Кажется, ты не очень оптимистичен.

— Мой оптимизм в здоровом пессимизме. На знамени победителя всегда будет написано «ТРЕЗВОСТЬ».

— А кого ты называешь победителем?

— Я бы мог отослать тебя к определению успешного человека, о котором мы уже говорили, но это принципиально разные вещи. Там речь шла о внутреннем состоянии человека, здесь – скорее, о том, как его воспринимает окружение, мир. Победителем может быть и глубоко несчастный человек, например персидский шах Ага-хан, которого еще в детстве оскопил предыдущий владыка Ирана. Тот же Юлий Цезарь почитался, как великий победитель, но никто не может сказать, преодолел ли он в себе комплекс неполноценности по отношению к Александру. Так что в вопросе о победителе нет никакой метафизики; ответ прост и примитивен, и лежит на поверхности – его и обсуждать не стоит. Одно могу сказать: далеко не всегда победителем оказывается самый достойный.

— Отчего же это происходит?

— Очевидно, достойный человек – это нравственный человек. А мы уже говорили, что нравственность глубоко чужда истинной животной природе человека (еще раз напомню, великий Кант, помимо звездного неба над головой, более всего поражался наличию нравственного закона внутри нас). Оставаясь в рамках нравственности, человек имеет мало шансов победить в диком, по существу, окружении, в жутких человеческих джунглях. Жизнь есть густой ядовитый колючий кустарник, и, продираясь сквозь него, ты имеешь шанс дойти до вожделенной победы, как ты ее понимаешь, но руки твои и душа неизбежно наполняются при этом ядом беспощадных колючек.

— Ты говорил, что главное качество победителя – это трезвость.

— Трезвость и означает учет всех входящих факторов, дикость – в том числе. Что неизбежно порождает необходимость самому в той, или иной мере стать дикарем.

— Означает ли это, в крупном разрезе, что дикие племена всегда будут брать верх? Или, что то же самое – дикие руководители?

— Есть большой соблазн ответить на этот вопрос безапелляционным «Да, конечно!», особенно с учетом того, что нынче (да и всегда) творится кругом. Но при всех обстоятельствах нельзя терять объективность. Вряд ли кто-нибудь рискнет утверждать, что при всех издержках, человечество не движется вперед по пути прогресса – нравственного в том числе. Вот это как раз внушает некоторый оптимизм, хотя технологический прогресс одновременно создает и беспрецедентные опасности (ядерное оружие, например), в то время как положительные подвижки в сфере нравственности явно отстают.

— А как она вообще могла возникнуть, нравственность?

— Человек встал на путь нравственности, когда мужчина захотел стать отцом, вычленить своего ребенка из сонма детей, рожденных в промискуитете. До того он мало чем отличался от животного. Конечно, любая стая всегда защищает своих малышей, в частности, самки-родительницы стоят за них горой, но когда и самец осознает себя отцом, родителем, у него, естественно, возникает особое чувство и особая ответственность за свое дитя (и за его мать), и он должен выработать особые формы их защиты также и от собственных сородичей, а не только от внешней угрозы, и это уже требует выработки особых правил внутри самой стаи. Правил морали. И с тех пор мораль находится в постоянном неразрешимом конфликте с дикой природой человека. Глупо думать, что она когда-нибудь может взять верх, сколько бы ни воспевали ее сладкоголосые поэты.

— За что же воюют люди, чего добиваются?

— Задача любого живого организма, будь то отдельно взятый человек, амеба, или целое государство (также живой организм) – это самосохранение и воспроизводство. Самосохранение – это защита, воспроизводство – это расширение. В случае с государством воспроизводство – это распространение по миру своей модели, безудержная экспансия – военная, экономическая, идеологическая… Глупо обвинять какие-то народы в имперских амбициях – это имманентное свойство любого организованного государства; иное дело, что далеко не всем для этого хватает ресурсов – физических, интеллектуальных, волевых. И каждая выживающая нация находит свои козыри на этом ристалище – временные чаще всего. Существование нации – это всегда экспансия, не будем морочить друг другу голову. Она может иметь совершенно разный характер, но суть от этого не меняется – навязать свою культуру другим. Война (не обязательно оружием) всегда идет за культуру – язык, музыку, философию… В сущности, все войны велись не за баб, не за хлеб насущный, а за утверждение своей концепции о смысле жизни. Что обожает делать человек? Исправлять чужие ошибки – реальные, или мнимые. И война – предельная сублимация этой его страсти.

— А кому-нибудь удалось хотя бы приблизительно сформулировать, в чем заключается смысл жизни?

— Зигмунд Фрейд дал исчерпывающий ответ на этот вопрос: «Если человек начинает интересоваться смыслом жизни или ее ценностью, это значит, что он болен».

