…в том числе про любовь: вовсе не обязательно о ней, но и – о ней необходимо, сколько б не написали, ведь, как ни крути, она – альфа человеческого бытия, и арунгвильта-прана, жизненная субстанция, основанная на ней, разлита везде…

В том числе и о любви: пропущенной через призмы собственного опыта, индивидуальной, освоенной самою сердцевиной сердца, болью-радостью:

Ты спишь где-то там,
За ночной тишиной,

В своем первозданном наряде.
Ты так безмятежна
И пахнут весной,
Волос твоих, медные пряди.

Ты спишь где-то там,
На краю Ойкумены.
Желанная.
С небом повенчанная.
И нет у меня на тебя документов —
Лишь только любовь.

Бесконечная.

Шварц Чорный – своеобразный стихотворец, необычный сварщик слов – поэтизирует обыкновенное, находя необыкновенное в повседневном: ведь онтология обыденности обладает собственным обаянием…

И – так необычайна Ойкумена, увиденная самым краем: далёкостью потрясающей, недостижимой…даже страшно: именно от того, что недостижимость вибрирует в сознание.

…интересно трактуется образ мудрости, наработанный годами, дающий… острова в душе и сознание: образ, созидаемый суммами лет, и трудностями, какие потребовалось одолевать, чтобы прожить их:

Вновь, вижу я,

Вдалеке, в снега россыпи,

В дыме кальянном,

Как стали мы взрослыми,

Как лет ушедших,

И зим вместе прожитых,

Мудрость в душе,

Дали нам…

Цвет может становиться персонажем: словно именно он, играя, зажигая город (в данном случае – Москву) заставляет чувствовать нечто за другого: и, коли это нечто – тоска и горечь, что ж поделать?

И они необходимы, особенно для поэта, проживающего жизнь… стихом: им же исследующего себя, окружающий мир, мир любимой:

Вновь, вижу я,

Вдалеке, в снега россыпи,

В дыме кальянном,

Как стали мы взрослыми,

Как лет ушедших,

И зим вместе прожитых,

Мудрость в душе,

Дали нам…

Разные должны быть темы: и зеркала Шварца Чорного работают именно так – отражая все вороха действительности, разнообразный скарб её, множественность без конца происходящего – вечно мчатся поезда яви, кто-то опаздывает на вокзал, иной приезжает слишком рано.

Современность врывается в поэзию Шварца Чорного… в том числе спецификой языка, подразумевающего жёсткие ритмы:

Спорил как-то Балтазар,

С папой Набонидом.

Отвечай за свой базар,

Говорил он,

Гнида.

 

Отвечай, гад, за слова,

За гнилые речи.

Ты кому обетовал,

Править в Междуречье ?

 

Ты за фраера меня,

Держишь тут…

За духа?

Ты кончай туфту гонять,

Я мурчал с Мардуком…

История?

Разумеется – клеймо Клио не каждый ощущает на себе, и не всякий понимает, насколько в истории мы живём: повседневно, постоянно, в творящейся и творящей нас, и то, как обыгрывает древние фрагменты оной Шварц Чорный, может забавлять.

Или завораживать.

Ведь… здесь сленг почти: наш, многими используемый, постоянный сленг, но – именно с его употреблением толкуется древнее, ветхое, и… словно приближается к нам, играя былым своим… Междуречьем.

Страшно там?

А в истории вечно страшно.

Сильно сквозит всеприемство яви: объёмно оно отражается в выпуклых зеркалах поэта:

Ты видишь сынок это жаркое солнце?

И землю, хранящую предков усопших?

Ты видишь вершины, стремящиеся к небесам?

И Мекку в златых куполах?

Все это придумал Аллах,

И отдал нам в дар –
Аллаху Акбар.

Исламский колорит, использованный тут, густ, как мёд: и строки лепятся друг к другу, как соты, наполненные духовным мёдом…

Вектор веры означен чётко: как простой чёткостью звучит благодарение: солнцу мира.

Лучи его ощущает поэт.

Иногда они могут прожигать субстанцию его души.

Порою – прокалывать обнажённое сердце, иссекая капли духовной крови – и определяющие стихи.

Однако, и игра необходима: вот, на небесных лугах, разнообразно проводящие там время обериуты, замирают, глядя вниз: как современный поэт творит, используя их опыт, нынешнюю словесную игру:

Попытка создать ребенка –

Это прекрасно.

