Колька уехал в лагерь. Юля плакала по этому поводу три дня. Выла как белуга. Событие даже выбило из поля зрения Критского, на какие-то два дня она о нем в общем-то забыла.

Потом опомнилась. Критский решил, что нужно обязательно поехать на дачу. Стояло приятное жаркое лето, пахло цветами, а по всему городу почему-то продавали больших белых гусей из Китая.

— Я так устала, что готова просто рухнуть, — сказала Юля, и присела на крыльцо дома, мысленно рассчитывая план дальнейшей работы на день.

Критский занялся привычными делами, быстро доставая тоненький зеленовато-серебристый ноутбук из чехла.

Ей совершенно не терпелось узнать, как проходила его жизнь за последние полгода, пока она его не видела.

— Что было? – она мысленно гладила его голову, целовала в шею, но пока даже не подходила к нему близко, как будто бы они не были знакомы.

Его присутствие наполняло ее привычным восторгом, за которым обычно следовало что-то намного более печальное, смена ее настроения, какое-то внутренне осознание чего-то. Она ждала этой смены, внутренней метаморфозы, не совсем осознавая, почему эта метаморфоза обязательно наступала.

Теперь Критский молчал, и что-то усиленно мастерил в соседней комнате, как будто бы Юли не было в доме и в помине.

Она вспоминала, как когда-то он приезжал к ней на работу, так неожиданно влетал в кабинет, и, резко поздоровавшись со всеми, возвещал о своем присутствии. Но это было так давно. Теперь он просто был здесь, такой обыкновенный и родной, и ей все не верилось, что это могло с ней приключиться, такое неожиданное стечение обстоятельств.

«Я такая насмерть скучная, со мной совершенно нечего делать», — успела подумать она.

— Так мы будем здесь обитать все лето? – спросила Юля вслух.

— Да. Если тебе не надоест, — ответил Критский.

— Ой, мне никогда не надоест. Я просто не очень верю, что это возможно.

***

Они шли на озеро долгой дорогой, вдоль магазинов и леса, сбиваясь, ударяясь о корни многочисленных деревьев, поваленных вдоль дороги. Пахло хвоей и сыростью, как обычно бывает в любом северном лесе, окруженном сетями шоссейных дорог и старых поверий.

Ей почудилось, что птицы вылетали из дупла и издавали странные крики, когда они шли, обнявшись, по направлению к озеру. Солнце припекало, несмотря на северный климат, казалось, что еще немного, и запах леса будет совсем не отличить от южного. Парило.

— Я так много здесь гуляла с разными людьми. Они все сейчас здесь вспоминаются.

— Давно это было?

— Очень давно. В другой какой-то жизни. Было столько разных несоответствий, ссор, всего такого неправильного. Я вообще раньше не знала, что можно быть просто такой спокойной и счастливой.

Критский молчал и медленно шел вперед, с удивлением глядя направо и налево, мысленно просчитывая, то ли какую-то очень важную формулу.

— Ты можешь себе представить, что бывает так спокойно?

— Нет. Я совершенно не могу в это поверить.

Долгие ожидания Критского как-то сбивали все внутри. Его незримое присутствие давало силы, и даже ощущение того, что его нет рядом, было определенным подспорьем.

— Я так вчера расстроилась. Так мне было одиноко. Уехал на три недели.

Он молчал, как делал всегда, когда понимал ее слишком хорошо. Он настолько хорошо ее знал, что было как-то совершенно непривычно, что кто-то мог столь хорошо предугадывать желания, просчитывать каждый шаг, отдавать себе отчет в том, что происходило.

— Милый, дорогой Критский! Что бы я вообще без тебя делала! – говорила Юля, и снова прижималась к его плечу, терпеливо вслушиваясь то в его шаги, то в свои, чуть тише, которые мерно опускались на хвойные ветки, устилающие лесную тропу.

Ей совсем ничего не хотелось делать, даже идти было немного сложно, трудно. Хотелось остановиться и ничего не предпринимать, куда-то испариться, или провалиться, попасть в какое-нибудь другое измерение.

Когда они дошли до озера, то стало еще жарче. Они сели на песчаный берег, около огромного корня дерева, которое свисало над озером большой громадиной, словно одновременно пытаясь понять, о чем следует говорить.

Юля была не в состоянии сосредоточиться, но вдруг поняла, что все это время не спрашивала Критского ни о чем. Ни о том, как он жил в детстве, ни о том, как он вырос, ни о том, кто его родители. Она так была поглощена своими чувствами к нему, своим ощущением счастья, что совершенно не могла, даже мысленно, соорудить правильную картину о том, кем же он был на самом деле.

— Критский! Расскажи мне о своем детстве.

— Детстве?

Критский снова замолчал. Он был удивительно неразговорчив. Он как будто бы умел общаться исключительно внутренними токами, так у него только лучше получалось. По-другому – нет.

«Но как же, как же я узнаю, кто он на самом деле», — упрекала себя Юля.

— Дорогой мой, Критский! А где ты бывал в детстве? Куда тебя возили родители?

— На море, — ответил Критский, и почему-то ужасно смутился.

— На море? На какое море?

— На море. Я не так люблю море, но мы всегда были летом на море.