— Значит, люди ведут смертельные войны за то, чего не знают, и, вроде, никогда не сумеют узнать?

— Можно и так сказать. Но точнее будет констатировать, что именно больные люди и ведут эти смертельные войны.

— И что же делать?

— А ничего. Все имеет свое начало и свой конец, человеческая цивилизация в том числе.

— И тебе не жалко?

— Жалко, конечно; детишек, особенно. Но если посмотреть на это несколько отстраненно с учетом того, что мы – всего лишь песчинка в огромной Вселенной, где непрерывно происходят грандиозные катаклизмы с возникновением и уничтожением бесчисленного количества небесных объектов, в том числе, вероятно, и многих таких, которые очень похожи на нашу Землю, то подобный исход представляется вполне ординарным событием.

— Слишком легко ты становишься в позицию стороннего статиста. Но ведь от того, что ты говоришь, смерть одного только отдельно взятого человека не перестает быть трагедией.

— Так же, как и не меняются наши реакции, наше скорое примирение с этой трагедией. В конце концов, все люди неизбежно умирают, а в одновременной смерти всех людей есть даже некоторое преимущество – оплакивать будет некому. Еще раз вспомню нашу поговорку «Смерть в компании – свадьба!»

— Тебя легко можно обвинить в мизантропии.

— И это будет глупо. Я был бы мизантропом, если бы проповедовал уничтожение нашей цивилизации, или искренне желал этого, а я всего лишь пытаюсь разобраться, что может произойти, и стараюсь найти что-то положительное даже в самом, самом отрицательном. Да и рассуждения мои легко могу признать совершенно бестолковыми – у меня нет особых претензий.

— Но ведь наша цивилизация представляет немалую ценность.

— Для кого? Опять же – для нас самих. Обрати внимание, во всех подобного рода разговорах о ценностях каждый народ упирает на особую значимость именно своих достижений, а те, которые помощнее, не стесняется грозить миру полным уничтожением, если будет стоять вопрос об их собственном существовании. Но это же инвертированная мораль! По моему глубокому убеждению, каждый из нас, а уж тем более великие державы и их руководители более всего должны быть заинтересованы и озабочены именно сохранением всего разнообразия народов и культур на нашем шарике, ибо именно этот букет, скажем поэтично, и создает тот неповторимый аромат, который присущ нашему миру. Если мы так озабочены сохранением каких-то экзотических животных и пытаемся создать для них особые условия для выживания, то разве не большего стоят целые народы, существование которых также поставлено под угрозу!? Но наша мораль, как было сказано, инвертирована, точнее, она осталась на уровне законов джунглей, потому вполне естественно, что и в разговорах об инопланетянах преимущественным дискурсом является страх – страх, что нас уничтожат, поработят и т.д. Кстати, такой исход событий (паче чаяния, эти самые инопланетяне к нам все же залетят) вполне логичен и, можно предположить, наиболее вероятен – если мы не в состоянии найти общий язык с соседями по планете, каковы шансы поладить с пришельцами из иных миров!

— Но ведь нам интересен иной мир, иные цивилизации.

— Да, так же, как и люди на той стороне нашей собственной планеты. Но что мы делаем, когда добираемся до них – надо ли это еще раз пояснять!

— Нет, ты неисправимый мизантроп!

— Ну, если то, что я говорю, так воспринимается, то и не стану возражать. Вот, говорят, что легко любить все человечество, но очень трудно – одного отдельно взятого человека. Боюсь, нынче мы вступаем в такую фазу, когда очень трудно будет любить и все человечество. И мизантропия, видимо, как зловредная инфекция распространится по всей Земле – на самом деле, она уже отравила полмира.

— Как мы ни ведем разговор, он у нас фатально заходит в какой-то тупик безысходности. Ты думаешь, это результат болезненного психологического настроя, той же мизантропии?

— Категорически нет! При всех своих проблемах (а их, на самом деле, немало) я человек неунывающий, не падающий духом в самых сложных жизненных обстоятельствах, способный при всем при этом искать и находить оптимальные решения, поддерживать других. Я не сомневаюсь, что эти ценные качества (иногда не грех и побахвалиться) являются следствием моего трезвого отношения к смерти, отсутствия панического страха перед ней (на сей день это действительно так, и надеюсь, будет неизменно до самого конца). Именно страх смерти делает нас малодушными, заставляет примиряться с тем, с чем примиряться никак нельзя, с чем нужно воевать, не щадя живота своего.

— Какое отличительное качество позволяет тебе превозмочь столь естественный для человека страх смерти; в чем ты видишь свое преимущество?