Ребенок рождается мокрым,

А также красным.

Бывают ребенки покрытые

Мерзкой коростой.

Бывает на сотню один

Волосами поросший.

Краски вспыхивают.

Здесь – примитив высказывания есть прямая проекция усвоенного опыта, снижаемого сознательно ТАКОЙ речью – дабы не прозвучала жёстко чрезмерно окрест данная действительность…

И – появляется нежность, словно розовато, изнутри просвечивающая строки Шварца Чорного.

А вот и – картинки обыденности замелькали.

Повседневности, предполагающей плазму всеобщности, и то… грустноватое обаяние, которое познает каждый, глядя в недра невесть какого по счёту листопада:

За окнами, вторая осень,

Хрустящий.

Яркий листопад.

Подружки, вдруг, приводят мосек.

Друзья заходят, невпопад.

…возникнет неожиданная идиллия: с использованием милых зверушек: возникнет, чудесно отсвечивая благородством строк:

За горкой, в лесу, где с тобою ни разу,

Еще не гуляли мы вместе, дружок –

Зверюшки сегодня устроили праздник,

Для маленьких хрюшек, сластен и обжор.

 

Висят объявленья: Всех деток голодных,

Всех тех, кого мамы и папы порой

Кормить забывают, в лесок, за болото,

Зовем мы на праздник, на наш пир горой.

Тут уж сочетание: отчаяния русского и – русской же вечной надежды на счастье, тут и – раскалённой нитью вибрирующее сострадание: ко всем, ко всем; а зверушки и встретят, и приголубят.

И даже – не сожрут.

Как всех когда-то сожрёт действительность.

…абсурд возникает, играя щупальцами, стягивая к себе поэтические возможности поэта; абсурд, щедро напитанный поэтовой кровью, диктует стихи ему:

Я обнаружил много странных, незнакомых вещей,

В на мне одетом, не моем, но очень модном плаще.

А вынув руки из кармана у соседа – я лег,

В них был огромный кошелек!

 

Откуда все это взялось?

Зачем в глазах соседа злость??

Держите за руки меня –

У меня клептомания!!!

Ведь весело получается, смешно…

Ап: и оказывается клептомания.

Слово-то какое красивое – как замечательное имя дамы, которую не ждёшь.

Но – абсурд тут философского свойства, метафизического окраса: мол, кто ты человек, такой, чтобы знать, что случится завтра, а?

И вот, поэт, чей дар – редко в его воле, слыша и ощущая таинственные вибрации, определяющие возможность писать, работает, используя разные материалы, и абсурд здесь – одна из возможных…глин.

И сложный Сартр может служить источником горящих глаз, и сладко и крепко звучащего «да»:

Не вчера. Не сегодня.
Не завтра.
А когда-нибудь,
Никогда.
Я прочту тебе на ночь Сартра.
И спрошу.
И услышу: да…

Где, не здесь. Там, где нет.
И вряд ли.
Но мы встретимся.

Иногда.
Кину взгляд вскользь.

Глаза горят ли ?
И пойму.
И увижу: да…

Когда-нибудь…

…ведь у времени и ветра одно общее: мы не видим их, сталкиваясь только со следами их деятельности.

Вы выберете старение?

Но время, как будто и отсутствующее, не спрашивает вас: пока не обнаружите, что «когда-нибудь» — столь же пресловутое, сколь и не слишком обеспокоенное вашим мнением, наступило.

Хорошо, если оное «когда-нибудь» подарит счастье.

Счастье – что держится на нитке ощущения себя самого, однако, даёт такую конкретику оного, что ни с чем не спутать.

И хорошо, если оно воплощается горящими глазами любимой: пусть горят они от прочитанного сложного Сартра.

В поэзии Шварца Чорного много задора: он опьяняет, как вино…

…как память о детстве – если было тёплым, а теплота детства – это так нормально, жаль, не всем достаётся.

В поэзии поэта много энергии: кипящей, рвущейся – необходимо вылиться ей, задействовав читательское внимание.

Много разного – от перечной остроты до шелковистой нежности, от исторических аллюзий, напитанных субстанцией современности, до онтологии обыденности, из которой хочется рвануть в необычайность.

Именно таковая множественность – в сочетание со своебычностью дара – и делает произведения Шварца Чорного интересными для чтения.

Александр Балтин