Критский смотрел на нее своим обыкновенным теплым взглядом, и ей казалось, что от этого взгляда все внутри успокаивалось, менялось, приобретало новые оттенки.

— Ой, я тоже очень люблю море, — с готовностью сказала она.

— А я не очень, — Критский снова улыбнулся, немного неловко, и, посмотрев на нее в упор в течении нескольких минут, отвернулся.

Она снова и снова хотела его спросить, как он жил все это время, что он любил, что он не любил. Она знала какие-то незначительные подробности его жизни, и только могла предполагать, что именно было для него важным.

— А у тебя было хобби? – наконец, спросила она, осознавая, какая глупость ей пришла в голову, и как странно звучит вопрос.

— Хобби? – Критский боязливо посмотрел на Юлю, и как будто бы снова смутился.

— Да! Хобби!

— Хобби у меня было, — ответил он, и ей снова почудилось, что он хочет даже пригладить волосы, так ему понравился этот вопрос. – Я любил писать книжки.

— Любил писать книжки?

От удивления Юля даже подпрыгнула внутренне. — В каком смысле?

— Я много писал. Занимался наукой.

— Критский! Это так интересно! – Теперь Юля говорила об этом еще более искренне. Но самое потрясающее, как ей казалось, было то, что вдруг у нее на глазах, произошло с Критским, с его поведением, с его настроением, с его мимикой. Он заерзал на месте, как будто бы она задала ему правильный вопрос, как будто бы привнесла в его жизнь немного радости, настроила на что-то важное, согрела, наконец. Видимо, книжки и наука, действительно, задевали его за живое, и, видимо, и то и другое было в его жизни важным и движущим фактором всего существования.

Целый час он рассказывал ей о том, как давно-давно сочинял сюжеты, о том, как он учился в специальной школе, где учили писательству. Оказалось, что написание романов, о которых она никогда раньше не знала, не ведала в отношении его, никак не было связано с его теперешней профессией. Юля даже не имела представления о том, что у Критского было такое замечательное занятие помимо каждодневной и весьма непростой работы.

— Почему же я тебя никогда об этом не спрашивала? – в некоторой растерянности спросила она.

— Потому что… —

Он не договорил, и она снова увидела, что ему, наконец, приятен этот разговор. «Неужели я никогда его ни о чем таком не спрашивала?» — с досады на себя думала она. – «Вон как он расцвел!»

Критский, действительно, неожиданно удивился еще больше, то ли вопросу, то ли теме, но его оживление было совершенно необыкновенным, неожиданным и даже странным.

Похоже, и это Юля поняла очень быстро на этот раз, книги были, действительно, чем-то для него очень интересным.

«У него была своя жизнь, совершенно особая, другая, как же я раньше не догадалась его обо всем расспросить».

— Расскажи мне все в подробностях.

— Рассказываю, — Критский открыл было рот, но вдруг снова зевнул и уставился на красивый пейзаж, словно застеснявшись своего проснувшегося интереса к воспоминаниям.

Юля сидела, не шелохнувшись, впитывая воздух в легкие, словно он был реальным лекарством. Вечерело. Солнце садилось медленно, оставляя темно-зеленые блики на поверхности озера. Подул внезапный ветер, освежив лицо и настороженно ощупывая случайно оставшихся посетителей.

— Я писал романы, и они были бестселлерами, — наконец, добавил Критский, словно объяснил ей глобальный вопрос вселенского масштаба.

— И?

— И мне очень это нравилось.

— А потом?

— А потом…. Потом я снова писал, и они снова продавались.

— Правда? – Юля видела, что вопросы доставляют Критскому неимоверную радость.

— Да. Я был писателем, — Критский, наконец, обнял ее, и перед глазами все поплыло и растворилось в какой-то невозможной дымке фантомного озера, с его испарениями, легендами и тайными желаниями.

Юля вдруг поняла, что Критский был совершенно живой и простой, мающийся с ней человек. Все его усилия уходили на то, чтобы – а, объяснить Юле, что у них все всегда будет хорошо, что всех ужасов предыдущих жизней никогда не повториться. Бе, разговоры сводились к тому, чтобы дать понять Юле, что о других женщинах он совершенно не думает, потому что у него реально нет времени. Этот вопрос они выяснили. Теперь осталось самое важное. Убивая время на успокоение ее, а это Юля поняла, наконец, с абсолютной точностью, Критский совершенно забыл о том, что можно иногда рассказывать и о себе.

«И такой длительный срок, я даже не думала о том, чтобы его спросить»!

— Критский! Милый Критский! Как же я так!

Критский обнял ее, перед глазами все поплыло, захотелось его целовать, и она со смехом про себя подумала, что он почти не любит целоваться, потому что это совершенно какое-то женское занятие. Кинулась на него, прижалась к нему крепко-крепко, снова подумала, что сейчас умрет от нежности и полного своего внутреннего ему подчинения.

На какое-то мгновение ей снова стало нестерпимо хорошо, а потом снова боязно, и за Кольку, и за Критского, и за себя, и за весь мир, который был такой любимый, и такой шаткий, хрупкий, готовый разломаться в любую минуту.

Нина Щербак

Иллюстрации автора