— Я не сказал, что я такой уж уникум. Есть немало людей, достойных людей, которые так же спокойно относятся к неизбежности своей кончины, я уж не говорю о тех героях, которые вполне сознательно идут на смерть на поле боя, в других экстремальных ситуациях. Я хочу сказать, есть множество людей много смелее меня, да и смелой лично мою позицию в этом вопросе назвать никак нельзя; трезвое осознание реальности – вот что это такое.

— Да, конечно, проблема смерти является центральной в мыслях любого человека, даже самого примитивного. С того момента, как человек осознал, что он смертен – а это была его первая человеческая мысль – он уже не мог думать ни о чем ином, кроме как о своей смерти, ухода в небытие, и эта мысль постоянно травит его душу, превращает его жизнь в кошмар, в трагедию. Всего лишь отложенную на некоторое время трагедию. Очень короткое время. А ожидание этой трагедии много хуже самой развязки.

— В целом это так. Но есть и предводители духа, которым удается проникнуть в метафизическую суть этого фундаментального явления. Моцарт, своей гениальной жизнеутверждающей музыкой призывающий нас жить и радоваться жизни, в одном из писем к отцу писал: «При здравом взгляде я пришел к выводу (и уже два года придерживаюсь этого), что смерть есть истинная цель существования. Смерть меня не только не пугает, но даже успокаивает и утешает. И я благодарю Бога за то, что он удостоил меня дара познания смерти как ключа нашего истинного счастья! Я желаю всей душою, чтобы его получили все мои ближние. И ежедневно благодарю Творца за эту милость познания смерти».

Это ведь, на самом деле, гениальное прозрение великого человека, может быть стоящее всех его музыкальных произведений. И, наверное, надо быть вторым Моцартом, чтобы так же искренне, всей душой принять Смерть – великую успокоительницу. Не думаю, что лично мне это действительно удалось.

— То есть жажда жизни сохраняется.

— Дело не в этом. Моцарт ведь тоже не бросился с моста, когда постиг великий смысл смерти. Я вполне готов без истерики принять смерть, но вряд ли способен полюбить ее, а в искренности Моцарта я не сомневаюсь.

— Ну, что ж, кесарю – кесарево, а Моцарту – моцартово!

— Это серьезная тема, не стоит тут юморить.

— А я и не вкладываю в это никакого юмора. Ведь на самом деле, есть одна на свете правда – Смерть. Соответственно, совершенство – это тоже Смерть.

— Да, но не любовь, никак не любовь. Для меня, по крайней мере. И для очень, очень многих, полагаю. А для Моцарта – да. В этом, наверное, и есть разница между гением и нами, грешными. Но чтобы хотя бы приблизиться к пониманию мыслей великого гения, нам стоит уяснить для себя простую истину: по-настоящему значимым событием всегда и во всем является конец, завершение, то есть смерть. И жизнь всегда выступает лишь предвозвестником смерти, можно даже сказать, жизнь, она и есть смерть. По крайней мере, отложенная смерть. И это самое ужасное для живущего человека – простого человека, не философа. Каждый твой прожитый день – это 1:0 в пользу смерти. И вся наша жизнь – похоронная процессия, время от времени сопровождаемая бравурным маршем со своими мелизмами, соло и прочей орнаментикой и со своим хорошо известным финалом – мощным тутти при заколачивании крышки гроба. Природа, она враг всего живого, тебя, в том числе. Только потому живое и сохраняется на этой Земле. Каждая особь временна, и каждый вид временен, но жизнь в целом сохраняется – слава мудрой Природе! Единственный неразрешимый вопрос: жизнь для смерти, или смерть для жизни? А может просто: Жизнь = смерти.

— Не очень понятно, твой тост за здравие, или за упокой?

— Мой тост за жизнь, но во всей ее совокупности, без зарывания головы в песок, без ухода от тяжелых вопросов. Жизнь твоя есть грех. Платить надо за грехи, расплачиваться. И нечего стенать, оправдываться: мы все – потомки Адама и Евы, являемся плодом инцеста, последующими генерациями страшного греха, и этот грех наших предков всегда на нас. Прародитель «заработал» для нас небесную кару. И жизнь человека – отложенная трагедия. Кайся и не рассчитывай на прощение, не будет тебе никакого снисхождения. Единственный твой шанс облегчить свою участь – завещать этот грех другому, родив его. Жизнь тебе дана как бы взаймы, в долг, и ты обязан вернуть этот долг, породив новую жизнь.  То есть через сына. Известны строки Шекспира: «Оставь же сына, юность хороня, он встретит солнце завтрашнего дня». Я бы сказал – он встретит бурю завтрашнего дня!

— Не очень весело, однако. И чему, по-твоему, стоит посвятить эту ущербную жизнь? (Спустимся с высот философствования.)

— Прежде всего, оставим в стороне детей – это всегда первый приоритет. Для меня, по крайней мере. А далее одни посвящают свою жизнь тому, чтобы заработать деньги; другие тому, чтобы заработать отношения с другими людьми. Когда-нибудь до первых доходит простая мысль, что деньги они преимущественно тратят на то, чтобы покупать те же человеческие отношения. Но купить можно услуги, но не обхождение, подобострастие, но не уважение, любовницу, но не любовь. В выигрыше в итоге оказываются вторые: у них сохраняется уважение, любовь, взаимовыручка… Не следует, однако, обольщаться – таких качественное меньшинство.

Подавляющее большинство людей начисто лишены истинной внутренней жизни, и чтобы заполнить ужасающую пустоту, они живут чужой внешней жизнью, ревностно следя за «успехами» и особенно промахами друг друга, подмечая и обсуждая всякую ерунду. Их эмоциональный мир заполнен преимущественно тем, кто о ком чего сказал. Жрачка, случка, пересуды.  Еда, секс, случайная информация. Это и есть вся жизнь человека.

— Почему же так грубо? Можно ведь сказать: трапеза, любовь, общение.

— Формулируй, как хочешь, как тебе подсказывает твоя культура и честность. Смысл не меняется. Природа задешево купила нас за жрачку и за трах. Очень долгое время для подавляющего большинства людей, да и сейчас для очень-очень многих, хорошо жить означает – хорошо есть. И это так естественно! О, Боже!

— Но люди ходят в театры, на концерты, выставки…

— Как ни крути – это потребление. Наверное, то, что я сейчас скажу, также будет звучать, как экстремизм (впрочем, многое из того, о чем мы здесь болтаем, относится к той же категории), но строго говоря, композитор может оправдать свое существование (в высоком смысле), но не слушатель.

— Кажется, мы вернулись к вопросу о творчестве. Как же быть всем остальным – кто не пишет симфоний, не создает картин, не генерирует новые идеи, не, не, не… Как им оправдать свое существование в собственных глазах?

— Возвращаемся к простейшей, а по существу великой формуле Шекспира –  она универсальна: оставьте сына, юность хороня. Спасение человека, мечущегося до того часа в поисках смысла жизни, находится в маленьком комочке плоти, каким-то чудом разом заполняющим все пространство. Для нормальных людей все мучавшие «вселенские» вопросы как-то сразу теряет актуальность с рождением ребенка.

— Вопреки Фрейду, мы каждый раз исподволь возвращаемся к вопросу о смысле жизни. И каждый раз этот вопрос как-то связывается с ролью творчества в судьбе человека. Так давай не будем опасаться приговора Фрейда и поставим вопрос ребром: в чем все же смысл жизни человека, и каково реальное значение творчества в оправдании нашего существования? Задаешься ли ты лично хотя бы изредка вопросом о смысле жизни?

— При всей бессмысленности этого вопроса (Фрейд тут, безусловно, прав), нет на свете человека (по крайней мере, думающего человека), которому никогда в жизни не приходил в голову этот каверзный вопрос. Большинство людей просто отмахиваются от него (и правильно делают), но от этого он не перестает существовать и мучить других, более въедливых людей, например, Шекспира. Внесу некоторую ясность: меньше всего о смысле жизни думаешь, когда лежишь с женщиной. Потому  что в этот момент он тебе абсолютно ясен. Так же он абсолютно ясен и вольным самцам, когда они схлестываются в смертной схватке за самку, пусть они и не способны ни к какому  аналитическому мышлению.  Им и не нужно ни о чем задумываться, в чем-то сомневаться: для них (и для нас) все четко определила Природа – смысл жизни в ее продолжении. В ее продолжении в потомстве. Это и есть сермяжная правда. Универсальная для всех живых существ. Засим, в молодости смыслом жизни является сама по себе жизнь, полнокровная жизнь. Но чем ближе подходишь к старости, тем чаще вопрос о смысле жизни мучает тебя. Смыслом жизни становятся попытки понять ее. Понять, к чему она тебя привела и почему. Своеобразное подведение итогов. Надо сказать, что даже самые удачливые люди в этот период ощущают себя сидящими у разбитого корыта – это почти неизбежно. Нет на свете людей, которые бы не считали, что не получили от жизни всего того, чего заслуживали, что жизнь поступила с ними жестоко, несправедливо. Даже так называемые «великие» деятели. «Пропащий я человек!», — сокрушался на закате жизни Сталин. Да –  ведь всем, в конце концов, приходится умирать. А это высшая несправедливость. Даже для закоренелых преступников.

— Как же это сочетается с твоим определением успешного человека? Их что же вообще нет, успешных людей?

— Есть. Это очередное противоречие. Внутри нас идет непрерывная борьба, такова уж наша судьба. И никому не удастся забыть, что за спиной у него стоит несимпатичная дама в черном одеянии с острой косой в руках. Кстати, религия, обещая человеку вечную жизнь, практически снимает с повестки дня невыносимый для него вопрос о смысле жизни, в этом тоже ее (религии) особая привлекательность. То есть, нет необходимости отвечать на навязчивый вопрос прямо сейчас, времени довольно много, и ответ определится где-то там, в заоблачных высях.

— А творчество? Способно ли оно ответить на этот вопрос, или, по крайней мере, помочь уклониться от него?

— Несомненно, творческому человеку легче; своими зримыми результатами он, вроде, оправдывает собственное  существование, доказывает (себе), для чего он живет. Не случайно, кому не лень, объявляет себя творцом. Один считает себя творческим человеком по той веской причине, что регулярно читает в Интернете все новости и делится информацией с друзьями и знакомыми по всему свету, а другой только потому, что, как ему кажется, чувствует и переживает не менее остро, чем истинные творцы; разница совсем в малости – у него не хватает терпения и последовательности представить свои переживания миру, который, конечно, был бы потрясен силой его чувств, если бы имел возможность ознакомиться с ними.

Но вот я говорю с человеком, который мнит себя творцом, книжки, вроде, пишет, и он у меня спрашивает: а как ты убиваешь свое время? Убиваю! Стоит ли ему объяснить, что я скорее убью себя, чем позволю дожить до того времени, когда мне надо будет убивать свое время. На самом деле мне его критически не хватает, ох, как не хватает! А они такие вот «творцы». Ну, да Бог с ними – пусть тешат свое самолюбие. Это даже можно приветствовать, если им таким образом на самом деле удается обрести душевный покой.

— А творчество – это тяжкий труд?

— Творить и работать – это все-таки разные вещи. Творческие люди, как мне представляется, очень не любят работать,  их удел – извержение нового, вдохновение. Вот, Моцарт был, так сказать, чистым творцом: он писал сразу набело и, видимо, никогда не возвращался к своим произведениям, не работал над ними. Но это очень редкий, если не единичный случай. Одно могу точно сказать, опираясь на личный опыт: мне трудно вычеркивать слова, которые я уже написал, у меня при этом такое ощущение, что я совершаю какое-то чудовищное насилие, даже если я точно знаю, что слово это надо оттуда изъять. Надо ли говорить, как я не люблю работать. Не знаю, насколько я имею право считать себя творческим человеком (совершенно искренне), но то, что я не люблю работать (над текстом) – это факт.

— А по каким признакам можно определить талантливого человека, пока он еще не стал всемирной знаменитостью?

— Замечательная русская поэтесса Белла Ахмадулина  очень тонко подметила, что «признаком одаренности человека является его страстная любовь к таланту других людей». Я думаю, точно так же высокая оценка любого добросовестного труда другого человека является признаком честного трудяги, который сам имеет полное право без зазрения совести есть свой хлеб. А  точным показателем бездари является его страсть постоянно поносить все и вся вокруг, и, к сожалению, чаще всего мы встречаем именно таких людей!

— Но ведь у каждого человека есть свое достоинство, независимо от степени одаренности.

— Да, конечно. Законодательство строго учитывает, что во всех случаях оно имеет дело с человеком. Законодательство, но не жизнь. Умный человек, каким бы он ни был демократом, не может в глубине души не презирать людей глупых, примитивных. Особенно раздражает ересь, которую несут выжившие из ума старики; ведь если умные люди с годами приобретает мудрость и смирение, то глупые – окончательно сходят с ума. И, Боже мой, сколько их, этих несостоявшихся по недоразумению великих ученых и политиков! С ними так часто сталкиваешься в повседневной жизни, что в какой-то момент начинаешь сомневаться: а не дурак ли я сам?  Ведь кого ни спроси, каждый будет сокрушаться по поводу сонма дураков в нашей жизни, конечно, никак не причисляя себя к этому славному сообществу. Может, так и я? И ты? Откуда берется это множество дураков, если ни я, ни ты, ни он никак не дураки? Скромнее надо быть, ребята, скромнее.

— Кажется, и у тебя проявляется определенный гонор.

— Отнюдь. Я глубоко убежден, что все люди абсолютно равны перед жизнью, они должны быть наделены равными правами и пользоваться равным уважением. Когда еще в молодости один из моих знакомых-друзей без какого-либо повода вдруг заявил мне, что признает, что я выше него, я, на самом деле, почувствовал себя оскорбленным. Оскорбленным, как человек. В моем представлении достойный человек не может позволить, чтобы другой человек хоть как-то унижался перед ним. Во внешних отношениях всегда должен сохраняться четкий паритет. Но ты не можешь заставить кого бы то ни было (себя в том числе) уважать человека, или любить его. Это уже задача (трудная задача) для самого взыскующего соответствующей реакции человека, его душевных потенций. Тут главное для каждого из нас – стараться избежать вторичности, всегда оставаться самим собой, не поддаваться чужому влиянию, не превращаться в подражателя, в попугая, по сути. Это, на самом деле, чрезвычайно трудно. Может быть, самое трудное в жизни. Ведь все так называемое «обучение» и «воспитание» — это в сущности принуждение ко вторичности. Именно таким макаром нас превращают в смертельных врагов – людей, государства, народы… Я не знаю, как можно разрешить эту дилемму. Никто не знает, увы.

— Ты заставляешь меня повторно задать вопрос: ты мудрый человек?

—  Я только что поделился своими сомнениями (искренними сомнениями) по этому поводу. На самом деле, по  большому счету, никто не может смело утверждать, что он не дурак.

— И все же. Давай, не по большому счету, по маленькому.

— Хоть это очень трудно для свободного человека, но я стараюсь быть последовательным в своих мыслях и высказываниях, засим  могу лишь повторить, что истинная мудрость не в понимании жизни, а в примирении с ней. Вот Моцарт был мудрым.

— Тебе не кажется, что у каждого человека есть простой способ отбиться от любых упреков – в бездарности, в лености, в любых иных пороках; он всегда может сказать, что таким его создала мать Природа (или Бог – это на вкус); на самом деле, не станет же утверждать выдающийся ученый, или композитор, что он сам сотворил свой талант!

— Такой подход имеет право на существование. Но надо иметь в виду, что в основе любого успеха, прежде всего, лежит труд, тяжкий труд.

— Бездельник и леность припишет своей природе.

— Ну, если таким образом он оправдывает свое жалкое состояние, и оно (это состояние) его вполне устраивает – то и бог с ним. Не думаю, однако, что он при этом счастлив, удовлетворен. Несчастными себя чувствуют те люди, что не в состоянии примириться со своей бездарностью, и таких большинство, абсолютное большинство. Даже среди самых даровитых.

— А кто удовлетворен, по-твоему?

— Сложный вопрос. По большому счету, нет таких людей. Чувство удовлетворения отсутствует в беспокойной природе человека. Так же, как и долговременное ощущение счастья. Каждое достижение в нашей жизни (рождение ребенка, приобретение дома, защита диссертации и т.д.) приносит нам радость, удовлетворение, но на непродолжительное время – впереди у нас все новые вершины. А по большому счету, жизнь – это тяжелая нескончаемая дорога к другому человеку, тому, которым ты хотел бы быть, которым должен быть!

— Ты полагаешь, что все люди хотят быть нравственным идеалом, стремятся к нему? Разве это не прекраснодушие с твоей стороны?

— Да, ты прав, наверное, я имею право говорить только о себе.

— И каковы твои успехи?

— Разве я не сказал «тяжелая, нескончаемая…»?

— Ты много и с особой теплотой говоришь о детях, и твои нежные чувства к ним определенно разделяет большинство людей; как ты думаешь, почему эти глубокие чувства почти не отражены в большом искусстве?

— Искусство есть отражение, точнее даже, демонстрация страстей. В любви к детям есть много нежности, самопожертвования, всех самых чистых и сильных переживаний, но нет страсти, поэтому бесконфликтная эта любовь никогда не была специальным предметом искусства. «Отец Горио» Бальзака — это все же роман о неблагодарности дочерей, а не о любви родителя. Потому образ самого Горио довольно схематичен.

— Вот, ты прожил уже немало лет. Есть ли у тебя, что сказать людям – старым и молодым?

— Банальная истина: с самого дня своего рождения человек движется к смерти. Возраст и есть болезнь. Всякий возраст, не только старческий. Твой возраст и есть твой диагноз. Молодые болеют по-своему, старые – по-своему.

Молодым могу сказать – дерзайте, не слушайте Апояна; а старикам – не стесняйтесь быть молодыми, даже если вам девяносто.

— Не опасный совет?

— Опасный, очень. Но это единственный способ оставаться живым – что в молодости, что в старости. Жизнь, она сама по себе очень опасная штука. Давно сказано: человек человеку – волк! А куда ты убежишь от этих человеков? При всех обстоятельствах надо все-таки во что-то и кому-то верить; очень может быть, и даже наверняка в итоге ты будешь страшно разочарован, скорее всего, тебя жестоко обманут и разобьют твое сердце, но в любом случае, много хуже не иметь в своей жизни никаких идеалов, никаких пристрастий, жизнь тогда вообще теряет всякий смысл.

— То есть все же ты призываешь к консолидации?

— Так получается. Но должен заметить: самое консолидированное место – свалка, человеческая, в том числе; здесь буквально все может оказаться рядом. Это на самом деле завораживает тех, у кого действительно тонкий вкус. Философический, я бы сказал. (Кстати, и беседа наша очень напоминает свалку – слов, мыслей.)

— Ты большой оригинал.

— Ты только сейчас это узнал? Но в этой сентенции как раз мало оригинального: разве утилизация – не самая главная процедура в жизни? Включая самого человека, его бренные останки? Да и все – все-все! От червей до звезд на небе. А свалка – это первая стадия утилизации, да и последняя тоже. Без особой натяжки, можно сказать, что Вселенная целиком – это грандиозная свалка, и в ней действительно  утилизируется, в конце концов, все.

— И что же остается?

— Тайна сия велика есть. Но всегда верх берет ржа, она съедает все. Это как термодинамическая смерть, когда вся энергия Вселенной будет распределена абсолютно равномерно и прекратится всякое движение. Когда-нибудь это, может, на самом деле случится. Бытие – пожирание. Все сущее есть пища для другого. Во Вселенной все поглощают черные дыры, видимо, они и есть ржа Универсума. А ржа, в конце концов, поглощает все.

— Ты боишься жизни?

— Твой очередной каверзный вопрос – ты умеешь их находить. Бояться жизни означает бояться смерти. Смерти, как таковой, я не боюсь – мы уже говорили об этом. Но сказанное вовсе не означает, что я во всех ситуациях готов героически противостоять группе хулиганов на улице; в бытовых коллизиях я как раз человек довольно малодушный, если, конечно, не попирается грубо справедливость – тут я могу и пренебречь собственными страхами.

— Разве все столкновения в этом мире не являются следствием разного толкования справедливости?

— Ты прав; я должен либо откровенно признать, что я трус, либо объявить себя героем, но ни то, ни другое сам я сделать не могу, наверное, это должны сделать другие, и, уверяю, найдется немало сторонников обеих концепций – это все то же противоречие нашей суматошной жизни.

Что касается проблем Вселенной – твой вопрос о страхе перед жизнью изначально ведь был связан именно с пугающей неизвестностью Космоса, то будем честны – за исключением узкого круга специфических ученых, для нас, ныне живущих обывателей, абстрактные на сегодняшний день проблемы сии всего лишь тема для послеобеденных праздных разговоров, ленивых развлечений – вот, как сейчас у нас с тобой. Правда, угроза падения на землю какого-нибудь небесного тела вполне конкретна, но по всему видно, никто эту опасность всерьез не воспринимает, во всяком случае, в своей повседневной жизни. Да и что делать, в конце концов? Предметно думать можно о тех проблемах, на которые ты можешь повлиять – вот, даже таких, как совершенно неуправляемое землетрясение, а чего страдать о космической катастрофе, которая в метафизическом смысле так же далека, как Смерть. Русская  поговорка гласит: Не умирай, пока живешь! Это, вот, о подобных проблемах – завтрашних, послезавтрашних, личных, общественных…

— А о каких еще своих недостатках ты мог бы здесь рассказать?

— Их немало, и рассказывать о них совершенно неинтересно, поскольку каждый может найти нечто аналогичное у себя. Но о двух вещах, я думаю, стоит сказать.

Я, вот, не раз высказывался, что ожидание благодарности, быть может, самый тяжелый грех – оно обесценивает само благодеяние, достойному человеку следует всячески избегать его. Если ты сразу же не забыл о своем благодеянии, значит, его и не было на самом деле. Быть обобранной – это единственно назначение (и подспудное желание) истинной доброты. Оставаясь твердо на этих позициях, я, тем не менее, порой не могу не возмутиться человеческой неблагодарностью (не всегда даже по отношению ко мне), и это я считаю своей слабостью.

Второй мой недостаток – нетерпение; он не позволяет мне довести до конца хоть какое дело. Именно это вызывает у меня главное недовольство собой. Но… пока торопишься – живешь, творишь! Как говорится, наши недостатки – это продолжение наших достоинств.

— Если было бы необходимо всего одним словом охарактеризовать твой внутренний мир, какое бы это было слово?

— Сомнения.

— Какой совет ты бы дал первому встречному?

— Ты забыл сказать, «если бы он попросил тебя об этом».

— Да, да, конечно.

— Мой совет прост: постарайся вести себя так, чтобы люди не были вынуждены указывать тебе свое место.

— А как ты относишься к искусственному интеллекту? Не пугает ли тебя перспектива попасть в зависимость от бездушного существа?

— Абсолютно не пугает. Как бы ни эволюционировал искусственный интеллект, он будет всего лишь очередным этапом развития человеческой цивилизации – даже если он на каком-то этапе решит избавиться от ныне существующего вечно хныкающего человека, состоящего из разлагающихся плоти и крови. Только обыватель, превыше всего ценящий свою вонючую плоть, а не интеллект и его великие достижения (которых ему никогда не понять), может страшиться того, что эта плоть – единственная его «ценность» – ах, может быть отменена.

Посмотри: так называемая «человеческая цивилизация» находится еще в самом начале своего пути, а уже поставила мир на грань уничтожения всего живого, и кажется, эта задача (уничтожение) запрограммирована в ее генетическом коде. Потому и выступает так яростно человек против искусственного интеллекта – у него подсознательный страх, что «бездушная машина» не даст ему осуществить свой чудовищный план. Между тем, искусственный интеллект – это, возможно, единственный шанс спасти нашу цивилизацию, если, конечно, «бездушная машина» успеет это сделать.

— Неужели человеческая генетика, обеспечившая те самые великие достижения, не представляет никакой ценности?

— Может и представляет. Это решит сам искусственный интеллект. И сохранит ее, или исправит (это, надо полагать, будет вполне в его силах), если сочтет нужным.

— Все-таки ты ужасный сухарь.

— Возможно. Я люблю и ценю любовь, а не почву, на которой она произрастает.

— Не много ли ты на себя берешь?

— Много. Но дело в том, что на общественном поприще, где мы сейчас находимся, всегда следует брать на себя, сколько не поднимешь. Либо – ничего. Главное – замахнуться. Потом придут другие и поднимут; твоя задача – обозначить путь.

— Мы поговорили обо всем, мы исчерпали наши послеобеденные беседы?

— Специально, что ли, ты говоришь смешные вещи?! Нельзя объять необъятное.

— Но человек как раз всю дорогу только это и тщится сделать. И это хорошо; если бы у него не было этого иррационального желания сотворить что-то, что явно выше его сил, он бы не вышел из пещеры, а может быть, и не вошел в нее. Вот и мы с тобой взялись за неподъемную работу – поговорить обо всем, каждому дать по совету. И потому естественно, что какой-то сумбурный получается у нас разговор – перепрыгиваем с темы на тему, то и дело повторяемся…

— Не страшно, главное, чтобы было интересно – это все! А мы тут наговорили столько глупостей, что интересно будет многим. Вообще любой текст может иметь лишь две функции – обучать, или развлекать. Ну, не думаю, что наши амбиции идут так далеко, чтобы претендовать на обучение, а вот развлечение – это да!  Что более всего развлекает человека? Когда он может обвинить другого в глупости. Городите глупости и становитесь знаменитыми – собственно так и поступает большинство так называемых «звезд», особенно в политике, там люди просто обожают дураков – ведь нет ничего приятнее, чем осознание своего превосходства над теми, кто тобой управляет. А литература (то, чем мы сейчас занимаемся, напополам с философией) прелестна тем, что дает полную свободу творцу – никакой ответственности и никаких преград, истинное Гуляй-поле!

— Я так понимаю, ты не разделяешь общепринятое мнение, что политика – это сфера, где в наивысшей степени проявляется человеческий интеллект.

— Я не знаю, кто и как определяет истинный уровень человеческого интеллекта, но относительно политики у меня вполне определенное мнение – это умение, точнее даже сноровка проворно оторвать чужой кусок. На всех уровнях – от президентов до бомжей, от государств до подворотен.

 — Ты хочешь сказать, что все мы мазаны одним миром – подличаем, воруем, насилуем?

— Да уж, приходится это признать. Жизнь заставляет, как любил весело приговаривать один из моих довольно циничных однокашников всякий раз, когда его уличали в очередном неблаговидном поступке.

— Не оговариваешь ли ты таким образом самого себя?

— Возможно. Возможно и оговариваю. И не только себя, но и очень, очень  многих чистых людей. Но я хочу обратить внимание, что во всех (подчеркиваю – во всех) жизненных коллизиях мы, как правило, представляем себя в роли истцов и прокуроров, но ведь другая сторона имеет совершенно иную, противоположную точку зрения! Иногда стоит об этом задумываться.

— Не очень вдохновляющая, однако, у нас получилась беседа.

— Что поделаешь, это жизнь.

— Мы еще вернемся к нашим «послеобеденным» разговорам, у нас сохраняется для этого соответствующий настрой?

— Не знаю. Пусть это звучит грубо, или пошло, но стоит писать только до тех пор, пока у тебя стоит. После ты уже не напишешь ничего; ничего стоящего. Стоящее можно написать только до тех пор, пока стоит.

— У тебя появились проблемы?

— Нет. Но мне уже очень немало лет. И оставшееся время я бы хотел потратить на нечто более значительное, чем игра словами.

— Боже, вся наша жизнь и есть игра словами!

— Ну, так поиграем еще. Потом.